Текст книги "Меняю курс"

Автор книги: Игнасио Идальго де Сиснерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Особенно часто такие чувства возникали у меня в Андалузии. Ни в каком другом месте привилегии сеньоров не выставлялись так возмутительно напоказ. Меня всегда удивляло преклонение моих друзей интеллигентов перед представителями привилегированных классов.

Социалистические и республиканские руководители были настолько щепетильны, что оставили своим противникам полную свободу действий. Я не обладал особой проницательностью в политических делах, но понимал: такая позиция, на первый взгляд казавшаяся правильной, явно служила на пользу правым. Они сохранили за собой почти все привилегии, составлявшие их силу, большую часть наиболее важных постов в государственном аппарате, в вооруженных силах и в жандармерии и, следовательно, могли безнаказанно вредить республике.

* * *

На выборах в кортесы коалиция республиканцев и социалистов получила подавляющее большинство голосов. Это успокоило меня, так как я опасался интриг со стороны крупных землевладельцев, все еще сохранявших власть.

Характерной особенностью новых кортесов было большое количество депутатов-интеллигентов: педагогов, профессоров университетов, писателей и т. д., избранных народом вместо аристократов и помещиков, из которых в основном состояли кортесы при монархии.

Был избран в кортесы и Рамон Франко. Вместе с Седилесом, Бальботином, Пересом Мадригалом он присоединился к немногочисленной группе депутатов, гордившихся своим прозвищем «кабаны» и старавшихся оправдать его. В дальнейшем их деятельность была далеко не блестящей. Демагогические выступления членов этой группы не помогали республике, но зато использовались реакцией для нападок против существовавшего режима. Правая пресса представляла их читателям как руководителей коммунистической партии, хотя ни один [238] из них не являлся ее членом. В то время коммунисты еще не имели ни одного депутата в кортесах.

Рамон Франко оставил пост командующего авиацией и полностью отдался политике. Виделись мы редко, ибо с каждым разом мне все меньше нравились окружавшие его люди.

Я пытался рассказать о недостатках и ошибках, подмеченных мною у друзей республиканцев. Неожиданно для самого себя я испытывал недоумение по поводу этих промахов, ибо к тому времени уже был прочно связан с республикой.

Хочу рассказать о той атмосфере, которая царила в Витории и в Ла-Риохе в среде моих родственников и друзей в последнее лето, проведенное мною в тех краях.

Мне кажется, что знакомство с этой атмосферой поможет понять, как в Испании постепенно создавались условия для уже надвигавшихся трагических событий.

* * *

Я отправился в Ла-Риоху, собираясь провести там часть отпуска. В Сидамоне мне показалось, что Маноло и его друзья значительно изменились со времени нашего последнего свидания: стали более непримиримы к республике.

Конституция еще не получила одобрения кортесов, а реакция уже начала против нее бешеную кампанию. Для этого она использовала по-прежнему контролировавшиеся ею правые газеты, среди которых особой злобой и непримиримостью отличались монархическая «АБЦ» и иезуитский орган «Эль дебате». Последняя имела много читателей, особенно в деревне. Ее получали все священники Испании. Она была единственной газетой, доходившей до маленьких деревень, и с ее помощью духовенство, без особого труда выполняя приказы епископов, отравляло ложью и лицемерием сознание крестьян.

Самые незначительные церковные реформы правая пресса представляла как зверские гонения на верующих. Отделение церкви от государства, предусмотренное в проекте конституции и осуществленное в большинстве цивилизованных стран, окончательно вывело из себя церковных мужей, мобилизовавших против республиканского строя все имеющиеся в их распоряжении средства.

Наступление правых сказалось и на поведении моих родственников и друзей. Изменения, происшедшие в них, могли бы показаться маловажными, но то, что они были характерны для всех лиц, с которыми я общался, не могло быть случайным. [239] Чувствовался какой-то продуманный план действий. Внешне отношение ко мне родственников и друзей в Ла-Риоха, казалось, не изменилось. Они давали мне понять, что я для них свой человек, и только иногда подшучивали на счет моих друзей «большевиков» или же намекали на мои левые убеждения. Создавалось впечатление, что они не очень-то принимали их всерьез.

В то лето я встречался со своими старыми знакомыми и вел обычный образ жизни. Но отдельные стороны этой жизни, на которые раньше я не обращал внимания, начинали возмущать меня. В этой связи вспоминается один разговор в кругу родных.

