Текст книги "Из тьмы веков"
Автор книги: Идрис Базоркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)
Время шло… Гарак лежал, не шевелился. Потом с трудом сел, задыхаясь, встал… и, схватившись двумя руками за длинный посох, направился к выходу…
Когда Калой вернулся вместе с Иналуком, в доме было темно и тихо. Он окликнул отца, никто ему не ответил. Он кинулся к его лежанке. Она была пуста и холодна. Калой достал с потолка кусок смоляного корня, раздул в очаге пламя и зажег светильник. В комнате никого не было. Калой осмотрел башню, хотел бежать за отцом во двор, но Иналук остановил его.
– Может, сам вернется…
Долго ждали, прислушиваясь к каждому шороху, ко вздохам скотины на первом этаже. Гарак не возвращался.
Калой вышел и сначала тихо, но потом все громче и громче стал звать отца. Ночь безмолвствовала.
Тревога и страх охватили Калоя и Иналука. Они выбежали на поиски Гарака с зажженными бага. Когда каждый этаж башни, каждый закоулок двора, все хлева были обысканы, подняли соседей, родственников, весь аул.
Всю ночь по всем склонам горы, на которой стоял Эги-аул, по всем тропам и пещерам двигались в ночи пылающие факелы, раздавались тревожные призывы.
Наступило утро. Оно не принесло ничего нового. Об исчезновении Гарака вскоре узнала вся округа. Но никто не видел его следа. Вечером вернулась Докки. Она почти обезумела, проклиная себя за то, что послушалась мужа, ушла…
Весь следующий день в Эги-аул приходили люди из соседних хуторов и селений. Все терялись в догадках, строили предположение одно страшнее другого. Многие приписывали исчезновение Гарака нечистой силе.
К вечеру Хасан-мулла передал свой последний разговор с Гараком Гойтемиру, который приехал в Эги-аул.
В это время пришла страшная весть. Гарака нашли! Нашли мертвым в родовом солнечном могильнике рядом с мумией его отца.
– Язычник! – вырвалось у Гойтемира со вздохом облегчения.
– Да простит его и нас Аллах! – вздохнул Хасан-мулла. И, подумав, сказал: – Если взвесить все, то больше стоит заботиться не о земных делах и тяжбах, а о вечной жизни… Там… – Он показал на землю. – Годы-то у нас большие… И грехов немало…
– Что ты хочешь сказать?.. – Гойтемир строго посмотрел на Хасана.
– В Мекку бы съездить, в Медину… Хаджж совершить… Могиле пророка поклониться… За это многое прощается…
– Осенило тебя, Хасан-мулла! Спасибо за совет! Я думаю, мы могли бы вместе совершить эту поездку! Она не помешает земным делам…
А слова: «Хасан-хаджи!.. Гойтемир-хаджи!» – это как музыка.
На другой день во дворе у Калоя собрался весь его род. Решался вопрос, что делать с покойным: хоронить по-мусульмански или оставить его там, где он сам нашел себе последний приют?
Старик Зуккур каждого просил высказать свое мнение. Большинство настаивало на том, чтоб его захоронили в землю.
Последним вспомнили Калоя. Он стоял в стороне. Когда назвали его имя, он вышел и оглядел всех:
– Тут говорят, что воти не попадет в рай, если останется там… А куда попали все наши предки? Их ведь просто клали высыхать на плетневые настилы, что стояли во дворе на столбах? А куда попали наши деды, которые лежат в солнечных могильниках, и с ними отец Турса и Гарака? Не посчитайте за болтливость. Я говорю только потому, что вы меня спросили. Я считаю, что тело его должно остаться там, куда он сам его отнес. А о душе его мы все будем молиться…
Никто не сумел возразить Калою. И Гарак остался навсегда со своими предками.
В эту ночь возле солнечного могильника Эги до утра горел костер. Калой, Иналук, Виты, приехавший на похороны, и еще несколько юношей сидели вокруг огня и тихо вели беседу. А у стены могильника привязанный к каменному кольцу стоял Быстрый, которого Калой посвящал Гараку.
Но беда не приходит в одиночку.
Дня через три, когда на поминках уже перебывали почти все родные и знакомые, Докки лишилась рассудка. Она сидела тихо, ничего не понимала, не плакала, ничего не говорила и лишь иногда начинала тихонько напевать веселую песенку.
