Текст книги "Меняю курс"

Автор книги: Игнасио Идальго де Сиснерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Я ушел с арены взволнованный. Последние слова старшего пастуха не успокоили меня. Животное казалось таким огромным, что не испугало бы разве только самого Хоселито{63}. Чем больше я думал о предстоящей корриде, тем сильнее нервничал. Я с ужасом отметил в себе симптомы, похожие на те, какие возникали у меня перед некоторыми опасными боевыми операциями в Марокко. У меня появился страх перед быком. Я знал, что иной раз даже знаменитые тореадоры теряли в таких случаях контроль над собой и самым постыдным образом убегали с арены на глазах у публики. Я спрашивал [128] себя: достаточно ли велики во мне достоинство и гордость, чтобы доминировать над остальными чувствами, и негодовал за то, что так глупо впутался в эту историю, из которой не знал, как и выйти. Уже какой раз мои честолюбие и тщеславие играли со мной злую шутку!

По мере приближения часа корриды я нервничал все больше и больше. Всю ночь я не спал, до утра проворочавшись на постели и думая о самых разных вещах. Вдруг мне в голову пришла не очень умная идея, но я все-таки немедленно осуществил ее. Вызвав своего денщика, я дал ему денег, чтобы он купил 40 или 50 билетов на корриду и раздал солдатам на аэродроме, предложив им разместиться на всех трибунах. И если публика начнет издеваться надо мной, они должны вступиться за меня. Зная их любовь ко мне, я верил: они не допустят никаких неприятных эксцессов.

В день корриды в Алькала стали прибывать друзья из Мадрида. Перед боем они собрались пообедать с нами в доме сеньора Маноло. Среди них я помню группу американцев и красивых американок. В тот день мне казалось, что все они говорят только глупости, и поэтому ужасно раздражали меня. Пепе продемонстрировал им мой действительно великолепный костюм тореро и шляпу. Одна из американок настойчиво просила разрешения надеть его, чтобы сфотографироваться в нем. В другое время просьба показалась бы мне забавной и я сам помог бы сеньоре облачиться в него. Но в тот день у меня было настолько плохое настроение, что я забрал костюм и, не сказав ни слова, заперся в своей комнате.

Наконец мы прибыли на арену. Мой костюм имел огромный успех. При иных обстоятельствах я был бы этим польщен, но в тот момент мне казалось: чем больше ко мне присматриваются, тем ужаснее окажется провал. По традиции участники корриды совершили шествие по арене под аккорды Пасодобле{64}. Трибуны были заполнены. Я поприветствовал королеву корриды – молодую, красивую девушку. Правда, разглядел я это позже. Наконец прозвучал рожок – сигнал к началу боя.

Открылась дверь, и на поле, делая огромные прыжки, выскочил мой бык. На всем ходу он повернулся вокруг себя. Никого не заметив, бык остановился на середине круга. Я смотрел на него, и в голове у меня с невероятной быстротой мелькало множество абсурдных мыслей. Но я собрал [129] свою волю и сказал себе: «Это твой бык, и публика ждет тебя! Я иду! Что будет, то будет!» Схватив двумя руками свой плащ, я решительно бросился вперед и остановился перед быком. Мне повезло. Он атаковал меня с таким благородством и храбростью, что позволил проделать несколько приемов, имевших у зрителей успех. Затем я отбежал к барьеру, не догадываясь, что раздавшиеся аплодисменты предназначались мне. Теперь наступила очередь бандерильерос{65}. Я стал ожидать момента, когда должен убить быка.

