Текст книги "Из тьмы веков"

Автор книги: Идрис Базоркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Калой понял, что этого вопроса после их клятвы он не должен был задавать.

– Я думал: хорошо, если б тебя выбрали…

Хасан-хаджи покачал головой.

– Я мулла! А муллам после Шамиля русский царь не верит. Он знает, что мы считаем его главным гяуром. Он хочет, чтобы мы христианами стали. Но это не в его власти. Наши предки били лбом солнцу, считая его главным богом. Потом царица Тамара прислала из Грузии по реке Барза-хий[106]106
  Барза-хий – река Мулов (инг.).


[Закрыть] камни, и из них ингуши построили Тхаба-Ерды[107]107
  Тхаба – название реки. Ерда – божество. Тхаба-Ерды – название храма в нагорной Ингушетии.


[Закрыть] на реке Тхаба-чоч, и мы молились по-христиански, пока царь Геркал не ушел обратно в Грузию. Потом забыли молитвы на чужом языке и опять вспомнили своих богов. С ними правдой и неправдой дожили до сих пор. Джараховцы дольше всех били в колокола. Но теперь люди веруют в Аллаха. Велик Аллах, а Мухаммед его пророк! И мы, которые учим народ религии Ислама, очень неугодны царским слугам! – Он задумался. – Я знаю, – сказал он через некоторое время, – народ ко мне неплохо относится. Могли бы и датируемого XII веком выбрать. Но думаю, что, если наши ограбили почту и… совершили вот это… пристоп не разрешит нам выбирать… Он сам пришлет кого-нибудь. А мне оно ни к чему. Я и муллой больше не буду…

От этих слов Калой открыл рот.

– Как не будешь! – воскликнул он. – Тебе Бог дал знания…

– Верно, – согласился Хасан-хаджи, – но я знаю, каким должен быть настоящий мулла. И я не могу быть им. Мы слишком много имеем грехов…

– Ну, а кто же без них?! – воскликнул Калой.

– Тот, кто сам убежден, что их у него нет…

Смысл этой фразы для Калоя остался неясным. А переспросить он посчитал неудобным.

Когда стемнело, Калой вернулся к себе. Орци, видимо, ночевал в пещере. Но углей в золе было много. Мальчик не забыл подложить крепких дров. А может быть, он приходил днем?

Калой спрятал в стенном тайнике добытые деньги, развел огонь и лег, чтобы обдумать все, что произошло за эти дни. Но он не спал уже две ночи, и сон мгновенно сковал его тело.

Он проснулся чуть свет. Мысли опять стали ясными. Выйдя на терраску, он вылил себе на голову несколько ковшей холодной воды.

Подумав, за что взяться, решил привести в порядок коня. Когда он вышел к Быстрому, тот оглянулся, заржал. Скрутив жгут из сена, Калой начал чистить его.

В это время из-за стены донеслись женские голоса. Он прислушался. Говорили соседки.

– Вчера гонит она свою прибыль к воде и на людей не глядит! Словно кто коров не видел! Говорят, она сторговала Зору за двенадцать, а ей пока шесть пригнали! – Женщина ехидно хмыкнула. – Дадут ли остальных? Старшина и надуть не постесняется.

– Дадут, – ответила вторая соседка. – Что им, жалко, что ли! У них не убудет!

– Да, пожалуй, дадут… А Батази-то вечно дурочкой прикидывалась, а на деле вон как ловко дочь продала! Но, говорят, Зору прокляла ее!..

– С чего ты такая злая, Суврат? Муж у тебя здоров, соперницы нет, а ты вечно готова про любого сказать такое! Как это может быть, чтобы дочь прокляла свою мать? За что? Ты бы на месте Батази отказалась от такого жениха? От калыма? Девка – красавица. В поле и дома работница и иглой мастерица. По-твоему, надо было отдать ее за так? Чтоб она весь век на чужих горб гнула, им детей рожала, богатство и силу рода Гойтемирова умножала, а родному отцу с матерью сухое «спасибочко», да?

– Да я не про то! – перебила ее Суврат. – Говорят, ей Калой нравился…

– Жених! – фыркнула собеседница. – Ни добра, ни глаз. Рядом жить – и проглядеть такую! Зря он ей нравился! Тополь тоже здоровое дерево! А что толку! Ни плода с ветки, ни огня с сучка, ни тени в полдень!.. Только признаки мужские!..

