Текст книги "Из тьмы веков"
Автор книги: Идрис Базоркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)
В комнате воцарилась тишина.
– Ну что ж, – сказала Наси, первой выходя из оцепенения. – Хоть я и не получаю ничего, я довольна своей долей. Мне хоть не надо теперь присягать перед вами! Бог-Аллах и он из своей могилы защитили меня от гнусных подозрений. Во имя этого я исполню его волю. А в куске хлеба сын мне не откажет!..
Муллы для порядка решили опросить свидетелей. Но Чонкар-хаджи умер еще в прошлом году. А Юсуп болел. Явившись к нему, муллы застали его в тяжелом состоянии. Он лежал в темной сакле, на грязной дерюге. Дар речи давно оставил его. И на вопрос Хасана-хаджи, помнит ли он о завещании Гойтемира и подтверждает ли его, Юсуп замычал, замотал головой так, что это можно было принять за подтверждение слов Хасана-Хаджи. Пожелав ему излечения, муллы постарались скорее выйти на воздух из смрада, который здесь стоял от грязного человеческого тела и козьего стада, дремавшего в углу.
Наутро муллы и старшие братья с матерью покинули двор Гойтемира.
До вечера Чаборз и Наси с помощью Хасана-хаджи подсчитывали ценности всего хозяйства, которое было в горах. На этот раз не была забыта и отара с Цей-Лома. А для честности перед Богом были учтены и неубранные хлеба с полей и сенокосы и все поделено пополам между сыном и отцом, во имя которого следовало превратить в деньги и раздать его долю.
Чаборз предложил матери поехать в Мекку вместо нее. Но она решительно отказалась. Это была последняя воля мужа, и, если она ее не исполнит, ей этого не простят. Да и дом бросать и Зору с первых дней нельзя. А главное, в таком пути всякое может случиться… И она не даст сыну рисковать молодой жизнью.
После этих доводов Чаборз не стал настаивать и, пообещав вернуться на уборку через пару дней с женой, уехал.
Было видно, что ему самому не очень хотелось надолго разлучаться с Зору, и предложение его было скорее знаком приличия.
В этот вечер Хасан долго сидел при открытых окнах и, превосходя самого себя, так пел стихи из Корана, что многие соседки Наси, хоть и не понимали, о чем он поет, потому что это был арабский язык, взволнованные красотой и задушевностью его грудного голоса, плакали от умиления.
Было за полночь, когда в окнах гойтемировской башни погас свет. В кунацкой открылся в полу люк, и Наси, юркнув под одеяло Хасана, затряслась от смеха.
– Как я не умерла со вчерашнего дня? Глядя на них, у меня кишки заболели! Ну и придумал же ты! – Она обвила вокруг шеи возлюбленного руки и горячо прижала его к себе.
– Не зря же я думал сорок дней, как помочь делу! – ответил Хасан, ласково погладив ее.
– Слушай, а ведь все это грех! – воскликнула Наси, поднимаясь на локти.
– Конечно, – ответил Хасан-хаджи. – Безгрешны только младенцы. Но мы с тобой не во всем виноваты. С самого начала было не так… Все не лучше нас. А мы будем молиться всю жизнь… Одним здесь, на земле, рай и там… Другим и здесь ничего и там гореть, так, что ли? Нет, я сорок один день уже чувствую себя в раю! За это я воздаю хвалу Всевышнему. Это его милость! И с этой милостью отныне я не расстанусь до самой смерти!
И Хасан с пылкостью юноши предался своей, теперь уже безмятежной любви.
Только Наси знала, как беспредельны были силы этого аскета…
Когда наутро Хасан-хаджи покидал осиротевший двор друга, он, как всегда, был полон глубокомысленной задумчивости и печали.
Провожать его вместе с Наси вышли все соседи. Они благодарили его за труд, которого он не пожалел, чтобы помочь Гойтемиру на том свете, за его служение Аллаху.
– В этом наша обязанность! – ответил им растроганный Хасан-хаджи. – Спасибо вам за добрые слова! Все мы ничтожны и гости на этой земле: И мысли о вечной, потусторонней жизни никогда не должны покидать мусульманина! Тогда пути наши будут легкими и справедливыми!..
