Текст книги "Меняю курс"

Автор книги: Игнасио Идальго де Сиснерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Сержант, заведующий кухней, предложил Прието снять пробу с ужина, приготовленного для солдат. На подносе стояли аппетитно поджаренная рыба, мясное блюдо с гарниром, фрукты, четверть литра вина и кофе. Увидев столь обильную, красиво поданную еду, дон Инда подумал, что его хотят ввести в заблуждение, и, обратясь к сержанту, с некоторой иронией спросил, сколько денег ассигнуется на питание одного солдата. Когда ему назвали сумму – не помню какую, но очень незначительную, – министр счел это за шутку. Не желая давать повод для того, чтобы его считали глупцом, он полусерьезно-полушутя сказал: «А я думал, с тех пор как Христос приумножал количество хлебов и рыбы и превращал воду в вино, время чудес прошло. Я вижу, здесь с ним соревнуются весьма успешно. Приготовить солдату такой ужин за столь ничтожную сумму – это поистине чудо!» [265]

Позже Бургете рассказал, что сержант всегда старался хорошо накормить солдат. Сейчас же, видя, что министр считает себя обманутым, он впал в отчаяние и стал горячо объяснять, какими средствами творилось это чудо: рыба ничего не стоила, ее ловили матросы с катеров базы, обслуживавших гидросамолеты, овощи, фрукты, яйца доставлялись с огорода и фермы, а кофе, сахар и другие продукты покупались за четверть цены и переправлялись контрабандным путем из Гибралтара…

Услышав это, дон Инда притворно прикрыл себе уши и сказал ему: «Ради бога, не говорите мне о подобных вещах. Не забывайте, что, как министр финансов, я имею в своем распоряжении все средства бороться с контрабандой».

* * *

Как и до свадьбы, рано утром я отправлялся в Алькала и возвращался домой вечером. Кони работала вместе с Сенобией. Интересно было наблюдать, как политические изменения отражались и на составе покупателей магазина. Клиенты-аристократы исчезли. Постепенно их заменили представители средней буржуазии и люди либеральных взглядов.

Кони очень любила музыку. Обычно по воскресеньям мы с Хуаном Рамоном и Сенобией ходили на утренние концерты симфонического оркестра. Но основными нашими развлечениями были экскурсии в горы и туристские прогулки.

Через несколько недель после свадьбы мои взаимоотношения с Лули, дочерью Кони, стали нормальными и даже хорошими, то есть такими, как между отцом и дочерью. У нас никогда не возникало ни малейшего намека на неприязнь к друг другу. Я полюбил Лули, и она отвечала мне тем же, признавая за отца, чем явно была довольна.

Родители Кони настойчиво просили отпускать к ним Лули в конце недели. Кони согласилась. Это был единственный сохранившийся контакт с ее семьей. Отец Кони продолжал ежемесячно пересылать ассигнованную ей еще до нашей свадьбы сумму, но мы решили откладывать эти деньги в банк на имя Лули до ее совершеннолетия, когда она сама смогла бы распоряжаться полученными накоплениями.

В тот период я впервые увидел советские фильмы. Первый из них, мне кажется, был «Путевка в жизнь», история группы беспризорных детей 12-17 лет, появившихся в России после гражданской войны. Мы вышли из кинотеатра, потрясенные этой ужасной трагедией. Второй, «Броненосец «Потемкин», [266] взволновал нас еще больше. Не забуду, с каким вниманием публика следила за ходом действия картины. Мне кажется, у всех зрителей нервы были напряжены до предела. Помню разговоры и споры, возникшие среди наших знакомых по поводу этих фильмов. Впервые эти споры заставили меня серьезно задуматься над тем, что есть страна, где народная революция в корне изменила существовавший порядок вещей.