Маноло пригласил на обед несколько человек, в том числе нашего родственника маркиза де Легарда, владельца большого имения близ Аро. После обеда зашел разговор о требованиях крестьян и батраков, и гости стали сетовать на то, что все труднее становится вести хозяйство из-за их слишком больших претензий.

Я не принимал участия в беседе, но прислушивался к ней. За столом царило полное единодушие, пока мое неожиданное вмешательство не нарушило его.

Один из гостей с апломбом заявил: «Если бы мои слуги и работники не были неблагодарными людьми, они бы всегда помнили, что я их кормлю и лишь благодаря мне их дети не умирают с голоду…»

Это рассуждение о том, что богатые кормят тех, кто на них работает, я уже слышал не раз, но раньше мне никогда не приходило в голову, что оно несправедливо.

На сей раз я возмутился и довольно резко возразил, впрочем, и не стараясь сдерживаться. Я сказал им, что именно владельцы имений кормятся за счет простых людей. Попробовали бы они сами молотить зерно и убирать виноград, тогда бы узнали, насколько тяжел крестьянский труд! Я говорил еще что-то в том же духе, приведя всех в совершенное изумление.

После моей речи воцарилось неловкое молчание. Всех шокировало мое поведение и слова, ибо я впервые так прямо высказывал свои политические убеждения перед своими родственниками.

* * *

Через несколько дней я отправился в Канильяс навестить сестру. У них гостила одна из наших кузин, Конча Мансо де Суньига, дочь графа де Эрвиас. Она жила со своим отцом [240] в прекрасном имении между Аро и Логроньо, известном под названием «Торре-Монтальво». Мне нравилась их семья, и я с удовольствием вспоминаю время, проведенное там. Все сестры Кончи, как и она сама, были красивыми, очаровательными, очень милыми и простыми девушками.

Моя сестра казалась более спокойной, чем в Мадриде. Ее муж, несмотря на прежние связи с королем, продолжал служить в армии, его никто не трогал. Он работал над проектом туннеля под Гибралтаром, и правительство республики предоставляло ему для этого все возможности. Я обратил внимание, что в то лето к сестре приходило значительно больше священников пить традиционный шоколад по вечерам, чем во времена, когда была жива моя мать. Бросалось также в глаза, что капеллан ежедневно служил обедни в часовне и все присутствовали на них.

На следующий день после приезда я встретился со своим другом, черепичным мастером, деревенским «большевиком». Он по-прежнему ненавидел священников, плохо отзывался о соседях, называя их, как и раньше, баранами. С возмущением он рассказывал, что с провозглашением республики в Канильясе ничего не изменилось. От него я узнал, что моя сестра вместе со священником и управляющим под угрозой отнять арендуемую землю заставила всех крестьян голосовать за кандидатов правых партий, как это делалось и во времена монархии.

* * *

Мы с Маноло условились пойти на футбольный матч между командами городков Аро и Логроньо. Они постоянно враждовали друг с другом, поэтому встреча должна была быть особенно интересной. В тот же день Конча собиралась ехать домой и попросила после матча отвезти ее в Торре-Монтальво. Матч сразу же превратился в кулачный бой, и встречу пришлось приостановить. Игроки команды Логроньо остались в живых только благодаря вмешательству большого наряда жандармов, предусмотрительно стянутых к стадиону. Страсти подогревались еще до начала игры. На трибунах вывесили плакат: «Любители футбола в Аро приветствуют всех гостей, кроме прибывших из Логроньо!»

В тот день жители Аро забыли свои политические разногласия: республиканцы, карлисты, монархисты договорились ни при каких обстоятельствах не допустить победы команды Логроньо. [241]

В конце концов нас выгнали со стадиона. Мы сели в машину и, заехав за Кончей, отправились в Монтальво.

Торре– Монтальво было замечательным имением. Его земли пересекали железная дорога, шоссе, ведущее в Логроньо, реки Эбро и Нахерилья. Поместье принадлежало дону Тринидаду Мансо де Суньига графу де Эрвиас и его сестре Пилар, старой деве. Тридцать лет она была в ссоре с братом, но никогда не соглашалась на раздел имения. Они жили в огромном доме, нечто вроде замка с башней. Однако внутри он был совсем ветхим. Во время дождя слуги приносили зонтики, чтобы защитить сидящих за столом от воды, лившейся на них через худую крышу и дырявый потолок. Парадную лестницу, обрушившуюся много лет назад, заменили «временной», но другой, сколько я помню, так и не построили. Эта деревянная лестница без перил была опасна для людей, не знавших ее особенностей. В таком же состоянии находился весь дом.