Калой не мог больше слушать их. Злость против сплетниц и против себя снова чуть не задушила его. Он рванул недоуздок и вывел Быстрого на водопой.

Утренний ветер с вершины немного охладил его и, поравнявшись с соседками, он приветствовал их с обычной учтивостью. Это были не старые еще женщины. Прежде они всегда хорошо относились к нему и его брату.

– Что это тебя не видно было? Уезжал куда? – спросила его Суврат.

– Нет, – ответил Калой, – сидел дома, ждал: не проведает ли какая из соседок…

– А ты заведи себе самую близкую «соседку», и не надо будет ждать. Вечно будет своя под боком, – вступила в разговор вторая женщина.

– Не пойму, – прикинулся дурачком Калой, – «самая близкая соседка»… Это же ты… Вон твои ворота, а вот мои…

– На чужие ворота не поглядывай! – строгим голосом одернула его женщина, в то же время не переставая приветливо улыбаться. – Жениться пора!

– А разве я отказал кому-нибудь? – удивленно вскинул брови Калой.

– Да что же ты, девка, что ли, чтоб отказывать или принимать предложения? – возмутилась Суврат.

Но Калой спокойно выслушал ее. Ему очень хотелось подольше подразнить их.

– Я действительно, кажется, не девушка, – ответил он. – Но сватать не собираюсь. Двери у меня открыты, которая войдет, та и будет хозяйкой… Девушка или женщина – мне все равно!

– Калой, ты начинаешь говорить непристойности… – надменно бросила Суврат.

– А я думал: раз вы узнали, что мне пора жениться, вы и позаботитесь обо мне…

– Ты плохо думал! Дерзкий! – сказала Суврат, ставя глиняный кувшин на плечо.

Вторая последовала ее примеру.

– Бог не дал ума! – пожал он плечами. – А то, что дал, – никому не нужно!..

Женщины переглянулись, прыснули со смеху.

– Язык бы вырвать твой! – воскликнула Суврат и, резко повернувшись, пошла.

– Слава богу, что только язык!.. Ты добрая! – засмеялся Калой и повел лошадь к воде.

А соседки его направились в свои башни, кокетливо изгибая талии. Но Калой не оглянулся. Он думал о их наглых словах: «Тополь тоже высокое дерево…»

Слова были горькие, но похожие на правду.

Увидев с горы дым над башней, прибежал домой Орци. После дерзких слов, сказанных брату в день свадьбы, он все время чувствовал себя виноватым. Он очень привык к мысли, что Зору будет у них хозяйкой. Полюбил ее потому, что каждому в таком возрасте нужна мать, ласка, а он ее не видел. Он мечтал о Зору. И то, что она ушла к Чаборзу, потрясло его детскую душу. Он был бессилен помешать этому, но не понимал, почему Калой не сделал ничего, чтобы не отдать Зору чужим людям. Оставшись один со своими овцами на горе, он не переставал думать об этом и решил, что, видно, у Калоя была большая причина, чтобы отказаться от борьбы за их Зору. А он, Орци, наверное, никогда ничего об этом не узнает. И за слова, сказанные брату, теперь ему было очень стыдно.

А Калой не вспоминал об этом. Он молча простил Орци, и тот запомнил великодушие старшего на всю жизнь.

Орци пересказал брату все сельские новости. Кто-то видел в ингушском лесу хевсуров, которые тайно выслеживали что-то. У Иналука ожеребилась кобыла, и жеребчика не отличить от Быстрого. А самая главная новость была о доме Пхарказа.

– У них каждое утро теперь выставляют на терраску котел, блестящий, как солнце. Он стоит на ножках, а в середине у него вода и огонь!.. Вместе! Вода кипит, и огонь не тухнет. Сначала все ждали, что котел разорвется… Но он не разорвался. Говорят, теперь из этого котла Пхарказ чай пьет… с сахаром!

Калой промолчал. Он сам еще никогда не видел такого котла.

В полдень Орци ушел на пастбище, но почти тотчас прибежал домой.

– Говорят, Гойтемир убился! – крикнул он, появившись в дверях, взъерошенный от страха. Глаза его совсем округлились.

– Кто говорит? Как убился? – переспросил Калой.

– Сейчас узнаю! – Орци вынесся со двора. Калой решил пока не выходить.