Трудно поверить, но такое важное событие, как русская революция, очень мало обсуждалось в нашей среде. Источниками моей информации о том, что происходило в России, являлись три или четыре книги, написанные антисоветскими пропагандистами. В них рассказывалось об ужасных страданиях, которые пришлось пережить авторам, спасаясь от большевиков. Героями этих «произведений» обычно были бедные аристократы или несчастные девушки. Кроме этого, я знал о событиях в России из реакционных газет, только и читаемых мною до установления республики. Правая пресса мало писала о Советском Союзе, а если писала, то лишь для того, чтобы сообщить о необычайных злодеяниях и страшных подробностях гибели миллионов русских людей и других историях такого же рода. Эти сообщения всегда казались мне настолько преувеличенными, что вскоре я перестал обращать на них внимание.

Я имел самые смутные представления о взглядах и делах незнакомых мне русских коммунистов, однако некоторые считали меня большевиком. Друзья моей сестры спрашивали ее: «Что делает твой брат большевик?» Знакомые Кони тоже не раз интересовались, правда ли, что мы большевики. Мне было совершенно безразлично, каково их мнение о нас, но казалось несколько забавным, что у меня может быть что-то общее с этими далекими революционерами.

Однажды Пепе Легорбуру сообщил мне, что военное министерство решило направить в наиболее крупные государства авиационных атташе, и посоветовал попросить о назначении на один из этих постов. Он заметил, что подобное назначение дало бы мне возможность ознакомиться с зарубежными странами и одновременно расширить свои знания в области современной авиации. Позже я узнал, что этот совет в какой-то степени был инспирирован моими братьями, считавшими полезным для меня на некоторое время покинуть Испанию.

Пепе хотелось поехать авиационным атташе в Москву, и он очень сожалел, что в этой столице не было нашего посольства. Тогда я впервые узнал, что Испанская республика не имела [267] дипломатических отношений с Советским Союзом. Такая позиция республиканского правительства меня несколько удивила, но, откровенно говоря, я не стал особенно задумываться над этим.

После долгих размышлений я решил попросить о назначении в Мексику – интересную страну, с которой мне хотелось познакомиться поближе.

Я подал рапорт и спустя два месяца с удивлением и разочарованием узнал, что меня направляют авиационным атташе при посольстве Испании в Риме и одновременно в Берлине. Руководствуясь причинами экономического порядка, правительство упразднило должности авиационных атташе в южноамериканских странах.

По сугубо личным соображениям я принял новое назначение, хотя меня не привлекала жизнь ни в нацистской Германии, ни в фашистской Италии.

Знакомые поздравляли меня, как будто мне выпал выигрыш в лотерее. Я же чувствовал себя несколько неловко, словно республика платила мне столь блестящим назначением по предъявленному мной счету.

Колебания и угрызения совести, овладевавшие мною при мысли покинуть Испанию в такое неспокойное время, оставили меня, как только мы с Кони прибыли в Италию и поняли, что жизнь улыбается нам. Лули мы оставили у дедушки и бабушки до нашего окончательного устройства в Риме.

Часто мы, испанцы, бываем смелыми в силу своего легкомыслия и невежества, но не желаем признаваться в этом. Говорю так, вспоминая, с какой беззаботностью, с каким спокойствием сели мы в Барселоне в самолет итальянской авиалинии, совершенно не думая о трудностях, с которыми нам обязательно придется столкнуться.

Я ничего не знал ни об Италии, ни о фашизме. Предстояло действовать в сложной и неизвестной мне политической обстановке. Кроме того, я не имел ни малейшего понятия и о том, что представляло собой посольство. Но самое поразительное, чему я удивляюсь до сих пор, – отправляясь в Рим, я не знал конкретно, каковы мои обязанности. Никто не дал мне никаких инструкций относительно этой «небольшой детали».

Ни в военном министерстве, ни в авиационном штабе я не получил никаких указаний. Прощаясь с министром, начальником главного штаба и другими военачальниками авиации, мы разговаривали о многих вещах. Асанья прочел мне настоящую [268] лекцию о римских развалинах. Офицеры отпускали шуточки насчет «капризных римлянок», но никто не говорил о моей предстоящей работе, а мне не пришло в голову спросить об этом.

