Текст книги "Из тьмы веков"

Автор книги: Идрис Базоркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

Калой встал от волнения.

– Русские решили в один день всех помещиков и князей арестовать… Самого царя арестовать. И посадить всех набахте[128]128
  Набахте – гауптвахта, тюрьма (инг.).


[Закрыть].

– Ого! Вот это да!

– Да он сам всех их в синей Сибири убьет!

– Подождите вы, дайте дослушать, – одновременно зашумели эгиаульцы.

Калой выждал, пока все стихли.

– Я Илье говорю: как же это вы без царя будете? У пчел матка есть. У баранов – козел впереди. Журавлей и то вожаки водят! А как же вы? А он мне отвечает: «А мы, как вы… Как ингуши будем! Где у вас царь? Не было у вас царя! Даже князя не захотели вы себе выбрать. Мне Виты рассказывал, как это было. И молодцы. Вам теперь немного осталось: богачей своих под зад чувяком, от казаков земли – назад! И все. Жить будете!»

– Ох, и умный он, этот твой Илья! – не выдержал Иналук. – Это бы и я мог посоветовать. Сказать легко, а сделать как? Вон она, тронь гойтемировскую землю… Солдаты все башни за него повзрывают, это тебе одно. Родня его кровную месть объявит, это тебе другое. А казаки? Случайно, от них же отбиваясь, одного зацепишь, так десятка своих недосчитаешься, на каторгу сошлют! Забыл, как два года тому назад кара-булакский атаман со своими дружками за один месяц два раза ограбил аул Яндыре? А в прошлом году что сделали с Экажконьги-Юртом? Армия в несколько сот человек с самим Сунженским атаманом окружила, ограбила село, увела людей в каторгу… Это знает твой Илья или нет? Хорош друг!

– Правильно! – поддержал народ Иналука.

– Что правильно? – взорвался Калой. – Я сам знаю, что правильно. А кто говорит вам: зажмурьтесь и прыгайте с кручи? Нам говорят: знайте, не все русские за царя. Не все русские против вас! Не все русские сладко едят, мягко спят! Не все собираются век в ярме ходить… Они говорят: «Когда мы поднимемся и сбросим с плеч свой груз, не зевайте! Вы нам поможете, мы – вам!» Что в этом плохого? – Никто Калою не возразил. – Конечно, одни мы ничего не можем. Но когда нам говорят, что мир будет меняться, надо прислушиваться! Думать надо!

Долго в эту ночь шел в башне Калоя спор о жизни. И в конце концов все сошлись на одном: если в России начнется пожар, горцам надо подниматься, сообща бросить в это пламя и свою охапку хворосту.

Это была первая искра надежды, которую занес в горы ветер нараставшей в России бури. Искра, которой суждено было позже разгореться в сердцах людей и повести их на борьбу за лучшую жизнь.

4

Уже несколько лет кое-кому из горцев удавалось арендовать земли у зажиточных казаков. И хоть это обходилось недешево, все же что-то из урожая оставалось и землепашцу. И на этот раз к весне приехал в Гойтемир-Юрт Чаборз и предложил людям горского общества свою помощь. Он сказал, что может достать всю землю для аренды в одном месте, около аула Галашки, у одного хозяина.

Желающих оказалось очень много. Люди продавали скотину, занимали друг у друга деньги. За десятину платили по пятнадцать рублей. Рады были взять и за столько, потому что земли, о которых говорил старшина, находились недалеко от гор, а главное, работать рядом, друг около друга, намного безопаснее. И никто не знал, что Чаборз платит хозяину всего по десять рублей за десятину, а барыш забирает себе.

Пришло время пахоты. Орци и Гота остались работать в горах, а Калой и Дали выехали на арендованный участок. Пахали в супряге с Иналуком на быках, жили в землянке.

Однажды пришел родственник из Галашек и пригласил их к себе в гости. Когда стемнело, поручив соседям присмотреть за скотиной, Калой, Дали и Иналук отправились в село. Родственник принял их, угостил настоящим городским чаем, а потом предложил пойти к соседу, послушать юношу-ингуша, который уже третий раз приезжает из города и рассказывает людям новые хабары.

Братья согласились и, оставив Дали беседовать с хозяйкой, пошли.

