Текст книги "Меняю курс"

Автор книги: Игнасио Идальго де Сиснерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Итак, половина пути пройдена. У берега мы с радостью увидели несколько рыболовецких судов, экипажи которых помахали нам руками. Они приплыли с Канарских островов. В этих пустынных местах приятно получить дружеское приветствие. Наконец с огромным облегчением я различил вдалеке узкий полуостров, на котором находился Вилья-Сиснерос. Я сообщил об этом остальным летчикам покачиванием крыльев. Если бы в этот момент кто-нибудь увидел нас, он подумал бы, что с эскадрильей происходит что-то неладное – летчики, чтобы выразить свою радость, стали проделывать в воздухе самые невообразимые фигуры. При вылете из Кабо-Хуби мне казалось, что я один волновался, но по прибытии на место у всех на лицах сияла «радость выживших». Началась жизнь, совершенно не похожая на ту, что мы вели в Кабо-Хуби, и значительно более интересная.

Первое, что бросилось нам в глаза еще с воздуха, – на той части полуострова, где находились форт и аэродром, не было песка. Однако нас ждал другой сюрприз. Мы много слышали о ветре в Рио-де-Оро, и все же встреча с ним застала нас врасплох. Он дул, словно ураган, который, казалось, никогда не прекратится. Его сила в десять раз превышала силу ветра в Кабо-Хуби. При первой посадке из-за отсутствия у летчиков опыта приземления в таких условиях ветер перевернул один самолет. После столь трудного перелета потеря самолета выглядела ужасно глупой.

Нас ждал губернатор. Его вид поразил меня. Он носил такую же, как у Мориса Шевалье{74}, шляпу канотье, но очень старую. Хотя я уже не помню всех деталей его одежды, но она меньше всего подходила для губернатора Сахары. Однако еще больше нас удивил вид 30 или 40 солдат форта. Только половина из них имела форму. Остальные – в фетровых [142] шляпах или картузах, альпаргатах, блузах или пиджаках производили странное и убогое впечатление. Это были крестьяне или рыбаки с Канарских островов, по какой-то причине отправленные сюда без формы.

Губернатора звали Ромераль. Его отца, губернатора Бильбао, убили анархисты. Ромераль провел меня в кабинет, где объяснил причины нашего вызова. Три дня назад он ехал на небольшом грузовике со своим секретарем и слугой-негром на маяк, находившийся в четырех километрах от форта. Вдруг раздался залп. Одного из сопровождавших убили, но шоферу удалось довести машину до форта. Немедленно были приняты меры для отражения предстоящего нападения, считавшегося неизбежным. Губернатор сообщил, что, по сведениям, полученным из достоверных источников, местные племена концентрируются в окрестностях форта с намерением атаковать его. Это явится началом общего наступления. Он был уверен в точности своих сведений и сообщил о них в министерство, которое и решило послать нас на помощь. В тот же день мы совершили разведывательный полет, но не увидели ни одной живой души в радиусе пятидесяти километров. Как стало известно позже, нападение на грузовик было простой попыткой ограбления, совершенной четырьмя арабами, не предполагавшими, что губернатор может ехать в грузовике. Они хотели захватить продукты, доставляемые каждые 15 дней на маяк.

Жизнь в Вилья-Сиснерос была значительно приятней и разнообразней, чем в Кабо-Хуби. Его великолепный аэродром в те времена являлся, несомненно, одним из лучших. Поле в несколько километров длиной, с совершенно гладкой и твердой, как цемент, поверхностью; сильный ветер, дувший всегда в одном направлении, – все это идеальные условия для взлета тяжело нагруженных самолетов.

Мы приступили к воздушным съемкам полуострова и время от времени производили разведку в глубь материка. Все необходимое, включая воду для людей и машин, привозили из Лас-Пальмас на пароходе, совершавшем рейсы: Канарские острова – Кабо-Хуби – Вилья-Сиснерос – Агуэра. Вода строго учитывалась и охранялась – у резервуара всегда стоял часовой, ибо каждый литр воды ценился на вес золота. В пустыне не было такой добродетели, которая помогла бы устоять против бутылки столь драгоценной жидкости. Вначале я не учел этого, и нам опорожнили хранилище с двухмесячным запасом.