Орци прибежал снова.

Гойтемира поймали в Ассе, где-то далеко на равнине. Река избила, изуродовала его. Узнали только по одежде. Конь его пасся в ущелье. Думают, что, переходя речку, лошадь упала и Гойтемиру не удалось выбраться. На его теле нет ни пулевой, ни кинжальной раны. Дорогие вещи – серебряный кинжал, пояс и даже часы – все при нем. Хоронить будут там, где поселился Чаборз.

– Хорошо, что никому из нас не пришлось принять греха за него на свою душу! – сказал брату Калой. – Это был наш заклятый враг. Из-за него ушли на чужбину и погибли мои родители. Из-за него погибли твои… Бог видит – это правда. Иной смерти он не заслуживал.

У Пхарказа во дворе собрались друзья, соседи. С причитаниями выла Батази. А часа через два она с мужем погнала на похороны свата лучшую из шести коров, которых он дал им за дочь.

Когда они были уже далеко, соседка Суврат, вместе с другими провожавшая их, вытерла слезы, высморкалась и сказала:

– Когда родители проклинают детей или дети родителей, это уж непременно сбудется! Вот и началось… Такую корову повели!..

7

Прошло несколько дней. Хабары[108]108
  Хабары – разговоры, пересуды (инг.).


[Закрыть], вызванные смертью старшины, постепенно стихали. Стало известно, что Гойтемировы тайно узнавали: не причастны ли к этому делу эгиаульцы, Калой. Но все, на кого можно было подумать, оказались вне подозрений. Калой же весь день, в который случилось несчастье, был с Хасаном-хаджи – лучшим другом покойного. Подозрения отпали. Все было приписано случайности и слабости старика.

А тоска продолжала точить Калоя. У него были деньги. Но на что они? Что он купит за них? Зерно? Одежду? Зачем все это ему теперь, когда нет Зору? Ведь приди к нему эти монеты немного раньше – у него в доме поселилось бы счастье. Он засыпал бы ими глаза Батази и выкупил ее дочь.

Проклятые деньги, бедность и жадность!..

Стараясь уйти от печали, он вспомнил тех людей, с которыми встречался в последние дни. Только тот, кто видит разных людей, кто вечно не сидит на месте, только тот набирается ума и узнает жизнь, решил он. Не зря же Хасан-хаджи и Гойтемир считались умнее всех в горах. «Рыскающая лиса лучше волка-лежебоки».

Но все равно думы его часто возвращались к Зору. Иногда образ ее сливался с образом Наси. Она представлялась ему такой же ласковой и теплой, как эта случайно пришедшая в его судьбу женщина.

Вернулись с поминок родители Зору. Калой сначала испытывал к ним только неприязнь, а потом это чувство перешло в ненависть. Видеть их, слышать их голоса, приветствовать при встрече стало для него невыносимой мукой.

Самовар, гойтемировские ковры, новое платье на Батази, бешмет на отце Зору – все напоминало ему о том, что из-за этих тряпок, из-за этого добра он лишился ее. Нарастало чувство гнева, оно затмевало ясность ума. И однажды, хмурым вечером, когда над горизонтом ползли низкие тучи и цеплялись за башни, Калой вскочил и кинулся вон из дому.

Орци в удивлении выбежал за ним.

Калой перепрыгнул через забор и направился в башню Пхарказа. Когда он ворвался к ним, Пхарказ полулежал на нарах, а Батази готовила ужин.

Появление Калоя было неожиданным. А выражение лица его не предвещало ничего хорошего.

– Здравствуй! – приветствовал его хозяин.

– Счастлив твой приход! – как можно мягче сказала Батази, прикрывая брошенную им дверь. – Садись. Садись! Мы так давно не видели тебя.

Калой не ответил на приветствие, и уже это одно было знаком величайшей вражды.

– Когда я вас вижу, когда слышу, – сказал он, – меня трясет! Вы больше не будете жить рядом!

Батази почудилось, что в его впалых глазах зажглись раскаленные угли.

– Что мы тебе сделали?! – воскликнула она.

– Ты в своем уме, мальчик? – слезая с нар и в удивлении глядя на него, спросил Пхарказ.

Но Калой не слышал их.

– Я ненавижу вас! – крикнул он и замолчал. Молчали и старики.