Сакля, куда их привели, была небольшой. Под навесом две комнаты: одна жилая, другая кунацкая. В каждую – отдельная дверь. Потолки из жердей. Поверх наката – глина.

Когда братья Эги вслед за своим родственником вошли, все, кто находился в кунацкой (а там был хозяин и четверо его соседей), поднялись. После приветствий хозяин сказал, что гость из города скоро придет.

– То, что он говорит, если захотите, вы можете рассказать другим. Но прошу не рассказывать про мой дом и про тех людей, которые здесь будут. Власть зла сейчас на всех, а иметь с ней дело, думаю вы меня поймете, никому нет охоты.

Он вышел.

Калой оглядел присутствующих. Двое пожилых. Бороды с проседью. Двое других – помоложе. Руки у всех загрубевшие от сохи и топора. Из тех, которые тонкими пальцами умеют делать только одну работу – считать деньги, тут не было никого.

Вскоре хозяин вернулся, в сопровождении молодого человека, одетого по-русски: в длинные брюки и куртку с металлическими пуговицами от верха до самого низа. Из-под высокого воротника выглядывал второй – чисто белый. У гостя было кавказское лицо, нос с небольшой горбинкой. На голове фуражка. Когда он снял ее, на лоб упала густая шевелюра волос. Эти волосы испортили хорошее впечатление, которое он произвел на Калоя. Сам Калой в последнее время голову брил и носил короткую стриженую бороду. У него даже с Виты был по этому поводу спор. Из городских ингушей редко кто не носил волос еще и потому, что мусульман за бритую голову дразнили «гололобыми».

«Лет двадцать – двадцать пять, – подумал Калой. – А глаза умные».

Молодой человек по просьбе старших сел, хотя по всем правилам должен был здесь только стоять.

Разговор, как обычно, начался с обмена приветствиями. Хозяин сказал, что зовут гостя Мухтаром, и беседа началась.

Мухтар говорил хорошо, складно. Он сразу завладел вниманием горцев, и Калой позабыл даже о его длинных волосах. Мухтар рассказал о войне, о том, что народ не хочет воевать. Что ему и так жить нелегко. Горцы впервые услышали, что есть люди, которые называют себя партией. Что таких людей много, а будет еще больше. Партия говорит народу правду о царе, зовет бороться за лучшую жизнь. Он рассказал, как по приказу царя в начале этого года была расстреляна в Петербурге демонстрация рабочих, как убили там и ранили более трех тысяч человек! Эта новость очень удивила горцев, взволновала их.

Они разом заговорили. Возмущению их и вопросам не было конца.

«Зачем пошли рабочие к царю? Почему его никто не убил? Большой ли у него род? Что говорят те, которые партия?» И Мухтар отвечал горячо, призывал горцев тоже бороться против царских слуг, требовать назад свои земли, леса, требовать, чтоб уменьшили налоги и оградили от произвола атаманов.

Уже было поздно. Пришла пора расходиться, когда Калой обратился к Мухтару.

– Тебе спасибо, молодой человек, – сказал он. – Не знаю, как другим, а мне ты передал много ума. Все, что ты говорил, я принимаю. Когда ты вернешься в город, где живут люди из рода партия, ты скажи им, что среди нас есть такие, которые их не подведут! Если они хотят поделить землю на всех, если они хотят, чтобы рабочий работал хоть немного меньше, – а я знаю, какая у них работа, там у меня брат Виты, – если они говорят, что ингуши, осетины, русские и все люди должны быть в одинаковом почете, это хорошие люди и с ними надо иметь дело. Правда, они хотят еще убрать царя. Тут мы не сможем помочь. Если пообещать, будет обман. До него нам не добраться. Но если б мы могли увидеть его на расстоянии выстрела, воллаги[129]129
  Воллаги – ей Богу (инг.).


[Закрыть], за этих убитых людей я бы сам продырявил его башку! Скажи, пожалуйста, – продолжал Калой, – как ты сумел, выучиться? Если б у нас было таких, как ты, десять человек, мы тоже среди людей людьми считались бы!

Мухтару пришлось рассказать собравшимся о себе. Его дядя был в детстве увезен в Россию заложником. Их русские называли аманатами. Аманатов кормили, поили, одевали, учили.