Калой почернел от горя.
Родственники Докки решили забрать ее к себе, а вместе с ней и Орци.
Родственники Доули, родной матери Калоя, предложили ему на время, чтобы не оставаться в одиночестве, поехать с ними. Разговор этот происходил во дворе. Соседи, однофамильцы Эги, тоже предлагали Калою свой кров и гостеприимство.
Он стоял у родовой башни, на том месте, где всегда стоял Гарак, и, опустив голову, слушал.
А когда голоса родных и друзей умолкли, он окинул их усталым взглядом. Люди увидели, как он исхудал. Но услышали они голос твердый и сильный.
– Вам всем спасибо, – сказал он. – Я знаю, что ваши слова от сердца. Но в этой башне еще никогда не угасал очаг отцов. Около этого очага живут их души. В этой башне сегодня горе. Завтра может быть и радость. Так бывает… Наш род не прекратился. Нас с братом опять двое.
И, пока мы живы, огонь предков здесь не погаснет. Мы не уйдем.
Молодой хозяин этого старого двора проводил родных и знакомых за ворота.
Люди разошлись, унося с собой уважение к юноше, который так мужественно принял на свои еще не окрепшие плечи всю тяжесть несчастья…
Когда Калой остался один, за забором мелькнул темный траурный платок. Девушка задержалась только на миг. Бледное лицо. Глаза, полные слез… И Калой услышал родной и такой нужный ему сейчас голос Зору:
– Мужчина ты!..
Глава третья
Первая любовь
1
С того дня, как маленький Калой начал пасти овец, прошло десять лет. И не было теперь такого труда, к которому он был бы непривычен. Вот почему, когда он остался один, в хозяйстве его ничего не изменилось. Но изменился он сам. Улыбка редко появлялась на его лице. С людьми он разговаривал мало. Не любил сочувственных речей. Это знали соседи и знакомые и не напоминали ему о несчастье.
Дни проходили быстро. Но ночи казались ему бесконечно длинными. Он готовил себе ужин и забивался на нары в дальний угол, чтобы уснуть. Иногда это удавалось сразу. Но другой раз перед глазами вставал Гарак таким, каким он его видел последний раз в окне солнечного могильника. Или мерещился отчужденный взгляд Докки…
В комнате слышались шорохи, в полупотухшем очаге с треском вспыхивала искра и сама собой разгоралась. И тогда страх пробирался под шкуру-одеяло и Калой лежал в оцепенении, пока в окне не забрезжит рассвет. Он верил, что души умерших обитателей башни населяют ее и ночью живут своей таинственной жизнью.
Однажды он отвел Хасан-мулле барашка, и тот научил его делать намаз, читать молитву, которая защищала от злых духов и разной нечисти.
Но это не спасало Калоя от гнетущего одиночества.
В зимние вечера заходили к нему соседи. Пхарказ подсаживался к очагу и долго рассказывал какую-нибудь историю или просто так сидел, уставившись в огонь, поправляя поленья, пока дремота не начинала клонить его голову. Тогда он поднимался и шел к себе. А в мысли Калоя проскальзывала Зору. Сквозь сон он что-то говорил ей, а она двигалась по комнате, как Докки, и делала ее работу… Калой засыпал, а мечта продолжала глядеть на него ярким девичьим взглядом.
Калой не забывал помогать матери Виты, своей кормилице. И Фоди не оставалась перед ним в долгу. Она сбивала ему масло, варила сыр.
Несколько раз Калой ездил проведать мать и брата. Орци рос веселым крепышом. Он надоедал Калою расспросами о Быстром, мечтал покататься на нем, просился домой. А Докки не поправлялась. Временами казалось, что она совсем здорова. Она тихо плакала и причитала, а потом вдруг ей мерещилось что-то, она устремлялась куда-то бежать, вырывалась, и родным приходилось связывать ее, сажать на цепь, как это делали все с такими больными.
Калою очень тяжело было видеть Докки на цепи. Лучше уж смерть, чем такие мучения.
Первый год после смерти Гарака для Калоя навсегда остался самым тяжелым в его жизни.
Не успели горцы покончить с уборкой, как Гойтемир стал объезжать аулы и до срока собирать в казну подати с каждого дыма[57]57
Дымовая подать – подворный налог в царской России.
