Текст книги "Из тьмы веков"
Автор книги: Идрис Базоркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)
– Не понимаю… – Иналук вопросительно посмотрел на всех.
– Я говорю о царской почте, которую по большой грузинской дороге гоняют в Тифлис и обратно!.. Вот на это нужны и настоящие руки и храбрость.
Парни переглянулись. Иналук задумался.
– Ну что ж, – сказал он, – я согласен. Ты прав. Гойтемир не задирал бы морду, если б пристав не поддерживал его. В прошлом году сколько денег собрали на мосты? А где эти мосты?
– Сожрали деньги – и дело с концом! – отозвался один из братьев Калоя.
– Только все надо обдумать. За почтой – комбой[93]93
Комбой – конвойные, охрана (инг.).
[Закрыть], – сказал уже снова загоревшийся Иналук. – Если дело удастся, мы добудем кучу денег, а ахпадчах[94]94
Ахпадчах – наместник, правитель. Буквально – полуцарь (инг.).
[Закрыть] разгонит всех своих пристопов и помощников и с ними заодно нашего! Вот будет потеха! – Он захохотал.
– Надо подгадать все это к свадьбе Чаборза. Днем быть на виду, даже казаться пьяным, чтоб все видели! – предложил Калой. – А если кто попадется, – он подошел к очагу и взялся за цепь. И тотчас же над его рукой на цепь легло еще пять рук, – то клянусь, что правдой и неправдой, силой или с согласия никто ничего от меня не узнает! Амин!
Парни повторили клятву. На этом разошлись, договорившись, что Иналук и Калой обдумают все и встретятся с бывалыми людьми.
Калой вернулся к себе успокоенный.
«Если нападение будет удачным, – думал он, – братья никогда больше не станут сомневаться в моем мужестве. Я отомщу начальникам, и у меня будет много денег. Батази узнает об этом. И пусть заест ее зависть и досада за то, что продала дочь! А если налет окончится неудачно? Ну что ж, меня убьют. Большего ведь не случится. А нужна ли мне жизнь? Все, что было, известно. А то, что будет… будет ли оно лучше того, что было?»
Но на смену этим мыслям пришли другие: «Послушался Зору? Смалодушничал! Надо жить и добиваться всего, что есть у других! Чем лучше Гойтемир, Чаборз, пристоп и даже ахпадчах?.. Ведь они тоже всего лишь воры!..»
И он увидел себя не убитым пулей комбоя, а победителем, которого с уважением встречает народ, перед котором трепещет враг.
3
Гойтемир торопился со свадьбой сына. Наси знала все до мелочей, что покупалось в приданое невестам старших сыновей мужа, и теперь старалась, чтобы для невесты Чаборза было сделано столько же, если не больше. Зору у родителей была одна, и Наси без боязни пересылала ей все приобретения. Кроме подвенечного наряда, зимней шали, летних платьев, светлого и черного – на случай траура, тут были постели, войлочные ковры, медные кувшины, тазы, рукомойники и много-много другого.
Эти подношения доставляли Батази великое удовольствие.
Наглядевшись сама, она звала соседок, и они вместе долго не могли успокоиться, налюбоваться вещами. Батази была счастлива и считала, что Зору притворяется и просто из упрямства не восторгается своим приданым.
Наконец от жениха были получены все вещи. И еще Гойтемировы обещали городской стол и стулья, комод, зеркало, машину, на которой шьют, резную кровать в день свадьбы подвезти к началу ущелья, чтобы видели все. Жить Чаборз с женой собирался на плоскости. Отец купил ему дом и землю на берегу Ассы, где со временем можно будет построить мельницу.
Конечно, всем в Эги-ауле хотелось посмотреть на такие невиданные вещи, как машина, которая шьет, и комод, но они понимали, что везти эти ценности в горы, на вьюках – дело сложное, тем более, что молодые не собирались жить в башне Гойтемира.