Взяв шпагу и мулету{66}, я направился к балкону, где сидела молодая королева в мантилье, с гребнем, и, сняв шляпу, церемонно приветствовал ее, произнеся несколько несвязных слов. Затем, повернувшись вполоборота, бросил ей, как требовал обычай, свою шляпу. Между тем настал решающий момент – бык остался один в центре круга. За несколько секунд до этого «Студент» посоветовал мне целиться немного ниже «креста» {67}, то есть в самое уязвимое место, и хотя этот прием не совсем правильный, однако животное от такого удара гибнет быстрее. Я направился к быку и повторил с мулетой те же манипуляции, что и с плащом: став близко к своей жертве, поставил ноги вместе и, не сдвигаясь ни на миллиметр, сделал ею несколько пасов, судя по крикам, довольно живописных. Как только бык замер, я вплотную подошел к нему и вонзил шпагу. С удивлением я увидел, что шпага вошла по рукоятку, и бык сразу уткнулся в землю. Такой неожиданный и великолепный финал вызвал у меня самого крайнее изумление, что, должно быть, отразилось на моей физиономии. Некоторые зрители, хотя я и находился в центре арены, заметили это и потом рассказывали мне, какое у меня было удивленное лицо.

Страх, плохое настроение и нервное напряжение тотчас улетучились. Меня наградили ухом{68} и предоставили право совершить круг почета. С каким энтузиазмом аплодировали пятьдесят солдат с аэродрома, приглашенных защитить меня! Мы ужинали с восхищенными американками, вновь ставшими казаться мне привлекательными. Я с удовольствием отдал в [130] их распоряжение свой костюм, и они по нескольку раз сфотографировались в нем.

Вырученные участниками корриды несколько тысяч песет Легорбуру передал нашему другу Педро Бласу, который был очень тронут этим.

* * *

В те дни правительство объявило о новой структуре организации военно-воздушных сил, которую летчики приняли с большим воодушевлением. Был сделан первый важный шаг по пути самостоятельной организации воздушной армии в Испании, чего все мы так желали и что считали необходимым. В авиации создавались послужные списки кадров независимо от общих списков армии, учреждались правила и распорядки, предназначавшиеся исключительно для авиации. Нам выдали новую форму, совершенно не похожую ни на армейскую, ни на морскую, – темно-зеленого цвета, с золочеными пуговицами и значками, с поясом из той же материи; сапоги и брюки навыпуск, шинель или кожаное пальто. Все это дополняла зеленая пилотка с двумя остриями, как у солдат Иностранного легиона, с золоченой кисточкой, свисавшей на лоб и изящно болтавшейся во время ходьбы. Для торжественных приемов мы имели «чупа» – короткий фрак без фалд, а для парадов – кортик, большие эполеты с бахромой и золоченый пояс, довольно красивый, но слишком броский. Однажды я ожидал Хосе Арагона у подъезда отеля «Регина» в Мадриде. Ко мне подошла иностранка, вышедшая из отеля, и приказала найти ей такси. Она приняла меня за швейцара, и не удивительно, ибо в больших отелях и кабаре-люкс швейцары имели форму, похожую на нашу. Должен признаться, это не доставило мне удовольствия. Но я постарался скрыть свое раздражение и, через силу улыбаясь, передал поручение дамы груму отеля. В 1930 году в высших сферах и дворцовых кругах стали считать зеленую форму формой разрушителей основ господствующего строя и упразднили ее в наказание авиаторам за их малую приверженность монархическим институтам.

Чтобы числиться в кадрах военно-воздушных сил, недостаточно было иметь звание просто летчика. Требовался диплом летчика-наблюдателя. Для получения второго звания надо было пройти курс навигации, бомбардировки, радио, механики и т. д., то есть серьезно заниматься и работать. На аэродромах «Куатро виентос» и Лос-Алькасерес организовали курсы для изучения этих предметов. Я записался на первый [131] курс в Лос-Алькасерес, которым руководил инфант{69} дон Альфонсо Орлеанский, подполковник, опытный летчик, страстный энтузиаст авиации. Решительный сторонник независимости военно-воздушных сил, он немало содействовал введению в авиации новых реформ. Дон Альфонсо долго жил в Англии, выглядел как истый англичанин и имел много привычек, приобретенных там и обращавших на себя внимание. Он был горячим приверженцем гимнастики и в обязательном порядке заставлял нас заниматься ею. Не было ни малейшей возможности отвертеться от этого. Дон Альфонсо ввел для использования на аэродромах форму английского типа цвета хаки: рубашку, короткие брюки и носки. Такой костюм был удобен для работы. Но в нас, хотя мы считались людьми с довольно прогрессивными взглядами по сравнению с представителями остальных родов войск, еще жили предрассудки типичной деревенской непримиримости ко всему новому, столь распространенные в Испании. Поэтому мы долго сопротивлялись и не хотели надевать «детскую форму», как у нас ее называли. Наибольшие неприятности доставляли нам носки и ботинки. Нам нравилось ходить в сандалиях без носков. Но тогда исчезало изящество всей формы, к великому отчаянию инфанта, который не мог понять, как офицеры авиации, в общем культурные люди, могли проявлять столь плохой вкус.

