Текст книги "Меняю курс"

Автор книги: Игнасио Идальго де Сиснерос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Однако на митинги против республики, беспрерывно организуемые паломниками по совету руководивших ими священников, при содействии местного духовенства и с одобрения фашистских властей, нельзя было не обращать внимания.

Но посол, хотя это входило в его обязанности, из боязни или робости не заявлял протест фашистским властям, допускавшим подобные акты, направленные против дружественной страны.

Чувствуя полную безнаказанность, паломники все больше наглели. Однажды в Рим прибыла группа паломников во главе с двумя священниками, намеревавшаяся посетить известный храм Браманте. Это замечательное здание находится на территории испанской Академии изящных искусств, и в нем всегда было много туристов. Вероятно, в тот день отмечался какой-то праздник, ибо на здании академии подняли республиканский флаг. Увидев его, один из священников потерял всякое самообладание [279] и стал выкрикивать оскорбления в адрес республики и ее правительства.

Разгневанный дон Рамон, находившийся в это время в академии, направился к нему и, потрясая палкой, назвал никуда не годным священником и предложил немедленно покинуть помещение. Видимо, Валье-Инклан выглядел весьма воинственно, ибо оба священника, не сказав ни слова, в сопровождении своей паствы покинули академию.

В связи с вопросом о паломниках не могу устоять перед желанием раскрыть маленький дипломатический секрет. Одного из секретарей испанского посольства при Ватикане{120}, моего хорошего друга, посол уполномочил принимать от фанатически верующих четки, образки и бутылочки с водой и освящать их благословением папы римского в Ватикане, а затем возвращать все эти вещи нетерпеливо ожидавшим владельцам.

Секретарь не верил в чудеса и складывал четки и прочие вещи к себе в ящик. Там же хранилась бутылка виски, которым он всегда угощал меня. Через два дня, даже и не подумав отнести врученные ему предметы в Ватикан, он торжественно возвращал их паломникам.

* * *

Мне бы не хотелось, чтобы нарисованный мною портрет дона Рамона послужил подтверждением искаженного образа этого человека, созданного некоторыми писателями, изображавшими его как экстравагантного эгоиста, безразличного ко всему окружающему.

В Риме мы виделись почти ежедневно на протяжении полутора лет, и мне представилась возможность ближе познакомиться с Валье-Инкланом, тем более что с первого дня он был откровенен со мной и не скрывал своих мыслей.

Я увидел в нем искреннего республиканца, человека передовых убеждений, целиком отдававшего себя служению республике, которая, как он считал, полностью преобразит Испанию и удовлетворит стремление большинства испанцев к прогрессу и справедливости. Часами я слушал рассуждения дона Рамона о событиях, происходящих в мире. Он внимательно следил за политической обстановкой в Испании и смело [280] комментировал деятельность республиканского правительства. Признавая авторитет Валье-Инклана и восхищаясь им, я полностью разделял его взгляды.

С другой стороны, дон Рамон удивлял всех своей оригинальностью. В наших разговорах он всегда являлся ведущей стороной и часто фантазировал. О событиях времен королевы Изабеллы II он серьезно и невозмутимо говорил так, словно был их участником. Например: «Когда королева увидела, что я не согласен…» Фантазии дона Рамона благодаря его удивительному умению преподносить их очень забавляли нас.

* * *

Испанское посольство при Ватикане, занимавшее старый дворец на площади Испании, иногда устраивало обеды или приемы, на которых нам полагалось присутствовать. На них всегда было страшно скучно. Здание посольства выглядело угрюмым, его атмосфера напоминала затхлость религиозных учреждений, знакомых мне с детства.

Посол Комин казался неплохим человеком. Его жена – австрийка, – к несчастью, потеряла зрение, но с упрямой настойчивостью пыталась выполнять обязанности супруги посла. Видя, как она ест, гости испытывали настоящую муку. И хотя около нее находился слуга, смотревший за всем, что она делает, часто ее действия вызывали неловкость у окружающих.

Во время одного из приемов Кони подошла к ней попрощаться. Священник, сидевший около нее в кресле, уступил Кони место. Жена посла, не заметив этого, продолжала прежний разговор. К своему великому удивлению, Кони услышала простодушное монархическое признание, не предназначенное для ее ушей: «Мне кажется, нужно навестить бедных принцесс (она имела в виду дочерей короля Альфонса XIII, живших в ту пору в Риме). К сожалению, я не могу сама посетить и приветствовать их…» Не желая того, бедная дама проговорилась, кому симпатизировало большинство дипломатических представителей республики за границей.