– Наши деды, отцы жили рядом. Между нами был мир. И вас я с детства считал своими. А вы – чужие! Жадные! Злые! Вы продали ее! Продали меня! За что?! За сколько? Вы не люди! Зору взяла с меня слово, а то я перебил бы всю вашу и их породу! Да падет на ваши головы грех за дочь! За меня!

– Послушай, Калой… – хотел что-то сказать Пхарказ. Но Калой не дал говорить.

– Если можно продать соседа, друга, дочь, – значит, нет у вас ничего, что не продается! Вас можно купить, впрячь в ярмо и возить на вас навоз! И это не будет стоить дорого. Но я заплачу дороже, чтоб никогда в жизни не видеть крысиную жадность ваших глаз! Если б вы знали, сколько денег теперь у меня, вы бы нанялись ко мне в слуги!

Он захохотал.

Запустив руку в карман, Калой все с тем же смехом достал горсть монет и швырнул их в лицо ошеломленной Батази.

Золотые и серебряные кругляшки полетели ей в подол, покатились по полу… Сколько белых кругляшек – столько баранов… Сколько красных – столько коров… Боже мой! Как много!!! Сердце Батази забилось, как заяц в петле. Она кинулась на четвереньки, ползала по полу, собирая деньги. А Пхарказ, высокий, худой Пхарказ, уронил на грудь голову, опустил плечи и, придавленный словами соседа, согнулся, как перед судом.

Калой внезапно оборвал смех.

– Хватит? – спросил он.

Пхарказ и Батази смотрели на него, как на сумасшедшего. Да он и в самом деле был сейчас не в своем уме.

– Хватит? Я вас спрашиваю! – закричал он.

– Что хватит?.. – дрожащим голосом спросила Батази, все еще стоя на четвереньках и сжимая в горсти собранные монеты.

Гнев клокотал в Калое.

Он подошел к их очагу, схватился за священную цепь.

– Добрые и злые духи этого дома! Души умерших предков Пхарказа, хозяева башни! – закричал он, вглядываясь в темные углы башни. – Вы, которые получали пищу от этого очага, отныне будете жить в моей башне! Здесь больше не будет огня… Отныне в огне моего очага будет ваш огонь и доля вашей еды! Добрые и злые духи этого дома! Предки! Я клянусь вашей очажной цепью, за которую я заплатил вот тем золотом и серебром, что вы видите в руках у этой проклятой женщины, клянусь этой цепью и этим огнем: завтра, когда поднимется солнце, оно увидит эту башню в огне вместе с людьми, если они не успеют покинуть ее! Амин!

Калой дернул за цепь. Перекладина, на которой она висела не одну сотню лет, переломилась. Калой схватил горящую головешку, залил водой очаг и ушел, унося цепь и огонь Пхарказа.

Старики остолбенели. Первой зашевелилась Батази. Она вытащила из-за пазухи тряпочный мешочек, который висел у нее на шнурке, и пересыпала в него из дрожащей ладони деньги. Пхарказ согнулся, шурша чувяками, доплелся до очага, упал на колени, сунул руку в мокрую, еще горячую золу и долго шарил в ней… Но там не осталось ни одного живого уголька.

– Потух… Огонь отцов… Потух… – едва слышно прошептал он и зарыдал.

В эту ночь до утра не гас свет в окнах башен Калоя и Пхарказа. А на заре, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, погрузив свой скарб на быка и ослов, Батази и Пхарказ покинули Эги-аул, молча подгоняя полученных от Гойтемира коров и мелкую скотину.

На последнем повороте Пхарказ остановился. Остановилась и Батази.

Сколько раз, с самого детства и до этого дня, возвращаясь домой и увидев свой аул и башню, Пхарказ уже издали чуял домашнее тепло, испытывал радость. И вот теперь он смотрел на это гнездовье отцов в последний раз, уходя из него без доброго слова вслед, без дружеских рук на прощание… Это был конец, за которым для него уже не могло быть начала…

А Батази вспомнила, как привезли ее в эту башню с еще больших высот. И Эги-аул, и эти горы тогда казались ей равниной. Но и на этой земле для нее ничего не нашлось, кроме вечного труда, который никак не мог одолеть вечную нужду.