Это ли не доказательство, что мы жили в Испании, в «самом лучшем из миров»! Военные атташе других стран очень серьезно занимались информационной работой, похожей на шпионаж. Нас это не интересовало, мы полагали, что шпионы существуют только в детективных романах.

Гидросамолет итальянской пассажирской линии делал посадку в Марселе. Нам захотелось осмотреть этот город и съездить на Голубой берег. Не раздумывая, мы уладили дело с билетами и провели несколько приятных дней в Ницце и Монте-Карло. Затем прибыли в Остию – римский порт.

Так началась довольно беспокойная пора в моей жизни.

Дипломатический период

Мое знакомство с дипломатическим миром началось на следующий день утром. К нам в гостиницу приехал первый секретарь посольства Хуанито Ранеро. Он имел внешность настоящего дипломата, каким я его себе и представлял: безупречно одетый, изящный и довольно франтоватый.

Я не знал, каковы его политические взгляды, друг он мне или недруг, но его любезность казалась естественной и произвела на меня хорошее впечатление.

Должен сказать, что всегда предпочитал людей излишне любезных слишком грубым, изрекавшим неприятные вещи, пусть даже они были правдой. Грубость, характерная для многих арагонцев и в меньшей степени для моих земляков – риохцев, всегда задевала меня. Я считаю бестактным, встретив мнительного друга, сокрушенно заметить ему: «Я думаю, ты долго не протянешь!» – или, увидев полную даму, соблюдающую строгую диету и всеми способами стремящуюся похудеть, сказать ей: «Что ты делаешь, чтобы полнеть день ото дня?».

Неужели такие люди не понимают, насколько неприятна их правдивость.

Хуанито Ранеро поэтому и произвел на меня хорошее впечатление. Я был признателен ему за то, что он явился приветствовать нас. Затем Ранеро отвез меня на своей машине [269] представить в посольство и в первое время помогал в работе. Когда я говорю о плохом впечатлении, произведенном на меня дипломатами, то должен сделать исключение для Хуанито Ранеро. Хотя Ранеро являлся стопроцентным дипломатом, он был умен и умел непринужденно держать себя.

Испанское посольство в Риме находилось недалеко от Киринала{115} (позже речь пойдет о посольстве при Ватикане) и занимало старинное импозантное здание палаццо Барберини. Нашим послом был Габриель Аломар, известный профессор, друг Асаньи, прекрасный человек и убежденный республиканец. Однако целый ряд недостатков сводил на нет все его достоинства. Он меньше всего подходил для представителя молодой Испанской республики в фашистской Италии.

Министр– советник{116} и секретари посольства чувствовали себя оскорбленными, представляя строй, осмелившийся изгнать из Испании королей и «бедных наследничков» и выдвинувший на ответственные должности каких-то плебеев. Эти люди вели себя как лакеи из знатных домов, вынужденные прислуживать семье простого буржуа. Они чувствовали себя униженными, хотя новые хозяева относились к ним с большим уважением и учтивостью, нежели прежние.

В разговорах с дипломатами других стран и со знакомыми из римского общества мои товарищи по посольству считали необходимым извиняться за действия своего правительства.

Естественно, при таком отношении к республике они не помогали бедному послу, а лишь старательно подчеркивали его многочисленные ошибки, которые он допускал из-за незнания дипломатических обычаев и жизни светского общества. Правда, делали они это тактично, боясь потерять свои должности, поистине теплые местечки. В те времена жизнь дипломатов в Риме была настоящим раем.