[Закрыть]. Люди роптали, но подчинялись. К Калою он не пришел. То ли постеснялся брать с сирот, то ли другие мысли удержали его. Тогда Калой отогнал в город нетель, продал ее и при людях сам передал деньги сборщику. Он отказался и от зерна, которое община собирала с каждого урожая для вдов и сирот. Поблагодарил стариков за их доброту.
– Есть в ауле люди, которые нуждаются больше меня, – сказал он.
– Гордость у тебя безмерная! – заметил Хасан-мулла. – Но и жадности, видно, нет никакой. И это главное!
– С чего у меня может быть гордость! – отозвался Калой. – Мне ведь никто не завидует. Просто хочу, чтобы вы меня не считали больше ребенком.
Старики засмеялись.
– Хорошо, – сказал Пхарказ, – ребенком мы тебя давно не считаем. Но и мужчиной назвать не можем. Ты не прошел обряда посвящения.
– Я готов! – сдерживая радость, ответил Калой.
– И все-таки придется обождать до следующей осени, – сказал Хасан-мулла. – Ты не один. Устройте той для села, и мы всех вас, одногодков, проверим, посмотрим, на что вы способны.
С этого дня Калой не забывал о предстоящем состязании и серьезно готовился к нему.
Много времени он проводил с Быстрым, который хорошо рос и обещал стать завидным конем. Калой изредка уже садился на него, но только там, где их никто не видел. Излюбленным местом его по-прежнему оставалась скала Сеска-Солсы. За ней ему никто не мешал обучать жеребенка.
В конце осени произошло событие, которое взволновало жителей гор. Несколько человек из разных аулов, в том числе сам Гойтемир и Хасан-мулла, отправлялись в Мекку. Дело это считалось божественным, и, имел человек средства или не имел, каждый должен был чем-то поддержать богомольцев. Теперь стало понятно, почему Гойтемир так торопился со сборами подати. Ему нужно было освободиться от забот старшины.
На проводы собралось много народу.
Родные и знакомые распрощались с паломниками. Они въехали в Ассиновское ущелье и неожиданно впереди увидели человека, стоящего у тропы. Это был Калой.
Тонкий, не по годам широкоплечий, он стоял, почтительно опустив руку, другую положив на рукоятку кинжала. Гойтемиру стало не по себе. Но вот они поравнялись с ним.
– Да зачтет Аллах намерения и труды ваши, – приветствовал их Калой. – У меня просьба. Я не надеюсь на то, чего не может случиться. Но в странах пророка вы можете встретить кого-нибудь из тех, кто видел Турса или Доули. – Он повернулся к Гойтемиру. Тот смотрел куда-то в сторону и, казалось, не слышал его слов. – Я прошу вас спросить у них о моих родителях. Живы ли они и где?.. Если их нет, помолитесь за них. – Он протянул Хасан-мулле два рубля. – Доброго вам пути и доброго возвращения!
– Спасибо, Калой. Ты ведь сам нуждаешься и мог ничего не давать. Но такой уж у тебя характер! Мы с благодарностью принимаем твою мзду. Счастливо тебе оставаться!
Поблагодарили юношу и остальные, пообещав ему помнить о просьбе. Только Гойтемир промолчал. Не хватило сил преодолеть старую злобу в сердце.
Когда паломники были уже далеко, Хасан-мулла оглянулся. Высоко на горе по-прежнему стоял Калой и смотрел им вслед.
– Они с отцом похожи, как две половинки одного ореха…
– Отец – это большое слово!.. – задумчиво откликнулся один из спутников. – Вот и не видел он его, а помнит…
– Не всегда это так. Слово «отец» тогда имеет смысл, когда сын вырастает достойным человеком! – прокричал другой, перекрывая шум Ассы, которая здесь, на дне ущелья, с размаху налетала на на валуны и разбивалась вдребезги, обдавая холодной пылью.
Они уехали.
2
Шло время. Жизнь в горах текла как обычно. Сыграли одну, другую свадьбу, похоронили старуху, проводили несколько семей, перебиравшихся на плоскость. День походил на другой, как бусы на четках.
Пришла зима.
Калой часто видел Зору, когда она делала что-то у себя во дворе. Изредка встречал у ручья, куда она приходила по воду. Но разговор их стал иным. На смену детской простоте пришла застенчивость, неловкость. Казалось, каждый из них что-то недоговаривает, скрывает.