– Не жалей! – сказала она мужу. – Купим домик, землицы и хоть на старости распрямим свои кости! Послал же нам Бог дурака, который за свою глупость и эти камни высыпал золото! Ты думаешь, он получил это богатство от отца? – зашептала она Пхарказу. Но тот, казалось, даже не слышит ее. – Глупости! Бабы болтали, что это он со своими братьями-дружками царскую почту разнес! Сказать бы об этом теперь нашему другу пристопу, так мы б быстро вернулись сюда, а его и след замело бы в Сибири!

Пхарказ побледнел, посмотрел на нее так, что она попятилась, закрываясь рукой.

– Если я когда-нибудь еще услышу!.. – прохрипел он и огрел ее посохом. – Гони ослов!!!

Батази подхватилась и, как ошалелая, рысью погнала стадо, прижимая к груди мешок с деньгами. «Вот так бы тебя в первый день женитьбы, – подумал Пхарказ, глядя ей вслед, – так не пришлось бы мне теперь плестись на старости лет цыганом бездомным! Были бы у меня и дочь, и зять, как сын, и башня! Да опоздал я на целую жизнь…»

С первыми лучами солнца Калой вышел во двор и понял: Пхарказ ушел. Это была и боль и облегчение. Он перепрыгнул через забор, поднялся на их терраску.

Воспоминания обступили его. Здесь жило все его счастье, и вот оно исчезло… Пусто… Вечный холод потухшего очага…

В ярости Калой вырвал дверь из каменных ступиц, сбежал вниз и завалил опору терраски. Она затрещала и рухнула вместе с лестницей, чуть не задавив его…

Башня стала мертвой.

Когда немного позже соседи погнали скот на водопой, они не поверили своим глазам.

– А где же Пхарказы? – спросил кто-то из них Калоя.

– Уехали! – мрачно ответил Калой.

– А кому же оставили башню?

– Мало их тут без хозяев? Вот и ей отныне стоять пристанищем сов и сычей!

И на мгновение страшным призраком встала перед ним такая же башня замка Ольгетты… Проклятая башня из тьмы веков!

Глава пятая
Праздник божьеликой Тушоли

1

Три дня Наси оставалась у сына вместе с другой женой и сыновьями Гойтемира. Принимала соболезнования односельчан и гостей. А на четвертый вернулась в горы, где был главный дом старика и где прошла вся его жизнь.

Многочисленные родственники и знакомые долгое время посещали их двор. Наси держалась мужественно. Печаль, как прощальный луч заката, освещала ее бледное, прекрасное лицо. Мало кто мог удержаться от искренних слез при виде этой женщины, для которой, все знали, с потерей мужа кончилась ее жизнь. А ведь она была еще так молода!

Много дней Наси принимала гостей и раздавала соседям поминание. Непрерывно в котле варилось мясо. Вечерами, исходя потом, плясали и пели мюриды, замаливая грехи старшины. А когда все, усталые и сытые, расходились на отдых, в окне кунацкой еще долго светился огонек, и видно было, как, склонившись над Кораном, неутомимый Хасан-хаджи читал за погибшего друга священные стихи. Долго звучал в спящем ауле его красивый голос, исполненный святого благочестия.

Когда никто из посторонних не оставался ночевать в доме, наградой за усердие муллы были неутомимые ласки вдовы, искавшей «утешения».

В такие ночи Наси и Хасан долго не могли уснуть и строили планы будущей жизни, которые требовали от них большого мужества и немалых жертв. Но они решили сделать все, чтобы в остаток дней не разлучаться никогда. Они испытывали прилив сил и желаний, которые долгие годы таились, под тяжестью их неудачной судьбы.

В тридцать девятую ночь была зарезана скотина. На трапезу собралась вся округа. Приехали сыновья, жена Гойтемира, близкая и дальняя родня. Не было только Зору – ей еще не полагалось показываться на людях. А тем более, что со времени свадьбы, которая совпала с гибелью свекра, она никак не могла оправиться. Все видели, как она извелась. Но никто не знал, что настоящей причиной этому была уверенность в том, что смерть Гойтемира не случайность. В разговоре с девушкой на свадьбе Калой дал понять Зору, что будет ждать ее побега всю ночь. Значит, в ущелье он проезжал на следующий день и должен был встретить Гойтемира перед его смертью.

