Текст книги "Из тьмы веков"

Автор книги: Идрис Базоркин

– Начнем!

Всадники поодиночке подъезжали к столу, называли свое имя и фамилию, показывали амуницию, сбрую и пускали впробежку лошадей. После этого их заносили в список полка и определяли в сотню.

Смотр близился к концу, когда Калой неожиданно увидел Орци на гарцующем коне. Он едва узнал брата. И, конечно, никто, кроме него, не мог даже подумать, что Орци подвыпил и подпоил свою лошаденку. Она настолько преобразилась, что не находила себе места.

Вот он лихо подскакал, осадил коня у самого стола, поднял его на дыбы и закричал по-ингушски:

– Я забракованный! В Мужичах меня назвали слепым, в Назрани моего коня – хромым! Если вы люди царя и вам нужны солдаты, запишите меня! И посмотрим на войне, кто раньше получит крест!

Ингуш офицер, сопровождавший всадников из Назрани, наклонился к князю и что-то шепнул ему на ухо. Но тот только отмахнулся.

– Пусть покажет лошадь! – крикнул он и тише добавил: – Если таких браковать, как же быть с теми, которых зачислили?!

Орци рысью отъехал на некоторое расстояние, резко повернул лошадь назад и, хлестнув ее, понесся прямо на начальство.

«С ума сошел!» – подумал Калой.

Народ шарахнулся в стороны. Офицеры едва успели пригнуться, как Орци перелетел через них и тут же помчался назад. Прыжок… и конь снова перескочил через стол.

Побледневшие офицеры вскочили.

– Хватит! Остановить! – закричал князь Химчиев, в удивлении вскинув могучие брови и потрясая над головой кулаками. – Если хоть один ингуш попадет на фронт, ты будешь первым! Слышишь?..

Когда ошеломленные люди пришли в себя, плац разразился хохотом. А Орци на своей сумасшедшей лошаденке вьюном вился перед столом.

– Где самые плохие люди на земле? – вращая глазами, обратился он к князю.

– В четвертой сотне! – выслушав переводчика, подхватил его шутку тот и с издевкой указал на своего друга – командира этой сотни.

– Запишите меня туда! – прокричал Орци и, не дожидаясь ответа, умчался в строй.

«Сукин сын! – воскликнул про себя Калой. – Что ты с ним сделаешь! – И вместе с досадой он почувствовал радость за смелость брата и за то, что тот все-таки остался с ним. – Молодец!»

Прошла неделя. Каждый день в Ингушский полк прибывало пополнение из плоскостных аулов.

Начальство придумало называть солдат-горцев не солдатами или казаками, а всадниками.

С утра и до позднего вечера на площадях города, на окраинах шло срочное обучение новобранцев всех войск и национальностей. Всюду раздавались зычные команды: «Ать-два! Ать-два!», «Два шага вперед – коли! Шаг назад – отбей! От кавалерии – за-а-кройсь!..» И солдаты с яростью кололи штыками соломенные мешки и, приседая на корточки, перекладиной поднимали над собой винтовки. Пот струился с сосредоточенных лиц молодых парней, сроду не ведавших о такой сложности военного артикула. А унтер-офицеры к вечеру срывали могучие голоса и шипели на своих подопечных, как гусаки.

Солдаты-горцы были избавлены от необходимости колоть соломенные мешки. Но зато их день, начинавшийся с бесконечной чистки коней, заполняли не менее важные для войны занятия.

Всадников учили ходить и перестраиваться в конном строю, рубить лозу, стрелять. Учили рассыпаться лавой, собираться в нужном месте и с гиком нестись на «врага». Поначалу тут поднималась такая неразбериха, что командирам приходилось выезжать на видное место и голосом и руками созывать своих людей.

Но что было еще труднее, так это обучить их командам по сигналу трубы и отдаче чести.

Горцы терпеть не могли этой условности и всячески избегали ее. При встрече с офицером на улице они делали вид, что не замечают его, и переходили на другую сторону. На этой почве между ними и офицерами чужих частей возникали неприятные инциденты. Тогда по гарнизону было дано негласное указание не обращать на поведение всадников серьезного внимания. В конце концов кто-то наверху понимал, что не в этом главное, а тем более, что горцы никогда не служили в войсках.