Постепенно мы начали привыкать к новому месту. В окрестностях форта жило довольно много местных жителей, [143] с которыми летчики быстро установили контакты. Наш быт не мог быть ни слишком веселым, ни очень комфортабельным, но мы постарались сделать его достаточно терпимым.

Вилья– Сиснерос имел свои положительные качества, которыми мы научились пользоваться. Одно из них -несметное количество рыбы. Именно за неисчислимые рыбные богатства полуостров назвали Золотой Рекой. Во время прилива в фиорд входили огромные косяки отличной рыбы. Когда же прилив спадал, почти вся она оставалась в заливе. Я не раз видел там стаи больших креветок. Жители выбирали их ковшами, горшками и всевозможными черпаками. Однажды я приехал в Вилья-Сиснерос на пароходе. Когда корабль вошел в залив, нам показалось, что он плывет по чему-то твердому – его нос отбрасывал рыбу, как плуг землю.

Каждый день перед обедом мы купались в фиорде и принимали солнечные ванны. Когда приближался час второго завтрака, кто-нибудь из офицеров брал ружье, взбирался на камень и делал два-три выстрела в воду. Немедленно всплывали три или четыре большие рыбы. Их относили повару. Ежедневно подаваемую нам к столу рыбу всегда добывали таким способом. Так же ее ловили и для солдатской кухни.

Вторая достопримечательность Рио-де-Оро – изобилие ракушек и прочих морских животных. Мой рассказ может показаться преувеличением, но эти чудеса существовали на самом деле, и не только в нашу эпоху, но еще задолго до нее на протяжении сотен тысяч лет, ибо полуостров, на котором находится Вилья-Сиснерос, состоит из окаменелых морских животных. Море, всегда беспокойное в этом месте, непрестанно ударяясь о крутые берега, подмывает их и отрывает целые куски. Здесь можно найти огромные окаменелые раковины, более твердые, чем скалы полуострова Рио-де-Оро. Во время отлива на берегу можно набрать сколько угодно самых различных морисков{75}, не опасаясь, что их запасы истощатся. До нашего прибытия местные жители не подозревали, что этих животных можно употреблять в пищу. Съедобные ракушки устилали берега на многие километры, а на пляжах фиорда имелось такое изобилие маленьких раков, что, когда кто-нибудь неожиданно появлялся там, казалось, весь пляж движется к морю: тысячи ракообразных, почувствовав чье-либо присутствие, устремлялись к воде. [144]

Наши обеды всегда проходили несколько торжественно. В придачу к морискам мы имели самые хорошие вина, ликеры, пиво, которые заказывали в свободном порту Лас-Пальмас по смехотворно низким ценам. Иногда мы съедали такое количество моллюсков, креветок и т. д., что, беспокоясь за своих офицеров, я обязывал их принять в качестве противоядия по бутылке молока. Но я не помню ни одного случая отравления морисками.