Чаборз давно уже должен был поехать с друзьями к невесте. Это было его правом и обязанностью. Но Гойтемир надумал другое: первую же поездку Чаборза к невесте он решил превратить в свадьбу. Это избавляло от многих хлопот и расходов. Чем скорее невеста переступит порог дома своего мужа, тем скорее кончатся все опасения. Ведь пока она девушка, ее могут и украсть. Родителям невесты обычно не нравится такая спешка со свадьбой. Вот почему, не доверяя никому, однажды, незадолго до созревания хлебов, в Эги-аул без шума, с одной вьючной лошадью, пришла сама Наси. Она остановилась в доме Хасана-хаджи. Его помощь и теперь могла оказаться незаменимой. Но, к огорчению Наси, Хасана вызвали на поминки в соседний аул, и он мог вернуться только ночью, а может, и на другой день. Ждать Наси не захотела и решила сразу же встретиться с Батази. Сестра Хасана-хаджи послала за ней девочку-соседку.
Встреча свах была теплой и трогательной. Наси оказала матери невесты должные почести. Она одарила ее куском персидской ткани на платье, головкой сахару, фунтом чаю. А когда разговор о приданом закончился и Батази признала, что для ее девочки куплено все и даже больше, Наси достала из хурджина свой знаменитый алый платок.
– Отдай ей, – сказала она радостно, без тени сожаления. – Сына женю. Внуков ждать буду. Моей красоте не цвесть. А девочке он будет к лицу, в самую пору.
Батази обняла сваху, заплакала. Такую дорогую вещь, которая огнем горела и скользила из рук, как живая, она в жизни не трогала. Это было выше всех ее желаний. Платок, который был дивом для всей округи и завистью всех женщин, отныне принадлежал ее дочери. Стыдясь слез, не поднимая головы, она сказала:
– Ты мать ее!.. Я ее только родила. Но рожают и щенят… А ты принесла ей счастье! И не смеет она никогда глаз поднять на тебя! Дай тебе Бог всего, добрая женщина! А до красоты твоей ей, как лику луны до солнца!
Теперь в свою очередь растрогалась Наси и обняла бедную родственницу.
Хозяйка подала женщинам мясо, галушки, подливу. А когда она вышла, Наси с видом заговорщицы нацедила в кружку из бурдючка, который оказался у нее в хурджине, карак и, не дав опомниться, заставила выпить Батази и выпила сама.
– В доме у хаджи?.. – поперхнувшись, воскликнула Батази.
– Ничего! – смеясь, ответила Наси. – Эти ученые знают молитвы от всех грехов! А Хасан относится к нам так, что ни за что не даст попасть в ад!
Настроение у обеих быстро поднялось, голоса стали громче. А когда хозяйка заметила это, Наси сказала, что черемша[95]95
Черемша – дикий лук.
[Закрыть] оказалась такой крепкой, что у них даже голова закружилась.
Зашел разговор о дне свадьбы. Батази не пришлось упрашивать. Она сама торопилась, хотела, чтобы скорее все было закончено. Батази с непривычки захмелела и рассказала, что боится Калоя.
– Послушай меня, – говорила она, понизив голос. – Я за дочерью, как курица за цыпленком. И я сразу вижу, если в небе коршун…
– Ну, ну, говори. – Наси склонилась к ней, чтобы не пропустить ни слова.
– Калой помрачнел, совсем изменился, как ее просватали! Я через верных людей узнавала, не замышляет ли он чего. Сказали, что нет. Да и вправду, куда ему и с нами и с вами сразу связываться! Но молодость… Другой раз человеку и не снится, да «добрые люди» подзадорят, подпекут так, что он, не помолившись, в пропасть кинется! Вот чего я боюсь! Пока девушка не у вас, ее счастье по самому краю обрыва идет… А сердце матери дрожит… дойдет ли?..
– Конечно… конечно… Хорошо, что ты предупредила. Будь начеку!.. Я этого парня помню… Это сорвиголова! А если вспомнить и вражду его родителей к нам, так тут, как ты говоришь, не много надо, чтобы натворить беды. Ему-то нечего терять, а у моего мальчика жизнь!.. Надо, чтоб все обошлось благополучно, а там уж я молодых ни за что не оставлю в этих каменных стенах, где крикнешь – эхо горем откликается! Как ты мне раньше этого не сказала! Я не могу испытывать судьбу… Играть во все эти игрушки с приходом жениха к невесте, с наездами к вам его друзей – нечего. Это будет только дразнить Калоя, если он ее так сильно любит…
– Любит! Тебе говорю: любит! Черным стал! Но он чтит память родителей. Ведь отец и дядя его были друзьями с моим. Это и связывает его…
– Конечно… Конечно… – машинально повторяла Наси, уже обдумывая что-то. – Он парень застенчивый… Но какая опасность! А я и не ожидала…
В памяти ее вставал далекий день посвящения юношей. Тогда она впервые заметила взгляды, которыми обменивались Зору и Калой, и решила, что эта девушка должна достаться баловню судьбы – ее Чаборзу. А Калой… Он достоин настоящей любви, о которой понятия не имеет эта девчонка…
Прошло время. И вот первое ее желание на пороге. Скоро свадьба Чаборза. А второе? Оно, пожалуй, так же несбыточно, как и в первый день, когда она увидела Калоя… А, впрочем, кто знает?..
