Текст книги "Из тьмы веков"
Автор книги: Идрис Базоркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)
Илья Иванович с едва скрываемой улыбкой слушал жену. Она заметила это… насторожилась, взглянула на шкаф… А там не то кошка черная, не то щенок лохматый притаился… Она забежала за шкаф, ахнула…
– Шамиль!
Кинулась к Калою, обняла его, и тяжко зарыдала… Илья Иванович и Калой не рады были этой затее и всячески старались успокоить ее.
Наконец она взяла себя в руки.
– Вы уж простите, что так распустилась… Я ведь не плакала, и когда сыновья уходили и когда он вернулся… Много лет копилась эта водица… Вот, значит, до какого случая!.. Как они с братом тогда гостинцы твоим сиротам привозили да к себе в горы звали… Ну, ничего… Слава Богу, все позади! Как у вас там? Как Матаска, бедняга, что слышно про Виты?
– Ничего! – воскликнул Калой, про себя отмечая, как поседели виски у Веры. – Виты письмо был. Теперь, наверно, домой приедем! Матас – тоже хорошо! Все хорошо! – Илья Иванович был рад, что Калой скрыл про смерть Матас. – Один мальчишка тоже есть! – хвалился Калой, стараясь говорить только приятное. – Брат живой. Домой поехал…
– Вот тебе и «дивизия»! – не могла успокоиться Вера. – Разве ж Калой мог пойти против нас? Наш Калой? Никогда! Ну, Илья, если уж и горская глухомань тронулась заодно с вами, – значит, правда ваша настоящая!
– Что ж, слава Богу! Только как ни хороша политика, а соловья баснями не кормят! У нас гость! – сказал Илья Иванович, и Вера принялась хлопотать по хозяйству.
Немного погодя пришел Мухтар. Вику не отпустили друзья, которых она разыскала в Петрограде.
Смеркалось, когда снаружи постучали. Илья вышел и вернулся с молодым мужчиной. Открытое лицо. Непослушная копна волос. Он с интересом поглядел на Калоя и, подавая руку, сказал:
– Будем знакомы, земляк. Сергей. Из Владикавказа. С Мухтаром они поздоровались как старые друзья.
– Садитесь, что же вы все встали? Я ведь не старик! – засмеялся гость…
– Не старик. Молодой ты, – сказал Калой. – Но ты гость!
– Да какой же я гость? – воскликнул Сергей Миронович. – Это вы гость! Вы ведь только сегодня в этом доме, а я здесь бывал не раз.
– Нет, – возразил Калой. – Я в этом доме пятнадцать лет! Илья наш брат. Значит, это наш дом. Ты садис. Я хозяин!
– Ну, раз так, я горские законы знаю, – сказал Сергей Миронович, – хозяин даже перед юношей стоит! – И он сел первым.
Всем хотелось узнать, что делается сейчас на Кавказе. Киров много рассказывал о том, как купцы, нефтепромышленники, офицеры пытаются удержать за собой власть, а партийная организация большевиков борется против этого.
– А знаешь, за чье здоровье ты поднял тост в Зимнем дворце? – спросил Калоя Мухтар. Тот не понял его. – Ты пил за его здоровье! – указал он на Кирова. – Это он придумал послать нас к вам.
Калой посмотрел на Илью Ивановича. А когда тот поддержал Мухтара, он торжественно встал, взял Кирова за руку и от всего сердца потряс двумя руками.
– Спасибо! Спасибо! Большой беда был! Большой дело сделал! Это потом все луди узнают! Человек молодой, а башка хороший! Много масла есть![173]173
В смысле – много мозгов. Умная голова (инг.).
[Закрыть]
Кирову очень понравилось это выражение.
Зная, что все услышанное здесь Калой передаст своим, Киров повел откровенную беседу. Он говорил, что горцы не должны слепо верить своим местным авторитетам – богачам, офицерству, чтоб они учились судить о людях не по их речам, а по делам и жили в мире со своими соседями.
На это Калой, помрачнев, возразил:
– Ты говоришь, наши луди разная есть. Это правда. Но сосед тоже разная есть… Когда мой сосед мой земля себе брал, мой хлеб кушал, а мне земля нет, хлеб нет – тогда это неправильный сосед!
Киров согласился с ним.
– Надо, чтоб власть стала наша, – сказал он. – А землю поделить сумеем.
Подали ужин. Хозяйка просила извинить, что хлеба на столе маловато.
Ужин прошел весело, по-семейному. Потом пили чай, настоящий, вприкуску. И снова говорили о приближении больших событий. Ведь рабочие и солдаты Петрограда требуют от своих организаций, от Советов немедленно брать всю власть в свои руки.