* * *

В Вилья– Сиснерос мы столкнулись с явлением, необычайно поразившим нас. На аэродроме под руководством лейтенанта инженерных войск производились работы, на которых были заняты негры и несколько арабов. Но у кассы, где выдавали зарплату за неделю, я не встречал ни одного негра. Деньги получали незнакомые мне арабы. Лейтенант объяснил, что эти люди -хозяева негров. Каждую неделю они приходят получать деньги, заработанные их рабами (так повелось с самого начала работ, и губернатор знает об этом). Я был поражен и тотчас же отправился к Ромералю. Выслушав меня, он ответил, что это весьма деликатная проблема. В этой части пустыни существует такой обычай: негры, только потому, что они негры, – рабы, как в нашей, так и во французской зоне. И ничего с этим поделать нельзя, в инструкции приказано оставить все так, как есть. Я заявил, что не согласен с таким положением и по крайней мере на нашем аэродроме не допущу подобного варварства. Моя реакция была стихийной, но у меня ни на мгновение не возникло сомнения относительно правильности моих поступков. Я переговорил с офицерами эскадрильи, и мы решили, что оплата будет производиться персонально тем, кто работал, и, если за ней не придут сами негры, ее не получит никто. Договорились также проследить, чтобы при нас арабы не обращались с неграми, как с рабами. Хотя эти меры в отношении столь безобразного явления, с которым мы столкнулись, могут показаться наивными и незначительными, они свидетельствовали о заметном росте нашего сознания. Мы возмущались беззаконием и не на словах, а на деле готовы были бороться с ним, что и доказали спустя несколько месяцев. Мы выполнили свое решение – выдавать деньги тем, кто их заработал. Правда, наши усилия оказались малоэффективными. По субботам, когда неграм выплачивали зарплату, хозяева ожидали их за пределами аэродрома, чтобы сейчас же отобрать ее. [145]

Несмотря на этот выпад против арабов, летчики стали приобретать среди них авторитет. Им нравилось все, что было связано со стрельбой, но особенно сильное впечатление на них производили выполняемые эскадрильей упражнения по стрельбе из пулеметов по заданным целям. Их приводила в восхищение скорость нашего огня и точность попадания. Другим поводом для роста нашей популярности, чем, правда, мы не особенно могли гордиться, была репутация сумасшедших. Арабы вообще относились с большим уважением к юродивым, считая их отмеченными особым знаком аллаха. Славе ненормальных мы были обязаны разным причинам. Во-первых, тем, что ходили почти раздетыми. Для арабов, даже кончика носа не показывавших наружу, это было непостижимо. Во-вторых, они никак не могли понять, зачем мы принимаем солнечные ванны. Но особенно их удивляло, что мы едим устриц. «Едят камни», – с изумлением говорили они. Один араб, хорошо относившийся к нам, рассказал мне, что первыми сведениями, полученными им обо мне, были такие: ест камни, ходит раздетый и работает. Вполне достаточно одного из этих моментов, чтобы запереть самого уважаемого араба в сумасшедший дом.

По вечерам мы усаживались около дома с безветренной стороны, болтали и пили апиритив. Наступало самое хорошее время суток: спадала дневная жара, но еще не чувствовалось неприятной ночной влажности. Однажды после полудня мы увидели бредущую из пустыни группу арабов человек в пятьдесят, в основном женщин и детей, имевших ужасный вид. С разбитыми ногами, с потрескавшимися от жары губами, они выглядели настолько худыми, что были похожи на ходячие скелеты. Арабы подошли к воротам аэродрома и, совершенно обессиленные, упали на землю. Это оказались остатки племени, которое, перекочевывая на другое пастбище, подверглось нападению банды разбойников. Грабители убили и ранили большую часть мужчин, захватили нескольких женщин, рабов, верблюдов с продовольствием, воду и палатки. Те, кому удалось спастись, четыре дня шли по пустыне, не встретив на своем пути ни одного колодца.

Их приход совпал с часом обеда на аэродроме. Через несколько минут несчастные получили кувшины с водой и тарелки с пищей, которые принесли солдаты. Появившийся губернатор застал их за едой. Чаю им дали столько, сколько они хотели, а на десерт открыли самые лучшие из имевшихся на складе банок со сладким. На ночь беженцев разместили [146] в домах арабов, живших в окрестностях форта. На аэродроме о них заботились с такой искренней сердечностью, что губернатор шутя говорил мне: если мы будем и дальше так относиться к своим подопечным, то удвоим колонию.