Он уехал, напутствуемый добрыми пожеланиями людей, которые были готовы почитать его за святого.
Убрали хлеба. Управились с косовицей. Чаборз и Наси продали половину скота и овец, половину урожая. Собралась огромная сумма, о которой они даже говорить боялись!
К этому времени Хасан-хаджи, как он рассказал, нашел группу паломников в Дагестане, которые охотно готовы были принять Наси, лишь бы он согласился возглавить их.
И так как неудобно было женщину-ингушку отправлять одну с чужими мужчинами, Хасан-хаджи решил еще раз совершить хаджж.
Чаборз был глубоко тронут поступком Хасана-хаджи и взял на себя расходы на его дорогу туда и обратно.
Дали ему деньги и другие братья.
Все складывалось хорошо. Был назначен день отъезда. Хасан-хаджи отвез свою сестру к дальним родственникам. Но когда наступило время расставаться, Наси не выдержала, ослабела. Прощаясь с Чаборзом, она рыдала. Ее долго не могли успокоить. Даже предлагали отложить поездку до следующего года. Но она не согласилась.
Чаборза потрясли слезы матери. Он никогда не видел ее в таком горе. Он отвел Хасана-хаджи в сторону и сказал:
– Я чувствую, что ей что-то подсказывает душа… Может, ты уговоришь ее?..
На это Хасан-хаджи, тоже грустный и печальный, ответил:
– Чаборз! Как ты мне дорог, ты никогда не узнаешь! Это судьба, и чего бы я не сделал ради тебя! Но, выйдя в дорогу, мы уже не можем повернуть назад. Это ее первое и, может быть, самое тяжелое испытание в жизни… Ты ведь частица ее сердца… Да, бывает так, что душа говорит с человеком своим языком. Предупреждает. И все-таки мы должны идти… Одно тебе скажу: я ухожу с этой женщиной для того, чтобы сопровождать ее и никому в мире не дать в обиду!.. И если ей суждено плохое, то и меня никто из вас не увидит. Я разделю с нею ее судьбу… – Он дважды обнял Чаборза и, опустив голову, оставил сына, унося свою тайну навсегда.
Они ушли. И жизнь в горах, потревоженная их отъездом, улеглась, успокоилась, как зеркало родника. Упадет в него камень, круги разойдутся, сойдутся – и снова в его глади отражается чистое небо.
Перед самым снегом в горы приехал помощник пристава и назначил старшиной, как он сказал, «на время» Чаборза. Он пояснил, что Чаборз вырос при Гойтемире, знает людей и должен справиться с этой работой. Главное, чтобы никто не нарушал законов, не рубил государственный лес, не принимал участия в грабительских вылазках на Военно-Грузинской дороге.
Народ спокойно выслушал его. Горцам не было безразлично, кого назначат старшиной. Но так как Чаборз наполовину обосновался и жил теперь на плоскости, он был для них более подходящим, чем другие. В то время, когда он будет уезжать, можно, не боясь, работать в лесу.
На сходе выступил и Чаборз. Говорить он еще не умел, краска заливала его лицо и шею. Но все-таки кое-что ему удалось сказать. Он напомнил о том, что его отец был одним из тех старшин, которые еще очень давно подавали царю бумагу с просьбой, чтоб царь принял ингушей под свое покровительство, и что он, Чаборз, тоже будет стараться служить царю правдой и не потерпит, если кто-нибудь позволит себе нарушать порядок жизни, установленный властью и Богом. И еще он обещал выучиться русскому языку. У отца было много друзей казаков, и Чаборз, имея дом на равнине, теперь будет часто видеть их и учиться разговаривать.
Приехавший с помощником пристава ингуш-переводчик перевел речь Чаборза. Начальник был очень доволен.
Съев барана, гости и Чаборз на второй день уехали. А горцы отправились в лес, который считался государственным, и с особым усердием принялись заготавливать топливо, тщательно пряча щепу и срубая деревья низко, под самый корень.
Зима эта показалась Калою бесконечной. Не было Пхарказов, не было Хасана-хаджи, который мог посоветовать, рассказать что-нибудь интересное, пусто было в душе, не стало никакой мечты.