Как-то заболел Пхарказ, и Калой пошел проведать его. Давно он не был у них. Мало что изменилось в их башне. Появилась лампа, как та, что купил Калой, да стекло в окне. Но зато и стекло, и лампа, и посуда – все здесь блестело. Калой понял: это руки Зору. Значит, ее считают уже взрослой и она приняла на себя девичьи заботы по дому.
Жена Пхарказа стала жаловаться Калою, что муж ничего не ест.
– Подай ему свежего мяса! Дичи! А где мне взять?!
– Где взять? – отозвался Пхарказ. – Взяла бы ружье да пошла на охоту!
– А ты б и рад был! Только медведей я еще для тебя не стреляла! Избаловала, вот ты и не знаешь, чего хочешь. Могу на чердаке поохотиться за сушеным мясом!
Но Пхарказ только поморщился.
– Я слышать о нем не могу!
А когда жена и дочь вышли, он попросил Калоя одолжить ему мерку-другую ячменя.
– Поправлюсь, продам корову и куплю зерно для посева, для дома… Я давно просил, чтоб они заняли у тебя, ты только не говори им. Но Зору не согласилась. Даже плакать стала… А к другим я не хочу идти. Так десятый день и сидим на сушеном мясе. Мне оно уже козлиной шкурой воняет…
Пожелав Пхарказу здоровья, Калой поднялся.
В сенях он столкнулся с Батази.
– Я думал, мы соседи, – по-взрослому строго сказал он, – а вы как чужие… Или я для вас не то, что мой отец?
Батази смущенно забормотала, но он не слушал ее.
– Приди и возьми зерна, сколько надо. А на охоту идти не соглашайся. Об этом я позабочусь. Ему нужно горячее сало с молоком. Отец так лечил себя, когда в него вселялся холод.
Вечером Батази пришла за зерном и от Калоя понесла его прямо на мельницу.
В мельницу эгиаульцев с трудом мог войти один человек. Ее жернов величиной с чашу едва за день и ночь памалывал одну-две мерки. Но в эту пору года даже и он почти всегда стоял без работы, так что Батази не пришлось ждать очереди.
Немного погодя Калой увидел, как за матерью побежала и Зору.
Он поужинал, задал сено скотине, взял заплечный мешок, лепешку, соль, сыр, хулчи[58]58
Хулчи – сыромятные чувяки с ремневым переплетением вместо подошвы для хождения по скалам (инг.).
[Закрыть], подбросил дров в очаг и вышел.
Около мельницы ему повстречалась Зору.
Под платком она несла муку, чтоб скорее накормить отца. Увидев Калоя, она впервые в жизни остановилась, как взрослая, уступая ему дорогу. Остановился и он.
– Если я завтра вовремя не приду, присмотри за моей скотиной, подложи дров в очаг…
– Далеко ли собрался?
– Да нет. На Хребет Пропастей, – ответил Калой. – Хочу поохотиться.
– За все берешься, – не то одобрительно, не то с иронией заметила она. – Туда в одиночку не ходят!
– Это смотря кто!
В ответ раздался смешок.
– Ну и кичливый ты!
– Кичливый или нет – увидишь. Или твоему отцу будет козья шкура для моленья, или Быстрому медвежий коготь от сглаза, или тебе кабаний клык, чтоб разглаживать галуны. – И, приосанившись, он пошел.
– Смотри, чтоб не пришлось упряжку посылать, вытаскивать тебя из пропасти! – крикнула Зору ему вслед и побежала домой.
Ночью Калой пришел, в свою родовую пещеру, развел костер, вытащил из расщелины берданку, которая хранилась здесь еще со времени освобождения Гарака, почистил ее и, зарывшись в сено, уснул.
Проснулся он, когда звезда Восхода[59]59
Звездой Восхода ингуши называют Венеру.
[Закрыть] на небе осталась одна.
Спросонья дрожа от холода, он тут же двинулся вверх, в гору. Скоро ему сделалось жарко. А немного погодя, он понял, что надежды на удачную охоту очень мало. Ветер дул от него. Но ветер в горах изменчив. И Калой, стараясь не унывать, поднимался все выше и выше. Он видел, как розовели снега на хребтах, на вершинах, видел по пояс возвышавшийся над горами, освещенный огнем восхода Казбек, но все это сейчас не занимало его. Он со стыдом вспоминал, как выхвалялся перед Зору, и не знал, как явится с пустыми руками домой. Думая так, он шел и шел вперед, иногда останавливаясь и внимательно оглядывая окрестность.