Обычно в посольство они приезжали на своих автомобилях в половине одиннадцатого и не спеша принимались обсуждать обед или бал, прошедшие накануне. Их гораздо больше занимали различные нарушения дипломатического этикета, нежели международная обстановка. Тот факт, что секретаря посадили на не положенное ему место, служил поводом для длительных и горячих споров. Не забывали и о дамских туалетах, проявляя при их оценке удивительные познания. Мужчины тоже попадали под огонь их суровой критики. Меня [270] возмущало презрение, с каким эти люди говорили о каком-нибудь бедном дипломате, не умевшем изящно носить фрак. Помню, как однажды они все утро горячо спорили на тему, носить ли с визиткой и брюками в полоску обычный галстук или пластрон. Разговоры были столь бессодержательны, что порой я начинал сомневаться, всерьез ли они ведутся.

Закончив дискуссию, все садились за рабочие столы, на которых уже лежали разложенные канцлером газеты. Великие дипломаты, вооружившись большими ножницами, вырезали из них статьи, которые считали интересными, и наклеивали на чистые листы бумаги. На основе этого «материала» они составляли доклады, посылаемые диппочтой в министерство. В час дня, оставив ножницы, все отправлялись обедать или выпить аперитив со своими друзьями в каком-нибудь ресторане на Виа-Венета{117} и возвращались в посольство только в том случае, если устраивался обед или прием.

Контраст между роскошным дворцом, в котором располагался посол, и помещением, где работали остальные сотрудники, был разительный. Канцелярия – так называлось здание, где находились наши кабинеты, – состояла из трех довольно неприглядных комнат: одна – для военного, морского и авиационного атташе, другая – для секретарей и канцлера, третья – для министра-советника. Канцлеры, несмотря на помпезное название, выполняли обязанности консьержей – привратников. Нашего канцлера, довольно проворного человека, звали Финокини. Он заботился обо всем, начиная с рассылки бесчисленного количества визитных карточек и букетов цветов, требуемых протоколом, и кончая опечатыванием отправляемой в Испанию дипломатической почты, в которой сообщалась «важная, секретная информация». Само собой разумеется, что Финокини информировал итальянскую разведку и о том, что делалось в посольстве, и о содержании диппочты. К счастью, наша работа была настолько безобидной, что не имела секретов, которые следовало бы охранять.

* * *

Без показной наивности должен признаться, что сначала не совсем понимал, почему в Мадриде поздравляли меня с назначением в Рим, будто я получил самый крупный выигрыш по лотерее. Но вскоре понял: назначение было не из обычных – независимая должность, несложная работа, а материальное [271] положение – лучше и желать нельзя. Точно не помню, какое жалованье я получал, но мы с Кони могли жить, как говорится, на широкую ногу. Кроме того, мне выплачивали наградные в золотых песетах и выдавали значительную сумму на представительские расходы. Я имел и ряд других источников доходов, увеличивавших мои финансовые возможности. Например, одной из основных моих обязанностей являлось посещение самолетостроительных, моторостроительных заводов и других авиационных учреждений, расположенных в различных районах Италии. На эти поездки выдавали командировочные и сверх того платили за каждый километр пути.

Маршруты я выбирал сам, поэтому, не переступая границ законности, комбинировал деловые поездки с туристскими. Например, осмотр моторостроительного завода в Неаполе давал возможность побывать в Помпее или провести конец недели на Капри.

Как дипломату, мне предоставлялись определенные льготы. Так, при покупке иностранных товаров мы освобождались от пошлин и пользовались некоторыми другими скидками. Таким образом, за самую дорогую модель автомобиля «рено», стоившую в Париже 26000 франков (1933 год), я заплатил 15000 франков, то есть почти половину ее настоящей цены. Даже одежда, заказанная в Лондоне, стоила нам вдвое дешевле, чем остальным.

Одной из главных статей расходов был бензин. Мы проводили жизнь в путешествиях, и машина пожирала много горючего. Но и здесь не возникало проблемы: бензин обходился дипломатам наполовину дешевле, чем другим смертным. Кроме того, мы имели специальные бензоколонки, чтобы не стоять в очередях.