С тех пор как Наси не удалось выйти за Хасана, все остальное в жизни удавалось ей. Словно судьба хотела возместить отнятое счастье… А может, просто потому, что она научилась казаться скромной и в то же время умело, решительно добиваться своего. Ведь как-то надо было ей жить.
– Батази, – сказала она, – ты женщина умная, и мы с тобой должны уберечь наших детей…
– Нет, ты послушай меня, – перебила ее Батази, – ты меня не уговаривай! Я готова на все! Ты знаешь, как я живу…
– Так вот, я предлагаю, – продолжала Наси, – через три дня, в день недели[96]96
День недели – воскресенье (инг.).
[Закрыть], Чаборз приедет к вам как бы для первого посещения. А к концу дня он увезет Зору. Только об этом никому ни слова. С ним будет достаточно народу, чтобы никого не бояться. Но, я думаю, мне не следует уезжать отсюда, не попытавшись врага сделать другом… Как ты думаешь?
Батази и без того была оглушена и выпитым и предложением Наси через три дня сыграть свадьбу, а этот вопрос окончательно сбил ее с толку. Она не привыкла так быстро соображать и решать дела, которые не всякому мужчине по уму.
– Не пойму, что ты предлагаешь, – сказала она, и подбородок ее беспокойно отвис.
Наси улыбнулась:
– Конечно, это не женское дело. Но иногда женщине гораздо проще удается то, чего не могут мужчины. Они, как петухи, друг перед другом заносятся! А мы проще. Я ведь ради сына и попросить не постесняюсь!
– Послушай, а правильно! – поняла наконец Батази. – Если он пообещает – он на слово как камень!
– Ничего, конечно, они не посмеют и так. Мы больше сами пугаем себя. Но мы – матери, и на всякий случай, я думаю, надо.
– Надо! Обязательно! – подхватила Батази, не дав ей договорить. – А насчет Зору не беспокойся. Через три дня у нас все будет готово!
– Кто у Калоя в доме? – спросила Наси.
– Никого. Мальчик сейчас пасет в горах овец. Калой один. Иногда у него бывает брат – Иналук…
– Очень хорошо, – сказала Наси и стала собираться. – Темнеет. Нас никто не увидит. Я приду к нему под предлогом… Что бы придумать?
– Послушай, Наси, ты только не обижайся… – издали начала Батази. – Я слышала, что им интересуются… для одной из твоих родственниц… Может, под этим предлогом и пойдешь?
В душе Батази была твердо уверена, что только это заставляет Наси идти к Калою. Теперь ей было ясно – Хасан-хаджи тогда говорил правду: Наси хочет выдать за Калоя свою сестру! А как она обрадовалась предложению пойти к Калою!
– Наси считала себя умной, но ты, Батази, умнее ее! – воскликнула Наси. – Знала я, чью дочь выбирать в невестки, и не ошиблась! Ведь как сваха я могу явиться к нему и с угощением и с вопросами о его жизни! Вот ловко!
Она завернула в платок мясо, блины, лепешки, незаметно сунула туда бурдючок и, накинув темно-синий шелковый платок, направилась к выходу, шурша новой фиолетовой черкеской.
Сказав сестре Хасана-хаджи, что она уходит к Батази и скоро вернется, Наси, красиво отступив, пропустила сваху вперед и скромно последовала за ней, низко опустив голову, отягощенную заботами.
Да. Какие только заботы не отягощают голову богатой и красивой женщины, когда уже надо женить сына на первой красавице гор, а у собственного мужа, который в юности купил ее тело, на исходе восьмой десяток лет!..