Спустя несколько недель в Лос-Алькасерес прилетел Пепе Легорбуру. Он обожал море и, несмотря на свои политические убеждения, дружил с инфантом, любившим беседовать с ним. Хотя Пепе не скрывал своих взглядов, многих все-таки удивляла свобода, с какой он говорил со всеми и обо всем. Правда, никто не воспринимал всерьез его разговоры, никто не прерывал его и уж тем более не сообщал властям.

По окончании курсов я вернулся в Алькала. Пепе еще больше погрузился в политику. К нему часто приезжали военные, не скрывавшие своих республиканских взглядов. Среди них я помню Луиса Рианьо и Анхела Пастора – старых майоров авиации (им тогда было по 42 года). Из высших чинов я видел у Пепе генерала Нуньеса де Прадо, которого высоко ценил с тех пор, как познакомился с ним на курсах в Хетафе. Нередко бывал майор пехотных войск по имени Аграмонте или что-то в этом роде. Посещали Легорбуру Муньес Грандес, мой родственник Фернандо Энриле – полковник кавалерии, командовавший одним из полков в Алькала, политически [132] нейтральный человек. Особенно запомнился майор Мигелито Узльва из школы верховой езды, веселый, игравший на гитаре и постоянно изрекавший собственные сентенции человек. Если он видел кого-либо скучным, то обыкновенно говорил: «Это печальнее, чем прогулка без закуски» – и прочее в том же духе. Он был ярым республиканцем, и ничто не могло заставить его придерживать свой язык.

Трудно объяснить причины той атмосферы, царившей в стране, когда огромное большинство испанцев с невероятным безразличием выслушивало недовольных. Я не могу этого сделать еще и потому, что сам проявлял полнейшее равнодушие к происходящему и не придавал значения услышанному. Можно было наблюдать такие, например, странные вещи. В клуб «Гран Пенья», то есть в одно из самых заметных мест столицы, где всегда собиралась наиболее реакционно настроенная часть мадридского общества: аристократы, крупная буржуазия, придворные, военные, консервативные политики, одним словом, ярые представители монархического режима, по вечерам приходили Пепе Легорбуру, Луис Рианьо, Аграмонте, сын генерала Вейлера{70}, критик-искусствовед, и некоторые другие, которых я не помню. Они совершенно открыто выражали недовольство существующими порядками, и никто из высокопоставленных сеньоров – придворных, консерваторов и им подобных не останавливал их и не принимал абсолютно никаких мер. Я редко ходил туда, но иногда целые вечера просиживал с Легорбуру и его друзьями, слушая те же речи, что и в Алькала. Я вступил в члены клуба «Гран Пенья», чтобы иметь возможность посещать его бар – комфортабельное кабаре, с особым входом для дам – со стороны улицы Рейна. Это кабаре не предлагало ничего неприличного сверх преимуществ находиться в «Гран Пенья», то есть пользоваться великолепным обслуживанием, хорошими винами, замечательной кухней, умеренными ценами и возможностью встретиться со знакомыми. Рядом с большим салоном для танцев имелось несколько отдельных комнат, обставленных оригинально и с большим комфортом. Одним словом, бар «Гран Пенья» отвечал своему назначению – услаждать жизнь сливкам общества. Он пользовался особой репутацией у женщин легкого поведения. Приглашение в бар являлось своего рода посвящением их в персоны высшей категории. [133]