Иной раз ему лезла в голову мысль – жениться на первой попавшейся, но проходили дни – и он отвергал это желание.
Те, которые не знают любви, только так и женятся. Но Калой не мог уже представить себе жизни с женщиной, которая была бы ему безразлична.
Он перебрал в уме всех невест в округе, и ни одна из них даже сколько-нибудь не была похожа на Зору. Он привык только ее лицо считать красивым, только ее голос приятным, глаза живыми, смех веселым. Только ее шутки остроумными…
Не было второй Зору. А другие были ему не нужны.
Иной раз в памяти вставала короткая встреча с Наси. Если бы он мог найти хотя бы такую душевную и нежную. Но не было и второй Наси. И жизнь Калою казалась пустой.
Порой заходил Иналук. И тогда мысли принимали другое направление. Иналук, как больной по солнцу, тосковал по весне, чтобы снова сходить «на дорогу» или «за Терек». Легкая добыча вскружила ему голову. Калой без особого желания поддерживал его. Он был труженик, и его думы о жизни всегда были думами о земле. В эту зиму они помогли ему найти новую мечту. Он знал, что земля, которой он с братом кормится, – доля Гарака. Когда женится Орци, Калой должен будет вернуть ему эту землю. И тогда он останется ни с чем. Как некогда Турс. И Калой решил снова покрыть землей обнаженные камни бывшей пашни отца. Он понимал, каким будет этот труд. Такое могли совершить только многие поколения людей. Но ведь кто-то из них начинал когда-то. И если не он, то, может быть, потомки его завершат этот труд. Другого выхода не было.
Правда, многие покидали горы, шли жить на плоскость. Но от этого в горах не становилось просторнее. Никто из них не бросал свою землю, и весной хозяева вновь появлялись, если не для того, чтобы пахать, то для того, чтоб сдать ее в аренду.
Прежде всего Калой решил соорудить на горе, выше будущей своей земли, три заслона из камней против паводка, углубить в овраге русло для сточной воды и только потом уже начинать носить землю.
И в первый же хороший день Калой приступил к работе. Жители аула знали, чего стоит этот труд, и с уважением относились к его намерению. Многие парни, видя, как братья с утра до ночи вдвоем складывали на горе валуны в невысокие водоотбойные заборы, поднимались к ним и помогали.
Покончив с заборами, Калой принялся за русло. А потом наступила главная работа. На быке и двух ослах братья начали возить землю к будущему полю. Брали ее в лесу, на другой стороне ущелья. Земля была под снегом. Калой расчищал его и мокрую землю бросал в корзину. Орци гнал караван на поле и, освободив плетенки, возвращался назад.
Через несколько дней ослы так привыкли к этой работе, что уже сами ходили в лес и возвращались к Орци для разгрузки. А бык неизменно следовал за ними. Уже весной, когда настало время возить навоз на поля, эгиаульцы всем селом вышли на помощь Калою. Десятки людей трудились с утра и до вечера и сделали за день столько же, сколько братья за всю зиму. Огромные кучи земли выросли на бывшем поле Турса. А когда кончился этот день, Калой угостил всех, кто работал.
Появилась гармонь. При ярком костре во дворе начались танцы. Это было первое веселье в Эги-ауле со времени свадьбы Зору.
И здесь, на людях, как поле по весне, немного оттаяло сердце Калоя. Его давно никто не видел таким веселым.
Он снова был радушным хозяином, услужливым для старших и звонким заводилой у молодежи. Веселье продолжалось до петухов. А там все разошлись, чтобы после короткого отдыха еще задолго до солнца выйти на работу в первый весенний день.
На пахоту явился и новый старшина. Он, как и отец, сам не работал. Без него его земли вспахали и засеяли бедные родственники. За это он обещал им треть урожая. Правда, Гойтемир отдавал им землю исполу. Но Чаборз, сославшись на то, что после раздела имущества он обеднел, сократил их долю дохода. А так как землю взять было неоткуда, родственники согласились и на это.
К концу пахоты над аулами прошел страшный слух. К Чаборзу приехал чеченец, который видел в Дагестане человека, рассказавшего ему, что партия паломников, в которой были ингуш и ингушка, во время возвращения из Мекки попала в бурю и погибла в пучине моря.