– Так мой дядя выучился и стал юристом, человеком, который знает законы. Он служил в городе, зарабатывал хорошо и отдал всех своих племянников в учение. Вот мы и учимся, – закончил Мухтар.

– Да отплатит ему Аллах за его доброту! – воскликнул Иналук, который с большим уважением глядел на Мухтара. – Хоть бы ты к нам в горы приехал, рассказал людям… Вот обрадовались бы!

– В этом году не смогу. Мне скоро в Петербург возвращаться. Там много дел сейчас, – ответил Мухтар. – Но в следующий приезд обязательно заберусь к вам!

Братья возвратились в землянки. Надо было спать. Дали, видно, уже легла, а Калой и Иналук все не могли успокоиться, вспоминали беседу с Мухтаром и прикидывали, может ли что-нибудь выйти из того, что задумали люди, которые называются партия…

Этот год был не таким, как другие. Горцы, у которых прежде вся жизнь проходила в заботах о работе, о пропитании, во взаимных столкновениях и междоусобицах, стали интересоваться событиями в далекой России, правами одних и бесправием других людей и мыслить о том, как изменить жизнь.

Эти мысли шли из города. Разными путями и тропами добирались они до самых отдаленных уголков края, забирались в ущелья, в горы.

В середине лета стало известно, что где-то около Владикавказа группа ингушских всадников столкнулась с отрядом стражников. С обеих сторон были раненые.

В месяц этинг, в пору сенокоса, пришла весть о том, что плоскостные ингушские общества во главе с Плиевским и Яндырским послали выборных к начальнику области с просьбой выделить ингушей из казачьего Сунженского округа.

Не успела весть облететь аулы, как пришла другая: просьба обществ принята. Для ингушей открыт новый, свой округ – Назрановский.

Это была удивительная, обнадеживающая новость. Значит, не здорово живет начальство, если соглашается на просьбы и пожелания народа!

И тогда горские общества тоже решили подать свой голос. Они отрядили по человеку от аула в город и там с помощью защитника написали бумагу начальнику области. Они просили вернуть им земли, отобранные в казну царя и для поселения станичников, или дать новые наделы из свободных казенных земель.

Эти горцы побывали в гостях у Виты.

Матас уже привыкла к городской жизни, но очень боялась за мужа.

– Он часто задерживается на собраниях. Очень встревожен. Правда, меня он старается оградить от своих, мужских дел и волнений, да разве я сама не чувствую, – говорила она.

За год Матас научилась понимать русский язык. От женщин-соседок и из случайных разговоров на базаре она знала, что в городе неспокойно, знала много и других новостей. Она рассказала гостям, что враг япошка одолел царя и отнял у России кусок земли.

Тревожные вести увезли горцы в аулы.

А Виты участвовал в демонстрации, бастовал. Против забастовок Матас не возражала. В это время Виты бывал дома, с нею. О потере его заработка она тоже не особенно беспокоилась, потому что умела приработать иглой, и на жизнь им хватало.

А то, куда поворачивались эти дела, она поняла позже, когда несколько раз на ее глазах на базаре толпа каких-то головорезов избивала евреев и ингушей. Она слышала, как, рассвирепев, они кричали, что только жиды да басурмане повинны во всех беспорядках России. И Матас стало страшно. Ей захотелось назад, в горы. Уйти и спрятаться от этой злости. Но приходили Илья, Вера. Вместе с Виты они смеялись над ее тревогой, говорили, что скоро не будет царя, что народ установит свои порядки, и Матас верила им и стыдилась своих опасений.

Однажды вечером Виты взял ее с собой к Илье Ивановичу. Там их уже ждало несколько человек, среди которых были грузины, армяне, осетины. Вера Владимировна подала чай. Матас с трудом догадывалась, о чем толковали эти взволнованные, серьезные мужчины. Поняла: царь прислал какую-то бумагу – «манифест», в ней он обещал защищать каждого человека от беззакония, разрешал верить в Ису, Мухаммеда и говорить против начальников, не боясь наказания. Он обещал собрать умных людей всей России, чтобы они думали вместе с ним, как лучше управлять народом.

И Матас решила: «Какой хороший царь, зачем его убивать? Чем еще недовольны эти люди?» И, как бы отвечая на ее мысли, заговорил Илья. Царь хочет обмануть народ этой бумагой, успокоить его, собраться с силами и ударить тех, кто шел против него.