Калой лежал на медвежьей шкуре, брошенной на нары.
Ветер нагонял тучи. На дворе быстро темнело. Лампу незачем было зажигать: в комнате горели дрова. Огонь то совсем угасал, то снова разгорался, перебегая легким пламенем с одного поленца на другое. Калой не двигался, можно было подумать, что он спит, если б не его глаза, которые неотрывно смотрели на этот вечный огонь отцов.
Сколько раз он думал о том, кто и как зажег его первым, кто принес его в эту башню, чтобы обогреть своих потомков. И не находил ответа. Но сегодня, глядя на этот камин, он впервые подумал: «А при ком погаснет его огонь?»
Только что был Иналук. Он принес весть: «бывалые» люди с плоскости готовы поддержать их и зовут спуститься с гор, чтобы вместе напасть на царских слуг. И Калой думал, что, может быть, через несколько дней не он уже положит в очаг дрова и не ему смотреть через прозрачное золото этого пламени в далекое прошлое и будущее свое.
Скрипнула дверь. Калой не обратил внимания. Далеко унесли его невеселые думы. Он видел ночные дороги, вспышки огня, звуки выстрелов, лязг клинков в рукопашной…
Может быть, это ветер скрипнул дверью в сарае, зашуршал в соломе?..
– Здесь есть человек? – вдруг услышал он робкий и нежный женский голос.
Что это – сон или джины, сгубившие Докки, пришли за ним?.. Он вскочил, схватился одной рукой за кинжал, а другой заслонил глаза от огня.
– Мой Аллах! – услышал он. – Если бы я не знала, что это жилище людей, я б умерла от страха! Где твоя голова, человек? Опустись немного из-под потолка, чтобы я увидела тебя.
В этом теплом насмешливом голосе все было близкое, живое. Калой опустил руки и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Стыд! Испугался женщины.
– Кто ты? Проходи к огню, садись… Я, кажется, задремал, – виновато пробормотал он и снова услышал тот звук, который принял за шелест ветра в соломе. Это гостья шла к очагу, шелестя тафтой.
Комнату наполнил аромат пахучего заморского масла, которым богатые женщины смазывали волосы. Пламя заколебалось, осветило лицо вошедшей… И если бы вместо него Калой увидел настоящего живого джина или лик сошедшей с небес богини луны Кинчи, он не был бы так поражен. Рядом с ним была жена Гойтемира, насмешница и красавица Наси.
Она приветливо улыбнулась, разглядывая его. А он молчал. Почему-то во рту пересохло и язык не двигался.
– Я жду. Может быть, ты поздороваешься?
И Калой едва слышно сказал:
– Счастлив твой приход…
Наси сделала вид, будто не заметила его смущения, и дружелюбно ответила:
– Со счастьем живи! Только хорошее этому дому! Да поселится радость под вашей кровлей!
После таких ласковых слов, произнесенных женщиной, Калой забыл, кто она, чья жена, чья мать. Перед ним была гостья, и врожденное чувство уважения к гостю вытеснило все остальные. Растерянность проходила. Он снова мог разговаривать, двигаться. Наси не знала, куда сесть. Калой предложил ей у очага треногое кресло, на котором в доме обычно сидели старшие или почетные гости.
Наси заколебалась.
– Я не могу сесть, когда стоит мужчина, – сказала она, – да еще такой мужчина! Я и так вон куда должна задирать голову, чтобы увидеть твое лицо! Садись и ты!..
– Нет-нет! Садись! Ты гостья. Садись! – просил Калой, и Наси села, положив принесенный сверток на подоконник.
Калой кинулся зажигать лампу. Но Наси остановила его.
– Не надо, – сказала она, – если можно, посидим так. У меня от света лампы болят глаза.
Калой сейчас же согласился с ней. Он схватил котел и повесил его над очагом.
– Tы, прости, еды особой, женской, у меня в доме давно нет… Мне сегодня попались куропатки. На первый случай – мы разогреем… А тем временем… – Он двинулся к выходу.
Но Наси вскочила, проворно подбежала к нему, загородила дорогу и стала просить, чтобы он не резал барана.
– Да что ты, – пытался выйти Калой, – я не таким гостям, как ты, оказывал уважение!