Чеченец этот, во имя Аллаха, решил разыскать кого-нибудь из родственников погибших ингушей и передать им печальную историю.
Для Чаборза это был тяжелый удар. Вместе с ним горевали многие.
Люди любили Наси за веселый нрав и мужскую сообразительность.
А Хасан-хаджи был уважаем за ученость и бескорыстное благочестие. Ведь никто не мог даже предполагать, во имя чего, кроме веры и долга, он поселился в горах и жил здесь чуть ли не отшельником!
Чаборз поехал в Чечню, в Дагестан. Про мать и Хасана-хаджи он больше не узнал ничего. Но о том, что какие-то люди, ездившие для совершения хаджжа, потонули в море, говорили все.
И тогда, вернувшись домой, Чаборз объявил о поминках матери и у дороги из Гойтемир-Юрта поставил ей каменный обелиск. А эгиаульцы сложились и рядом с ним поставили памятник погибшему на чужбине Хасану-хаджи.
Только много лет спустя как-то еще раз в горах пронесся слух, что на базаре в Баку видели человека, как две капли воды похожего на эгиаульского муллу. С ним была женщина в черной чадре. Но когда опознавший обратился к Хасану-хаджи, тот ничего не ответил, ушел и исчез в толпе.
Кто был свидетелем этого? Как возник этот слух? Узнать не удалось. А у дороги стояли печальные обелиски, напоминавшие о трагической судьбе погибших…
Рано или поздно молва умолкает. А камни всегда говорят…
В это лето с горы, которая некогда была землей его отца, Калой снял первые герды[109]109
Герд – старинная мера сыпучих тел у ингушей, равная 25 пригоршням.
[Закрыть] урожая. Много труда было вложено в нее, еще больших усилий она ждала, но тем вкуснее был первый хлеб.
Осенью ездили старики в Назрань просить, чтобы им дали муллу. Но никто не хотел забиваться в скалы. И еще больше люди сожалели о своем Хасане.
Изредка приезжал в Эги-аул мулла из Цори. Порой люди ездили к нему на моление. Но все это было от случая к случаю, и вера в Аллаха стала ослабевать.
И тогда снова старики обратились к жрецам, а те – к своим богам. Стали ходить к сельским молельням. А осенью справили древний праздник урожая.
Старый жрец Эльмурза вспомнил все молитвы, песнопения и обряды, что были когда-то, и старался обучить им молодых. Он выбрал для служб двенадцать девушек. Малхаазой[110]110
Малхааза – поющая солнцу (чеч.).
[Закрыть] стала Дали, которая с детства славилась своим пением.
Дали была совсем молодая. Но умение играть на гармони, красивый голос, способность сказать, где надо, хорошее слово и имя Малхааза выделяли ее в кругу подруг. Заглядываясь на нее, кое-кто из парней уже пытался выведать исподволь: не пойдет ли она замуж. Но Дали всем отвечала отказом. Говорила, что хочет служить богам. И ей верили, потому что знали, что певицей солнцу может быть только девушка, свободная от дум о себе и о делах земных.
Но почему Дали, такая веселая, остроумная и самая земная из девочек, с возрастом стала задумчивой и даже грустной? Этого пока не знал никто. Даже матери своей, с которой Дали была очень близка, она никогда ничего не говорила. И мать подумала: «Может, вместе с детством от дочери отлетела частица души? Говорят, так бывает».
Зачем на утренние и вечерние зори Дали ходит к реке, как в древности ходили ее бабки «вещать жалобу» владыке неба – солнцу? На что жалуется и что молчаливо просит у солнца его раба и «невеста», простирая к нему свои тонкие руки?
Этого тоже не знал никто. Никто.
А сердце матери? От него печали не утаить. Оно не зрит. Оно не ведает слов. Но чувства свои ребенку не скрыть от него!.. И тогда велит матери сердце прижать дитя к себе. И скажет мать свои слова, которые больше не скажет никто!