В пустыне часов не наблюдают. Время имеет там совершенно иную ценность, чем у нас. Прошло более двух месяцев. Мы почти забыли о спасенных, когда на аэродром явились пять арабов, одетых по-дорожному, на очень хороших верблюдах. Я никогда не вмешивался в политические дела пустыни – они относились к сфере деятельности губернатора. Поэтому, увидев делегацию, направляющуюся на аэродром, подумал, что арабы ошиблись адресом, и приказал переводчику проводить их в кабинет Ромераля. После длительных переговоров с ними переводчик вернулся и сказал, что они не хотят видеть губернатора, а желают говорить с «шейхом тайяра», то есть с «шейхом птиц» – так арабы Вилья-Сиснероса называли меня. Я возражал, так как Ромераль ревниво относился к вмешательству в его дела, но, уступая их настойчивости, предложил пройти в мой кабинет. Один из арабов, удостоверившись, что я действительно являюсь «шейхом птиц», извлек из-под своих многочисленных одежд портфель и вынул оттуда письмо, написанное по-арабски, с двумя большими печатями, на которых были изображены гербы наподобие дворянских и два или три слова. Письмо адресовывалось мне. Написал его Бучарайя – брат Синего султана{76}. В послании после многочисленных приветственных выражений, употребляемых арабами, говорилось следующее: «Я знаю, что ты дал пищу моим детям. Я благодарю за твои действия, которые мы никогда не забудем…» Письмо было длинным, любезным и настолько поэтичным, что я не берусь воспроизвести его.

Печати на конверте имели фамильные гербы «Ма эль Аинин» – племени, члены которого считались потомками Пророка. На следующий день я передал эмиссару Бучарайя письмо, в котором благодарил за послание, выражал желание лично познакомиться и приглашал провести в Вилья-Сиснерос несколько дней.

Губернатора заинтересовала эта переписка. Он сказал мне, что Бучарайя пользуется огромным авторитетом в пустыне, и доказывал, что тот не примет приглашения. Французы несколько раз предпринимали попытки пригласить его, но никогда не получали согласия. [147]

В пустыне, повторяю, часов не наблюдают. Прошло еще почти три месяца. Однажды вечером мы увидели приближающуюся к форту группу из десяти прекрасно экипированных, на породистых верблюдах арабов. Это был шейх Бучарайя со своим эскортом, прибывший ко мне с визитом. Он намеревался остаться в Вилья-Сиснерос на два дня, но, очевидно, ему показалось у нас не так уж плохо, и шейх прожил в форту целую неделю. Больше всего ему понравились упражнения по стрельбе из пулемета с воздуха. Они, действительно, могли произвести впечатление. Цели мы поместили вблизи зрителей, и те прекрасно видели шквал из трассирующих пуль, высекавших искры из камней. Бучарайя впервые с момента приезда утратил вид невозмутимого человека и выражал восхищение, как обычный смертный.

Патроны в пустыне ценились чрезвычайно дорого, и никто не позволял себе роскошь расточать их понапрасну. Но для Бучарайя и его свиты мы, не скупясь, организовали несколько учебных курсов стрельбы. Гости, в том числе и Бучарайя, были счастливы. Они никогда не стреляли столько, сколько в те дни. Увидев, что мы хорошие стрелки, они прониклись к нам еще большим уважением.

Другим развлечением, приведшим в восторг наших гостей, была охота за газелями на автомобиле. В нашем распоряжении находился открытый «шевроле», который мы называли «верблюдом». Это была необыкновенная машина. Тысячи и тысячи километров покрыл наш «верблюд» по бездорожью, без единой аварии. Отправляясь на охоту, мы грузились в него по пять человек, вооружались карабинами и брали пару гончих собак. Как правило, вскоре же обнаруживали стадо из несколько тысяч газелей или антилоп и начинали преследовать одну из них, отделившуюся от основной массы. Быстрота этих животных невероятна – 80 километров в час! Один прыжок равен десяти метрам. Приблизившись к жертве на ружейный выстрел, прямо на ходу мы стреляли в нее, пока животное не падало. Иногда, чувствуя, что оно начинает уставать, мы спускали собак. Для непривычного человека такая охота казалась безумием, ибо, мчась на предельной скорости по неровной местности, машина совершала фантастические прыжки, и не было бы ничего удивительного, если бы пуля попала в голову одного из охотников.