Было позднее утро, когда у подножия небольшого ледника он увидел десять туров. Вожак стоял на каменном выступе и зорко следил за всем, что происходило вокруг. Калой прислушался. Ветер, как и прежде, шел от него. Но что было делать? И он со всей осторожностью двинулся вперед. Где можно было, перебегал, прячась за камнями, а открытые места переползал, не поднимая головы.
Наконец он приблизился к стаду на выстрел. Калой знал свою винтовку и стрелял из нее без промаха. Он решил бить по вожаку. Это был крупный, судя по рогам, немолодой самец. Уложив берданку на колено, Калой прицелился… Но в последний миг тур издал звук, подобный свисту, сорвался с места и увел стадо за перевал… У Калоя опустились руки. Второй такой удачи за один день быть не могло.
И снова вспомнились колючие слова Зору: «Кичливый ты… За все берешься…». Но делать было нечего, и Калой тронулся в обратный путь. На всякий случай он спускался так же осторожно, как и поднимался наверх. Ведь на охоте бывают всякие неожиданности.
Благополучно миновав карнизы и пропасти, Калой выбрался на тропу, которая вела к пещере, и остановился, не веря своим глазам: на мокром грунте рядом со следами его ног шли когтистые вмятины медвежьих ступней. Судя по ним, зверь был огромный.
Но как в эту пору года здесь мог оказаться медведь? В памяти пронеслись рассказы о самом опасном медведе – шатуне, который, не успев залечь в спячку, бродит, шальной и свирепый, бросаясь на все живое, что попадается на пути.
Первым чувством был страх и желание бежать… Но Калой пересилил себя. Идти в пещеру? Или ждать, когда зверь появится сам? А может, он пришел, чтоб залечь здесь?
В полусотне шагов стояла огромная каменная глыба. Калой вскарабкался на нее. Вход в пещеру оказался перед его глазами. Взяв его на прицел, Калой залился задористым собачьим лаем. И тотчас наружу выскочил медведь. Потянув воздух, он с проворством кошки бросился вверх на скалы. Калой растерялся.
«Уходит», – мелькнула у него мысль, и он выстрелил, не целясь. Зверь пропал из виду. А когда дым рассеялся, Калой увидел его шагах в десяти от себя.
Трясущимися руками он едва перезарядил берданку. И от жалкого вида этих рук он пришел в себя, встал и встретил зверя стоя.
Раздался выстрел… Почти в тот же миг медведь вышиб берданку из рук Калоя, и она щепкой взлетела в воздух… Калой выхватил кинжал. Удар пришелся медведю в череп. Но тот сгреб Калоя и вместе с ним рухнул вниз. На мгновение цепкие объятия медведя разжались. Не помня как, Калой вырвался и пырнул его в бок. На этот раз он попал в сердце. В предсмертных судорогах медведь рвал землю когтями… А Калой все стоял с огромным, как меч, кинжалом и, казалось, ждал новой схватки…
В этом поединке Калой победил двух зверей: медведя и собственный страх.
Медведь лежал ничком. От хвоста до уха Калой насчитал в нем пять локтей. От уха до уха – локоть.
Такую удачу только Бог мог послать ему. И он дал клятву щедро отблагодарить его.
Взяв на ближайшем хуторе сани и пару быков, поздно вечером он вернулся в Эги-аул.
У собак свой язык. Никто из жителей аула в этот вечер не узнал о добыче Калоя, а собаки узнали. Они были так встревожены, так подвывали и лаяли, что во многих башнях открывались двери и хозяева в тревоге проверяли свои загоны.
Калой освежевал тушу, стаскал мясо в дом, взял печень, сердце, почки, заднюю ляжку и пошел к Пхарказу.
Там уже спали, когда он смело постучался. Узнав его голос, Батази открыла дверь. С торжественным видом молча ввалился Калой в комнату. Пхарказ чуть не задохнулся от удивления, увидев его трофей. Он не мог успокоиться, пока не сходил с Калоем к нему в башню и сам не потрогал шкуру и голову зверя.