– Манифест семнадцатого октября – это обглоданная кость! – говорил Илья. – Ни в коем случае не соглашаться! Реакция сейчас только отступает, но не сдается. И мы должны добиваться свержения царя и созыва Учредительного собрания! Без революции они на это не пойдут! Надо готовиться к вооруженной борьбе.

– Сегодня, как только был обнародован текст манифеста, – сказал один из гостей, молодой синеглазый парень, – реалисты старших классов и учащиеся других мужских и женских учебных заведений забастовали, вышли на демонстрацию и столкнулись с группой черносотенцев. Произошла потасовка.

Илья понимающе кивнул головой.

– На завтра, товарищи, – сказал он, – комитетом партии назначена общая забастовка и выход на митинг протеста к памятнику Архипу Осипову. И против нас могут двинуть черносотенцев. Но мы должны быть начеку, не поддаваться на провокации. Выступать с оружием до решения комитета не будем. А ждать такого решения нужно в любой момент.

После Ильи говорили другие. Спорили, горячились. Матас поняла: завтра будет что-то такое, от чего можно ожидать больших неприятностей.

Дома, уже в постели, она спросила мужа, пойдет ли завтра он туда, куда собираются все. И Виты сказал, что пойдет.

– Послушай меня, – заговорила Матас, – я не знаю столько, сколько знаете вы, но чует мое сердце, что это может кончиться бедой… Уедем в горы! Поживем, пока пройдут все эти дела, а потом, если тебе захочется, вернемся…

– Нет. Не поеду. Ты зря боишься. Когда поднимется весь народ, то будет так, как он решит!.. А опасность везде. Сколько раз в детстве идешь, бывало, по-над скалами – и вдруг сверху камень… Пролетит рядом, но мимо!.. – говорил Виты, стараясь успокоить жену.

Но ее нелегко было вразумить. Она не переставала просить его уехать домой, пока он не дал согласия подумать над этим.

Наутро Виды надел свой праздничный костюм и ушел в мастерские.

Матас не находила себе места. Чувство тревоги не покидало ее. Наконец, не выдержав, она оделась и побежала к Вере Владимировне.

Жена Ильи Ивановича тоже была неспокойна.

Она хорошо понимала Матас, и они вместе пошли туда, где должен был состояться митинг.

– Сердце болит! Душа болит! – говорила Матас, не зная, как объяснить Вере Владимировне, что ее терзает предчувствие.

– Конечно, всякое может быть, – отвечала Вера Владимировна. – В Петербурге вон сколько народу ни за что, ни про что погубили. Но здесь до этого, наверно, не дойдет. Наши ведь собираются пройти мирно.

Когда женщины подошли к памятнику Архипу Осипову, уже начался митинг. Но с разных сторон еще подходили колонны учащихся, рабочих. Вокруг памятника стояла огромная толпа, и кто-то, поднявшись на ступеньки пьедестала, энергично жестикулируя, произносил речь.

Во многих местах над народом были видны красные флаги. День был ясный, солнечный. Люди, одетые по-праздничному, казалось, собрались сюда на гулянье. Матас успокоилась.

Но вдруг ее кинуло в жар. Она не поверила глазам своим. Там, где только что стоял и что-то говорил человек, похожий на грузина, появился Виты… «Что он делает? Что он собирается сказать этим людям?» – мелькнуло у нее в голове. А Виты говорил. Она ясно видела его смуглое лицо, большой рот, острые глаза. Он однообразно махал рукой… Матас ринулась из задних рядов вперед. Вера Владимировна – за ней. Люди пропускали их. Но наконец толпа стала такой плотной, что дальше невозможно было сделать ни шага. В толпе захлопали, кто-то закричал: «Молодец, ингуш! Правильно!!!», а когда Матас снова посмотрела туда, где был Виты, там уже стоял бледный человек и что-то говорил резким голосом, разносившимся далеко вокруг.

– Это осетин. Из газеты «Искра», – шепнула Вера Владимировна Матас, но та не слушала ее.