Граф де Эрвиас имел двух сыновей одного возраста с Маноло (их связывала с моим братом большая дружба) и трех дочерей: Кончу, Соледад и Марию Терезу. Как я уже говорил, все три – красавицы, причем каждая была по-своему хороша. Я познакомился с дядей Тринидадом, когда мне было лет одиннадцать, при довольно необычных обстоятельствах. Брат Маноло, взявший управление имением Сидамон в свои руки, разрешал мне охотиться в дубовом лесу, вернее, в принадлежащей ему части большого леса. Двумя другими владели два дяди, с которыми у нашей семьи всегда возникали недоразумения и споры из-за охоты и использования некоторых дорог. Обеим сторонам судебные тяжбы стоили больших денег. Однако стремление разорить родственника побеждало беспокойство о собственном разорении. Я вырос в атмосфере этих тяжб, поэтому старался не пользоваться дорогами, из-за которых они возникали, и охотился в пределах установленных границ.

Но однажды куропатка, раненная мною в нашем лесу, упала за его пределами. Я пошел за ней и по дороге встретил довольно пожилого человека, одетого, словно нищий. Он держал в руке мою куропатку. Его сопровождал сельский сторож. Незнакомец отнял у меня ружье и грубо спросил, кто я такой и почему охочусь в его владениях. Так я познакомился с графом де Эрвиас, хозяином леса, в который залетела подстреленная птица. Немудрено, что я принял его за нищего; на нем был костюм из старого вельвета, а на ногах – большие, стоптанные ботинки. [242]

Граф отпустил сторожа, и мы направились к его карете, вполне соответствовавшей внешности ее хозяина: полуразвалившейся двуколке, со сплошь покрытым болячками мулом в старой упряжи.

Пообещав подвезти меня к Сидамону, он снял с костра горшок, в котором разогревал красную фасоль, вытащил из двуколки салфетку с хлебом, бурдючок с вином и пригласил меня разделить с ним трапезу. Не знаю, то ли от того, что мы проголодались, то ли еда была вкусной, но мы быстро расправились и с фасолью, и с хлебом, и с вином. Потом сели в двуколку, и недалеко от Сидамона дядя высадил меня.

Иногда дядя Тринидад наблюдал, как работают люди, выжигавшие уголь в его лесу. Поскольку он никогда не бывал у нас, а мне нравилось его общество, я специально искал встреч с ним, но делал вид, что это происходит случайно. Его считали нелюдимым, однако со мной он был ласков и разговорчив. Дядя обожал давать мне советы: одни были полезны, другие нелепы, но оригинальны. Например, он говорил: если к столу подают курицу или цыпленка, надо стараться положить себе левую ногу. Эти птицы обычно спят на правой ноге, на ней развиваются мускулы, и поэтому она более жесткая, нежели левая. Во время путешествия, если придется остановиться в доме дорожного сторожа, никогда не следует просить цыплят, ибо они постоянно носятся по шоссе, спасаясь от мчащихся автомашин, и от этой беготни и вечного страха их мясо также становится жестким. Покупать ботинки, по его мнению, надо на один-два номера больше. При этом он утверждал, что большинство испанцев настолько глупы, что, стремясь показать, какие у них маленькие ноги, всю жизнь пребывают в плохом настроении, страдая от тесной обуви.

Граф де Эрвиас пользовался большой популярностью в Ла-Риохе. Он действительно имел немало странностей, но люди любили и уважали его. При всех своих чудачествах, он был хорошим человеком. Я привязался к нему и досадовал, когда над ним подтрунивали.

Об одной из его выходок говорили по всей округе. Однажды дядя Тринидад поспорил, что хромота большинства нищих Ла-Риохи не что иное, как притворство для того, чтобы получить побольше милостыню. Его собеседник заявил, что дядя – злой человек, насмехающийся над чужим несчастьем. Через несколько дней граф пригласил к себе в имение на обед хромых попрошаек со всей округи. «На десерт», когда довольные гости ничего не подозревали, он выпустил племенного [243] быка. С удивительной легкостью «калеки» бросились прочь. Тогда граф, указывая на них, сказал своему оппоненту: «Видишь, я был прав!»