Киров очень просто рассказывал о программах партии кадетов, меньшевиков, эсеров. Калой слушал его, но в конце концов не выдержал и перебил, заговорив на своем языке.
– Он говорит, – перевел Мухтар, – ты всего этого не рассказывай! Николай был настоящий царь и то обманул! За двести рублей сманил меня на войну на шесть месяцев, а держит вот уже три года. Я пойду за тем человеком, который остановит войну, даст мне землю и право, чтоб среди людей человеком считаться! За такой партией – хоть на смерть! Все остальное – пустые разговоры! Те, о которых ты рассказываешь, не о нас хлопочут, а о себе. Начальниками хотят стать, командовать мною…
Киров улыбнулся, кивнул головой. И только теперь начал рассказывать еще об одной партии – о большевиках. И снова Калой слушал его и думал, как непросто будет этой партии добиться победы. Правда, сейчас все тронулось с места. Но пока у начальников есть сила, да и умение командовать, трудно с ними справиться…
– Скажи, – обратился он к Кирову теперь уже по-русски, – если бедный луде всех прогонит: Керенски гонит, Карнилов гонит, кто наш царь будет?
– Не будет царя, – ответил Киров. – Ты, я, он – мы все будем управлять жизнью, страной!
– Ничего не будет! – решительно возразил Калой. – Я дурной, как баран. Никогда не читал. Свой фамилии писать не могу. Ты, он – два голова. Два голова – два разны язык! Когда один голова нету, это руки ноги не может ходить. Когда дома один отец нету, все дитя туда-сюда бежит. Всем бедны луди тоже один голова надо! Вот я чаво говорю!
Киров понял.
– Нет, друг, ты не дурной, хоть и не учился! В твоей голове тоже много «масла»! – Все засмеялись. – Правильно. У бедных людей во время революции должен быть вождь, «голова»!
Есть такая голова в России. Партия, вот мы все бережем этого человека, скрываем от врагов. Он руководит нами. А когда придет время, он встанет впереди!
– Какой? – спросил Калой, слушавший Кирова с напряженным вниманием. – Мы домой пойдем. Говорить будет. Луди скажит: какой это человек? А я скажу – «не знаю». Тогда наш разговор чепуха будет. Ты видел?
– Видел, – ответил Киров. – Будешь говорить людям, скажи, что он обыкновенный человек, такой же простой, как ты и я. Он очень много знает, очень умный, самый умный. Любит народ, учит бороться. Брат его царя хотел убить. Его схватили, повесили. Враги боятся этого человека. Друзья любят. Мы все ему верим. Зовут его Ленин…
Калой задумался, взвешивая все услышанное. Потом посмотрел на Кирова и сказал:
– Ле-нин!.. Значит, бедны луди есть своя царь!
Киров дружески улыбнулся.
– Ну, что ж, неточно, но считай, что есть!
Несколько суток жили горцы в Петрограде. Их возили на заводы, на митинги, на собрания революционных частей гарнизона. И всюду они слышали, как народ требовал суровой расправы с главарями мятежа.
Под давлением масс Временное правительство арестовало генерала Корнилова и его сообщников.
Генерал Крымов, убедившись в том, что его поход на Петроград окончился провалом, застрелился. Командующие фронтами прислали телеграммы о своей лояльности к Временному правительству.
Борьба с корниловским мятежом вызвала революционный подъем масс по всей России.
Она усилила роль и значение партии большевиков как единственной реальной силы в стране, способной дать отпор контрреволюции.
2
Кавказский туземный конный корпус отошел на станцию Дно. Со второго сентября командующим корпусом был назначен генерал-лейтенант Половцев, жестоко расправившийся с июльской демонстрацией в Петрограде. Но в своем корпусе он не появлялся. Исполняющим его обязанности солдаты выбрали командира Ингушского полка Мерчуле.
Сначала Временное правительство хотело вернуть корпус на фронт. Но солдатские комитеты отказались подчиниться этому. Тогда через две недели Керенский отдал приказ об отводе корпуса в город Армавир для окончательного укомплектования.
Временное правительство не собиралось выходить из войны.
А солдаты-горцы не думали возвращаться на фронт. И поэтому, когда подготовленный к задержанию корпуса пехотный заслон попытался в Армавире преградить ему дорогу, тридцать два эшелона ощетинились пулеметами и винтовками и беспрепятственно миновали станцию.
Путь домой на Кавказ был свободен.
На остановках всадники из вагона в вагон водили своих барабанщиков и зурначей и плясали на радостях лезгинку.
В ту же ночь многие офицеры покинули эшелоны. Они вернулись в подчинение командования и были отправлены в действующую армию. С ними вместе ушел и Бийсархо. Всадники о них не жалели.