«Зачем он путается не в свое дело! – думала она о муже. – Эти люди что-то знают, чего-то хотят. А ему что среди них надо?» А оратор увлек толпу. Народ слушал притихнув. Когда над головами людей прозвучали слова: «Да здравствует вооруженное восстание! Да здравствует революция!» – раздалось «ура» и громкие аплодисменты.

В это время где-то сбоку грянул оркестр. Матас вместе со всеми повернулась в ту сторону. По широкой улице приближались люди. Они шли рядами.

Впереди, в сапогах, блестевших, как стекло, шел человек без фуражки. Его почти целиком скрывала картина, на которой был нарисован царь Николай. Матас сразу узнала его по голубой ленте. По бокам несли лики богов. Сзади, на высоких палках – два трехцветных флага. Люди эти шли чинно, без шапок. Впереди, в черных костюмах – начальники. Важные. Бородатые. В медалях.

– Купцы это. А позади – мелкие чиновники, приказчики… разный сброд… Такие за рюмку водки на любое готовы!.. – сказала Вера Владимировна растерянной Матас.

Приближаясь к митингу, манифестанты запели «Боже, царя храни!..».

Толпа опешила. Матас видела, как с каждой минутой росло напряжение. Вот кто-то свистнул, кто-то заулюлюкал, и начался такой гам, что оркестр сбился. Замолк и хор, подпевавший ему. Раздался выстрел – и человек, несший портрет царя, упал на мостовую.

Из рядов друзей этого человека прогремели ответные выстрелы. Послышались крики, стоны раненых. Смятение охватило площадь. А когда из боковой улицы, сверкая обнаженными клинками, показались казаки, народ бросился врассыпную, давя друг друга. Толпа увлекла с собой Матас и Веру Владимировну.

Настигая бегущих, казаки осыпали их фухтелями[130]130
  Фухтель – удар плашмя обнаженным клинком.


[Закрыть].

В несколько минут все было кончено. Очистив площадь, казаки перекрыли поперечные улицы. На мостовой корчились раненые и неподвижно лежали убитые.

Бронзовый орел на вершине памятника Архипу Осипову замер, подняв крылья. Казалось, он сейчас улетит прочь от этого страшного места.

Матас и Вера Владимировна в панике бежали вместе со всеми. Но внезапно Вера Владимировна остановилась и сказала, что пойдет обратно посмотреть убитых и раненых…

– Ты думаешь Илья?.. – спросила Матас. – Нет. Я сам видел: которые упал, все крайний люди был. Виты, Илья вместе был. Они далеко был, середина был…

И, подумав, Вера Владимировна решила, что Матас права: пострадать могли только крайние. А те, что были в центре митинга, наверно, ушли невредимыми.

И они побежали домой.

Первыми по пути жили Виты с Матас, и женщины вместе свернули к ним. Какова была их радость, когда они увидели дома своих мужей!

Илья Иванович и Вера Владимировна заторопились к себе, к детям. А Матас впервые за год жизни начала с мужем разговор в таком тоне, какого никто от нее не мог ожидать. Она требовала, чтоб они немедленно уехали домой.

– Здесь живут жестокие люди! – говорила она. – Их царь не умеет воевать с врагами, и его побил япошка. Но зато он знает, как стрелять в своих людей! Их много, как муравьев. И им не жалко друг друга! Я видела, как падали люди – женщины, дети… Лучше б я умерла, чем видеть это!

– Да, но не все же здесь жестокие! – пытался возразить Виты.

Но Матас не была сейчас той скромной женой, которую он привык видеть. Матас взбунтовалась. Она ничего не хотела знать и слушать.

– Да, не все такие. Илья хороший. Вера хорошая. Много хороших! Но у них нет жалости к себе, и это их дело. Кто хочет умирать, это его дело. А нас мало… Ты у меня один. Если тебя не станет, для меня нет жизни! Пускай будет царь, пускай будет царя отец, пускай вся жизнь будет неправильной, лишь бы они тебя не бросили в крови на мостовую так, как я видела других! У меня нет сил, нет желания бороться с царем, который в один час может бросить навзничь тысячи убитых! У меня есть только один человек, и я не хочу его смерти – ни за какие блага земли!

– Да подожди ты! Никто у тебя не отнимает твоего человека, и ничего со мной не будет.

– Матери, жены и дети тех, которые сегодня покатились с простреленными телами, тоже не думали утром, что будут сейчас уже сиротами и вдовами… – кричала Матас.