– Ради Аллаха! Я же долго не буду! – просила Наси. – Клянусь, я считаю, что ты уже зарезал его в честь меня! Только не делай этого! Мне некогда. Мне надо поговорить с тобой, ты не уходи.
Калой нехотя уступил ей. Наси села. А он поставил перед нею низкий столик, соль, воду, ячменные лепешки, миски. Помешал в котле.
Наси следила за всем, что он делал, с каким-то особым выражением лица. Не то это было удивление, не то плохо скрываемый восторг. Случайно он поймал на себе ее взгляд и снова смутился.
– Когда заходят мужчины, я все умею делать. Но при женщинах эти домашние дела как-то плохо получаются… Ты уж не обессудь…
Наси встала.
– Раз уж ты хочешь, чтобы мы поужинали, разреши мне быть здесь женщиной. Я не могу допустить, чтоб ты при мне занимался этим. Садись. Я буду хозяйкой.
Калой послушно сел и с удовольствием стал наблюдать, как Наси ловко хлопотала в его доме.
Вечер, полумрак, тепло, тишина, соседство молодого человека-богатыря, с которым во всей башне она находилась одна, волновали ее. Она преобразилась, помолодела. Движения ее были плавные, красивые.
За всю жизнь она в первый раз хоть на какой-то миг была в роли жены в доме молодого мужчины. Она ходила по комнате, хлопотала у очага, готовила для него и сама казалась себе совсем юной. А ведь ее юность прошла со стариком, в вечной зависти к своим подругам. Когда они рассказывали о мужьях, она молчала и краснела от их сочувствия. Она никогда не могла пошалить с мужем. При нем все ее желания увядали. Она научилась покоряться и лгать. Лгать в чувствах, в любви… Юного друга у нее не было никогда, потому что даже Хасана узнала она, когда он был уже мужчиной.
Она хорошо понимала, что ее присутствие в доме одинокого человека могло быть истолковано очень плохо. Но многолетняя привычка повелевать такими мужчинами, как Гойтемир, Хасан, многочисленные родственники мужа, взрослые сыновья его и, наконец, собственный сын, пришла со зрелостью и позволяла ей чувствовать полную свободу и уверенность в том, что ей всегда удастся благовидным предлогом оправдать любой свой поступок.
Она разогрела на углях холодные лепешки, приготовила рассол из сметаны и выложила на стол из своего свертка чапилгаш с творогом и мясо. Из котла поднимался пар. Наси подала на блюде дымящуюся птицу, плеснула в огонь половник жира для предков и, произнеся молитву, предложила Калою начать ужин.
– Да что ты! Я один не буду! На что бы это походило?! – воскликнул он.
Гостья села. Видя, как она наклоняется, чтоб не запачкать платья, он извинился за то, что у него нет еще «русского стола» и так неудобно.
– Я ингушка, – просто ответила она. – И наши отцы и деды не ели на высоких столах!
Они сидели так, что ее лицо было в тени, а на Калоя падал свет, и Наси свободно могла разглядывать его. Она никогда не видела его так близко. Черты лица у него были крупные, нос прямой, с легкой горбинкой, глаза глубокие. Он почти не смотрел на нее. Но она дождалась его взгляда и отметила, что глаза у него серые, с синеватым отливом. А может, это отсвет от ее платка?.. Темная борода и усы… все волновало ее.
Наси прищурилась, обдумывая что-то, и негромко заговорила, вкладывая в свой голос всю мягкость, на которую была способна.
Для себя она решила, что если этот вечер не станет единственным вечером ее юности, то больше такого у нее не будет никогда…
– Много живи, Калой! Вижу я, какой ты добрый, и поговорю с тобой, как с близким человеком. Не ищи в моих словах ни мудрости, ни хитрости, ни двуличия. Ты увидишь, я буду говорить о больших, но простых наших горских делах. Я, конечно, старше тебя, но ты забудь об этом… Я хочу говорить с тобой, как с равным. С умом мужчины, даже если он моложе, женский ум не может сравниться. Но я надеюсь, опыт жизни поможет мне. Можно?
– Я слушаю тебя, – с готовностью ответил Калой.
– Конечно, о таких вещах обычно речь ведут не женщины, – сказала Наси. – Но даже хороший разговор мужчин иногда кончается плохо… А я хочу, чтоб мы расстались лучше, чем встретились.