Но вернемся к нашей поездке. В Торре-Монтальво мы прибыли поздно и решили там заночевать. Во время ужина в столовой с протекавшим потолком я понял, что обитатели этого дома относятся к происходящим политическим событиям довольно безразлично. Они ничего не имели против республики, нападки на церковь считали отчасти справедливыми, а намечавшаяся аграрная реформа, вызывавшая особую злобу у реакции, казалось, не тревожила их. Меня приятно удивило отсутствие у них настороженности и враждебности к республике, столь обычных в семьях этого класса.

Я уже говорил, что для меня имение Торре-Монтальво было полно привлекательности. Мне нравился образ жизни его обитателей и забавляли причуды этих людей. Возможно, в иных условиях их поведение действительно могло показаться необычным, но в атмосфере Торре-Монтальво оно выглядело вполне естественным.

Они часто совершали длительные прогулки. Нередко их путь лежал через длинный железнодорожный мост. Он был настолько узок, что проходившие по нему поезда почти касались перил. Если гуляющие находились в это время на мосту, то все: и мужчины и женщины, – как ни в чем не бывало, становились по ту сторону перил и, держась за них, ждали, пока пройдет состав. При этом ногами они упирались в бортик, а руками держались за перила, как бы вися в воздухе. Все относились к таким вещам спокойно и не видели в этом ничего необычного. Хуже бывало, когда они решали посмотреть, «какую мину состроит» какой-нибудь гость из Мадрида или Сан-Себастьяна. Страх, испытанный жертвой при виде приближающегося поезда, забывался ею не скоро.

Была у них еще одна любимая шутка. Избранной жертве предлагали прокатиться в старой двуколке, которая очень легко переворачивалась. Обитатели имения прекрасно знали свои дороги, и те места, где корни деревьев выступали на поверхность, они проезжали рысью. Двуколка, как дрессированная, переворачивалась. Члены семьи де Эрвиас привыкли к подобным фокусам, поэтому всегда вовремя выпрыгивали из коляски и с ними никогда ничего не случалось. Обычно и другие оставались невредимыми. Я помню только одного пострадавшего – дона Рамона, нашего капеллана из Канильяса, потерявшего несколько зубов. Он имел неосторожность [244] напроситься на прогулку в двуколке как раз в тот день, когда решили подшутить над нашим двоюродным братом, приехавшим из Мадрида. Шутка дорого обошлась моей матери, вынужденной за свой счет отправить капеллана в Логроньо вставлять искусственные зубы.

* * *

Из Сидамона я отправился в Виторию, собираясь провести там август. Большинство моих знакомых были со мной приветливы, и все же я заметил в них какую-то настороженность и чрезмерное религиозное рвение.

Некоторые мои друзья, раньше почти никогда не ходившие к обедне, теперь кичились тем, что исправно посещают церковь. Многие из них стали носить на шее крестики, чего прежде тоже не делали. Типичным примером того, как активизация деятельности церкви способствовала постепенному росту ее сторонников, является поведение нашей дальней родственницы и подруги моей сестры Пилар Монталбан, часто приезжавшей в Канильяс.

За два года до провозглашения республики в одно из посещений Канильяса я случайно оказался рядом с ней во время обедни в нашей часовне. Меня удивило, с какой глубокой набожностью читала она свой молитвенник. Я знал Пилар с раннего детства. До этого она никогда не отличалась особой набожностью, вернее, даже несколько легкомысленно относилась к выполнению своих обязанностей верующей. Вдруг во время святого причастия, опускаясь на колени, она выронила молитвенник. Подняв его, чтобы передать ей, я увидел, что это роман, к тому же довольно фривольный, вложенный в обложку молитвенника. Теперь же, летом 1932 года, эта Пилар выставляла напоказ свою религиозность и старалась при каждом удобном случае заводить со мной беседы о боге. Но больше всего меня удивили не попытки Пилар вести пропаганду во имя господа, а то, что делала она это довольно искренне.

Кстати говоря, в то лето нас обоих вовлекли в запутанную историю, которая могла окончиться весьма печально.

Мои родственники и друзья, убежденные в непрочности моих политических убеждений, рассчитывали сравнительно легко заполучить меня обратно, то есть вернуть в ту среду, из которой, по их мнению, я дезертировал.