Французская компания «Латекоер» открыла почтовую воздушную линию Тулуза – Южная Америка, проходившую через Испанскую Сахару. Ее самолеты пролетали 1200 километров над нашей территорией, совершая посадки в Кабо-Хуби и Вилья-Сиснерос – маленьких фортах с несколькими испанскими солдатами, словно заточенными внутри проволочных заграждений. Эти два укрепления и пост в Агуэре являлись единственными позициями, занимаемыми нами на всей территории Испанской Сахары. Контроль над ней осуществляли главный инспектор, находившийся в Кабо-Хуби, и два губернатора: один – в Вилья-Сиснерос, другой – в Агуэра. Столь звучные титулы давались скорее для формы, так как на самом деле сеньор «инспектор Испанской Сахары» имел власть только над маленьким гарнизоном своего форта, не располагая юридическими правами на Вилья-Сиснерос и Агуэра. Губернаторы управляли территорией, заключенной в ограду из колючей проволоки, и 25 или 30 солдатами, не осмеливавшимися далеко отходить от своих укреплений.

Бывали случаи, когда местные племена брали в плен и убивали экипажи самолетов компании «Латекоер», вынужденных совершать посадку в пустыне. Франция сделала представление Испании об отсутствии безопасности на нашей территории, сопровождавшееся громкой кампанией в печати. Озабоченное этим обстоятельством, правительство решило направить для защиты самолетов гражданской линии одну эскадрилью, поручив мне возглавить ее и присвоив мне громкое звание командующего воздушными силами Испанской Сахары. Эти воздушные силы никогда не превышали 9-10 самолетов, но используемые мною служебные бланки всегда производили большое впечатление благодаря своему грифу, достойному Тартарена.

В Сахаре

Выполняя приказ, я вылетел из Севильи во главе эскадрильи самолетов «Бреге-14». Эти машины были легки в управлении, прочны и приспособлены для пустыни, так как могли садиться и взлетать с любой площадки. Ночь мы провели в Лараче. Нас встретили командующий гарнизоном, впоследствии видный фашистский генерал Мола (кстати, он первым применил во время гражданской войны выражение «пятая колонна»), и командир авиационной части, симпатичный [134] и жизнерадостный капитан Мартин Луна. На следующий день мы отправились в Касабланку.

То ли от избытка смелости, то ли от несознательности, но я не помню, чтобы меня хоть в малейшей степени беспокоило предпринятое нами путешествие. Хотя оснований для этого было более чем достаточно. Впервые я оказался в положении командира, не имевшего возможности ни с кем посоветоваться и вынужденного самостоятельно разрешать все затруднения, какие могли возникнуть. К тому же я никогда ранее не выезжал за границу. Пока мы находились на испанской территории, все это меня не волновало. Отчасти, видимо, как я уже сказал, из-за несознательности, но в какой-то степени и из-за фатализма, который время от времени проявлялся во мне. Иногда он удобен, но всегда обрекает на бездействие. Только оказавшись во французской зоне, я понял, что мы летим за границу и на мне лежит вся ответственность за наши действия.

С воздуха Касабланка показалась мне огромным белым городом, возможно потому, что в тот день как-то особенно ярко светило солнце. На аэродроме нас встретил испанский консул Бегония. Он помог нам выполнить ряд небольших формальностей, связанных с приездом в чужую страну, с которыми без него мне было бы трудно справиться.

В Касабланке мы провели два отличных дня. Жили в великолепном отеле, питались в лучших ресторанах. Французская кухня привела нас в восторг. Должен признаться, здешние вина понравились мне больше, чем знаменитые риохские. Нужно было прилететь в Касабланку, чтобы узнать, что французская кухня и вина не имеют себе равных в мире!