На охоту, устроенную для гостей, со мной отправились Бучарайя и два человека из его свиты. Первую газель мы убили за несколько минут; вторая задала нам работу. Она [148] бросилась в дюны, куда на автомобиле мы проникнуть не могли. Бучарайя и два его охранника предложили преследовать ее пешком, утверждая, что газель ранена. Я согласился, но спустя некоторое время сообразил, что совершил глупость, оставшись наедине с тремя вооруженными арабами за много километров от форта. Как-никак Бучарайя был вождем племен, считавших нас врагами. Не показывая своего беспокойства, я продолжал охоту. Мы действительно нашли раненую газель, а когда вернулись на аэродром, Бучарайя очень трогательно обнял меня. Я подумал, что он признателен за охоту. И только через несколько месяцев Бучарайя сказал мне, что благодарил за доверие.

Я совершил с Бучарайя несколько полетов. В воздухе он держался спокойно. В его честь губернатор устроил протокольный банкет. Перед каждым приглашенным поставили по нескольку приборов и бокалов. Бучарайя, как и его соотечественники, никогда раньше не пользовался столовыми приборами и удивленно взирал на сервировку. Но, будучи очень хитрым человеком, он не приступил к еде, пока не увидел, как это делают другие. Тогда он взял соответствующий прибор и вполне естественно начал орудовать им. Я не раз удивлялся, с какой легкостью выходил он из затруднительных положений. В разговорах он был находчив, обладал некоторыми манерами важного господина, умел и знал, с кем «играть на деньги». На аэродроме он держался свободнее, нежели в форту. Однажды утром я проверял в ангаре карбюратор своего самолета. В это время появился милейший Бучарайя со своими людьми. Увидев меня выпачканным в масле и занятым работой, он остановился от удивления. Я рассмеялся. Чтобы сопровождающие не видели совершаемого мною «преступления», он приказал им немедленно выйти наружу. Обратившись ко мне, Бучарайя серьезно сказал, что я поступаю нехорошо: начальник не должен работать. Он не хочет, чтобы его люди видели это, дабы я не потерял авторитет в их глазах. Я убедился, как непоколебимо жители пустыни соблюдают обычаи, ставшие для них законом. Один из них категорически запрещал работать тем, кто принадлежит к высшим слоям.

Накануне отъезда Бучарайя мы зашли с ним в казино. Я показал ему карту Западной Сахары, на которой мы отметили характерные особенности данной местности: наиболее близкие к нам колодцы, соляные разработки, районы частых дюн, сухие русла и т. п. Я спросил, может ли он хотя бы приблизительно определить на карте место, где его ждет племя. [149]

Шейх внимательно посмотрел на карту, потом спросил о значении некоторых знаков и указал нам пункт в 200 километрах от Вилья-Сиснероса. Там находилась его семья (так он называл свою Кабилию). Я доверял Бучарайя, поэтому у меня родилась мысль отвезти его туда. Не раздумывая, я предложил ему отправить свой эскорт с верблюдами, а самому остаться еще на пару дней, после чего меньше чем за два часа мы доставим его по воздуху на стоянку, и он сэкономит пять дней пути. Гость колебался и сказал, что подумает. Через два часа он согласился с моим планом.