Через несколько дней после приезда в Виторию я стал замечать, что против меня организовано нечто вроде заговора [245] с целью женить. Не знаю, кому пришла в голову эта мысль, но в нем оказались замешаны все мои знакомые, родственники и Друзья.

Другой жертвой заговорщики избрали очаровательную Пилар Монталбан. Я всегда испытывал к ней слабость, ибо она была очень милой девушкой и пребывание в ее обществе доставляло мне удовольствие. Но мое отношение к ней было отношением друга или родственника, и я никогда не помышлял о женитьбе на ней. Любопытно, какое рвение проявили все эти люди, стараясь поженить нас. Их не интересовали наши чувства, они не подумали о том, что запланировать любовь нельзя.

Я обратил внимание, что многие знакомые стали приглашать меня в гости чаще, чем в прошлые годы. При этом я всегда заставал там Пилар. Если мы ездили на экскурсии, ходили в театр или в кино, она оказывалась рядом со мной. Весьма респектабельные дамы как бы невзначай начинали расписывать мне достоинства девушки. Дело принимало серьезный оборот. В Витории уже говорили о нашей свадьбе, как о решенном деле. Но больше всего меня встревожил разговор с сестрой. Росарио приехала в Виторию на праздники и сразу же радостно поздравила меня с предстоящей женитьбой.

Обеспокоенный, я позвонил по телефону Пилар и сказал, что мне необходимо переговорить с ней. Мы условились, что на следующий день я заеду за ней на машине.

Надо было как-то выпутываться из этой неприятной истории. Мне не хотелось ставить Пилар в неудобное положение, и я решил все объяснить ей, откровенно высказав свое мнение по этому поводу.

Я собирался рассказать ей, что уже несколько дней назад обратил внимание на затеянную против нас интригу, но принимал все за шутку. Предстояло признаться, что я никогда не думал жениться на ней. Об этом сказать было труднее всего, так как, даже если ей и не приходила в голову мысль о нашей свадьбе, какой женщине приятно выслушивать прямо, без обиняков подобные вещи.

Я долго обдумывал предстоящий разговор и наконец поехал за Пилар. Мы отправились за город, где можно было поговорить спокойно.

Пилар, сама с нетерпением ожидавшая момента, чтобы высказаться, опередила меня. Даже не дав мне раскрыть рта, она объяснила, что «заговорщики», зная о нашей дружбе, попросили ее помочь им заставить меня отказаться от «своих [246] нелепых политических убеждений» и вернуться к ним. Она согласилась, полагая, что делает доброе дело. Кроме того, ей понравилась эта миссия, и она с интересом взялась за нее. Вначале она не придавала значения тому, что, куда бы ее ни приглашали, мы всегда оказывались вместе, так как думала, что это входит в план вернуть меня в прежний стан, но вскоре поняла, что за всем этим кроется нечто большее. Ей тоже настойчиво твердили обо мне, и некоторые, менее церемонные, прямо говорили, что одобряют наш брак. Тогда она испугалась, но, не решаясь рассказать мне о сговоре, предоставила все времени, так и не приняв никакого определенного решения.

После первых объяснений настала самая трудная часть разговора, больше всего интересовавшая Пилар. Она тоже опасалась моего намерения жениться на ней и хотела внести ясность в наши взаимоотношения, чтобы избежать недоразумений. Немного волнуясь, она заявила, что искренне привязана ко мне, я ей нравлюсь во всех отношениях, но только не как муж. Она полагает, что я прощу ей эту откровенность, ибо, по ее мнению, я могу быть хорошим другом, но хорошим мужем – никогда! Таким образом, наши мнения о свадьбе совпали. Однако моя реакция была типично испанской или, вернее сказать, реакцией человека чрезмерно самоуверенного. Логически рассуждая, я должен был бы испытывать полное удовлетворение от объяснения с Пилар, ибо в итоге выглядел перед ней в хорошем свете, но в глубине души я чувствовал себя если не обиженным, то уязвленным ее откровенным признанием, что как муж я ей не нравлюсь. Иначе говоря, хотя я и не собирался жениться на Пилар, меня задело и показалось очень обидным ее нежелание выйти за меня замуж.

Приятные переживания этого лета неожиданно оборвались. Я получил срочный приказ вернуться в Мадрид. Реакция совершила серьезную попытку поднять военный мятеж против республики.