А вечерами, когда с тягучим скрипом поднимались по проволокам газовые фонари, разливавшие вокруг себя бледно-зеленый свет, площади пустели, успокаивались. И город начинал жить иной жизнью.

На окраинах хлопали закрывающиеся на железные засовы ставни, за калитки выходили на лавочки старики и старухи и слушали, смахивая слезу, как в казармах заливались запевалы, а стоголосые хоры стройно выводили:

 
…Думала, думала
Цыганочка молода…
 

Вдоль казарменных заборов с приглушенным смехом бродили, покачиваясь на наборных каблучках, девчата в бархатных кацавейках, дожидаясь, когда там, за стенами, раздастся последняя команда «На молитву – шапки долой!» и после короткой тишины, во время которой, они знали, солдаты читают «Отче наш», полковые басы во главе с дьяконом затянут «Боже, царя храни…»

А тогда уже недолго и до смешного, но трепетного момента: на заборе то тут, то там начнут появляться молчаливые тени и, перевалившись на эту сторону, превращаться перед девчатами в ладных парней, готовых за вечер, проведенный с ними, отсидеть любой срок на гауптвахте.

Этот ночной мир, приходивший к русским ребятам и казакам как награда за целый день муштры, был недоступен горским юношам.

Им полковой мулла внушал, что христианам ничего другого не остается, как только наслаждение этой жизнью, потому что «там», впереди, в царстве вечной жизни, их за неверие ждут муки ада… Мусульмане должны помнить о бренности всего земного и думать о спасении души для райских кущ и вечно юных чернооких гурий. Он научил всех молитвам. Так как день всадников бывал занят, все пять намазов они вынуждены были совершать после вечернего отбоя. Позже одни, умаявшись, ложились спать, другие, веровавшие в шейха Кунта-Хаджи, пели скорбные назмы, призывая своего святого «сжалиться над ними, вернуться и спасти их души от греха».

А в это время в центре города, по Александровскому проспекту, залитому светом витрин и реклам, фланировали молодые люди и барышни, щеголи и кокотки, шокировавшие приличную публику бессовестно накрашенными губами. Гремели трамваи, цокали по булыжной мостовой кони, лихие извозчики, пощелкивая кнутами, то и дело выкрикивали привычное: «Эй, берегись!»

На треке, где у ворот висела надпись: «Водить собак и входить нижним чинам запрещено!», за оградой били фонтаны, горели цветами клумбы и в ажурной ротонде гремел военный оркестр.

В богатых особняках граммофоны картавили бесконечную «ой-ра!», в распахнутых освещенных окнах мелькали веселые, разгоряченные лица гостей. Рестораны, гостиницы наводняли военные и коммерсанты. Офицеры кавказских частей брали на откуп погреба, привлекавшие посетителей не только интимной обстановкой, но и названиями вроде «Сан-Ремо» или экзотического «Бедный Гиго». Там, в розовых стенах, расписанных амурами, видами Дарьяльского ущелья, портретами томной царицы Тамары с глазами умирающей газели и выразительным турнюром, стелился сизыми пластами табачный дым, сквозь который даже на низких потолках почти невозможно было различить золотые виньетки стиля рококо – свидетельство вкуса, щедрости и богатства владельца.

Звон посуды, гортанные возгласы, смех заглушались здесь беспрерывной игрой сазандара, который или тоскливо рыдал «над разбитой душою», или встречал вновь входящего «Ингушским маршем» и внезапно переходил на залихватскую лезгинку.

И тогда с шумом отодвигались стулья и столы. На освобожденный пятачок пружиной выскакивал «джигит», вихрем кружились вокруг него руки, захлестывалась черкеска, из-под которой в неумолимом движении с пятки на носок мелькали сафьяновые ноговицы.

– Ворс-тох! – неслось со всех сторон. Оглушительно хлопали ладоши.

В разгар танца перед ним появлялась женщина. Сиял на ней сиреневый атлас. Нетвердо ступали ее ноги в черных ажурных чулках. Нелепо поднимались к белокурой прическе руки в черных митенках.