Я рассказал об этом летчикам. Новость взволновала их. Очень довольный, я сообщил о ней губернатору, полагая, что и тот обрадуется. Однако, к моему удивлению, Ромераль заявил, что не позволит совершить такое безрассудство. Мы долго и довольно горячо спорили. Я был возмущен, ибо считал, что мой план – единственная возможность установить дружественные отношения с кочевниками, обитавшими в нашей зоне, и упустить ее мы не должны. Питая доверие к Бучарайя, я был убежден, что мы не подвергаем себя опасности. Ромераль упорствовал, считая глупым сажать самолет в пустыне, среди племени, насчитывавшем несколько тысяч человек, многие из которых никогда не видели христиан. Он пытался доказать мне, что власть Бучарайя относительна и тот не сможет удержать своих людей, если они захотят расправиться с нами. Губернатор опасался, что нас задержат вместе с самолетами, чтобы получить выкуп, который обогатит всю Кабилию. Я понимал: боязнь ответственности была у Ромераля сильнее желания добиться политического выигрыша. Я продолжал настаивать: если полет окончится благополучно, политический успех, начало которому положил визит Бучарайи, может неожиданно дать министерству немало шансов в будущем. В конце концов губернатор согласился с планом, за которым можно было скрыться от любой неприятности: официально будет считаться, что я отправился на выполнение обычного задания, а в воздухе никто не может помешать мне случайно отвезти Бучарайя в Кабилию, и, если произойдет какая-нибудь неприятность, вся ответственность ляжет на меня.

Мы вылетели на рассвете. Со мной отправились два лучших офицера эскадрильи: лейтенанты Луис Бургете (сын генерала) и Эрнандес Франк, тот, что приобрел куклы в Касабланке. К обоим я относился с полным доверием. Бучарайя сел в мой самолет. Перед вылетом мы детально изучили предстоящий нам путь, рассчитали бензин и договорились: если [150] через два часа не обнаружим стоянки, возвращаемся в форт. Итак, самолеты взяли заданный курс. Летели низко, чтобы Бучарайя мог ориентироваться по местности. Направление он указывал мне рукой, но я видел, что он не вполне уверен, правильно ли мы летим. На карте я отмечал наш путь, чтобы не заблудиться при возвращении. Полет проходил нормально. Спустя полтора часа я заметил, что мой пассажир как-то особенно внимательно рассматривает местность. По его указаниям, я несколько раз менял направление и наконец понял: мы заблудились. Оставалось одно – возвратиться в Вилья-Сиснерос. Положив самолет в вираж, чтобы развернуться, я увидел внизу верблюдов, несколько шатров и множество людей, перебегавших с места на место. Я спросил Бучарайя, не его ли это семья. Он попросил сделать еще один круг. В зеркало я наблюдал, с каким вниманием он рассматривал шатры и скот. Наконец, должно быть, узнал своих и подал знак садиться.

Я выбрал наиболее удобное место, и три самолета почти одновременно приземлились. Бучарайя сказал, чтобы мы оставались здесь. Сидя в самолетах с работающими моторами, мы видели, как он в сопровождении своего телохранителя направился к шатрам, где собралось много людей. После длительных переговоров, показавшихся мне вечностью, ибо моторы нагрелись почти до 100 градусов, Бучарайя вернулся и сообщил, что приказал приготовить чай и еду; кроме того, нас придут приветствовать его двоюродные братья. Честно говоря, это известие не обрадовало меня. Я предпочел бы попрощаться с Бучарайя, запустить мотор и вернуться в Вилья-Сиснерос. Но при создавшихся обстоятельствах столь быстрый отъезд мог быть расценен как боязнь или недоверие к хозяевам. Почти фантастические успехи нашей дружбы с кочевниками сразу же были бы сведены на нет, и мы вернулись бы к временам, когда не могли выйти за ограду форта. Всего этого нельзя было не учитывать. Я покорился судьбе и без всякого энтузиазма приказал выключить моторы, давая понять, что нам следует задержаться.