Заметив на одежде Калоя кровь, Батази предложила ему помыться. Калой стянул с себя изодранную одежду и остался голым до пояса.
Пхарказ пошевелил дрова. Пламя запылало, озарив комнату ярким светом. Огромные плечи, широкая грудь Калоя были поранены когтями медведя. Кровь запеклась на них.
Он нагнулся. Батази, причитая, начала поливать. От каждого движения юноши на его спине и руках собирались бугры мышц, покрытых загаром еще с косовицы.
– Если б у медведя не было когтей, ты бы задушил его! – воскликнул Пхарказ, любуясь Калоем, когда тот вытирался. И, сплюнув, добавил: – Вот это ручища!
Похвала льстила и смущала Калоя.
А из темноты смежной комнаты на него смотрела Зору. Если б Калой мог видеть эти глаза!
Долго все сидели у очага. Жарили на огромной треногой вилке печенку и сердце, пекли в золе почки, варили мясо. Пхарказ без конца расспрашивал Калоя, как он убил медведя, и сам рассказывал охотничьи истории.
Пхарказ выпил медвежьего сала с молоком, поел печенку с кровью, отведал мяса и сказал, что поправился совсем.
Батази все время благодарила соседа.
Разговор перешел на его жизнь. И Батази высказала общее мнение женщин аула: ему хоть и рано еще, но нужно жениться. Потому что даже самое маленькое хозяйство требует женских рук.
С Калоем впервые говорили на эту тему, и он краснел и не знал, куда деть глаза. Тем более, что Батази не смущало присутствие Пхарказа и Зору, которая вышла к ужину.
– Только надо найти богатую да родней сильную! Тогда ты встанешь на ноги! А если шить латку на латку – так это не одежда! – Украдкой перехватив взгляд дочери, она добавила: – Я свою ни за что за бедного не выдам! Хватит, что мы всю жизнь перебивались с куска на кусок!.. Пусть хоть она поживет!..
Зору выскользнула из комнаты. А Пхарказ поперхнулся смешком:
– У каждого бедняка думка об этом!
– И правильная думка! Надо не только думать, но и поступать так.
– Да где же их брать-то, богатеев твоих? На все село один-два. А дочерей наших – десятки! – поддразнивал жену Пхарказ.
– Таких, как наша, – одна! Где, у кого ты еще видел такую? Да она еще ребенок, а уже вон какая… И на ком же богатому жениться, если не на ней? На празднике женщин сама Наси на нее загляделась!.. – Наевшись медвежатины, Батази совсем расходилась.
Но здесь Пхарказ почему-то неожиданно обозлился и велел ей заткнуть рот. То ли ему надоела ее вольность и болтовня, то ли она заговорила о сокровенном…
Пропели первые петухи, когда Калой поднялся.
– Иди ложись, ты еще с такой охоты не отдохнул! А мы с тобой болтаем и болтаем! – переменив воинственный тон, сладким голосом сказала Батази. Она заметила смертельную бледность на лице юноши и приписала это усталости.
Калой вышел. Прижавшись к башенной стене, в шали стояла Зору. Но он или не увидел ее, или сделал вид, что не заметил, прошел мимо и свернул к себе.
Наутро все село уже знало, что Калой один на один вышел на шатуна и убил его. Парни приходили к нему выпрашивать медвежьи когти для своих лошадей, мужчины рассматривали голову и шкуру медведя, которую Калой растянул на прутах и выставил сушиться. Мясо он посолил и подвесил в холодной боевой башне, а конец правой лапы целиком с четырьмя когтями подвязал под горло Быстрому. Такого богатого амулета не было еще ни у одного коня!
Но ни бесконечные восторги сверстников, ни похвала бывалых охотников не радовали его. Ко всему он был равнодушен. И по его рассеянным ответам многие чувствовали, что парня терзает какая-то забота. Однако никто не знал, что причиной его страданий были мысли, высказанные Батази. Он искал выхода и не находил. Похитить Зору? Но в памяти вставал образ Гарака. Пхарказ был другом его. Не мог Калой осквернить их дружбу. Он решил не думать о девушке. Пусть ее выдают за богатого… Но когда он представил себе рядом с нею кого-то, у него голова закружилась от ярости. И наконец его осенила мысль: он должен сам стать богатым!
Успокоенный этим, Калой решил проведать братишку и Докки. В подарок им он повез целый окорок медведя.