Женщина конфузилась, знала, что не умеет танцевать, но все же шла. Ей нужно было, чтобы все видели ее глубокое декольте, рельефные бедра, жемчуг и тетовские бриллианты. Она улыбалась. И в этом кармагале никто не замечал в ее блеклых глазах ни затаенной скуки, ни просто человеческой усталости.

Танцор сейчас же кидался к даме, чтобы наладить с ней плавный танец. На успокоившихся плечах его теперь можно было различить сверкающие погоны корнета.

Минуту спустя его просили уступить место солидному штаб-ротмистру. Он охотно соглашался и тотчас же посылал полового за извозчиком.

Под возгласы «браво» кончалась лезгинка. Штаб-ротмистр галантно целовал даме ручку и успевал получить согласие на рандеву… А юный корнет услужливо провожал даму «подышать свежим воздухом». Там он усаживал ее в фаэтон и коротко приказывал: «Редант!» или «Улановские сады!» и – «Пошел!..» Слышалось нежно-избитое «Душка!..» и зычный голос извозчика: «Эй! Берегись!..»

Здесь, в эту ночь, каждый, как умел, торопился прожигать жизнь. А там, в далекой Восточной Пруссии, солдаты Первой и Второй русских армий, не подготовленные, не снаряженные, безрассудно брошенные в бой бездарным высшим командованием, несли тяжелые потери и гибли в гнилых Мазурских болотах.

Чуть свет корнет Бийсархо и рядовой Гойтемиров, оставив постели сомнительной свежести и случайных подруг, наспех позавтракали форелью и выпив бутылку Абрау-Дюрсо, кинулись в сад. Чаборз на ходу сунул хозяину хрустящую бумажку. Корнет сделал вид, что в спешке не заметил этого. Они побежали к калитке. На шоссе стоял оставленный ими на ночь фаэтон. Они вскочили в него. Дремавший извозчик вздрогнул, схватился за вожжи. Но поняв, что рассвело и надо ехать, задул фонари и тронул. Видно, ездил он с этими господами уже не в первый раз, потому что, не спрашивая, повез их из ночного заведения прямо в город. Звонкая булыжная мостовая от Садов растянулась на семь верст.

Корнет был в форме офицера Ингушского полка. Рядовой богатством одежды скорее походил на кавказского князя, чем на солдата.

Какое-то время они ехали молча. Чаборз еще морщил лоб от головной боли, но выпитое вино действовало безотказно. Самочувствие его быстро улучшалось.

Он вспомнил прошедшую ночь. Она представлялась ему в каком-то тумане. Вспомнил женщину… И это было самое ужасное. Она вынудила его тряхнуть кошельком, уже не юными силами и, не обращая внимания на его годы, проделала с ним черт знает что… От этих воспоминаний его передернуло. Он стал прикидывать в уме, сколько все это стоило… Но, отогнав досужие размышления, решил приступить к делу, ради которого столько дней сорил деньгами и сам разошелся, как черт, угодивший в рай.

– Соси, – начал он, – мы скоро выступаем.

– Я не знаю, – отмахнулся от него все еще страдавший головной болью молодой человек.

– Ты не знаешь, а я знаю. Но дело не в этом. Солтагири – друг командира полка. Ты друг Солтагири. Кроме того, между вами дальнее родство… Я прошу тебя, поговори с ним. Если я буду торговать в полку, вы будете не в обиде. Видимо, на войне не так, как у нас, на проспекте: послал человека – и он принесет тебе что угодно… А я умею ценить добро… Конечно, я мог бы поговорить и сам. Или других послать к командиру. Да не хочется впутывать посторонних… Должен тебе сказать: если право на магазин получат люди, которые сейчас добиваются его, ты не сможешь найти с ними общий язык… А мы с тобой, хоть и разница у нас в годах, за короткое время поняли друг друга… Это большое дело! А тем более на войне!

– Хорошо, – ответил корнет. – Я поговорю с Солтагири. Но сухой разговор – плохой помощник… Начнутся занятия, я отпущу тебя. А ты возвращайся и приготовь здесь стол и все, что надо… Эти девчонки пусть тоже останутся. Они вполне приличные. Только скажи, чтоб для Солтагири вызвали свою «баронессу». Я бы и сам мог все это… но ты понимаешь, я буду занят… Словом, вечером мы с ним приедем и тогда вместе поговорим обо всем.