Обнимет Зайдат под покрывалом дочь, согреет ее своим теплом. И услышит Дали:
– Пройдет время… Придет время. Как сегодня, настанет твой день… Приедут шумные поезжане, растянут девушки бесконечные мехи гармоней, заулыбаются в длинные бороды старые сваты, защелкают плети дружков жениха… И если это будет дождливый день, женщины скажут, что небо проливает над тобой свою благодать… А если день будет солнечным, скажут, что это знак вашей ясной и светлой жизни. В этот день, каким бы он ни был, добрые люди найдут теплые слова, потому что это будет твой светлый, твой настоящий день… Пройдет время… и придет твое время…
Дали слышит, улыбается матери, улыбается даже во сне…
Хорошо, что есть сны… Хорошо, когда человек улыбается во сне.
Приближалась зима. Как-то Иналук снова попытался зазвать Калоя в набег. Но тот не пошел. Душа не лежала. Втянулся он в заботу, в думы о земле и теперь не мог отойти от нее. Снова всю зиму возили они с братом землю на плато Турса, рубили в пещерах слежавшийся кизяк и спускали его на пашни.
Весной в горы приехала «комиссия». Ее сопровождали ингуши-переводчики и Чаборз.
Лазила «комиссия» по лесам, мерила склоны до вершины, писала и считала и высчитала, что горцы рубят лес и должны быть наказаны штрафом. Много денег насчитали они на каждый аул, на каждый дым[111]111
Дым – очаг, двор, дом.
[Закрыть] и уехали, чтобы доложить начальству.
Хотелось Калою засесть где-нибудь над дорогой и перебить их за жадность, чтобы позабыли путь в горы, да старшие удержали. «Пришлют солдат, посжигают башни – тем и кончится все. На нас их хватит! Нету силе царя ни конца ни краю!.. Надо терпеть…»
Вскоре вернулся Чаборз и объявил, чтобы к осени с каждого двора готовили по две овцы…
Хмурой была эта весна. А для Калоя – вдвойне. Вместе с Чаборзом пришла весть о том, что Зору родила ему сына.
Только теперь сердце Калоя уронило ее. Только теперь он понял, что мысли о ней все время жили в нем.
Теперь Зору не стало. Где-то жила женщина Зору, чужая жена, хозяйка чужого дома, мать чужого сына… А та, которую он любил, исчезла навсегда.
Тяжело, когда умирает человек. Но еще тяжелее, когда живой становится мертвым.
2
Промозглая погода не давала работать. Порой тучи поднимались, казалось, вот-вот выглянет солнце и все вокруг оживет. Но снова из-за хребтов налетал ветер и начинал косить бесконечный холодный дождь.
Не помнили такого даже старожилы. Народ охватывало уныние. Еще далеким, еще неясным призраком, но уже начинала мерещиться ему беда.
Жрецы непрерывно молились, обращаясь то к Солнцу, то к богине ветра – Фурке, то к всесильному Ахкисела – богу лета. Но те словно отвернулись от людей и не принимали ни жертв, ни молитв. А наступившее лето выдалось таким засушливым и жарким, что в гибели урожая уже никто не сомневался.
Зной истреблял посевы и пастбища. Только те, у которых были заливные луга, могли еще надеяться запастись сеном. Над скотом, над всей живностью нависла угроза.
А когда на растрескавшихся полях выгорела бесколосая солома и желтизной покрылись вечнозеленые склоны, в Эги-ауле на совет старейших собрались представители родов всей долины Галгаев[112]112
Долина Галгаев – название местности (инг.).
[Закрыть].
Говорили скупо, говорили, не тая правды. Народ постигло бедствие. Надвигался голод.
Потом старики собрали сход. Все в тревожном молчании ждали, что скажут умудренные жизнью.
– Люди! – обратился к горцам Зуккур. – Мы прожили свое, и многим из нас давно пора на покой. Но наши думы о вас. За вас плачут наши сердца! Сегодня мы бессильны помочь народу, потому что спасти от гнева богов нельзя никого! Такого опустошения никто из нас не помнит, а ведь если сложить нашу память, она достанет до первых дней жизни! Мы слышали от дедов – бывало с народом худо. Но такого – никогда. Что же делать?