* * *

Первым иностранным дипломатом, с которым мне пришлось иметь дело в Риме, был немецкий авиационный атташе фон Валдау (позднее один из командиров германской авиации в период Сталинградской битвы). Хотя я еще не представился официально в Берлине, майор Валдау смотрел на меня как на авиационного атташе в его стране и считал себя [281] обязанным проявлять ко мне внимание. Возможно, отношение Валдау объяснялось и той изоляцией, в которой его держали итальянцы.

В те времена антинемецкие демонстрации в Италии были нередки. Хотя они организовывались фашистским правительством, народ, как только представлялась возможность, всячески выражал свою неприязнь ко всему немецкому.

Однажды, когда мы, возвращаясь в Рим из какой-то поездки, проезжали через небольшую деревню, нашу машину забросали камнями. К счастью, пострадал только кузов автомобиля.

Я сообщил карабинерам о налете и выразил удивление по поводу случившегося. Их начальник спокойно ответил: «Вас, вероятно, приняли за немецких туристов, всегда путешествующих в открытых автомобилях». Позже я узнал, что машину Валдау дважды забрасывали камнями. Нападения на немецкие машины учащались с каждым днем, и это вызывало серьезную озабоченность посольства Германии.

Привожу эти факты, чтобы дать читателю некоторое представление о настроениях, характерных для Италии 1933 года. Обе разновидности фашизма, тесно связавшие свою судьбу позднее, еще не доверяли друг другу.

Когда в Вене нацисты выступили против канцлера Дольфуса, обстановка в Италии накалилась, началась мобилизация армии. Мне представился случай наблюдать итальянские дивизии, в боевой готовности направлявшиеся к границе Австрии, чтобы воспрепятствовать немецкому вторжению в эту страну.

* * *

Обычно военные, авиационные и морские атташе в той стране, в которой они аккредитованы, объединяют свои усилия, образуя нечто вроде сообщества взаимной помощи для получения нужной информации.

Хотя никто не давал мне никаких особых поручений, я тоже вошел в эту игру, выглядевшую довольно наивно. Большинство атташе составляли свою информацию по материалам, предоставляемым самим итальянским министерством авиации, – брошюрам промышленных предприятий и некоторым данным прессы. Иначе говоря, наши «важные» сведения, отсылаемые секретной дипломатической почтой, в основном являлись не чем иным, как пропагандой в пользу итальянских авиационных конструкторов и правительства Муссолини. [282]

В дни отправки диппочты любопытно было наблюдать, как авиационные атташе посещали друг друга, пытаясь узнать, нет ли у коллеги свежих материалов, которыми можно дополнить свою информацию. Обычно во время этих визитов и бесед, ничего не значивших и весьма дипломатичных, говорили полунамеками, будто речь шла о весьма важных тайнах.

Так примерно выглядела тогда работа большинства атташе, хотя трое или четверо из них относились к своим обязанностям более серьезно.

* * *

Не требовалось большой наблюдательности, чтобы заметить одну из самых отличительных черт итальянского фашизма – фанфаронство. Все организуемые правительством мероприятия носили театрализованный характер. Фашистские руководители Италии обладали удивительной склонностью к созданию рекламных сценариев, к организации пышных парадов, пропагандистских кампаний, к фантастическим обещаниям. Непрерывно сообщалось о победах и достижениях, существовавших только в воображении фашистских пропагандистов.

Особый упор делался на демонстрации вооруженных сил. При этом прибегали к всевозможным трюкам, чтобы создать впечатление огромной военной мощи, навести страх на другие страны, надеясь добиться таким образом политического эффекта.

Мне представился случай ознакомиться с одним из таких трюков. Авиационное министерство Италии подсунуло некоторым атташе (по всей видимости, через агентов-двойников) сенсационную информацию с грифом «Совершенно секретно», проставленным на каждой странице. В ней давалось описание самолета «Савойя» с такими сверхъестественными характеристиками, которые означали настоящую революцию в авиационной технике тех времен. Тут же прилагались снимки самолета на земле и в воздухе.