Чаборзу предложение Соси понравилось. Только мысль о чересчур резвой девчонке, которую он снова должен будет сегодня развлекать, приводила его в уныние. Хоть бы как-нибудь от нее избавиться! Попалась же такая честная, которая считает, что обязана расплатиться с ним за каждую истраченную на нее копейку!..

Фаэтон въехал на окраину города. Бабы выгоняли скотину в стадо. На плацу кадетского корпуса под звуки «Амурских волн» духового оркестра кадеты в белых соколках делали вольные упражнения.

Бийсархо вспомнил училище, с которым он недавно расстался, и ему сделалось грустно. Юность ушла. Он дорвался до той самостоятельной жизни, о которой так много мечталось в юнкерские годы. Он жил этой жизнью. Но, может быть, от пресыщения ею она не казалась ему теперь такой привлекательной. Все было обыденнее, грязнее, чем в мечтаниях…

Навстречу шла на учение рота пехотинцев. Звонкий тенор выводил:

 
Взвейтесь, соколы, орлами,
 Полно горе горевать!
 Толь не дело под шатрами
В поле лагерем стоять!..
 

Из боковой улицы наперебой этой неслась другая песня:

 
Все тучки, тучки понависли,
А с моря пал туман,
Скажи, о чем задумался,
Наш грозный атаман…
 

Город казался лагерем. И запевалы заливались во всех концах, как петухи на заре. За чугунным мостом свернули влево, к своим казармам. А от Атамановского дворца вместе с осенним ветром донеслось:

 
Марш вперед,
 Россия ждет,
 Черные гусары!
 Взвод лихой
Зовет нас в бой,
Наливайте чары!..
 

– Год лихой, – пробормотал в бороду извозчик-молоканин и тяжело вздохнул: – …Россия ждет…

– Ты что сказал? – спросил его корнет.

– Нет, барин… Так… Думки всякие… – ответил тот. – Эй, поберегись!

Замешкавшийся дворник, которого лошади чуть не сбили с мостовой, отскочил в сторону и, увидев на сиденье корнета, по многолетней привычке старого солдата прижал к плечу метлу и приветливо гаркнул:

– Здраввя желаю!

Бийсархо приложил руку к каракулю папахи.

Зная уже повадки своего офицера, всадник-денщик встречал корнета за воротами, держа под уздцы его лошадь с закинутыми на седло поводьями.

– Где сотня? – спросил тот, соскакивая с фаэтона.

– Только что ушла. Вахмистр повел, – ответил денщик и едва успел схватиться за стремя командира, как тот уже вскочил в седло.

– Ступай! Устраивай!.. – бросил Соси Чаборзу. – Твое отсутствие беру на себя! – И лихо помчался догонять своих.

Сотня выходила на полигон, когда он подскакал к ней, щелкнул плетью и осадил коня.

– Здорово, молодцы! – крикнул он своему взводу по-русски.

– Здарав джилай, ваш сокородия! – послышался довольно дружный ответ ингушей, и они сами засмеялись от удовольствия, что могли так здорово сказать по-русски.

Через некоторое время маршевые роты и эскадроны были срочно назначены к отправке в действующую армию. Фронт требовал пополнений.

Вместе со всеми уходил и вновь сформированный Ингушский конный полк, который с полками соседних народов должен был образовать кавказскую туземную кавалерийскую дивизию.

В назначенный день, ярким солнечным утром, части начали прибывать на Апшеронскую площадь, именовавшуюся так по названию большой красной церкви, выстроенной здесь в честь и память воинов одного из старейших полков русской армии на Кавказе.

Шли с песнями. Несмотря на то, что на солдатах были скатки, лопаты, вещевые мешки, в рядах слышались скоромные шутки, смех. Прохожие останавливались, провожали их долгими взглядами.

В полдень войска были выстроены огромным квадратом, в центре которого оставалось свободное поле, где стоял аналой с Евангелием в кожаном переплете. Рядом табурет, на нем серебряная кропильница.