– Но ты пойми: вот за то, что они творят такое, народ и должен избавиться от них!

– Послушай, мужчина! – внезапно сбавив тон, спокойно обратилась к мужу Матас. – Я тебе еще раз говорю: я не хочу воевать с царем. Не хочу видеть обнаженные сабли над головой. Я не солдат. Ты отвези меня домой. Хотя бы на то время, пока царь и его войска не умрут от ваших вечных разговоров.

– Хорошо. Я отвезу тебя, – согласился Виты, не подозревая хитрости женщины, которая решила заманить его в горы, где она в своих просьбах не останется одинокой и как-нибудь удержит его от возвращения сюда.

Они связали ее вещички. Причем он не заметил, как много его белья и одежды пошло в узлы и хурджины, и отправились на базар искать какую-нибудь попутную подводу, чтобы доехать хотя бы до Длинной Долины.

Виты был грустен. Ему очень не хотелось расставаться с женой. Но он понимал, как велик был ее испуг, и не старался больше отговаривать ее.

Базара почти не было. Многие лавки стояли на замке. Толкучка тоже разбежалась. На привозе – ни одного горца. С подводами стояли только казаки.

Матас была удручена. Они уже собирались домой, когда Виты неожиданно остановился против одного казака, сидевшего на подводе, груженной пшеницей, и уставился на него не мигая. Тот заметил это и сам стал присматриваться к Виты и вдруг, побелев, сорвался с фургона и забежал за лошадей. Соседи казака, стоявшие на своих подводах, ничего не могли понять. У того, что забежал за коней, тряслись руки, тряслась губа. А Виты продолжал молча глядеть на него.

– Тю на вас! – закричал один из соседей казака. – Что с тобой, Федор? Аль он тебя гипнозой оглушил? Так и рехнуться недолго!

– Это не я! Вот те крест, не я! – закричал наконец тот, которого называли Федором.

– Нет, ты! – отозвался Виты.

– Нет, не я… Это не я!.. – закричал Федор.

– Да что между вами? – спросил кто-то из ротозеев, которые мигом собрались полукольцом позади Виты.

– Он подрядился свезти до Бартабоса мешок с зерном… В горах голод был. Я матери вез хлеб… А он убил меня в лесу, ограбил… Мать померла. Меня отходили люди… – Виты говорил негромко, как во сне. Окружавшие были потрясены. Виты сорвал с себя картуз. – Смотрите!.. – И люди увидели над его ухом огромный, лысый шрам.

Растерявшийся грузный Федор неуклюже кинулся наутек. За ним погналось несколько человек. Его схватили и привели на место.

– Душегуб!

– По соплям его!

– Бей! – кричала толпа.

Федор стоял, втянув шею в бешмет, обрюзгшие щеки его дрожали. Казалось, он сейчас рухнет на колени и начнет у мира просить прощения. Но если растерялся он, то друзья его, станичники, почуяв беду, пришли к нему на выручку.

– Эй! Черномазый! – закричал один из них прямо с воза, обращаясь к Виты. – А где это у тебя мать? В горах? Так ты кто будешь? Ингуш?

– Кому поверили? – закричал второй. – Зверь[131]131
  Зверь – кличка, которой поносили горцев в царское время.


[Закрыть], должно быть, глаза залил, вот и померещилось! Полезай, Федор, на подводу!

– Позволь, как это полезай? – крикнул в ответ кто-то из горожан. – В участок его! Разобраться надо!

Виты схватил за грудки Федора, пытавшегося уйти.

– Позовите городового! – крикнул он. Но станичники уже бежали к нему.

– Ты какое имеешь право? – крикнул один из них, верзила с добрую сажень. – Брось!

Он сорвал руку Виты с Федора.

– А не то я так возьму, что на этот раз не очухаешься!..

– Пойдем! Пойдем отсюда! – потянула Матас мужа. Но он отмахнулся от нее и снова схватил Федора.

– Не уйдешь! – закричал он. – Пойдем к Закону!

– Ах, ты вот как! – Верзила свистнул. – Ро-бя-та-а-а!!! На-ших бьют! – И, не дожидаясь помощи, размахнулся и ударил Виты.