Через несколько дней иностранная печать опубликовала под большими заголовками подробное описание самолета и его фотографии, с тревогой подчеркивая, что итальянцы приступили к серийному производству этих машин. Известие вызвало необычайное волнение, способствующее созданию атмосферы паники в ряде стран, что благоприятствовало фашистским планам. [283]

Спустя месяц мне случайно довелось узнать правду о знаменитом самолете. Поскольку Испания покупала самолеты «Савойя», их конструктор относился ко мне с вниманием, принятым в обращении с хорошим клиентом. Однажды при посещении завода (пользуясь предоставленной мне свободой осмотра) мы прошли в цех, где велись работы над нашумевшим самолетом. Я обстоятельно осмотрел единственный стоявший там экземпляр. Его «удивительные» характеристики существовали только на бумаге, а опубликованные снимки являлись фотомонтажом, ловко сфабрикованным с помощью макета.

* * *

Итальянские власти и большинство военных атташе держали в изоляции советского военного представителя. Хотя Испанская республика не имела дипломатических отношений с СССР и, следовательно, нам запрещалось поддерживать контакт с его посольством, я, возмущенный этой нелепой ситуацией, проявлял подчеркнутое внимание к советскому коллеге, часто приглашал его к себе домой и демонстративно посещал советское посольство. Это был первый советский человек, с которым мне довелось познакомиться. Держался он непринужденно и показался мне компетентным специалистом. Мы стали хорошими друзьями.

Советский, немецкий и японский атташе – единственные, кто придавал своей работе большее значение, чем дипломатическим балам и обедам.

Атташе Англии на каждом шагу демонстрировал свое презрение ко всему неанглийскому.

Североамериканский военный представитель испытывал благоговение перед аристократами и бывал счастлив, проигрывая им свои доллары. Он с удовольствием рассказывал мне, как накануне вечером играл в покер с какой-нибудь принцессой или маркизой. При этом он не говорил, конечно, во сколько обошлась ему столь высокопоставленная компания. Меня крайне удивляло восхищение американцев аристократами. Я думал, что «демократической» Америке это преклонение чуждо, но, видимо, ошибался. Дипломатов США приводила в восторг возможность пообедать с герцогом, даже если он был жуликом, дураком или самым скучным человеком на свете.

В Риме американцы легко могли удовлетворить эту невинную, но обходившуюся им довольно дорого страсть. В том обществе, в котором они вращались, почти все имели титулы. [284]

Обилие герцогов и принцев объяснялось тем, что в Италии все дети наследовали титул родителей, и таким образом количество титулованных особ увеличивалось, как хлеб и рыба в известной легенде. Помню, я удивился, когда однажды на приеме меня представили принцу (забыл его имя), худощавому и смуглому, а спустя два часа в кабаре познакомился с другим принцем, полным и белокурым, носящим то же имя. Оказалось, они сыновья двух братьев.

Как– то атташе Аргентины купил у английского дипломата, возвращавшегося на родину, внешне хорошо выглядевший открытый автомобиль марки «Роллс-Ройс». С тех пор жизнь нового владельца значительно усложнилась. Автомобиль, уже отмеривший на своем веку немало километров, постоянно ломался, а в Риме для машины такого старого выпуска нельзя было достать запасных частей. Когда аргентинцу удавалось завести машину -а такие случаи можно пересчитать по пальцам, – его видели медленно проезжавшим на своем «Роллсе» по Виа-Векето. Он сидел за рулем в ослепительно белой форме аргентинской армии, раня своим видом сердца итальянских красавиц.

В некоторых кругах римского общества дипломат, особенно если он являлся владельцем автомобиля «Роллс», без труда покорял женские сердца, хотя для него эти приключения заканчивались иногда отнюдь не романтично.