Очевидно, Бучарайя не разрешил своим людям приближаться к самолетам слишком близко. Толпа, которая все-таки вызывала у нас беспокойство, держалась на некотором расстоянии. Мы уселись под крыльями самолета, пытаясь укрыться от палящего солнца. Вскоре с чайными приборами подошли двоюродный брат и два сына Бучарайя. Все трое были вооружены французскими винтовками «Лебель». Время [151] от времени мы слышали споры между людьми из толпы и «охраной». Бучарайя имел вид невозмутимого человека, но я заметил: ничто не ускользает от его внимания. Подошли еще пять или шесть вооруженных кабилов с двумя неграми, принесшими еду и несколько ковров, которые расстелили на земле. И эти приготовления не доставили мне удовольствия. Началась трапеза. Я торопился закончить ее, но Бучарайя и около десятка его двоюродных братьев не спешили. Когда принесли последнее блюдо, я намекнул, что нам пора лететь. Хозяева ответили, что мы ни в коем случае не можем покинуть их, не выпив еще несколько чашек чаю. Помню, Эрнандес Франк и Бургете многозначительно переглянулись. Через полчаса я еще более настойчиво выразил желание распрощаться. На этот раз сам Бучарайя попросил не спешить и выпить еще чашку чаю. Меня охватило серьезное беспокойство. Не оставалось сомнений: нас задерживают. Офицеры казались невозмутимыми, но дали мне понять о возникшем у них недоверии. Я встал, решив, что обстановка достаточно ясна, и очень строго приказал запускать моторы. Затем подошел к Бучарайя, чтобы поблагодарить его и попрощаться. Наступил кульминационный момент. Сейчас мы узнаем: отпустят нас или задержат. Я увидел, как братья Бучарайя дружелюбно и искренне прощаются с офицерами. Бучарайя взял мои руки в свои, обнял, поцеловал в плечо, а затем снял кольцо с агатовым камнем, которое постоянно носил, и в знак дружбы надел мне на палец.

Растроганный и одновременно пристыженный за свои сомнения в лояльности и доброжелательности Бучарайя, я сел в самолет и дал сигнал к отлету. Приветствуя и прощаясь с нашими новыми друзьями, мы сделали над шатрами круг на малой высоте и, взяв курс к морю, без приключений прибыли в Вилья-Сиснерос, к великому удивлению губернатора, уже не рассчитывавшего увидеть нас.

Дружба с Бучарайя позволила расширить наши связи с различными группами кабилов, кочующих по пустыне. Мы оказали им несколько полезных услуг. Однажды нам удалось предотвратить беду. Обычно при перелете в Агуэра мы делали посадку на французском аэродроме Порт Этьен. С французами у нас установились хорошие взаимоотношения, и мы часто посещали друг друга. В один из таких визитов мы узнали, что банда из 300 хорошо вооруженных людей, совершив несколько ограблений во французской зоне, направляется на испанскую территорию, как раз в ту ее часть, где паслись [152] стада наших друзей. Через два часа после получения этих сведений наш самолет опустился вблизи одной из групп кабилов и предупредил их об опасности. Сообщение пришло вовремя и позволило им принять необходимые меры предосторожности.

Эти незначительные услуги получили широкий отклик в пустыне, где нас стали считать друзьями. Однажды, возвращаясь с задания, мы заметили небольшую группу шатров и спустились ниже, чтобы приветствовать их хозяев, но вдруг раздались выстрелы. Я был удивлен и не мог понять, что произошло и почему в нас стреляют. Вернувшись на аэродром, мы с недоумением обсуждали происшествие. Спустя несколько дней к нам прибыли четыре кабила, чтобы выразить свое сожаление. Единственный аргумент, приведенный ими в свое оправдание, – они «приняли нас за французов», считая, видимо, такое объяснение вполне обоснованным. Французам они не доверяли и боялись их.

В другой раз во время ужина, поглощая очередной квинтал{77} морисков, мы увидели негра, вбежавшего на аэродром, и трех или четырех арабов, с громкими криками наседавших на часового, не пропускавшего их. Негр оказался беглым рабом. Вместе с двумя своими друзьями хозяин преследовал его, намереваясь избить до смерти в назидание остальным. Испуганный негр прибежал к нам. Мы послали к чертям его хозяина, и тот, негодуя, отправился жаловаться губернатору.