Во многих первоклассных гостиницах мы платили за номер на 20 процентов меньше, чем остальные. Очевидно, владельцы отелей были заинтересованы в том, чтобы у них останавливались дипломаты, и у подъезда стояли автомобили со знаком «ДК» {118}. В нашем распоряжении имелись специальные магазины с лучшими винами, ликерами, табаками и высококачественными продуктами, которые продавались по необычайно низким ценам. И такие преимущества нам предоставлялись во всем.

Первым важным лицом, с которым я познакомился в фашистской Италии, был генерал Итало Бальбо, министр авиации. [272]

Меня представил ему полковник Лонго, начальник иностранного отдела министерства, опекавший авиационных атташе в Риме. Лонго я знал еще в бытность его инструктором в школе морских летчиков в Барселоне. Это знакомство облегчило мои официальные отношения с министерством авиации.

Мебель в кабинете министра была настолько роскошной и современной, что казалось, она предназначена специально для того, чтобы произвести впечатление на посетителей. Генерал Бальбо, молодой, высокий, с черной бородой, в яркой форме итальянской авиации, выглядел весьма колоритно и хорошо вписывался в обстановку своего кабинета. Во время первой встречи я не успел составить себе определенного мнения о нем: из пяти минут моей аудиенции три он разговаривал по телефону. Министр не задал мне ни одного вопроса об Испании.

* * *

Вскоре я убедился, что не силен в истории Италии. Решив восполнить этот пробел, я вместе с Кони записался на организованные для иностранцев курсы по истории и археологии этой страны. Занятия оказались интересными, и не только потому, что их вели высококвалифицированные педагоги – известные историки и археологи. Огромное удовольствие доставляли осмотры выдающихся памятников и исторических мест. Между прочим, во время одной из экскурсий мне стало не по себе, когда я услышал о варварстве наших предков в период их господства в Италии.

Кто– то из слушателей спросил преподавателя, почему в Помпее довольно хорошо сохранились многие дома, тогда как в Эркулануме, расположенном рядом с ней и находившемся в таких же условиях, здания сильно пострадали. Обращаясь к Кони и ко мне, руководитель группы попросил не обижаться на его ответ: в этом виновны испанцы. Обнаружив место расположения Эркуланума, они начали бурение и раскопки без предварительно разработанного плана, не заботясь о непоправимых разрушениях, причиняемых таким методом, ибо преследовали только одну цель: отыскать и захватить богатства, находящиеся там.

На курсах мы познакомились с молодой приятной немкой, дочерью богатого промышленника из Мюнхена. Ее звали Лизелотта. Незадолго до этого она развелась с мужем, австрийским графом, чем вызвала неудовольствие родителей, гордившихся тем, что их дочь – графиня. [273]

Мы стали друзьями. Лизелотта была настроена либерально. Она испытывала антипатию к нацистам и с отвращением говорила об атмосфере насилия, царившей в ее стране. По окончании курсов она вернулась в Германию. Через некоторое время мы получили письмо от ее отца, который благодарил нас за внимание, оказанное его дочери, и приглашал провести несколько дней в их родовом имении под Мюнхеном. Лизелотта настойчиво просила нас принять приглашение. Она очень скучала, и наш визит помог бы разрядить окружающую ее обстановку. Мы решили ехать. Я никогда не бывал в Германии. По неизвестным мне причинам правительство откладывало мое официальное представление в Берлине, где я считался аккредитованным в качестве авиационного атташе. Мне же хотелось поехать в Германию: любопытно было посмотреть, что все-таки представляют собой нацисты.