В мое время в Риме был известен так называемый «обман дипломата». Героиней авантюры обычно выступала интересная замужняя женщина, ловко позволявшая какому-нибудь дипломату «завоевать» себя. Почти всегда роман развивался по следующей схеме: сугубо «конфиденциально» дама сообщала своему поклоннику, что хотя она и замужем, но с супругом не живет. По истечении соответствующего срока дама более или менее театрально признавалась, что ждет ребенка. Следующий акт: отчаяние, слезы и заявление о намерении покончить жизнь самоубийством. После такой сцены дипломат уходил озабоченным. Спустя несколько дней дама с победным видом сообщала ему, что ей удалось установить контакт с одним из лучших гинекологов Рима, который готов выручить ее из беды, гарантируя благополучный исход при условии выплаты ему определенной суммы. Сумма называлась в зависимости от характера и финансовых возможностей мнимого виновника происшествия. После получения денег дама исчезала на несколько дней, а затем появлялась около другого неосторожного дипломата. [285]

Первый раз я увидел Муссолини в довольно впечатляющей обстановке: во время большого парада на новой грандиозной площади Виа дел Имперо в Риме.

Места для дипломатического корпуса находились напротив статуи Юлия Цезаря, перед которой на трибуне, более высокой, чем пьедестал Цезаря, стоял дуче и принимал парад.

Впечатление от первой встречи с Муссолини было таким, словно я побывал в театре и видел немолодого, довольно упитанного комика, игравшего роль героя-любовника, одетого в необычайно крикливую форму и слишком затянутого в корсет, чтобы казаться стройным.

Бросались в глаза его постоянные усилия казаться энергичным. Стоя на пьедестале, он часто подбоченивался, выпячивал грудь, поднимал подбородок, приветствуя проходящие колонны резким жестом театрального фашистского приветствия. Но дуче сразу тускнел, когда снимал головной убор, обнажая огромный, круглый и лысый череп. Кстати, я очень удивился, увидев марширующих священников и монахинь, одетых в рясы, с какими-то сложными сооружениями на голове. Они проходили ровными рядами, чеканя шаг и приветствуя Муссолини поднятием руки на фашистский лад. Я жалею, что не сохранил сделанные тогда с трибуны фотографии.

Позднее в течение шести дней на маневрах 1934 года в Апеннинах мне представилась возможность ближе наблюдать Муссолини.

Я впервые присутствовал на учениях такого масштаба. Итальянцы сумели выгодно показать свою армию, снабженную современным оружием, и добились главной цели: создали впечатление у многочисленных военных делегаций, что Италия обладает огромной военной мощью, чего в действительности не было.

Любопытная деталь: нас устроили в Болонье, в большой гостинице, реквизированной правительством для военных атташе. Кроме нас в этом прекрасном отеле проживали лишь две дамы. Они считались обычными постояльцами. Однако на самом деле им было поручено выяснить мнение иностранцев о маневрах. Поскольку обе женщины имели привлекательную внешность, они без особого труда выполнили возложенную на них миссию. Помню, первым клюнул на эту удочку турецкий атташе.

Перед началом маневров нас представили Муссолини. Потом он часто приезжал на наш наблюдательный пункт. Я никогда не видел человека, у которого слова, жесты, каждая [286] поза выглядели так театрально, как у дуче. Создавалось впечатление, будто он постоянно чувствовал себя на сцене. Он выделывал поистине удивительные вещи, отнюдь не боясь показаться смешным.

Приведу пример. Наш наблюдательный пункт находился на небольшом холме. Когда дуче приезжал к нам, он останавливал свою машину у его подножия, быстро выпрыгивал из нее и, прижимая локти к телу, гимнастическим шагом поднимался по склону, как берсальер{121}. Сопровождавшие его лица бежали за ним, стараясь не отставать. Естественно, дуче приходил первым. Чувствовал он себя усталым, но гордым. Его взгляд как бы говорил: «Здесь все молоды и энергичны, начиная с шефа!»

При виде столь очевидно наигранного, смешного и в то же время неприятного зрелища все атташе застывали в изумлении. В многочисленной свите Муссолини были и пожилые, полные люди, которые, с трудом взбегая на вершину холма, добирались туда в полумертвом состоянии, имея далеко не воинственный вид. Готовность этих господ ставить себя в смешное положение вызывала презрение к ним.

Появление вместе короля и Муссолини тоже оставляло неприятное и жалкое впечатление. С горечью смотрел я на маленького и невзрачного Виктора Эммануила Савойского, казалось нарочно одетого недругами в нарядную военную форму, чтобы подчеркнуть нелепость его фигуры рядом с Муссолини.

Всегда высокомерный и спесивый, Муссолини обращался с королем с невероятным презрением, беспрестанно и демонстративно подчеркивая, что настоящим хозяином Италии является он. Неприятно было наблюдать, какие унижения терпел этот господин, желая сохранить за собой трон.