Арабы абсолютно не сомневались, что вправе вернуть своего раба, так же как мы нашли бы естественным получить обратно сбежавших от нас барана или лошадь. Ромераль не осмелился прямо приказать нам выдать негра, но упорно намекал, что не следует выступать против вековых обычаев, поскольку мы все равно ничего не сможем изменить, и повторял приказ министерства избегать инцидентов с местными жителями. После долгого спора с ним и арабами я купил у хозяина его негра за 90 дуро, и он, успокоенный, отправился в Кабилию.

Прошло несколько недель. Однажды на аэродроме появился еще один беглец. Его никто не преследовал. Но через два дня пришел его хозяин и потребовал выдачи своего раба. Ему тоже заплатили 90 дуро. [153]

«Латекоер» не занималась перевозкой пассажиров. Ее самолеты доставляли только почту, но обычно на их борту почти всегда летел еще кто-либо кроме экипажа. Это были, главным образом, французы – офицеры из гарнизонов, расположенных во Французской Сахаре или в Мавритании. Мы, испанцы, также использовали эту линию для своих поездок на родину. Спустя десять дней после того, как к нам прибежал второй негр, на линейном самолете в Вилья-Сиснерос прилетел пожилой французский подполковник, занимавший важный пост в Мавритании. У него состоялся длинный разговор с губернатором. После ужина гость сказал, что хотел бы поговорить со мной. Я не буду излагать нашу длинную беседу, ограничусь лишь ее резюме. Визит подполковника объяснялся двумя причинами: первая – моя дружба с Бучарайя; вторая – вопрос о неграх. Относительно Бучарайя он хотел получить кое-какие сведения и подробнее узнать о моих отношениях с шейхом и его людьми. Подполковника интересовало, были ли эти отношения каким-то политическим шагом, санкционированным испанским правительством, или это моя личная инициатива. Одним словом, приезд Бучарайя в Вилья-Сиснерос и наши многочисленные визиты к кабилам внутрь страны, куда европейцы никогда не проникали (и надо сказать, наши походы оканчивались благополучно), – все это волновало французов, и они хотели получить информацию.

О неграх он говорил в покровительственном, почти отеческом тоне. Нарочито деликатно и вежливо, что привело меня буквально в ярость, он убеждал, что я молод, не знаю пустыни, поэтому мне не стоит вмешиваться в столь сложные дела, ибо они могут скомпрометировать испанскую политику в Сахаре и даже бросить тень на французское командование. Кроме того, как только негры в пустыне узнают о летчиках Вилья-Сиснерос, дающих приют и защищающих от хозяев, они повалят сюда тысячами. Как тогда я разрешу эту проблему?

Этот человек, державшийся со мной с видом покровителя, действовал мне на нервы. Мне захотелось выбросить его в окно. Я не находил слов для достойного ответа. В голову лезли лишь глупости. Полковник же, наоборот, казался совершенно спокойным. У него, видимо, был большой опыт, ибо, поняв мое душевное состояние, он весьма дипломатично изменил свой тон и, сделав вид, будто не придает значения нашему разговору, вежливо распрощался.

Результаты визита французского полковника не заставили себя долго ждать. Ромераль сообщил обо всем в колониальную [154] дирекцию, французское правительство сделало легкий намек, и наше военное министерство дало понять командующему авиации, что климат Сахары вреден для моего здоровья. По радио я получил сообщение о новом назначении на базу гидроавиации в Мар-Чика с указанием срочно явиться туда.

Такой срочный вызов преследовал одну цель: как можно быстрее выдворить меня из Вилья-Сиснерос. Очевидно, мое пребывание в тех местах угрожало спокойствию правительства. Поскольку в Мар-Чика не нуждались в моем присутствии, я отправился в отпуск в Мадрид.

Это происходило накануне открытия испано-американской выставки в Севилье, в связи с которым предполагалось проведение различных торжеств, обещавших быть довольно веселыми. Поэтому я без колебаний принял приглашение Гильермо Дельгадо Бракамбури провести во время этих праздников несколько дней у него в Севилье. Отправился я туда вместе со своим кузеном Пепе Кастехоном в его новеньком комфортабельном автомобиле.