Главное – укрепить свою веру в богов. Просить их милости. Не вызывать их гнева! Кто может, должен покинуть горы, искать убежища у родных и знакомых на плоскости. Остающиеся здесь должны скосить и собрать все, что попадется под серп и косу, даже бурьян и солому! Надо во время листопада послать малых и старых в лес собирать листья и ставить из них кучи, крепить прутьями и камнями. Зимой все пригодится! В такую зиму животные кору сгрызут! Не медлите! Не надейтесь! Не теряйте времени! Меняйте в городе скотину на хлеб, на зерно для посева, для весны! Режьте скот и сушите мясо, пока он не отощал, пока есть солнце! – Он подумал, припоминая что-то еще, и продолжал: – Сохраните рабочих быков да дойных коров! Будем просить Чаборза, чтоб он допустил их до снега побыть на его горе. Там холоднее и, говорят, еще много травы! В такой наш день он не откажет. Люди! Может случиться мор… И не только на скотину, но и на нас! Больные должны помнить о здоровых и скрывать свои болезни в солнечных могилах! Здоровые должны помнить о тех, кто уйдет жить и умирать в эти могилы. Им нужна будет чашка, ложка, вода… Сильный должен помогать слабому! Здоровый – больному! Богатый – бедному! Да помогут нам всем перезимовать Ганерда – бог листьев и бог Елта! Да пощадит нас Ун нанальг – мать всех болезней! Да вспомнит о нас по весне божьеликая Тушоли – мать плодородия! Да поможет нам главный наш бог – Ерда! Амин!
– Амин! – повторил народ.
– Очи-ой – крикнул кто-то.
– Очи-ой! – подхватили все.
Зуккур оглядел толпу, словно прощаясь с народом, и, печально опустив голову, сошел с бугра. Больше не о чем было говорить. Теперь жизнь каждого зависела от сноровки и умения воспользоваться советами стариков. Но многим эти советы не были нужны. Им нечего было резать и продавать… Эти могли сделать только одно – спуститься с гор, пока не поздно, и надеть суму. Но на это не каждый был способен.
Трудолюбие, вечная борьба за кусок хлеба, взаимная поддержка в течение веков выработали в ингушах презрение к попрошайкам, как к бездельникам и лентяям. Они всегда были очень бедны. Но многие из них готовы были нищенству предпочесть голодную смерть. А голодной смерти – разбой.
До самого снега люди трудились – косили, сгребали и стаскивали под навесы все, что можно было собрать с опаленной земли. Косили в оврагах, в лесу. Но листьев, как советовали старики, набрать не удалось. Морозы ударили рано, и они опали вместе с первым снегом.
Зерно и мука в городе и в плоскостных селах вздорожали. А наплыв горцев на базары со скотом понизил на него цену. Купцы и перекупщики наживались на народном бедствии. Знали, что горцы отощавший скот обратно не погонят, и брали его за бесценок. А те на вырученные деньги не могли купить почти ничего. Кому удавалось выменять скот на зерно для посева, тот для еды мог купить уже только отруби. Вскоре морозы, гололед и снег закрыли тропы, замуровав в скалах живых людей вместе с их бедой. А Чаборз никого, кроме близких, на свою гору не пустил. Тогда старики попросили его прокормить рабочую скотину. Все знали, что у него в пещерах скоплено сена не на один год. Но он отказал и в этом.
– Никто не умрет моей смертью! И я ни за кого не должен умирать! – заявил он. И, пустив однофамильцев, у которых было по одной-две скотины, на свое пастбище, он вооружил их и приказал охранять гору от всех. А главные стада его овец пастухи погнали в далекие степи, где они могли перезимовать.
Сколько раз Калою хотелось за всех расправиться с ним! Но слово, которое он дал Зору, останавливало его.
К середине зимы запасы еды у людей стали подходить к концу. Ели березовую кору. Сушеную и молотую, ее добавляли к остаткам муки, к отрубям. Пекли лепешки, варили похлебки.
Орци с полураздетыми подростками и малыми детьми с утра уходили в лес. Там они разжигали костры и бродили в поисках падалицы дикой груши, яблок, обирали с кустов остатки барбариса, шиповника, терна. Вместе со скотом жевали молодые веточки кустарника.
Мужчины и юноши пытались ходить на охоту. Но далеко и подолгу ходить не было сил, а поблизости ничего не попадалось. Туры и серны покинули голодные места и ушли за перевалы.