День был воскресный. В церквах звонили колокола, служили молебны за русское воинство. А воинство пока стояло вольно. К задним рядам подходили родные, знакомые. Кто просто беседовал о чем-то, кто тихо плакал, кто наставлял своего «воина» в последний раз.

Кавалеристы спешились. Бок о бок с Ингушским полком стояли казачьи сотни. Собравшись вокруг бывалого казака со шрамом на щеке, молодежь пела:

 
Не серые гуси во поле гогочут,
Не серые орлы в поднебесье клекочут,
То гребенские казаки перед царем гутарят,
Перед Грозным царем, Иваном Васильевичем.
Они самому царю-Надежде говорят:
– Ой ты, батюшка, наш православный царь,
Чем ты нас подаришь, чем пожалуешь?
– Подарю я вас, казаченьки, да пожалую
Рекой вольною, Тереком-Горынычем,
От самого гребня до синего моря,
До синего моря, до Каспицского.
 

И только закончили они старинную, как рядом жаворонком взвилось:

 
Чубарики-чубчики вы мои!..
 

И вот «Чубарики» подхватывает вся сотня. Веснушчатый парень, задрав сморщенный нос, сует, указательный и мизинец в рот и, закрыв глаза, заливается таким посвистом, что кажется – жилы на шее лопнут. Даже кони, захрапев, сдают в сторону.

Со всех концов города к площади идет и идет народ. Тут важные особы, чиновники в форменных фуражках и молодежь.

Калой и Орци попали в один взвод. Но они редко подходили друг к другу. Орци чувствовал себя виноватым за то, что поступил в полк против воли брата. Но он иначе не мог.

Они стояли в разных концах взвода. Калой на правом фланге, а Орци где-то в хвосте.

Калой глядел на народ поверх всех голов. Он видел, как женщины передавали своим узелки с гостинцами, как крестили солдат, обнимали их. И только около ингушей не было ни родных, ни знакомых. Как безродные, стояли они в этом море людей.

Всадники понимали: это потому, что их родственники остались далеко в аулах. Но все равно от одиночества в такой день скребло на душе.

И случается в жизни, когда люди будто читают в сердцах друг у друга.

Забегали казачки одна к другой, зашептались, разбежались в разные стороны и снова сошлись, сгрудились в каком-то заговоре. Вот они развязывают узелки-платочки, отбирают, откладывают в сторону колбасу и сало, а с тем, что осталось, направляются к ингушам. Тронулись смело. А подошли – оробели. Многие из них, может, никогда толком и не видели так близко этих смуглолицых мужчин, которых дома привыкли называть «зверьми» и «азиатчиной», считали врагами. Ан вышло сегодня, что враг не тот, с кем грызлись из-за плетня, а тот, кто шел общую хату палить, родину в полон брать. И перед этой бедой все прежние беды свои показались не стоящими ни вражды, ни злобы.

Ингуши с удивлением смотрели на подошедших женщин, переглядывались, думали, что те среди них ищут своих парней.

Немолодая, но красивая, яснолицая казачка подошла к Калою и ткнула ему в руки свой узелок. Осмелели и остальные.

– Нате! Берите!

– Угощайтесь!

– Это вам! – говорили они, краснея, и отдавали всадникам гостинцы. Ингуши растерялись. Молодые смотрели на старших, не зная, что делать: брать или не брать.

– Чем богаты, тем и рады! Поделитесь промеж собой как-нибудь. Знали б, что вы здесь одне, без своих марушек, побольше бы захватили! – говорила женщина Калою.

– Зачем нада?.. Ми кушал. Свой мальчишка отдай. Пасиба… – бормотал Калой и пытался вернуть казачке узелок. Но она решительно отвела его руку:

– И своим есть… Да вы-то что ж, не свои, что ли? Это мы не от голода вам, а вроде… для сердца… Кунаками там будете с нашими ребятами… Может, кому и голову-то придется сложить одна на другую…

Она всхлипнула, но тут же овладела собой, улыбнулась.

Всадники тесным кольцом обступили казачек. Все были взволнованы. Наступила та особая минута, когда вдруг уходит прочь все, что разнит людей, и они остаются только людьми с неприкрытыми сердцами.

Сам еще не зная зачем, Орци протиснулся к женщинам, подошел к той, что дала Калою узелок, и, вырвав из черкески черно-белый газырь, протянул его ей.