Мы отправились в путь на автомобиле. Пересекли Швейцарию, на пароме переправились через озеро Констанца и сошли на берег в Фридрихсгафене. Германия встретила нас черным траурным крепом и приспущенными флагами: за несколько часов до нашего приезда скончался президент Гинденбург. Поскольку наступил вечер, мы решили отложить дальнейшее путешествие до следующего дня и остановиться в гостинице. Ресторан, находившийся на первом этаже, служил одновременно и пивной. Когда мы ужинали, в зал вошли десять или двенадцать нацистов в коричневой форме, высоких сапогах, с красными повязками со свастикой на рукавах. Это были первые гитлеровцы, встретившиеся нам.

Они выглядели по-военному подтянутыми, их резкие движения и чванливый вид бросались в глаза. Нацисты приказали сдвинуть несколько столов. Им немедленно принесли большие кружки с пивом. Произнося тосты, они поднимали их и громко щелкали каблуками. Через некоторое время один из нацистов заметил нас и что-то сказал остальным. Все тотчас со свирепым видом повернулись в нашу сторону. Их взгляды выражали такое презрение, что, возмутившись, я громко сказал Кони: «Жалею, что не говорю по-немецки и не могу спросить у этих типов, что они имеют против нас». Мое поведение и иностранная речь заставили председательствовавшего нациста встать. Я решил, что он направляется к нам. Однако нацист обошел нас и приблизился к конторке администратора гостиницы. Коротко переговорив с ним, этот тип с недовольным видом вернулся к столу и что-то сказал своим приспешникам. После этого они перестали обращать на нас внимание. [274]

Эту сцену, проходившую весьма напряженно, трудно передать словами, и, возможно, недоставало какого-либо пустяка, чтобы она приняла плохой оборот. В ту пору в Германии усилились подлые нападки на евреев. Внешность Кони и форма моего носа послужили причиной того, что нас приняли за евреев. Нам могло не поздоровиться, если бы главарю не пришло в голову справиться о нас у администратора.

Родители Лизелотты отвели нам замечательные комнаты со всеми удобствами в одной из башен своей резиденции. Жизнь и обычаи в этом доме в корне отличались от наших. Меня особенно поразило полное незнание его обитателями Испании и фантастическое представление о ее жителях, словно наша страна находилась на другом конце света. Нас считали экзотическими существами и удивлялись, что мы такие же, как все.

Лизелотта пересказала несколько любопытных суждений членов ее семьи об испанцах. Гостившие у них тетя и две кузины, узнав о нашем приезде, отложили свое возвращение домой. Они решили воспользоваться пребыванием в доме настоящих испанцев, чтобы научиться танцевать аргентинское танго, – по их мнению, самый типичный для Испании танец. Закупив все пластинки с танго, имевшиеся в Мюнхене, они подготовили для уроков один из салонов, Лизелотта рассказала, с каким нетерпением они ждали нас, мечтая потанцевать с настоящим испанцем.

Смерть Гинденбурга сорвала их планы, так как в течение восьми дней танцы и музыка, кроме похоронной, запрещались. Отец Лизелотты непреклонно следовал распоряжениям правительства, объявленным по случаю национального траура. В доме и в саду висели приспущенные флаги. Два раза в день он собирал в одном из залов всех членов семьи и слуг, заставляя их слушать траурные речи по поводу кончины Гинденбурга, передаваемые по радио. Он не разрешал ничего, что могло быть воспринято как развлечение, и даже отменил намеченную для нас экскурсию по Дунаю.

Такое малопривлекательное времяпрепровождение вынуждало нас с Лизелоттой часто ездить в Мюнхен. Там мы познакомились с испанским консулом, приятным арагонцем Даниелем Лопесом. Хорошо осведомленный о положении в Баварии, он рассказал о зверствах нацистов. Преследования евреев сопровождались дикой расправой. Лопесу удалось спасти несколько человек, вручив им испанские паспорта. [275]

Вид и поведение людей выдавали царящую в стране обстановку террора, которую никто не осмеливался осуждать, но все помнили о ней ежеминутно.