На сорок первый день посторонние разъехались, а Хасан-хаджи, мулла из соседнего Цоринского ущелья и мулла, приехавший со старшими сыновьями из Назрани, по поручению многочисленных домочадцев Гойтемира собрались в его кунацкой для дележа имущества.

Первый день муллы составляли длинный список всего, что принадлежало Гойтемиру. Со слов сыновей и жен были записаны его земли, дома на плоскости, лавка, земельные участки в горах, скотина, лошади и овцы.

Замок и башню не записывали. Они принадлежали всему роду и тому, кто в них жил.

Так как все сыновья обязались говорить только правду, скрыть им друг от друга почти ничего не удалось. Старший сын, что стоял в лавке, утаил выручку последнего месяца, сказав, что отец забрал ее на свадьбу братьев. Андарко не записал оплаченные поставщикам товары. Чаборз «забыл» про одну из отар, которую круглый год отец содержал на вершине Цей-Лома.

При перечислении скота старшая жена Гойтемира многозначительно переглянулась с сыновьями. Это означало, что они не верят Чаборзу. Муллы ждали, как к этому отнесется Чаборз. Но вместо него заговорила мать.

– Я думаю, улыбаться не стоит, – скромно потупясь, сказала Наси. – Я же не улыбаюсь, когда говорят, что он забрал выручку… Или что у него нигде нет закупленных для лавки товаров! Раз это говорят сыновья моего мужа, братья моего сына, я верю… Я даже не говорю о том, что он сам мне говорил о своих делах и где брал деньги для свадеб… Его же нет, чтоб подтвердить это… – Она скромно смахнула слезу, потому что женам плакать не полагалось. – А Чаборз может подтвердить все сказанное клятвой… – добавила она.

Натянув на ладони длинные рукава платья, чтобы не осквернить Коран прикосновением голых рук, она взяла его с полки и положила перед муллами.

Все это было сказано и сделано с такой простотой, с таким скорбным выражением лица и искренностью, что оба старших брата решительно запротестовали против присяги Чаборза, гневно прикрикнув на свою мать.

Теперь ничего больше не оставалось, как только приступить к дележу.

Но в это время заговорил Хасан-хаджи.

– По закону шариата, – сказал он, ни на кого не глядя, – каждый, кто участвует в дележе имущества того, который уже не может говорить за себя, должен быть искренним и правдивым перед людьми и перед всемогущим Аллахом! Так ли это?

– Совершенно верно! – согласились муллы.

– Тогда я должен сказать следующее. Это было несколько лет тому назад. Гойтемир тяжело болел. Но Аллаху было угодно, чтоб болезнь оставила его. В то время он вызвал меня, вызвал двух стариков и попросил написать ему завещание… Было такое? – обратился он к Наси.

Та молча кивнула головой. Сыновья и старшая жена Гойтемира заволновались.

– По закону шариата, если умерший оставил завещание, оно избавляет нас от многих хлопот и нам придется считаться с волей его. Так ли я говорю? – снова обратился Хасан-хаджи к муллам, и те снова подтвердили его слова.

– Раз это так, я хотел бы знать: где эта бумага? Не уничтожил ли он ее? И почему Наси о ней не говорит? Я ждал этого… Но раз ты, Наси, молчишь, я обязан напомнить об этом перед людьми… Иначе мне нельзя. Вы привлекли меня к этому делу, и я должен быть правдив и честен перед людьми и Богом…

Наси казалась смущенной и растерянной. Она молчала. Старшая жена и сыновья поедали ее глазами. Видя ее смущение, Чаборз покраснел.

– Отвечай! Что ты молчишь? – строго сказал он матери, потому что сообщение о завещании отца и для него оказалось неожиданностью.

Теперь, после слов Хасана-хаджи, все сомнения должна была разрешить его мать. А ей почему-то явно стало не по себе. Чаборз не знал, что подумать. Но он знал одно: если она уйдет от ответа, это вызовет подозрение сводных братьев и их матери. А тогда от пересудов и позора ему никуда не уйти.

Наконец Наси заговорила.

– Я не знаю, почему я не вспомнила об этом раньше… – сказала она и запнулась.

Соперница впилась в нее глазами.

– Была такая бумага… Но где она, я не помню… Это же было три или четыре года тому назад. И зачем она вам?..

– Наси! – обратился к ней назрановский мулла. – Ты должна найти это завещание. Где оно было?