В день вручения новым испанским послом Осерином верительных грамот королю Италии мы отправились в его дворец Квиринал, точно соблюдая положенный по этому случаю этикет; в роскошных дворцовых каретах, в сопровождении королевского эскорта, в парадной форме. После вручения своих полномочий посол представил королю личный состав посольства. Помню, король подошел к нам, трем военным атташе, и примерно с полчаса беседовал с нами. Темой разговора были красные брюки испанской пехоты и его коллекция ложек, видимо лучшая в мире. Он не задал нам ни одного вопроса об Испании, хотя в тот период в нашей стране происходили важные события. [287]

Муссолини кичился знанием нескольких иностранных языков и, общаясь с нами, делал вид, будто с каждым атташе говорит на его родном языке. Не знаю, как обстояло дело в других случаях, но его беседы со мной выглядели довольно смешно. Дуче не знал испанского, но смело включал в итальянскую речь большое количество испанских звуков «с» и некоторые испанские слова, почерпнутые из аргентинских танго. При этом он серьезно спрашивал, хорош ли его кастильский язык и понимаю ли я его. И был очень доволен, когда я отвечал, что прекрасно понимаю. Разумеется, я не говорил ему, что знаю итальянский язык. Каждый раз при виде меня он громко заговаривал со мной, демонстрируя свои лингвистические познания.

Черное двухлетие. Октябрь 1934 года. Легкомысленная поездка. Напряженное положение в Испании

Доходившие до Рима известия о политическом положении в Испании были неблагоприятными. Наступление на республику усиливалось с каждым днем. Реакция сплачивала свои силы и действовала все более нагло, а правительство, по-видимому, ничего не предпринимало для отражения надвигавшейся опасности.

Эти впечатления подтвердило письмо, полученное мной от Прието. Хотя я привык к пессимизму дона Инда, содержание письма превосходило все, что можно было себе представить. Прежде чем рассказать о политической ситуации, он подробно описал смерть майора Рикардо Бургете, скончавшегося в страшных мучениях в госпитале Красного Креста в Мадриде. Смерть явилась результатом ранений, полученных им несколько лет назад в Африке. Известие произвело на меня тягостное впечатление, ибо я любил Рикардо, как брата. Затем дон Инда нарисовал катастрофическую картину положения в Испании. Он не вдавался в подробности, однако прозрачно намекал на разногласия в республиканском лагере. На ближайших выборах в кортесы Прието предсказывал республиканцам поражение.

Полученные известия взволновали меня. Я решил вернуться на родину. В тот же день я позвонил по телефону Прието и просил его переговорить с военным министром о моем назначении на любой пост в Испании, где я мог быть полезен [288] республике. Дон Инда обещал выполнить мою просьбу при условии, что без его ведома я не предприму никаких шагов в этом направлении. Спустя несколько дней он сообщил, что Асанья благодарит меня за предложение, будет иметь его в виду и вызовет, когда потребуется.

В те дни Кони получила тревожную телеграмму от отца. Он сообщал, что ее мать лежит в одной из клиник во Франкфурте в тяжелом состоянии и хочет видеть дочь. Кони немедленно купила билет на самолет и в тот же вечер была во Франкфурте. Это произвело самое благоприятное впечатление на ее родителей. Они предупредили и других детей, но Кони оказалась единственной, кто отозвался на их призыв.

Во Франкфурте Кони провела несколько дней, пока опасность для матери не миновала. Она подолгу разговаривала с отцом о нашем браке, рассказала ему, как мы счастливы и как крепко Лули подружилась со мной. Это, видимо, успокоило и обрадовало его.

Касались они и политических вопросов. Кони вернулась озабоченной: ее отец с радостью и уверенностью говорил о растущих силах правых организаций, выступающих против республики.

Мы со все возрастающим беспокойством следили за политическими событиями в нашей стране.

Родители Кони были так довольны ее визитом, что отец решил приехать в Рим и провести с нами несколько дней. Несмотря на столь короткий срок, мы смогли неплохо узнать друг друга, и между нами установились теплые отношения.