Калой не мог даже представить себе, о чем она собирается говорить. Все это было совсем необычно и настораживало его. Она улыбнулась и продолжала:
– Я шла к тебе в дом и думала: предложишь ты хлеб-соль, – значит, мир. Не примешь меня – буду просить… Но ты оказался настоящим хозяином, мужчиной! Я ем твой хлеб-соль. Ты принял то, что я захватила с собой… Ведь я знала, что у тебя пока нет женщины… – Она заметила, как при этих словах мрачная тень скользнула по его лицу. Но это ее не смутило. – Я была рада этому. Я надеялась, что мне хоть на один вечер достанутся женские заботы в этом доме… Не откажи мне еще в одном. Наши отцы и деды все хорошие дела совершали за едой с выпивкой. Для того чтоб наша беседа шла хорошо, я хотела б, чтобы мы немного выпили… Ты извини… Ведь я у себя принимаю очень разных людей. И ингушей, и грузин, и русских… Многие пьют. Приходится угощать, ну и они другой раз просят хозяйку выпить с ними… Вот я и научилась, – она рассмеялась, – и готовить карак и немного обращаться с ним…
Калой с нескрываемым удивлением слушал ее и с простодушием ребенка признался, что у него в доме нет ничего, кроме воды… Наси рассмеялась своим подкупающим смехом.
– А ты думаешь, я не знала этого? Да если бы когда-нибудь, даже случайно, моего уха коснулась молва, что ты пьешь, я б ни за что на свете не переступила твоего порога! Я давно знаю чистоту этого дома и уважаю, ее. Но я думала, что, если состоится встреча, ты мне, гостье, позволишь… – С этими словами она развернула бурдючок и нацедила в чашки Калою и себе карак.
Калой растерялся. На лице его появилось выражение полной беспомощности и даже страха.
– Да я не умею… – смущенно пробормотал он – Уж ты как-нибудь сама…
– Полноте, где это видано, чтоб женщине предлагали пить одной?.. Это на тебя не похоже! Да и сколько мы будем пить? Раз уж ты пригласил меня к столу и разрешил быть сегодня хозяйкой – держись этого до конца! Я скоро уйду… А ты, если не пил, то очень хорошо. И дальше никогда не пей. Но по разу в жизни все надо изведать, чтобы знать цену всему… Прежде чем мы продолжим наш ужин и оскверним себя этим напитком, хотя деды наши пили его вместо чая, я хочу сказать о другом.
Улыбка исчезла с губ Наси. Она слегка отвернулась, но настолько, чтобы не терять из виду лица Калоя, и продолжала:
– С давних пор между родом Эги и родом моего мужа была вражда. Потом они примирились, но неприязнь осталась. Я не хочу говорить о том, кто виноват, кто прав. Это не моего ума дело. Я, правда, считаю, что во вражде всегда обе стороны бывают слепы и несправедливы друг к другу. Но и об этом я не хочу говорить. Я хочу сказать, что из-за этой неприязни я, которая не сделала вам никакого вреда и не видела вреда от Эги, до сих пор не могла прийти в этот дом и попросту, по-человечески выразить тебе глубокое соболезнование по поводу горя, которое чересчур часто и так жестоко посещало тебя. Да сжалится Аллах над теми, которые умерли! Да простит он все их грехи земные! Да будет его воля на то, чтоб рай стал их вечным уделом! – Она заплакала и тихо и горько. – Души их здесь, рядом с нами. Я молю их простить меня и мою семью за все, в чем мы перед ними виноваты!
Смятение охватило Калоя. Наси напомнила ему о том, что постигло его родителей из-за ее родни, о той пропасти, которая была между ними, и в то же время ее мольба была так чистосердечна, а слезы так искренни, что он не находил в себе чувства вражды.
Ему было странно. Чем больше, чем смелее он смотрел на эту женщину, чем внимательнее слушал ее, тем больше он переставал ощущать разницу в годах, тем менее далекой, насмешливой и уже совсем не наглой казалась она ему. «Видно, я не умел понимать шуток! – думал он, вспоминая праздник посвящения. – Она совсем простая…»
– Ну что ж, спасибо тебе за добрые пожелания. Ты знаешь: объявленной вражды между нами нет. И вообще ведь кровная месть у нас не касается женщин. И у меня нет к тебе никакой неприязни. Ты совсем не их рода, хотя и родила им мужчину… – От этой мысли он снова помрачнел.