– Бери!.. – обеими руками снимал он с себя газыри и раздавал их женщинам. – Бери… Бери…

А кончились газыри, он улыбнулся, сощурился и, стараясь, чтобы его поняли все, ясно проговорил:

– Чем богаты – я рад!.. Для сердца!.. Пасиба! Ваша мужчин била бы такой хороший, тогда мы родной брат была бы…

Ингуши дружно смеялись над речью Орци, но тоже говорили: «Пасиба!..»

Когда женщины вернулись к своим, сухопарая старуха, скривив презрительно губы и полузакрыв глаза, зло прошипела:

– Гордости нет! А еще казачки! Вон скока своих, а оне басурманев кормить… Срамота!

Красивая казачка смерила ее взглядом, сплюнула прилипшую к губе шелуху семечки и беззлобно протянула:

– А-а-а, Сивая Галчиха здесь? Людей поучаете?.. – и строго отрезала: – Добро всегда есть добро! И не лезьте! Не пачкайте! – Она повернулась к старухе широкой спиной и, затянув с девчатами шуточную, пошла по кругу:

 
Ахвицер молодый!
На ем чуб золотый!
И погоны да золотыя,
А мы девки да молодыя!
Эх, барыня, барыня,
 
 
Барыня-сударыня!
 

Ударил колокол.

– Равняйсь! – пролетело над площадью.

Войска пришли в движение. Народ отхлынул. Солдаты умолкли, выровнялись.

Под звон колоколов из храма вынесли распятие. Вышли священники. Над толпой заколыхались золотые хоругви… Послышалось торжественное пение.

Шествие направилось к центру площади. Народ и войска обнажили головы. Начался молебен.

Служил старенький архиерей. Не стыдясь и не замечая своих слез, он окропил застывшие ряды солдат святой водой и прочитал короткое напутствие к защите веры, царя и отечества.

И войска пошли. Впереди казачий оркестр в синих черкесках. Над ним, мерно вздрагивая и покачиваясь, поплыл бунчук с роскошным хвостом и золочеными бубенцами. Оркестр вел мобилизованных под звуки марша «Тоска по родине» с печальными словами:

 
Не для меня
Придет весна…
 

До самого деревянного моста через Терек в рядах казачьих сотен, ухватившись за стремена, шли жены. Но к Александровскому проспекту роты и сотни подтянулись. Пехота, строго чеканя шаг, пошла церемониальным маршем, держа равнение на памятник герою Кавказской войны Архипу Осипову.

Здесь оркестр встал в стороне и, пропуская мимо себя войска, грянул старинный марш «Под двуглавым орлом…»

Ингушский полк на ходу получил приказ вернуться на ночь в казармы, потому что на станции не хватало вагонов. На Вокзальной улице полк свернул вправо. Сегодня судьба подарила всадникам лишний день. И никто никогда не узнает, кому из них этот день сохранил жизнь или сократил ее.

А прочие части живым потоком стекали по вокзальной лестнице к железнодорожным путям, конец которых где-то далеко на западе упирался в войну.

Поручив штаб-ротмистру Солтагирию Байсагурову отвести людей в казармы, командир полка уехал в штаб выяснять обстоятельства, связанные с отправкой части.

Байсагуров подозвал корнета Бийсархо, и они поехали рядом.

У обоих были прекрасные кони. У Байсагурова караковый с подпалинами, у Бийсархо серый в яблоках. Головы кони держали высоко, шли, слегка гарцуя. Прохожие любовались ими. Дамочки и гимназистки старались не заглядываться на офицеров дольше приличного. Зато на всадников они могли смотреть, не смущаясь. А среди них тоже были юноши и мужчины, достойные внимания. Кони у всех кабардинские. Серые черкески перетянуты в талии. Природная кавалерийская осанка. Суровые аскетические лица.

Офицеры тонко рисовались, незаметно работая шенкелями. А всадники вели себя просто. Поймав взгляд хорошеньких глазок, они подмигивали им или горделиво подкручивали усы.