Орци души не чаял в Калое, приставал к нему с расспросами об охоте на медведя, а узнав что-нибудь, убегал во двор и пересказывал мальчишкам.
Орци знал от деда – отца Докки, что Гарак и дядя Турс были знаменитыми охотниками. Но даже они никогда не убивали шатуна. И Орци смотрел на брата, как на самого бога охоты – Елту.
А Докки оставалась такой же, как и прежде, молчаливой, ко всему безучастной.
Бедные родители измучились с ней. К каким только знахарям не обращались они!
– Злые джины[60]60
Джин – злой или добрый дух из арабских или персидских сказок, бытующий и в ингушских преданиях.
[Закрыть], – говорили те, – накрепко овладели ее душой и не хотят с ней расстаться.
Весной Калой забрал брата. Волнениям Орци не было конца. Он обегал все башни, как будто увидел их впервые, повстречался со старыми товарищами, которых чуть не забыл. Но самую большую радость доставлял ему Быстрый.
Когда Калой посадил его на коня, он пришел в такой восторг, что не захотел слезать с него.
Слушался Орци Калоя беспрекословно. Он стал настоящим помощником в доме, пас скотину, погонял быков во время пахоты и исполнял все поручения брата. И делал он все это весело, с удовольствием. Большеухий, немного пучеглазый, с шейкой, вечно вытянутой вперед, он, казалось, все время был наготове услужить кому-нибудь.
Маленький Орци наполнил дом жизнью, и Калой перестал чувствовать свое одиночество.
3
Только в середине лета вернулись из Мекки горские паломники. Это было большим событием. Все семеро новых хаджи были в красных фесках с черными кисточками на макушке. Поверх фесок головы их были повязаны белоснежной чалмой.
Их никто уже не смел называть просто по имени без почтительной приставки «хаджи». Хасан стал Хасаном-хаджи, Гойтемир – Гойтемиром-хаджи. Каждый житель гор хотел посмотреть на людей, побывавших в святых местах, повидать их, потрогать чалму, послушать бесконечные интересные рассказы про дальние страны и чужие народы.
Этим беседам не было конца. И хаджи не уставали укреплять веру в пророка Мухаммеда и его учение Ислам.
После каждой такой беседы почитателей прежних идолов становилось все меньше. Только фанатики еще стращали народ, предсказывая бедствия, если люди не одумаются и не вернутся к поклонению древним богам.
Но время старого уходило навсегда.
Когда интерес людей к паломникам немного поостыл, у Хасана-хаджи стало свободнее от гостей. Тогда и Калой пошел к нему, чтобы узнать о родителях.
Хасан-хаджи стал строже, степеннее. Калоя он встретил приветливо. Предложил сесть. Но Калой поблагодарил его и остался стоять у дверей.
В доме муллы было чисто. В окнах, как теперь у большинства горцев, – стекла. Вместо очага – печь. Пучки пахучего епра[61]61
Епр – род душистого горошка.
[Закрыть] висели по всем углам. На резной кровати горкой вздымались пуховые подушки и одеяла. Стены украшали рамки с красочными картинами мечети «Айя София» из Стамбула и «Бурака»[62]62
Бурак – крылатый конь в арабской мифологии.
[Закрыть]. Поля этих картин были испещрены арабскими письменами.
Все это было очень интересно. Но Калой строго соблюдал правила приличия и ничего не расспрашивал и не разглядывал. Он осведомился о здоровье, о самочувствии семьи Хасана и только после этого спросил о своих родителях:
Хасан-хаджи помолчал, подумал и заговорил:
– На всем нашем долгом пути мы не встретили ни одного человека, говорящего на нашем языке!..
– Но куда же они подевались? Их ведь, говорят, было очень много… – удивился Калой.
– Э, мальчик! – воскликнул Хасан-хаджи. – Мир так велик, что легче в лесу отыскать комара, чем в чужой стране своего человека! Так мы ничего и не узнали…
В комнате воцарилось молчание. Потом Калой снова заговорил:
– Хасан-мулла, то есть Хасан-хаджи, я хорошо помню день, когда умирал Гарак. Он говорил с тобой… Я невольно услышал, как он сказал: «За себя я ему прощаю… но за брата – никогда!» Мне пора узнать, о ком он говорил?.. А то я могу подумать на того, кто ни в чем не повинен. А не думать об этом, ты сам понимаешь, я не могу… – Может быть, ты поможешь мне?