Следующая посадка предполагалась в Магадоре. В день нашего отъезда из Касабланки, точнее, в час отлета обнаружилось отсутствие одного летчика-наблюдателя, лейтенанта Фернандо Эрнандеса Франка. Моторы уже были запущены, и мы готовились взлететь, как вдруг я заметил автомобиль характерной для такси окраски, в котором ехал этот гуляка. В руках он держал две огромные куклы и букет цветов, проданные или подаренные ему в кабаре, где он истратил на шампанское, очевидно, немалую сумму денег.

Магадор с воздуха имел прелестный вид. На его маленьком аэродроме нас ожидали испанский консул Маэстро де Леон, префект, алькальд и военный начальник полковник спаги{71}, элегантный на вид человек, с моноклем, и еще кто-то. [135]

В группе встречавших стояла сеньора с двумя девочками. Неожиданно у меня возникла идея. Я попросил у Эрнандеса Франка куклы и цветы и, прежде чем поздороваться со всеми, к великому удивлению французов и испанцев, преподнес куклы девочкам, а цветы – сеньоре. Оказалось, это были жена и дочери консула. Затем я отдал приветствие властям и представил своих летчиков. После того как мы устроились в отеле, консул пригласил нас и представителей французских властей на обед. В тот же вечер Маэстро де Леон рассказал мне, какой эффект произвел на французов мой маленький жест с куклами и цветами. Они были невероятно удивлены нашей вежливостью, называли нас настоящими испанскими идальго, полагая, что мы заранее продумали наше поведение. Я не осмелился открыть правду. О пребывании в Магадоре у нас остались самые приятные воспоминания. Все носились с нами. Консул оказался симпатичным человеком и способным дипломатом. У него сложились хорошие отношения с французскими властями, и они уважали его. С тех пор остановки в Магадоре при перелетах из Испании в Сахару стали обязательными, и все мечтали о них.

Три дня в Магадоре промелькнули незаметно. На четвертый день рано утром мы отправились в Агадир, намереваясь к вечеру прибыть в Кабо-Хуби. Эта часть пути произвела на нас сильное впечатление: справа простирался океан, слева – Малый Атлас с его снежными вершинами. Под нами – ландшафт с первыми признаками пустыни. В Агадире мы заправились бензином. Предстояло преодолеть последние километры. Миновали Ифни – большое нагромождение глиняных домов того же цвета, что и земля, которое поэтому трудно было разглядеть. Тут заканчивались французские позиции. Пролетев Санта-Крус-де-Мар-Пекеньо, в то время еще не занятый Испанией и выглядевший оазисом среди зыбучих песков, мы оказались в Испанской Сахаре. Кабо-Хуби появился значительно раньше, чем все ожидали, – мы не учли пассатных ветров, сильно подгонявших нас. С воздуха он показался нам самым затерянным и печальным местом в мире.

Обязанности инспектора в Кабо-Хуби выполнял подполковник Пенья. Его секретарем был капитан Гуарнер. Здесь же находилась казарма дисциплинарной роты – подразделение, в котором отбывали наказание осужденные трибуналом военные. Ею командовал другой Гуарнер, брат секретаря. В захудалую факторию форта время от времени приезжали местные жители, чтобы продать несколько килограммов шерсти [136] и купить чаю, сахару, муки и пользующуюся огромным спросом голубую материю, линявшую, как калька. Лавчонка была маленькой, грязной и бедной, но через нее поддерживался контакт с местным населением. Испанцы никогда не удалялись от Кабо-Хуби дальше чем на 100 метров. Подполковник Пенья производил впечатление хорошего человека. Его семья жила на Канарских островах (я думаю, он поступил на службу, чтобы накопить некоторую сумму денег). Пенья редко выходил из своих комнат и никогда не вмешивался в наши дела. Отношения между нами всегда были спокойными и корректными. Братья Гуарнер своей несносной педантичностью вызывали у нас антипатию. Здешний врач, молодой человек со скучающим лицом, проводил время, подсчитывая оставшиеся до возвращения в Испанию дни.