Так бывало всегда, когда сотни проходили по городу. Но сегодня чувствовалось иное настроение. Его нельзя было назвать подавленным. Но проводы солдат, которые прошли на глазах полка, плач матерей и жен заставили всадников вспомнить о своих, подумать о предстоящей ратной жизни, полной опасностей, лишений и жертв.

– Хорошо, что остались, – сказал Байсагуров своему молодому другу. – Это же похороны, а не проводы! У нас должно быть иначе. – Он был не в духе. В такие минуты корнет знал: лучше слушать, чем говорить. И он почтительно молчал. – Сейчас же отбери по два всадника из селений Мочко-Юрт, Длинная Долина, Балта, хутор Льяновых. Пусть едут и привезут завтра на вокзал наших девушек-гармонисток.

– У нас должны быть такие проводы, чтоб весь город сбежался! Чтоб запомнили нас! – Он помрачнел еще больше и замолчал, а потом иронически улыбнулся, отчего на одной его щеке залегла глубокая морщинка. – Ведь о многих из нас это останется единственным воспоминанием…

– Дорогой Солтагири, не слишком ли мрачно? – тихо спросил Бийсархо.

 
Двух смертей ведь не бывает!
А одной не миновать.
И кавказцы это знают
И не станут унывать!..—
 

пропел он.

Командир улыбнулся.

– Ты, кажется, меня подбадриваешь? Вали, дорогой, и делай, что велел. Я хочу, чтоб, прощаясь с Кавказом, люди не чувствовали тоски. А к девяти часам будь в «Сан-Ремо». Только без б…й. Гульнем напоследок!

Бийсархо козырнул.

– Слушаюсь! Быть к девяти без б…й!

Он рысью поехал назад, вдоль полка, выкликая по именам знакомых всадников. А через минуту Бийсархо уже промчался назад в сопровождении десятка парней.

На следующее утро, когда полк прибыл на товарную станцию, его встретили лезгинкой.

Сотни ингушей, старых и молодых, прибыли из ближайших аулов. Вскоре в разных концах перрона начались танцы.

Тем временем шла срочная погрузка лошадей, обоза, фуража. Около вагонов хлопотал Чаборз. Он продал в городе мясную лавку, закупил нужные для господ офицеров напитки, продукты, теплые вещи, которые могли пойти в зимних условиях, и теперь грузил все это в один из выделенных для него вагонов.

Время отправления приближалось, а он не управлялся.

Когда полковой интендант заметил это и обрушился на него с бранью, Чаборз попросил Бийсархо дать ему в помощь несколько всадников.

Тот приказал уряднику. Урядник вместе с другими направил к Чаборзу и Калоя. Но узнав, чьи вещи ему приходится таскать, Калой повернулся и, несмотря на угрозы, молча ушел к своему вагону.

Урядник доложил об этом корнету. Тот вызвал Калоя к себе и начал его распекать, требуя, чтобы он немедленно вернулся. Но Калой тяжелым взглядом посмотрел на офицера и спокойно сказал:

– Ты на меня не кричи. Я тебе в отцы гожусь. А Чаборза товар грузить не буду.

– Как так не будешь? Я приказываю!

– Приказывать – дело твое. А не выполнять – мое… – Он степенно удалился.

Корнет побледнел, заметался. Он понимал, что эти добровольцы еще не знают устава, не понимают дисциплины, но позволить не выполнить свои приказания…

Он кинулся к Байсагурову и официально доложил о происшествии.

– Меньше пыла, господин корнет! – так же официально ответил ему друг. – Пока невозможно требовать от них безоговорочного подчинения. Люди без году неделя в армии. Это понимать надо. Я разберусь.

Погрузка лошадей и материальной части закончилась. Уже каждый знал, где он едет, и всадники держались своих вагонов. Тут же на дебаркадере в разных местах продолжались танцы. Присутствие жителей аулов, девушек, городской публики, прибежавшей на этот шум, музыка создали приподнятое настроение.

Байсагуров был доволен своей выдумкой. Он легким шагом быстро проходил мимо вагонов, где разместилась его сотня. У него все было в порядке, если не считать инцидента с Калоем.

Всадника Эги Калоя, конечно, надо было сейчас же взять под арест. Вагон-гауптвахта стоял тут же. Но штаб-ротмистру не хотелось быть в числе первых офицеров, «отличившихся» недисциплинированностью солдат.