Зато зверья развелось много. Ночами волки и лисы бродили у самых аулов. Запах оставшейся живности привлекал их. А голод делал бесстрашными.
Однажды на рассвете в сарай Иналука, где у стены стояла единственная нетель, обнаглев, стала подкапываться рысь. Собака, боясь ее, лаяла из чужого двора. Иналук вышел. Зверь метнулся в сторону, но не уходил. Иналук выстрелил. Раненая рысь, поднимая вихрь снега, кинулась к нему. Только удачный удар кинжала спас его от лап разъяренной гигантской кошки.
Стала падать скотина. Истощенных коров и овец резали, когда они не могли подниматься, и голодные люди варили скользкое, расползавшееся мясо. Начались болезни. В аулах, расположенных по склонам гор, каждый день хоронили людей. И не было сил пойти посочувствовать.
Калой прикинул, на сколько у него хватит запасов сена, и понял, что с лошадью и быком ему до травы не дотянуть. Быка пришлось зарезать. Себе он оставил только одну ногу, а всю остальную тушу разрубил на части и раздал соседям, у которых в доме были дети, старики и больные. Быстрый отощал. Все время из конюшни доносилось его ржание. Но Калой был неумолим и давал ему в день сухого бурьяна с крохами сена не больше того, что мог. Орци таскал Быстрому тонкие ветки деревьев, и тот грыз их, как собака кости. Умирали старики. Гибли дети. Умерла Фоди. Умер Зуккур. Люди отупели и стали безучастными к гибели близких. Не было сил плакать, горевать. На погребение Зуккура пришли Эги, которые могли еще двигаться. А остальные, опухнув, лежали по домам.
Калой смотрел на своих родичей и многих не узнавал. Одни казались располневшими, другие напоминали живые мумии из солнечных могил. У людей погас свет в глазах.
После похорон Калой и молодые люди из Эги сошлись у Иналука. Панта, над которой Калой всегда подшучивал, за ее полные, красные щеки, стояла, понуро опустив голову, убитая тем, что ей нечего подать братьям мужа.
– А где твои щеки, Панта? – обратился к ней Калой.
Но его шутка не тронула молодую женщину. Она посмотрела на него, и Калой увидел жалкое скуластое старушечье лицо.
«Все до весны умрем…» – подумал он с ожесточением отводя в сторону глаза. И в этот час решил: надо рисковать, идти на все, но спасти народ.
– Вот что, – обратился он к братьям. – Несколько лет тому назад вы вот здесь упрекнули меня в трусости. Сегодня я возвращаю вам эти слова. Я считаю, что только жалкие трусы могут умирать так, как гибнем мы. Правда, в других аулах не лучше. Но чужими родами править нам не дано. А за своих людей мы должны отвечать.
– Короче! – перебил его Иналук. – Поучать нас было делом Зуккура, да простит его Аллах! Ты еще не Зуккур. Есть и постарше…
– Я знаю, что ты старше. Но если мы будем ждать повеления тех, кто еще старше тебя, ничего не дождемся! Зуккур народ поучал, а сам умер с голоду! Хватит. Я считаю, лучше умереть завтра, чем сегодня!
– Что предлагаешь?
– Иналук прав! Ты не тяни! Не испытывай терпения! – закричали на него братья.
– Сегодня, когда аул уснет, приходите ко мне.
– Пешими? – спросил один из братьев.
– Да, – ответил Калой. – Захватите пистолеты, веревки. Да наденьте на ноги хулчи.
Молодые люди снова вернулись во двор Зуккура, где под башней укутавшись в овчины и бурки, сидели одногодки покойного, отдавая ему последнюю дань уважения.
Пришла ночь. В башню Калоя один за другим сошлись его товарищи. Среди них были не только Эги. На этот раз с Калоем было семь человек. Но когда, выслушав его, они взялись за цепь, на ней оказалось восемь кулаков.
– Чья восьмая рука? – удивился Калой.
– Моя, – робко ответил Орци, но цепи не отпустил.
Калой промолчал.
Парни дали присягу защищать друг друга до конца!
Зимняя ночь, когда все небо затянуто тучами, черным-черна. И все же с близкого расстояния можно было на горе различить восемь мужских фигур, которые шаг за шагом поднимались вверх по узкой, незримой тропе.