Испанские летчики и два француза-механика жили вне форта, в домике представителя французской авиационной компании «Латекоер». Они не захотели воспользоваться предложенной им комнатой в форту, чтобы быть ближе к своим самолетам и располагать большей свободой. Представителя компании звали Антуан Сент-Экзюпери. Он был первым, кого мы увидели, прилетев в Кабо-Хуби. Экзюпери помог устроить наши самолеты среди дюн, покрывавших аэродром.

Жизнь в Кабо-Хуби могла превратить любого человека в неврастеника. Врагом номер один был песок. Хотя мы много знали о пустыне из книг, фильмов, рассказов, действительность оказалась намного хуже, чем мы себе представляли. Не успеешь выйти из самолета, как на зубах начинает хрустеть песок. Песок становится неотъемлемой частью твоего существования, ибо он – один из составных элементов здешней атмосферы, и бесполезно пытаться избавиться от него. Максимум, что мы могли сделать ценой огромных усилий, – немного ослабить его действие.

Вид ангара и маленьких домиков, где разместился персонал аэродрома, менялся так же часто, как декорации на сцене театра. Утром, открыв окно, вместо моря, которое видел вчера, замечаешь дюну высотой больше дома, появившуюся за ночь. Приходилось постоянно вести борьбу с песком, чтобы не быть погребенными в нем. Мы старались не придавать слишком большого значения этому бедствию и, как могли, приспосабливались к местным условиям. Брили головы, чтобы в волосы не набивался песок, носили белые комбинезоны или пижамы, сандалии, разумеется без носков, и летные очки. [137]

Песок был обязательной частью любого блюда, и мы привыкли, жуя пищу, чувствовать его на зубах.

Человеку, в первый раз прибывающему в Кабо-Хуби, казалось, что песчаный ветер – временное явление и, как только он перестанет дуть, все придет в норму. На самом деле ветер дул день и ночь, неделями и месяцами, не прекращаясь ни на мгновение.

Поэтому основной нашей заботой стал уход за самолетами, и в первую очередь за карбюраторами, которые быстро портились от песка.

Другой неприятной стороной жизни в Сахаре была большая влажность, съедавшая металлические части самолетов, превращая их в нечто слоеное. Мы были убеждены, что испытываемые нами неудобства – результат непродуманного месторасположения аэродрома. По нашему мнению, Кабо-Хуби меньше всего подходил для стоянки самолетов, так как ветер, наталкиваясь на высокие стены форта, создавал завихрения, ускорявшие возникновение дюн. Я запросил разрешения перенести аэродром в другое место, более удобное, но получил отказ. Видимо, начальство думало, что, если мы будем прилеплены к форту, это обеспечит нам большую безопасность. Так боязнь ответственности принудила нас на протяжении нескольких лет есть яичницу с песком и проклинать это ужасное место. Надо сказать, что ангар в Кабо-Хуби был транспортабельным и перебазирование его не составило бы особого труда.

Скоро я понял: необходимо чем-то занять личный состав. Опасно, когда молодые, полные энергии парни бездельничают, сидя целый день в комнате, превращенной в казино, и играя в домино, шахматы или карты. Азартные игры я категорически запретил. Партии в покер пришлось решительно прекратить в первые же дни, ибо они никогда не кончались и игра велась на деньги. Если бы я не принял меры, кто-нибудь из офицеров выиграл бы деньги у всей эскадрильи или произошло что-нибудь еще более неприятное.