От Наси не ускользнуло и это.
– Давай выпьем, – просто, по-родственному сказала она и подняла свою чашку.
Калою ничего не оставалось, как взяться за свою.
– Я хочу в знак дружбы, как делают это мужчины, коснуться твоего сосуда. – Она осторожно приблизила свою чашу к его, коснулась ее и стала ждать, чтобы он, мужчина, выпил первым.
Калой заколебался, но потом, как давно в детстве, когда летел с горы через овраг, сказав себе «Будь что будет», отвернулся и приблизил чашу к губам.
Наси следила за ним. И, незаметно слив свой карак в золу, допила оставшийся в чашке глоток.
Некоторое время они ели молча. Но по тому, с какой жадностью Калой стал поедать куски мяса, принесенного ею, она поняла: карак «нашел свое место». Сделав вид, что хмель слегка опьянил и ее, она снова заговорила, но более медленно и серьезно:
– Юноша! В этих горах и за их пределами – в Кабарде, в Осетии, в Грузии – не найдется такой девушки или даже… замужней женщины, которая не посчитала б для себя за счастье быть твоей женой… Это я говорю тебе…
Она посмотрела на Калоя, и он снова опустил глаза. От хмеля щеки его горели.
– Такого, как ты, не в каждой башне встретишь! Это одно. Но другое – не всякая красавица может прийтись по сердцу. И тогда тебе мало пользы от тех, которые, рады были бы войти сюда хозяйкой! Так я говорю?
– Калой кивнул.
– И вот мне стало известно, что именно ту, которую ты наметил себе, мы сосватали…
Речь шла об очень важном. Калой старался не поддаваться опьянению. Но Наси видела: голова его уже затуманилась.
– Правда, наши не виноваты. Ты ничего не сделал для того, чтобы люди узнали об этом. И девушка смолчала. Но ты, конечно, поймешь, почему я об этом говорю теперь, когда, кажется, говорить уже не о чем. Я говорю потому, что такое сватовство не уменьшает, а увеличивает между нами вражду. А я не хочу этого. И вот я, женщина, пришла к тебе, чтобы сказать такое слово, которое сказать нелегко, а выполнить еще труднее. Но я беру все на себя!
Она встала, протянула Калою руку. Он осторожно взял ее, сам не зная для чего.
– Если ты не можешь совладать с собой, если ты хоть на величину комариного жала усилишь свое недружелюбие к нам из-за этой помолвки, я не хочу Зору в свой дом! Я откажусь от нее… Но если ты обещаешь не углублять между нами вражды из-за женщины, я не стану позорить своих и мы заберем ее… Поверь – никто этого не узнает! Я сдержу слово, или меня не будет видеть солнце! А с мертвого – спроса нет… – Она выжидающе смотрела на него снизу вверх, и губы ее застыли в немом вопросе.
У Калоя кружилась голова. Он страдал от того, что медленно соображает. Но руку ее не отпускал.
«Значит, она предлагает расстроить сватовство… Никто не узнает из-за чего… Но ведь никто не остановит сплетников… Зору будет считаться брошенной Чаборзом… А за что? Скажут: за бесчестие!»
– Ты особенная женщина! – сказал Калой и встряхнул руку Наси. – Но если ты женщина с таким крепким словом, то я – мужчина, который должен иметь слово еще крепче! Из-за моей соседки… я обещаю ни на иголку не ухудшить и не улучшить наших отношений! Будь спокойна. А вот из-за тебя мог бы… Потому что… Потому что… Ну, я лучше ничего не скажу… Я, кажется, опьянел. Но ты – небывало мужественный человек! Жаль, что она не ты… Все было бы иначе! Нас гойтемировские через сто лет не нашли бы!
Поняв, что начинает говорить лишнее, Калой замолчал, нехотя отпустил руку Наси и сел.
– Садись, – сказал он ей более властно, чем положено говорить с женщиной.
Но она не обиделась, села.