– Не помню… – со слезами на глазах ответила Наси, пожимая плечами.

– Я хорошо помню, – сказал Хасан-хаджи, – что по желанию Гойтемира бумагу я тогда передал тебе, чтоб ты спрятала. Не взял ли он ее обратно?

– Нет… Кажется, не брал… Не помню… – снова беспомощно пожала плечами Наси.

И тогда старшая жена Гойтемира вышла из себя:

– Да что ты, ребенок, что ли? Или это тебе дали спрятать кукурузную рубашку для закрутки цигарок!

– Да, действительно! – поддержал ее старший сын, бросив на Наси злобный взгляд.

Они были уверены в том, что Наси или утаивает завещание, или уничтожила его только потому, что оно было ей невыгодно. И уж, конечно, не верили, что она действительно не знала, где оно.

– Мать, – сказал Чаборз. – Ищи бумагу отца. Переверни весь дом, но найди ее!

Наси растерянно посмотрела на него и молча принялась искать завещание. Она начала с комнаты, в которой они находились. Искала молча, изредка вытирая слезы и тяжело вздыхая. Когда в этой комнате было перевернуто все, перебрана каждая вещица, переложена каждая тряпочка в сундуке, Наси перешла в общую комнату. Старшая жена и Чаборз отправились за ней, а два старших брата остались с муллами.

– А если она не найдет?.. – спросил их через некоторое время Андарко.

– Тогда приведем ее к присяге в том, что она не уничтожила завещание и действительно не знает, где оно находится. А затем поделим ваше добро так, как велит закон, – ответил ему назрановский мулла и посмотрел на своих друзей.

– Я думаю, что Наси не зря «забыла», где оно… – сказал цоринский мулла и многозначительно посмотрел на Хасана-хаджи.

– Я кое-что помню из этого завещания, – ответил тот. – Но если оно не будет найдено, мне ничего другого не остается, как забыть о нем до судного дня… Я связан присягой… – А там, – он указал на небо, – все несправедливое и справедливое будет оценено Всевышним!

– Амин! – подтвердил цоринец.

Наси, Чаборз и жена Гойтемира вернулись ни с чем. Старшая жена села по приглашению назрановца. Наси и Чаборз остались стоять.

– Память отбило… Конечно, если б я думала о том, что оно понадобится… – Голос у Наси дрожал. – И для чего вам обязательно это завещание, если эти люди могут все поделить по-божески и, конечно, никого не обидят!.. – сказала она. – Я доверяю им!

– Ты хочешь сказать, что мы не доверяем! – возмутилась старшая жена Гойтемира и презрительно поджала губы, которые сразу провалились у нее под носом.

– Если тебе безразличны слова нашего отца, то для нас они закон! Наш долг – выполнить его волю, – сказал почтительно, но строго старший сын Гойтемира, который один из всех братьев сидел с муллами, заняв в доме место своего отца.

– Если бы мы услышали завещание Гойтемира, мы бы знали, что он говорит! Мы бы знали, как он велит жить нам! А ты о дележе! – воскликнул Андарко. – Разве только в этом дело?!

Братья говорили красиво. Но все в этой комнате понимали, что главное для них в этом завещании именно то, что отец написал о своем состоянии. Может быть, там было написано, о чем они и не знали, о каких-нибудь тайных богатствах. В детстве они слышали, что их предок был захоронен в золотом гробу на медной подушке! А может быть, отец, как старший в роду, знал, где гроб?.. А эта женщина хочет лишить их всего… С каждым мгновением неприязнь к младшей жене отца разгоралась в его сыновьях.

– Что же делать? – обратился к муллам старший сын. Он был очень похож на Гойтемира: и голосом, и склоненной головой.

– Ничего. Надо подождать. Может, она вспомнит. А если нет, придется тебе, Наси, дать присягу, что ты не знаешь, где завещание и что было в нем… – мирно пояснил назрановец.

– Мне, несчастной, только этого и не хватало! Не буду я присягать! Это грех! Я никогда не касалась Священной Книги! – воскликнула Наси, отступая назад.

– Я присягну за нее! – злобно сказал Чаборз, оскорбленный недоверием к матери.

– Не торопитесь! Не горячитесь! – снова вступил в разговор назрановский мулла. – Надо же как-то решить дело. А по шариату это только так, как мы говорим. И для Наси в этом нет ничего дурного!