Мы занялись топографической съемкой берега и местности Пуэрто-Кансадо, интересовавших министерство. По утрам учились фотографировать с воздуха, после полудня изучали материальную часть самолета и проводили лабораторные работы. Такие занятия были очень полезны. Кроме того, что на них уходил целый день (вместе со временем, которое мы вынуждены были тратить на содержание в порядке самолетов в наших условиях), мы получали хорошую подготовку к полетам [138] над пустыней, приобретали опыт, пригодившийся нам потом не однажды. Мы приняли также меры для обеспечения минимальной безопасности полетов, так как вся территория вокруг Кабо-Хуби была заселена враждебными нам племенами. В воздух всегда поднималось не менее трех самолетов, летевших в сомкнутом строю. В один из них брали проводника-араба, хорошо знавшего местность; в другой – механика и необходимые запасные части. В командирский самолет садился летчик-наблюдатель с фотоаппаратом. На всех машинах имелись пулеметы и по карабину на каждого члена экипажа, а также запас воды и продуктов на несколько дней. Если один из самолетов совершал вынужденную посадку, остальные садились возможно ближе к нему и совместными усилиями принимались устранять поломку. Если же это не удавалось или к месту аварии приближались вооруженные люди, наша группа, чтобы избежать столкновений, бросала поврежденный самолет и рассаживалась на оставшиеся два.

Помню две вынужденные посадки. Одна произошла вблизи Кабо-Хуби. Тогда мы смогли исправить повреждение, оставшись незамеченными. Вторая авария оказалась более серьезной. Нам пришлось провести несколько часов в 90 километрах от форта. В течение этого времени за нами наблюдал небольшой отряд арабов, вооруженных винтовками. Наш проводник сказал, что, вероятно, они поджидают подкрепления и не упустят случая напасть на нас. И действительно, когда, устранив поломку, мы взлетели, показалась большая группа арабов на верблюдах. Увидев самолеты, они начали стрелять по ним.

Ночью на охрану аэродрома приходилось выделять почти половину личного состава форта. Солдатам было очень тяжело, и мне пришла в голову мысль использовать для этой цели собак. С Канарских островов нам прислали пса с устрашающей мордой, и проблема была решена. С этого времени дозор нес один солдат с собакой, и можно было не опасаться, что кто-либо приблизится к аэродрому. Однако пес едва не стал причиной настоящей драмы.

Сент– Экзюпери и я быстро подружились. Мне нравилось беседовать с этим образованным, интересным человеком. Я часто приглашал его обедать с нами. Как к товарищу по службе в авиации, мы испытывали к нему уважение и симпатию. Наши взаимоотношения были сердечными, и мы во всем, в чем могли, помогали друг другу. Однажды ночью, сидя в своей комнате, я услышал под окном громкие крики о помощи. Я немедленно выбежал узнать, что случилось, и увидел [139] Сент-Экзюпери, распростертого на земле. Он пытался защититься от пса, словно фурия наскакивавшего на него и уже укусившего в плечо. Я принялся оттаскивать пса, но тот имел привычку не выпускать своей жертвы. Пришлось ударить его по голове самолетной стойкой, случайно попавшейся под руку. Наполовину оглушенный, пес разжал свои клыки. Сент-Экзюпери был спасен. Я немедленно послал за врачом. Раны оказались незначительными, но нервное потрясение, вызванное неприятным происшествием, было довольно сильным. Кто знает, не подоспей я вовремя, смогли ли бы мы восхищаться Сент-Экзюпери -большим писателем и одним из самых популярных героев Франции. Это происшествие чрезвычайно огорчило меня. К счастью, через неделю Сент-Экзюпери поправился, и мы отпраздновали его выздоровление, устроив большой банкет, на котором он произнес краткую речь и прочел великолепный рассказ о летчиках пустыни (в то время он писал свою знаменитую книгу «Южная почта» {72}), а затем показал несколько забавных фокусов.