Тот как подкошенный свалился на землю. Станичники мигом по-спрыгивали со всех подвод. Кое-кто из городских тоже получил по уху, и все кинулись врассыпную. Федора вместе с подводой свои угнали с базара. Над Виты и плачущей Матас, посмеиваясь, стояла толпа их врагов…

От центра города на рысях подскакал офицер с конвоем.

– А ну, р-разойдись, – крикнул он еще издали.

Станичники разбежались по подводам. Виты с трудом поднялся на ноги. Из уха его струйкой сочилась кровь. Матас обливалась слезами.

– В чем дело? – закричал офицер.

– Не зна! Ваше благородие! Чи пьян, чи дурнопьяна нажравси, ев-тот вот янгуш! Лезет до всех, башку резаную показывает да свово убивцу промеж нас ищеть! А нам только и делов, чтоб дурнив бить! Привязался!

Офицер посмотрел на Виты и, оглянувшись, негромко приказал:

– Связать. Доставить на гауптвахту. Вести строго.

Конвойные мигом сорвали с Виты ремень и скрутили ему руки за спиной.

– За что, господин офицер? За что вы?.. – крикнул Виты.

– А так! За здорово живешь! – ответил офицер. – Физиономия у тебя, мерзавца, приметная. Смутьян! Из-за ваших речей беспорядок, убийство! В царя стрелял и здесь людей всполошил! Я тебе покажу! Ведите его!

И, став с четырех сторон, казаки с шашками налоге повели Виты по городу.

Матас кинулась к офицеру. Схватила за стремя.

– Не надо!.. Не надо!.. Домой надо!.. Гора надо! – кричала она, уронив платок и с мольбой заглядывая в лицо офицера.

Он брезгливо отвернулся от нее и, тронув коня, поехал с базара в сопровождении оставшихся казаков. Матас кинулась догонять Виты. Люди, кто с сочувствием, кто со злорадством, провожали их глазами. Матас кинулась к мужу, но конвоир грубо оттолкнул ее.

– Ой! Что я буду делать, что делать теперь! – кричала она по-ингушски.

И Виты было очень обидно, что все видят ее в горе. А эти, что ведут, еще подсмеиваются и издеваются над ней.

– Не бойся, не убьют меня! Выйду! – крикнул он ей тоже по-ингушски. – Передай Илье, чтоб уходил!

– Замолчать! – гаркнул на него урядник. Тогда Виты сказал жене последнюю фразу:

– В тебе нет достоинства! Не показывай им сердца или уйди!

И Матас опомнилась, преобразилась. Пошла поодаль, чуть впереди, стараясь, чтоб Виты видел ее улыбку.

Она проводила его за город. Перед тем, как войти в тюрьму, он обернулся, кивнул ей и скрылся за воротами. А когда замер скрип петель, Матас увидела, что осталась одна. Она горько заплакала и поплелась назад.

Не заходя к себе, она, как просил Виты, пошла к Илье Ивановичу. Его дома не оказалось. Вера Владимировна, увидев ее, попятилась: так она изменилась за эти часы.

Матас рассказала все, что случилось, и передала слова мужа. Вера Владимировна была потрясена. Она тут же кинулась на розыски Ильи. Матас пошла домой.

На столе, на кровати лежали связанные вещи. Зачем, зачем она умоляла его уехать! Не ходили бы на базар, наверное, ничего этого и не случилось бы! Только одна она виновата, что его забрали! В исступлении она била себя и плакала бессильными слезами. Вконец измученная, она свалилась на кровать и погрузилась в сон, который скорее походил на забытье…

Неизвестно, сколько прошло времени. Она очнулась от скрипа дверей. Открыла глаза. В комнате было еще не совсем темно. Вещи стояли на своих местах. Она вспомнила снова все, что произошло… Потом посмотрела на дверь и вздрогнула. У косяка стоял человек. Матас вскочила. Это была Вера Владимировна…

– Увели… – услышала она ее голос. – Сейчас увели…

Уже люди управлялись с покосами, с уборкой и наступил месяц заготовки мяса, когда однажды утром, посмотрев в окно, Калой увидел внизу, на тропе, одинокую фигуру женщины. Приглядевшись, он сказал:

– Идет Матас.