Путч 10 августа. Моя свадьба. Новые друзья

В ночь на 10 августа 1932 года генерал Санхурхо при поддержке монархических и фашистских элементов с частью присоединившегося к нему гарнизона поднял в Севилье восстание против республики. Правительство отдало приказ остальным гарнизонам Андалузии подавить мятеж. Убедившись, что [247] большинство воинских частей не поддерживают его, Санхурхо бежал из Севильи и попытался пробраться в Португалию, но был задержан в Уэльве верными республике войсками.

В ту же ночь кавалерийские части под командованием генералов Кавальканти и Фернандеса Переса вместе с группой монархистов и фашистов пытались захватить здание военного министерства в Мадриде. После сильной перестрелки, приведшей к потерям с обеих сторон, под натиском частей «Гвардиа де асальто» {112} восставшим пришлось отступить. Главари, в том числе оба генерала, были арестованы.

Восстание явилось для меня полной неожиданностью. Я не мог предположить, что реакции удастся организовать такое сильное выступление. Заговор оказался весьма широким. Многие замешанные в нем лица не приняли непосредственного участия в мятеже только из-за плохой его организации.

Но больше всего меня удивило, что во главе восстания стоял генерал Санхурхо. Мне трудно было понять причины, заставившие его примкнуть к людям, которых, как мне казалось, он всегда презирал. Как мог Санхурхо, которого я всегда считал простым, скромным, не имевшим сеньорских замашек, совершить подлость, восстать против режима, оказавшего ему доверие, ценившего его и поставившего на один из самых ответственных постов в армии!

Однако факты – упрямая вещь. Санхурхо возглавил группу аристократов и фашистских молодчиков, пытавшихся восстановить дискредитировавшую себя монархию и добиться сохранения и увеличения привилегий, которыми высшие классы общества всегда пользовались за счет остальных испанцев.

Я прибыл на аэродром Алькала, начальником которого был назначен вместо Легорбуру, уже выполнявшего обязанности адъютанта премьер-министра республики. Так как занятия в школе еще не начались, я застал только лейтенанта Пуньороса, командира отряда охраны на аэродроме. Этот офицер, республиканец, заслуживавший полного доверия, озабоченно рассказал о положении в Алькала. Оба кавалерийских полка городского гарнизона отправились по шоссе в Мадрид, чтобы примкнуть к восставшим. Но, узнав на полдороге, что мятеж подавлен, вернулись в свои казармы.

В то же утро по телефону меня вызвали к военному министру дону Мануэлю Асанья. [248]

Мои встречи с Асаньей были кратковременными. Меня познакомил с ним Прието после нашего возвращения из Парижа. Он показался мне человеком очень сдержанным или, вернее сказать, малоприветливым. Его считали одним из наиболее влиятельных республиканских деятелей в Испании. Несмотря на свое предубежденное отношение к «университетским интеллигентам», Прието довольно высоко ценил его.

Дон Инда, видимо, говорил с ним обо мне, ибо Асанья сказал несколько любезных фраз, что делал весьма редко. При первой нашей встрече ничто не располагало меня к искреннему разговору. Асанья не задал мне ни одного вопроса ни об армии, ни об авиации. Это удивило меня: все-таки он был военным министром. А узнать мнение, даже значительно низших по чину, всегда не лишне.

Однако это впечатление не поколебало моего уважения к одному из наиболее известных политических руководителей республики.

Второй раз я встретился с Асаньей официально, когда приглашал его на авиационный праздник. В действительности же мне хотелось воспользоваться случаем, чтобы поговорить с ним о некоторых, на мой взгляд, довольно важных вопросах.

Один из них касался разговора, состоявшегося у меня незадолго до этого с подполковником Муньосом Грандесом. Он жаловался на новые распоряжения военного министра, аннулировавшие приговоры армейских судов чести. Муньос Грандес очень возмущался, что в соответствии с этим приказом вынужден принять в свой батальон двух офицеров, изгнанных из армии: один – за противоестественные наклонности, другой – за мошенничество. В разговоре с ним я не хотел пускаться в критику республиканского министра, но в глубине души тоже не был согласен с этим постановлением.

Большей частью суды чести разбирали дела о моральных извращениях и растратах. К гомосексуалистам суды были непримиримы. Их единодушно выгоняли из армии.