Однажды Сент-Экзюпери, его механик и два испанских летчика, взяв старую львиную шкуру, неизвестно где раздобытую французами, сделали несколько фотоснимков, вошедших позднее в историю. Один из шутников надел шкуру и на четвереньках взобрался на девственную дюну, оставив на песке следы лап с когтями. С земли он выглядел несколько толстоватым, но, когда проявили фотографии, сделанные воздушной камерой, всех поразило его сходство с настоящим львом, который взобрался на вершину дюны и остановился там, встревоженный шумом авиационных моторов. Я не вспомнил бы об этих фотографиях, если бы в 1929 или 1930 году не увидел их в «Иллюстрасион франсэз» – одном из серьезных французских журналов – и не прочел там статью известного писателя о его поездке в Южную Америку. Рассказывая о нашей зоне в Сахаре, он вполне серьезно писал, что видел там несколько львов, и как подтверждение опубликовал две фотографии, сделанные ради забавы его товарищами.

Все то время, что я провел в Кабо-Хуби, нам везло: арабы не захватили ни одного экипажа самолетов фирмы «Латекоер». Помню лишь одну вынужденную посадку, но она закончилась вполне благополучно. Позже я прочел некоторые рассказы Сент-Экзюпери о его пребывании в Кабо-Хуби. Многое в них было вымыслом и фантазией. Так, он рассказывал [140] о спасении, я уж не знаю скольких, экипажей самолетов. Всякий человек, знакомый с пустыней, сразу же увидит неправдоподобность этих рассказов. Когда самолет с людьми совершал вынужденную посадку и попадал в руки враждебных племен, не было иного выхода, как договориться с ними о выкупе или отправить на выручку отряд войск. Но ни французское, ни испанское командование никогда не посылали для этого войска.

Мы с нетерпением ожидали окончания постройки ангара на аэродроме в Вилья-Сиснерос, чтобы перебазировать туда штаб и часть самолетов. Однажды я получил срочную телеграмму из штаба авиации. В ней предлагалось как можно быстрее вместе с эскадрильей перелететь в Вилья-Сиснерос. Мне не объяснили мотивы этого решения. Подполковник Пенья тоже ничего не знал. Сделав необходимые приготовления, на следующее утро мы отправились в Рио-де-Оро{73} с надеждой, что пассат поможет нам добраться туда, ибо имевшегося запаса бензина едва хватало, чтобы покрыть расстояние от Кабо-Хуби до Вилья-Сиснерос.

Приказ штаба был срочным и конкретным, его надлежало быстро и беспрекословно выполнять. Очевидно, наше присутствие в Рио-де-Оро было крайне необходимо. Мы приняли все меры, чтобы благополучно совершить перелет. Опыт, приобретенный в Кабо-Хуби, облегчил нам задачу. Самолеты были в полном порядке, личный состав хорошо натренирован и подготовлен к неожиданным полетам. Из всех членов эскадрильи только меня беспокоило предстоящее путешествие. Мы должны были преодолеть 650 километров над неизвестной и враждебной землей, с запасом бензина как раз только до Вилья-Сиснерос, да еще в расчете на помощь пассата! Никогда еще эскадрилья не совершала столь длинного перелета, и меня волновало, выдержит ли летный состав палящее солнце на протяжении стольких часов. Чтобы частично защититься от него, мы надели, в первый раз, шлемы из белой шерсти, рекомендованные нам летчиками «Латекоер». Не знали мы и как поведут себя моторы и самолеты в такую жару, когда металлические части нагреваются так, что до них нельзя дотронуться голой рукой, без перчаток.

Все опасения сразу же покинули меня, вернее, показались незначительными, как только я почувствовал, что лечу во главе эскадрильи на юг и ветер дует нам в хвост. Всегда было так: я волновался или испытывал страх до тех пор, пока не начинал [141] действовать. Под нами расстилались огромные пространства дюн, которые, если на них долго смотреть, буквально укачивали, так как летели мы очень низко, чтобы пассат лучше подгонял нас. Мы видели пять или шесть фюзеляжей брошенных самолетов. Это было печальное зрелище. Они казались скелетами больших животных, оставленными на караванном пути. Попались нам и несколько пароходов, севших на мель возле берега. Их торпедировали во время войны 1914 года. Пролетели над легендарным мысом Богадор, считавшимся когда-то концом света.