Молчание было долгим.
– Гарак – да простит Аллах его заблуждения в вере праведных – был болен, – наконец промолвил Хасан-хаджи. – Его слова нельзя считать истиной, нельзя брать в расчет.
– Но после тебя он говорил со мной. И ум у него был свободен и чист…
– Может быть… Может быть… Значит, ты хочешь узнать у меня то, что при своем чистом уме, как ты говоришь, он сам не пожелал сказать тебе? – Хасан-хаджи еще больше поджал под себя сложенные накрест ноги и, пристально вглядываясь то в один, то в другой глаз Калоя, выжидающе молчал.
Молчал и Калой.
– Ты хочешь, чтоб я нарушил слово, которое он взял с меня? Чтоб я нарушил последнее желание Гарака?..
Калой резко вскинул голову:
– Нет. Не хочу. Не говори. Если суждено, я сам узнаю. И посчитаюсь с тем, с кем не успел Гарак…
Глаза Калоя горели ненавистью. Видно было, что он не собирался никому прощать обиды своих родителей.
Хасан-хаджи встал, прошелся из угла в угол, обдумывая что-то и перебирая за спиной четки, и, внезапно обернувшись, спросил:
– Перед тобой чистая тропа жизни. Зачем ты хочешь завалить ее камнями?
– Нет, не по чистой тропе мне идти. Моя тропа – это дорога отцов. А куда она их привела, ты знаешь. Я жил меньше тебя. Но из клочков шерсти скручивают длинную нить. А из клочков того, что я знаю, я начинаю видеть, кто завалил тропу моих родителей. И у меня должно хватить силы расчистить ее… Я хотел, чтоб ты помог мне… Но вижу – ты не можешь…
– Да. Не могу.
Хасан-хаджи с любопытством смотрел на парня, который уже почти на голову выше его… А ведь Хасан, как сегодня, помнил день, когда жена Гарака принесла Калоя в шали… День, в который Калой навсегда расстался со своими бедными родителями.
И, как бы откликаясь на эти его мысли, Калой воскликнул:
– Будь проклят тот, кто научил отца ехать в Турцию! Будь проклят тот день – день моего рождения!
Глаза его горели яростью. Хасану-хаджи почудилось, что на него смотрит Турс, обездоленный, неистовый.
А Калой угас. Плечи его опустились. Взгляд ушел в сторону.
– Хасан-мулла!.. Прости, забываю все… Хасан-хаджи! Ты всегда говоришь очень правильно… Но я почему-то не припомню случая, чтоб ты постоял за правду побежденного! У тебя много слов, чтоб отговорить меня от вреда себе и другим… Но что ты говоришь сильному? Ты помнишь, как ты промолчал на вопрос Гарака, когда я сжег поле Гойтемира?
Хасан-хаджи грустно улыбнулся:
– Ты говоришь со мной как равный. У тебя нет на это права по возрасту. Но певчую птицу слышно уже птенцом из гнездышка… Аллах дал тебе неплохую голову. И все-таки правду о жизни, которую ты ищешь, ты узнаешь, когда станешь старше. Что мне ответить тебе? Я не святой. Я человек. И этого не следует забывать… И еще запомни: ты не знаешь всего, о чем говорю я с людьми. Но никто никогда еще не мог наделить другого своей головой. Одни прислушиваются к моему голосу, другие нет…
Калой как-то весело усмехнулся.
– Гончар волен прилепить ручки к кувшину в любом месте! Так и ты. С тобой говорить интересно, но переговорить тебя невозможно!
Хасану-хаджи понравилась эта шутка. Он засмеялся. Калой собрался уходить. Хозяин хотел оставить его на угощение, но он отказался.
– Спасибо, хаджи, за беседу. Мне бы давно уйти, но о разном думаешь, а ответить не каждый умеет.
Уже во дворе Хасан-хаджи положил руку на плечо Калоя и, как бы спохватившись, сказал:
– А вторую твою просьбу – поминание – мы выполнили.
Калой не сразу понял, о чем речь.
– За всех усопших и отдельно за родителей твоих мы молились у могилы Мухаммеда… И скажу тебе… честно: Гойтемир молился горячее всех!