К денежным делам суды подходили более снисходительно. Они всегда старались спасти офицера, впервые по неопытности проигравшего или израсходовавшего казенные деньги, но решительно изгоняли из своей среды рецидивистов или людей бесчестных. Я не помню, чтобы эти суды карали за политические или религиозные убеждения или же чтобы приговор являлся результатом мести и репрессий.

Я не хочу этим сказать, что был против упразднения офицерских судов. Поскольку имелись военные трибуналы, не [249] было необходимости для существования в армии других судебных институтов. В распоряжении об их ликвидации я считал неправильным лишь то, что, не учитывая последствий, аннулировались все вынесенные ими ранее приговоры, независимо от характера проступка.

Среди прочих мероприятий военного министра Муньос Грандес осуждал представленный проект постановления об отмене повышений в чинах за военные заслуги. Его предполагалось утвердить как закон, имеющий обратную силу.

Подполковник прокомментировал еще ряд ошибок, совершенных, по его мнению, республиканским правительством. Зная, какой популярностью пользуется Муньос Грандес в армии, я подумал, что его мнение должно представить для министра интерес, и решил воспользоваться приглашением Асаньи на праздник, чтобы рассказать ему об этом.

Асанья принял меня довольно любезно. Стоя, он поблагодарил за приглашение и пообещал приехать. Я не знал, как начать разговор, ибо чувствовал себя неудобно: министр продолжал стоять, словно напоминая, что не может терять время на пустяки. Наконец несколько неестественным голосом я сказал, что некоторые армейские командиры не согласны с отдельными распоряжениями его министерства. В ответ он заявил, что это его не удивляет, так как всегда имеются недовольные, но не следует придавать этому слишком большого значения. Министр говорил как человек, убежденный в правильности своих действий и планов, изменять которые он не намерен, сколь многочисленны ни были бы замечания в их адрес.

Свидание окончилось, а я так и не смог сказать ему всего, что хотел. Его сдержанность затрудняла возможность искреннего объяснения.

Таковы были мои впечатления от деловых встрече Асаньей до того утра, когда мне сообщили по телефону, что я должен явиться к нему. Министр вызвал на совещание нескольких авиационных командиров: Хосе Арагона, Рамона Франко (несмотря на его плохие взаимоотношения с правительством), Маноло Каскона, Артуро Гонсалеса Хила, Анхела Пастора, Рикардо Бургете, Альвареса Буилья, Эрнандеса Франка и Артуро Менендеса. Кого-то, возможно, я забыл.

Артуро Менендес, капитан авиации, большой друг Асаньи, был назначен генеральным директором Управления безопасности. Под его командованием воинские части, подчиненные этой организации, подавили попытку монархического путча в Мадриде. [250]

Свою речь Асанья начал с того, что, хотя по всей Испании восстановлено нормальное положение, необходимо принять дополнительные меры, чтобы обеспечить прочную безопасность и защиту республики. Затем объявил, что Менендес, как директор Управления безопасности, подведет итоги происшедших событий и сообщит последние сведения об обстановке в стране. Менендес отметил широкий размах монархического движения и рассказал ряд интересных подробностей. По его мнению, возможна новая попытка мятежа, если мы не примем самых энергичных мер против наступления реакции. Они должны касаться главным образом армии и авиации – последняя в силу своих специфических особенностей представляет наибольшую опасность.

После Менендеса снова выступил Асанья. Он сказал о возрастающей угрозе существованию республики и нашей обязанности всеми силами защищать ее. Асанья сообщил, что правительство передает авиацию в руки республиканских летчиков, предоставляя им полную свободу действий. В заключение он потребовал от нас подготовить в кратчайший срок проект реорганизации воздушных сил, чтобы они стали подлинно республиканскими и правительство могло всецело положиться на них.

Спустя три дня мы вручили министру требуемый проект, составленный с самыми лучшими намерениями. Выполняя поручение правительства, мы старались, чтобы намечаемые мероприятия не вызвали недовольства друзей республики.

Среди прочего мы предлагали перевести из авиации в наземные войска немногочисленную группу летчиков и командиров – открытых врагов республики, а также снять со всех ответственных постов лиц, явно не симпатизирующих республиканскому строю. Отстранить от командных должностей противников республики во всей армии следовало сразу же после прихода к власти республиканского правительства. Поскольку эти элементарные меры не были осуществлены, важнейшие должности продолжали занимать ярые реакционеры.