Довольно скоро мы заметили разницу между немецким нацизмом и итальянским фашизмом. Хотя любое проявление фашизма ненавистно и отвратительно, в Италии мы не чувствовали такой атмосферы всеобщего насилия, как в Германии.

* * *

На третий день нашего пребывания в доме Лизелотты ее тетя и кузины, видимо уже не в силах сдерживать желания потанцевать с испанцем, решили прийти к нам в комнаты, когда все уснут. Разучивать танцы они собирались под патефон. В двенадцать часов ночи, когда мы, уставшие и находившиеся под гнетущим впечатлением услышанного в тот день от консула, собрались спать, пришла Лизелотта и сообщила, что, несмотря на все старания, ей не удалось отговорить родственниц отказаться от их намерения.

Через две минуты в нашей комнате появились три дамы в довольно странном виде: в элегантных платьях, скрытых под широкими домашними халатами, застегнутыми до подбородка, босые, с туфлями в руках. Они плотно закрыли двери и окна, разговаривая шепотом, словно заговорщики.

Нелегко представить себе эту сцену. Лизелотта и Кони в домашних капотах поверх ночных рубашек спокойно сидели и иронически смотрели на меня, как бы спрашивая: «Посмотрим, как Игнасио сумеет выпутаться из этой истории». Я был в пижаме и ночных туфлях и не знал, что делать.

Решив отнестись к этому философски, я оделся в ванной комнате и протанцевал с каждой из дам по два или три танца, а затем под каким-то предлогом приостановил праздничек.

Отцу Лизелотты кто-то сказал, что моя семья владеет винными погребами в Ла-Риохе, а сам я прекрасный дегустатор. Этот господин тоже владел виноградниками и гордился своими винами. Каждый вечер после ужина он спускался в погреб и приносил бутылку вина, желая узнать мое мнение о его достоинствах. Эта процедура возмущала Кони. Появляясь с бутылкой, хозяин дома приглашал меня за отдельный столик; при этом ему никогда не приходило в голову предложить рюмку вина Кони или кому-либо из присутствовавших дам.

Подобное времяпрепровождение не устраивало нас. Мы решили отправиться на несколько дней в Австрию, где [276] проходил знаменитый музыкальный фестиваль. Лизелотта поехала с нами. Путешествие оказалось довольно приятным. В Австрии мы провели четыре или пять дней, слушали оперу Бетховена «Фиделио», которая, честно говоря, не очень понравилась нам. Запомнилось еще, как смешно было смотреть в театре на нарядно одетых женщин, обжиравшихся в антрактах сосисками и упивавшихся пивом.

Австрия произвела на нас хорошее впечатление. И австрийцы, с которыми мы общались, показались симпатичными.

Затем направились в Венецию, где я оставил Кони и Лизелотту, так как должен был присутствовать на военных маневрах в районе Болоньи. Когда учения закончились, я вернулся в Венецию. Втроем мы сели на пароход, решив полюбоваться берегами Далмации. Эта страна вызвала у нас восхищение. Мы провели несколько приятнейших дней в Рагузе, где на якоре стояли два русских парохода. Чудесные красоты Далмации напомнили нам Испанию.

* * *

Однажды в нашем доме в Риме появился известный испанский писатель дон Рамон дель Валье-Инклан. Мы знали о его назначении на пост директора испанской Академии изящных искусств в Риме, но время его приезда нам не сообщили.

Поскольку ни Кони, ни я не были знакомы с доном Рамоном, его неожиданный визит, естественно, удивил нас. Оказалось, он привез письмо от Прието, в котором дон Инда просил позаботиться о писателе, пока тот не освоится в Риме.

Видимо, мы произвели на дона Рамона неплохое впечатление, ибо он провел у нас целый вечер. Нам он тоже понравился.

Несомненно, дон Рамон, про которого столько говорили и писали, обладал довольно оригинальным характером. Я не претендую на исчерпывающую характеристику Валье-Инклана, но постараюсь вспомнить некоторые события, связанные с его полуторагодичным пребыванием в Риме, и поделиться своими впечатлениями о нем.