Дали и Гота выбежали из башни и поднялись на бугор. Матас шла налегке, с узелком в руках. Вид у нее был усталый, плечи опущены.

– Что-то неладное с ней, – с тревогой заметила Дали.

Когда Матас поднялась на последний поворот, невестки пошли ей навстречу.

Калой и Орци тоже встречали жену своего друга. Матас не в силах была заговорить и даже поздороваться.

«Неужели рассорились?» – мелькнула у Калоя мысль. – Пойдем в дом! – сказал он, не став ее расспрашивать.

Матас плакала. Плечи ее заострились, лицо осунулось. Немного успокоившись, она начала говорить. Калой слушал, не перебивая. Но когда она сказала, что был суд и Илью и Виты сослали в Сибирь навечно, он вскочил, заметался, подошел к Орци и, словно тот был глухим, крикнул:

– Ты слышал? Навечно!.. А ведь он не стрелял! Нам-то она правду говорит! Значит, за это у человека отнимают жизнь?

– Надо, чтоб грамотные люди написали царю, что Виты не стрелял. И, может быть, его освободят, – неуверенно предложил Орци.

Калой остановился, подумал и, обращаясь к Матас, сказал:

– Не плачь. Все от Аллаха! Он захочет – вернет его сквозь все их запоры! А то, что Орци говорит, правильно. Мы это сделаем. Я найду людей, и они напишут… Но ты можешь не сомневаться в одном: выпустят они его или нет, а я не одного из них, подлецов, пущу вслед за их родителями! Ты будешь жить с нами. Мы привезем твои вещи.

– Спасибо, Калой… Только я хочу жить в его башне… Это же мой дом, с ним или без него… Я там буду ждать…

– Хорошо. Живи, – согласился Калой. – Я думал, чтоб тебе не было тоскливо… Ну, ничего, мы тут, рядом. Вместе будем.

В этот же день братья поехали в город. К вечеру они добрались до окраины Владикавказа. Но въехать туда им не удалось. Навстречу вышел солдат, остановил их и сказал, что на ночь в город нельзя. Калой не мог понять, в чем дело. Он не раз проезжал и ночевал в городе.

– Приказ! Понимаешь? – говорил солдат, опираясь на винтовку. За ним издали наблюдали его товарищи. – Велено на ночь ингушов в город не запускать. Завтра приедитя.

– Кто сказал? – спросил солдата Калой.

– Я сказал, – ответил солдат. – И вся тут. Не рассуждай! Поворачивай, говорю. Нынче – дац[132]132
  Дац – нет (инг.).


[Закрыть]! Утром хаволе[133]133
  Хаволе – приходи (инг.).


[Закрыть].

– Мы гора пришел. Далеко. Лоша устал. Куда пойдем? Зачем держать надо? – пытался объясниться Калой.

Но солдату надоело.

– Эх ты ж и бестолковщина гололобая! – выругался он. – Мне какое дело – откедова ты и куда! Иди, говорю, хоть куды! Вон на хутор айда! К своим. Али к Тереку, в кусты! Не велено пущать! Приказ командующего!

И в знак того, что разговор закончен, он отступил назад на три шага и, сделав артикул, взял ружье наизготовку.

Калой с презрением посмотрел на него и, повернув Быстрого, поехал обратно. Орци последовал за ним.

Объехав кругом с полверсты, Калой спешился и попытался войти в город по одной из боковых улиц. Над головой его пропела пуля. С далекой вышки донесся выстрел.

– Может, быть, если нас здесь убьют, мы попадем в рай? – спросил его Орци. – Ведь это им одно удовольствие – выпустить масло из наших голов. Скажут, что мы на них нападали, и ни перед кем не в ответе.

– Ты прав, – согласился Калой. – Им за нас еще и медали дадут! И братья уехали на ближайший хутор ингушей.

Наутро они снова направились в город. Застава стояла по-прежнему, и часовые издали поглядывали на всадников. Но придраться было не к чему. Кинжалы братья оставили на хуторе, потому что узнали, что в городе хорошие кинжалы отбирают, а плохие просто втыкают в землю и обламывают по рукоять. Правда, ингуш в черкеске и без кинжала выглядел так же нелепо, как баба без волос. Но делать было нечего. На чьей арбе едешь, того песню и пой! Чужие законы не считались с их традициями.