* * *

К несчастью, предсказания Прието подтвердились. Прошли выборы в кортесы{122}. Монархисты и фашисты, выступившие единым фронтом, не пожалели усилий и средств на подкуп избирателей. Церковь заставила пойти к урнам монахинь-затворниц, отрешившихся от всего мирского, даже от родных. Больных и старых монашек, никогда не выходивших из монастырей, доставляли на избирательные участки в колясках или на носилках. Правые добились тревожно большого числа депутатских мест. В то же время левые пришли к выборам, раздираемые противоречиями, без ясной и конкретной программы, способной удовлетворить большую часть испанцев. Народ был явно недоволен медлительностью, с какой правительство [289] проводило демократические реформы, и в особенности жестокими репрессиями, учиненными министерством внутренних дел против рабочих и крестьян, требовавших улучшения своего положения. Если к этому добавить большое число голосов, потерянных республиканцами из-за анархистских руководителей Национальной конфедерации труда (НКТ), отдавших своим членам приказ воздержаться от голосования, итогам выборов не приходится удивляться.

Но, несмотря на увеличение числа депутатов от реакционных партий, республиканцы по-прежнему имели большинство в кортесах. Поистине, Лерусу нужно было предать республику и продать себя реакции, чтобы последняя пришла к власти.

С формированием Лерусом правительства{123} начинается период так называемого черного двухлетия. Реакционные силы во главе с Хилем Роблесом{124}, опираясь на радикальную партию Леруса, монархистов и фашистов, переходят в наступление на все мало-мальски прогрессивные преобразования, осуществленные предшествующим, республиканским правительством. Таким образом, используя республиканские институты, реакция обрела силу. Ее программа предусматривала аннулирование всех завоеванных народом социальных реформ, пересмотр конституции и упразднение республики.

Я не понимал позиции левых партий, рабочих профсоюзов, позволивших, как мне казалось, без малейшего сопротивления отнять у народа то, что ему удалось добиться за последние три года. Я глубоко верил в народ, но был дезориентирован его кажущейся пассивностью.

5 октября 1934 года в Рим стали поступать первые сведения о том, что испанский народ без борьбы не позволит отнять у него республику. Хотя римские фашистские газеты, естественно, весьма тенденциозно освещали события в нашей стране, не было никаких сомнений: в Испании шла борьба. В Мадриде рабочие объявили всеобщую забастовку. В Барселоне республиканские партии выступили против правительства Леруса. В Астурии шахтеры поднялись на вооруженное восстание.

Эти известия произвели на меня огромное впечатление. Я всецело одобрял энергичный ответ народа на происки реакции. Чувствуя себя связанным с теми, кто боролся в Испании, [290] я, не колеблясь ни минуты, не сказав ни слова в посольстве, сел на первый гидросамолет линии Рим – Барселона и отправился помогать защитникам республики.

В Барселоне я узнал из прессы, что в этом городе, как и в Мадриде, правительству удалось овладеть положением и арестовать большинство республиканских и социалистических руководителей. Сообщалось также, что полиция разыскивает Прието, как главного руководителя движения.

До Мадрида я добрался без затруднений. Столица, казалось, жила обычной жизнью. Обращали на себя внимание лишь усиленные наряды жандармерии у общественных зданий. Беспокоясь о Прието, я отправился к нему на квартиру. Мне думалось, что за его домом должна быть установлена слежка, однако ничего подозрительного я не заметил. Полиция произвела в квартире обыск, а затем перестала ею интересоваться.

Мое появление вызвало удивление и радость. Конча рассказала мне о последних событиях в стране. Правительство, арестовало большинство республиканских руководителей. Среди арестованных находились Ларго Кабальеро, Мануэль Асанья, Гонсалес Пенья и другие. В Астурии военный министр, или, точнее, его доверенное лицо – генерал Франсиско Франко, сконцентрировал целую армию, ударной силой которой являлись части Иностранного легиона, срочно вызванные из Марокко. Они учинили зверскую расправу над шахтерами Астурийского бассейна, которые оказали им героическое сопротивление.

Накануне моего приезда в Мадрид прибыли Валентин Сусо и Маноло Аросена, два близких друга Прието, и остановились у него на квартире. Я довольно хорошо знал обоих, а с Сусо меня связывала большая дружба. Оба служили в Ирунской таможне и были хорошими людьми, стопроцентными республиканцами, любимыми в своей округе. С ними и Кончей я подробно обсудил, что можно сделать для дона Инда. Царившая в стране реакционная истерия и поднявшаяся волна зверских репрессий вызывали у нас опасения за жизнь Прието. Требовалось найти способ как можно быстрее вывезти его из Испании.