– Притом никто, кроме нас, об этом не узнает, – поддержал его цоринец.

– Я не знаю, что там было написано. Может быть, в этой бумаге были золотые горы. Но если вы избавите меня от присяги, я готова отказаться от своей доли добра… – сказала Наси, волнуясь.

– Мне тоже ничего не надо! – поддержал мать Чаборз. – Только не позорьте мать! Если вы считаете, что отец мог завещать вам больше, так не мог же он завещать больше того, что у нас есть! Берите и так все – и ее и мое! Я не позволю ей присягать!

– Замолчи! – крикнул на Чаборза старший брат. – Много берешь на себя! Твоя мать – это прежде всего жена нашего отца! Если б ты даже пожелал, я не допущу такого, что может ее позорить! Понял? И наперед знай: я не потерплю беспорядка в доме… Наси, это чистые люди, – он посмотрел на мулл. – Надо подчиниться их решению.

– Мой Аллах! – воскликнула Наси. – Ты один знаешь, как мне это тяжело! И если бы ты меня избавил от этой нужды, я б осталась нищей, отдала б тебе в жертву все, что имею…

– Соверши омовение, как перед намазом! – сказал ей Хасан-хаджи, когда она решилась подойти к столу.

Наси, опустив голову, вышла.

Чаборза лихорадило от бессильной злобы.

– Оказывается, смерть – это еще не самое печальное, – сказал он сквозь зубы.

Старший брат снова уничтожающе посмотрел на него.

– Не говори так, – обратился к Чаборзу Хасан-хаджи. – Не ропщи на судьбу, на законы, ниспосланные нам свыше… Все, что происходит, – все от Аллаха! Его воля определить сроки наши. Наша воля жить по его законам! Молод ты еще, молод…

Вошла Наси. Черный платок закрывал лицо. Плечи ее опустились. Она остановилась у порога. Муллы пошептались, и назрановский мулла обратился к ней:

– Подойди сюда…

Наси медленно подошла к столу. Соперница и все три брата теперь забыли о своих помыслах и с затаенным дыханием следили за каждым словом муллы, за каждым движением Наси.

– Положи руку на Коран…

Дрожащая рука Наси легла на желтую страницу…

– Повторяй за мной: я клянусь этим божьим Кораном…

– Я клянусь этим божьим Кораном… – сказала Наси.

– …Что я не знаю, где завещание Гойтемира и что в нем было написано… – произнес мулла.

– …Что я… – Наси запнулась. – …Что я… Вспомнила! Вспомнила!.. – закричала она радостно, отдергивая от Корана руку и показывая на него. – Там! Там оно! Ищите…

Жена Гойтемира, муллы вскочили. Все три брата уставились на Наси как на сумасшедшую.

– Да что вы смотрите! Там оно! Конечно, там! Он, как поправился, взял у меня бумагу и заложил ее туда… Я хорошо помню… И если он сам не убрал ее, она там. Я ж никогда не прикасалась к Корану.

Назрановский мулла взял в руки Коран и стал перелистывать его.

– Не в середине. А за той бумагой, в которую он завернут… Мулла отвернул потрепанную обертку, и из-под нее на пол выскользнул серый лист бумаги. Чаборз подхватил его и передал мулле.

– Оно? – спросил назрановский мулла у Хасана-хаджи.

Тот посмотрел. Молча прочитал первую строку и, возвращая завещание, утвердительно кивнул головой.

– Читай! – сказал цоринец.

Все семейство Гойтемира сгрудилось вокруг назрановского муллы, державшего в руках бумагу, в которой сейчас для них был сосредоточен весь мир.

Гойтемир писал, чтоб сыновья после него жили в мире и согласии. Чтоб никогда не забрасывали родовой замок и умножали славу предков. Чтоб были верными вере. Гойтемир писал, что тайного богатства у него нет. А то, которое есть, он завещает родным: дома – тем, кто в них живет, лавку и товары – двум старшим сыновьям. Хозяйство в горах – половину Чаборзу, а половину продать. И пусть Наси отвезет вырученные деньги в Мекку и раздаст бедным, чтобы они помолились у могилы пророка за его душу. «Записал мою волю Хасан-мулла из Эги аула. Свидетелями перед людьми и перед Богом были Чонкар-хаджи и Юсуп из Гойтемир-Юрта».