Орци оказался незаменимым. Каждый из них вырос на этих склонах, но он знал дорогу лучше всех и вел старших так спокойно и уверенно, словно шли они по проулкам родного аула.
Глубокий снег затруднял движение. Приходилось останавливаться. Сердце колотилось в груди. Голод подточил силы даже этих парней.
Путь до пещеры казался очень долгим. Наконец послышался собачий лай, взметнулась из костра искра и тревожный голос прокричал:
– Э-гей! Кто там! Человек или зверь?.. Буду стрелять!..
Калой потянул за рукав Орци и, указав ему место в конце цепочки, пошел впереди.
Тот, кто был у пещеры, видно, прислушивался, присматривался к темноте.
– Э-гей! Кто вы?! – снова закричал он, – Стойте! Буду стрелять!
Раздался выстрел. Звонкое эхо прокатилось в морозном воздухе. Калой остановил товарища, шепнул Иналуку, чтобы тот завел разговор с охраной пещеры, а сам метнулся в сторону и исчез.
– Ты что стреляешь? – закричал Иналук, – Здесь люди!
– Убирайтесь назад! – донеслось сверху. – Мы всех вас перебьем!
– Идите сюда! Есть разговор! – снова закричал Иналук.
– Поговорим при солнце! – ответил голос. – Нужно мне было идти к тебе!
А Калой уже подобрался к пещере сбоку. Два человека стояли к нему спиной. В руках у них были ружья.
– Бросайте ружья! – громовым голосом крикнул он из-за каменной плиты.
Мужчины вздрогнули. У одного выпала из рук и покатилась пороховница. Второй шарил глазами по темным очертаниям скал, пытаясь увидеть Калоя. Иналук и его друзья с возгласами врассыпную полезли вверх. Тот, что был с заряженным ружьем, кинулся назад, в пещеру. Калой вытянул свою берданку – человек споткнулся и полетел через нее. Щелкнул курок. Но ружье дало осечку. Калой сорвал с него кинжал с поясом, сгреб второго за ворот. И прежде чем они опомнились, Иналук с братьями были уже наверху.
Подняв обоих мужчин, эгиаульцы ввели их в пещеру. При свете костра все сразу узнали друг друга.
Пещера была гойтемировского рода, скот Чаборза. Только один бык и две коровы принадлежали горцам, охранявшим стадо. За это Чаборз разрешил им пользоваться его сеном. В пещере стоял полумрак. Над головой висели черные, просмоленные кострами каменные глыбы. В глубине вздыхала скотина. Большая часть пещеры снизу доверху была забита сеном. Здесь пахло кизяком, прелой травой и дымом, напоминая о добрых временах.
Калой поставил ружья гойтемировцев к стене, словно внес их из любезности, и сел к костру.
– Устали мы, а приглашения от вас не дождешься! Хороши хозяева! – мрачно сказал он.
– Какие гости, такие и хозяева! – огрызнулся бородатый гойтемировец.
Второй, помоложе, угрюмо молчал. Он был заикой.
– Садись, Долтак, к огню и брось злиться! – обратился к старшему Иналук. – Мы замерзли!
Долтак нехотя сел. Иналук кивнул Калою, и тот заговорил.
– Долтак! Все мы горцы! Знаем друг друга. Соседи по аулам. Ты знаешь не хуже нас, что с народом. Каждый день и вы и мы хороним. У нас кончились запасы. Нечего есть. И мы решили прийти сюда и забрать скотину Чаборза…
– Что?! – взвыл Долтак. – Только убив меня! Мне поручена охрана! Я мужчина, как и вы! Вас много. Конечно, вы осилите… Но кровь моя не останется неотмщенной!
– Н-ни… н-и… нничего нне получите! – промычал младший гойтемировец.
– Да хоть ты, Галушка, помолчи! – разозлился на него Иналук. – Есть кому говорить и без тебя! Долтак, не кипятись! Ты не мальчик. Ты знаешь: раз мы сюда пришли, – значит, возьмем… Пойми, мы уже озверели от голода. Неужели ты хочешь, чтобы все мы подохли рядом с этой скотиной? Ну?
Долтак молчал. Взгляд его метался из стороны в сторону.