В этот момент Байсагуров столкнулся с Калоем. Отступив на шаг, он будто впервые взглянул на него. И, несмотря на огромное различие в положении, Байсагуров подсознательно почувствовал, что перед ним не тот темный и безропотный солдат, с которым можно обходиться, как с серой скотиной, а человек, сумеющий постоять за себя. Полк уходил на фронт. А пуля может угодить не только в лоб, но и в затылок…

– Почему не выполнил приказания командира? – спросил он Калоя. – Ведь вам объясняли, что в военное время за невыполнение приказа могут даже расстрелять?

Он говорил по-ингушски, поэтому вопросы его Калой воспринимал как обычный разговор.

– Понимаешь[153]153
  В ингушском языке вежливой формы обращения на «вы» к одному лицу не существует.


[Закрыть], – ответил Калой, – все это нам говорили. Но нам не говорили, что может быть приказ перетаскивать товары Чаборза. Я понимаю так: если мне приказывают казенное дело, военное дело, я делаю. Но если меня хотят сделать работником Чаборза, я на это не соглашаюсь… И должен тебе сказать: не соглашусь не только по приказу этого молодого человека, но даже если меня привяжут к пушке и разорвут в клочья!

Байсагуров – офицер, обученный в кавалерийском училище на воинском уставе и дисциплине, растерялся. Он не знал, что говорить этому человеку, который готов был действительно за свои убеждения умереть. На какое-то мгновение в памяти Байсагурова возник образ гусара Дениса Давыдова, который командовал чуть ли не такой же армией, как эта. Но в училище говорили о значении партизанской борьбы, о книге Давыдова «Опыт теории партизанского действия», но никто ничего не говорил о том, как гусар Давыдов разговаривал со своими крестьянами, добровольно подчинившимися ему для борьбы с «супостатом Банапартой».

И вот теперь штаб-ротмистру Байсагурову приходилось самому думать, как вести себя с таким народом, чтобы заставить его повиноваться без применения дисциплинарных мер.

А Калой в это время внимательно рассматривал своего начальника. С виду тот был красивым, мужественным. «С таким можно пойти на любое дело. Не подведет», – думал Калой. Худое лицо, тонкий нос с большой горбинкой, большие, но не злые глаза, крутой подбородок. Все в нем было ладно. Только девичья белизна и никудышные усы портили все. Это были даже не усы, а два пучка волос под носом. И Калой, прервав молчание, простодушно сказал:

– Послушай, мы знаем, ты сын приличных родителей и сам видный человек. Только отпусти ты себе человеческие усы! Воллаги, всю сотню обрадуешь! А то над нами люди смеются.

От неожиданности Байсагуров так расхохотался, что Калой почувствовал себя неловко. Перестав смеяться, штаб-ротмистр сказал:

– Хорошо. Я для вас отпущу усы. Но при одном условии: вы должны исполнять любые приказы командиров – нравятся они вам или нет. Неправильный приказ только я могу отменять! А не то я вовсе сбрею усы! Потому что если меня солдаты не слушаются, – значит, я плохой командир и недостоин усов. А вы достойны не командира, а бабы.

Калой развел руками.

– Ну и хитрый же ты! Мы согласны! За всех говорю. Вот увидишь. Слово – булат!

И Байсагуров почувствовал, что он нащупал какую-то тропку к душам этих людей. И еще он понял, что хоть он и является командиром сотни, но внутри нее уже есть свои авторитеты, с которыми всадники считаются. В мирное время эти авторитеты были бы немедленно удалены, развенчаны. Но сейчас Байсагуров понимал, что с помощью таких, как Калой, ему легче будет управлять людьми. Только бы не сорваться, не сойти с найденной тропки. Иначе – беда.

Раздался первый звонок. Байсагуров побежал вверх по лестнице. Там за оградой, под деревьями, почти потерявшими листву, ждала его девушка.

Прожженный сердцеед, холостяк, он не пожелал, чтобы товарищи увидели предмет его последних воздыханий. Он сам не мог еще сказать – серьезно это или нет, но почему-то не хотел, чтобы ее причислили к случайным увлечениям. Девушка подняла на него глаза, полные испуга.