Мне кажется, впервые за свои 64 года дон Рамон смог вести в Риме образ жизни, о котором всегда мечтал.

В замечательном здании академии дон Рамон чувствовал себя как сеньор в собственном дворце. Его фигура прекрасно гармонировала с окружающим великолепием. Он был полной противоположностью нашего посла. Добрый Аломар чувствовал [277] себя настолько не на месте в необъятных залах палаццо Барберини, что казалось, будто он боится, как бы его не приняли за постороннего и не выгнали оттуда.

Дон Рамон одевался по всем правилам высшего света. Обычно он носил черный пиджак и брюки в полоску, а на приемы надевал фрак, прекрасно сидевший на нем.

Из всех испанцев, проживавших в Риме, он выглядел самым элегантным. Борода, пустой рукав, очки наподобие тех, что носил великий сатирик Кеведо, и вообще вся его фигура привлекали внимание.

Из вторых рук он купил автомобиль, очень подходивший для его должности. У него был шофер-итальянец, одновременно выполнявший обязанности лакея. За столом он обслуживал его в перчатках и коротком белом пиджаке.

В первые дни в обществе дона Рамона я чувствовал себя стесненно, не зная, о чем говорить с ним. То, что приходило в голову, казалось банальным для беседы со столь важной персоной. Однако эта натянутость длилась недолго, дон Рамон держался непринужденно и, видимо, был доволен нашим обществом. Он сумел внушить доверие к себе, и между нами установилось полное взаимопонимание.

Говоря о наших отношениях с доном Рамоном, я не хочу сказать, что после приезда в Рим у него изменился характер. Валье-Инклан по-прежнему поражал своей оригинальностью и манерой поведения.

Жена писателя, оставшаяся в Мадриде, почему-то посылала ему письма в адрес нашего посольства. На конвертах она писала: «Господину дону Рамону дель Валье-Инклану, маркизу де Брадомин, автору «Божественных слов» и других, «не столь божественных». Посольство Испании. Рим». Столь необычный стиль всегда обсуждался нашими дипломатами, но делалось это сдержанно, ибо дона Рамона боялись.

Его первая дерзкая выходка в моем присутствии произошла у нас в доме. Сестра первого секретаря посольства Хуанито Ранеро, весьма манерная дама, желая показать свою интеллигентность и обратить на себя внимание, постаралась сесть рядом с доном Рамоном. Стремясь завязать беседу, она (уподобляясь тому господину, который страшно хотел рассказать в кампании об одном случае на охоте, но, не находя для этого удобного повода, громко воскликнул: «Пум» – и тут же добавил: «Кстати, говоря о выстрелах. Как-то на охоте»… и т. д.) произнесла «пум» и довольно жеманно [278] сообщила, что кончает читать книгу Ортега{119}, которая заинтересовала ее, но она хотела бы узнать мнение дона Рамона. Поглаживая бороду, Валье-Инклан уставился на свою соседку и вдруг спросил:

– Как, вы сказали, имя этого автора?

– Хосе Ортега, – повторила дама.

Тогда дон Рамон, устремив взгляд в потолок, как бы вспоминая что-то, ответил:

– Я не помню, чтобы когда-нибудь слышал об этом господине!

* * *

Отношение испанской церкви к республике мы чувствовали и в Италии. Организуемые ею паломничества в Рим превратились в настоящие антиреспубликанские демонстрации. В дни паломничеств на улицах Рима можно было видеть испанских женщин в традиционных, бросающихся в глаза мантильях. Они демонстративно несли монархические флаги и значки. Подобные выступления выглядели глупо и безвкусно, но некоторым людям трудно помешать быть смешными. Шествия в мантильях с высокими гребнями, что было бы кстати на севильской ярмарке, казались дурацким маскарадом на Виа-Венето и других римских улицах.