Прието скрывался на квартире Эрнестины Мартинес де Арагон, сестры Хосе Арагона. Самая младшая в семье, она была ярой католичкой и вела монашески суровый образ жизни. Если до сих пор она не вступила ни в какой монашеский орден, то только из-за нежелания оставить в одиночестве [291] отца. Поскольку Эрнестина обожала всех членов своей семьи, а Прието являлся их большим другом, она немедленно выразила готовность укрыть его в своем доме.

Более надежного места, чем квартира Эрнестины, трудно было придумать. Никому не могла прийти в голову мысль, что столь набожная и далекая от житейских дел женщина укрывает «ужасного» революционера, которому реакция приписывает руководство движением.

Обсудив несколько вариантов побега, мы остановились на следующем: у Аросена имелся автомобиль «Рено» модели 1933 года с багажником, открывавшемся изнутри машины, для чего требовалось лишь откинуть спинку заднего сиденья. Багажник был достаточно большим – Прието вполне мог уместиться там. Мы попробовали запихнуть туда Сусо, тоже весьма упитанного мужчину, и убедились, что наша затея осуществима. Путешествие предстояло не из удобных, но другого выхода не было. В пути Сусо и Аросена должны были сидеть сзади, а я, одетый в военную форму, на месте водителя в надежде, что жандармы, увидев старшего офицера, не будут слишком тщательно осматривать машину. Если нам удастся доехать до Ируна, можно считать, что дело сделано. Переезд через границу на автомобиле не представлял трудностей: все знали, что Аросена живет в Андайе, и привыкли видеть, как он беспрестанно ездит туда и обратно.

Меня уполномочили пойти к Прието и сообщить ему о нашем плане. До сих пор я свободно разгуливал по Мадриду и не предпринимал никаких мер предосторожности, но теперь следовало проявить бдительность, чтобы не подвергнуть дона Инда опасности.

Выйдя из дому, я осмотрелся по сторонам: нет ли за мной слежки. Не заметив ничего подозрительного, зашагал по улице и остановил первое встречное такси. На некотором расстоянии от дома Эрнестины я вылез из машины. Не знаю почему, но, увидев в витрине магазина горшок с цветами, я решил, что проявлю необычайную хитрость, если для маскировки куплю его. Я выбрал самый большой горшок, который оказался необыкновенно тяжелым, к тому же его было очень неудобно нести. К дому Эрнестины я подошел страшно уставший. Думаю, что моя мысль была не такой уж плохой; наверное, не часто революционеры нагружаются столь неудобными и тяжелыми предметами, чтобы сбить с толку полицию.

Хотя дон Инда не любил проявлять свои чувства, он взволнованно обнял меня, затем молча выслушал наш план и задал [292] несколько вопросов. Мы договорились осуществить задуманное на следующий день.

Мне показалось, что Прието обрадовался возможности выехать из Испании.

Мы подготовили машину, положили в багажник подушки, набрали полный бак бензина и незадолго до рассвета подъехали к дому Эрнестины. Чтобы отвлечь внимание ночного сторожа, решили прибегнуть к следующему трюку: Сусо стал в конце улицы и несколько раз хлопнул в ладоши, подзывая сторожа к себе. В этот момент мы и запихнули дона Инда в багажник, что оказалось значительно труднее, нежели мы предполагали. Теперь предстояла самая сложная часть путешествия – выехать из Мадрида, избежав осмотра машины полицией и жандармерией.

Накануне Сусо и я побывали на нескольких контрольных пунктах при выезде из города и наблюдали, как производился осмотр. Проверка показалась нам довольно строгой, хотя пассажиров не заставляли выходить из машин и не заглядывали в багажники. Мы вернулись озабоченные и решили, что лучше миновать контроль на рассвете, когда жандармы уже устанут и будет еще достаточно темно. Я, в офицерской форме, сел на место водителя, Сусо и Аросена устроились на заднем сиденье.

На контрольном пункте в Лас Вентас нас остановили. К машине подошли два жандарма. Один из них держал в руке электрический фонарик. Опередив их вопрос, я строго произнес:

– Начальник аэродрома Алькала-де-Энарес!