– Калой, тебе спасибо. Ты отнесся ко мне с таким уважением, на которое я никогда не надеялась… Я шла с тревогой, ухожу – успокоенная. Ты купил мое сердце! Если захочешь, поезжай в дом моих родителей. Может быть, ты увидишь там девушку, которая заставит тебя подумать. Я буду во всем твоя помощница. А теперь мне пора…
Она перехватила взгляд, брошенный им на бурдючок, и сказала, что оставляет его здесь. Но Калой воспротивился.
– Ты не хотела пить без меня, а я без тебя и в рот не возьму!
– Ну что ж, ты прав. Но только… Ладно… Чуть-чуть еще… Ради тебя… – И Наси налила Калою чашку и себе половину.
Он хотел запротестовать, но она ласково и настойчиво попросила:
– Ты уж сжалься надо мной! Или ты думаешь, что я действительно не женщина, а?..
Калой покачал головой.
– Мозги у тебя крепкие, мужские, – сказал он и, помрачнев, добавил – А ты сама… конечно, женщина! Небывалая!
– Самая обыкновенная, – с оттенком грусти ответила Наси, вздохнув. Калой все больше терял застенчивость.
– Наси! – сказал он повелительно. – Я говорить еще не научился. Но я видел людей. И знаю, что последний бокал пьют за хозяйку дома. А так как сегодня здесь ты хозяйка, я хочу выпить за тебя, как за гостью и как за хозяйку! Живи благополучно, живи счастливо!
Он залпом осушил чашку. И снова Наси успела отплеснуть на пол из своей.
– Спасибо, – сказала она. – Пусть в доме у тебя вечно будет благодать!
Она налила себе и Калою бульона. Когда бульон был выпит, Наси встала. Поднялся и Калой. На ногах он держался твердо, но глаза его были пьяны. Наси собралась уходить. Она сняла с головы платок, чтобы перевязать его, и вдруг схватилась за лоб. Калой невольно протянул руки. Она сделала неуверенный шаг, покачнулась и упала…
К счастью, она упала не на очаг, где кипел бульон, а прямо на руки Калоя.
Он, как ребенка, взял ее и понес к нарам. Когда он наклонился, чтобы опустить ее на медвежью шкуру, она со страхом прижалась к нему всем телом.
– Падаю… падаю… – прошептала она.
– Да нет! Это я кладу тебя на нары. Здесь некуда падать. Не бойся! – испуганно говорил он.
Как только Наси легла, ей стало лучше.
– Ради Аллаха, прости меня… Я сейчас отдохну – и все пройдет, – говорила она сквозь прерывистое дыхание. – Только запри двери, а то кто-нибудь войдет…
Калой запер дверь и вернулся.
– Ну что, лучше?
– Воздуха мало…
Он открыл окно. Наси лежала, смежив веки и закинув за голову руки. Волосы ее спадали до самого пола. Калой стоял над нею, не зная, что делать. Он видел, что она больна, и все же не мог не любоваться этой удивительно красивой, стройной женщиной. Руки его помнили нежность ее тела… Запах ее распущенных волос дурманил его…
В башне они были одни. Калой был пьян. И все же он еще владел собой и сдерживал охватившее его волнение.
Сквозь едва прикрытые веки Наси видела напряженное лицо, жадный взгляд.
– Воды… – попросила она.
Он подал ей ковш. Но ей трудно было поднять голову. Он догадался, помог. Наси отпила глоток, другой. Дыхание ее стало ровнее. Она попросила его посидеть рядом. Она боялась остаться одна. Калой сел на край нар и почувствовал теплоту ее бедра. Рука ее случайно легла на его руку. Он боялся пошевелиться. Кровь стучала в висках.
Эти переживания были для него полной неожиданностью.
Наси застонала.
– Душно… – сказала она и расстегнула серебряные крючки бешмета. Калой увидел ее шею и полную, белую грудь, которая тяжело вздымалась. Она шумно вздохнула и снова затихла.
Вот она открыла глаза. Он не мог различить в полутьме выражение ее взгляда, но легкая улыбка на лице говорила о том, что ей лучше. Это обрадовало его. Она положила его руку к себе на грудь…
– Послушай… как бьется… Успокоилось? Правда?.. Ты спас меня!
Калой никогда в жизни не был так близок к женщине. Его рука никогда не касалась женского тела, женской груди. Он терял власть над собой. И когда он сделал последнюю попытку, чтобы удержаться, попробовал убрать руку, она обняла его и привлекла к себе…