В Невинномысске свернули к себе черкесы с абхазской сотней. В Прохладной ушли домой кабардинцы, а в Беслане ингуши и осетины попрощались с фронтовыми друзьями остальных полков, которые продолжали путь к своим – в Чечню, Дагестан, Азербайджан.
Наступил конец «дикой дивизии», всего несколько дней только именовавшейся корпусом. С этого времени она как часть навсегда перестала существовать.
Поезда вытянулись по ветке Беслан – Владикавказ. Ингуши не отрывались от окон с левой стороны. В осетинских вагонах все глаза были устремлены направо. Воины двух народов-соседей взволнованно смотрели на земли своих отцов, на далекие, еще зеленые очертания аулов, в которых им предстояло обнять родных и близких и теплым словом поддержать тех, к которым их мужчины никогда уже не придут на порог.
Весь долгий путь от Петрограда до Кавказа Вика оставалась в вагоне, где ехал Калой. Из четырех нар ей выделили одни. Тридцать мужчин разместились на трех. Они приняли ее как жену командира и привязались к ней как к сестре.
Поезда шли с остановками, долго. И за это время Вика почти всех своих друзей научила писать фамилии.
Один Калой говорил, что он ничему не научится, потому что пальцы его способны держать только винтовку или топор. Но когда наконец у него раз за разом стало получаться «Эги Калой», радость его была велика.
Он находил какие-то клочки бумаги, обрывки газет, писал на них свое имя, фамилию и, показывая Вике, спрашивал:
– Это чаво?
– Эги Калой, – читала она.
Он вскидывал руки и смеялся. А потом показывал другую бумажку и задавал тот же вопрос, и Вика снова читала:
– Эги Калой.
И опять он смеялся, как ребенок.
– Значит, правда! Умею писать! – восклицал он. И говорил, что если бы в горах появилась хоть одна такая женщина, она всех горцев вывела бы в люди, сделала из них писарей на всю Ингушетию! А писарь – какое хорошее дело! Кому письмо надо, кому жалоба – все идут к нему и просят и несут: кто горшок масла, кто яички, кто курицу… Не жизнь, а сплошной байрам! А потом он рассказал про того писаря, который в детстве учил его. Как тот не только не брал у бедных, но сам делился с ними последним куском. И Калой не переставал удивляться, какие разные бывают люди!
Вика зашивала солдатам черкески, бешметы. А порой вела с ними долгие беседы, рассказывая что-нибудь из прочитанного. И огрубевшие от войны мужчины сидели вокруг нее часами, затаив дыхание и не шевелясь. В этих занятиях Вика увидела свое призвание и навсегда решила, кем она будет в жизни.
Подъезжая к городу, Калой вспомнил Петроград. Каким маленьким казался после него родной Владикавказ! А ведь совсем недавно он поражал его своими размерами. Вспомнил он и Илью, и Веру. Они провожали его до самого Царского Села. Вера дала сверток с гостинцами для сына, Илья – карточку Ленина, свой адрес, пачку керенок. Калой спрятал в бешмет фотографию, а от денег попытался отказаться. Но Илья и слушать не захотел. Прощаясь, Вера и Илья просили передать привет женщинам, обещали собраться в гости. А перед самым отходом поезда Калой высунулся из окна и доверительно сказал Илье:
– Когда увидишь Ленина, скажи ему: он обязательно должен приехать к нам. Мы хотим его видеть. И вы приезжайте вместе с ним. А еще скажи: если что понадобится, он всегда найдет меня на месте!
Вспомнил Калой сейчас Кирова, Илью, Веру и подумал: «Верно говорят, что не все мусульмане обязательно попадут в рай и не всем христианам гореть в аду!»
Размышления Калоя прервала Вика. Она стала рядом. Молчаливая, печальная. Заметив это, Калой заговорил:
– Скоро мама увидишь! Ох, как он буду рад!
– Его село… – сказала Вика, взглядом показывая на далекий аул. Это был аул Байсагурова. Калой понимал, что тоска теперь с новой силой завладеет ею. Не будет больше полка, не будет работы, в которой она, стараясь облегчить страдания людей, забывала о себе, о своем горе. Слезы бежали по ее щекам, она утирала их и тихо говорила:
– Конечно, не всегда он был прав и не всегда правильно поступал… Но он был хороший… Хороший… И я готова была ему все простить… Сколько я хлопотала, чтобы скорее попасть к вам… Может, ничего и не случилось бы… А пока пришло разрешение… – подбородок у Вики задрожал. Чтобы не разрыдаться она прикусила губу. – А как мама его любила!.. Она ничего не знает…
Вика говорила, а село Байсагурова уходило назад, как ушла и осталась позади вся ее жизнь с ним.
Калой глядел на Вику и не знал, что делать. Первый раз в жизни он должен был утешать русскую женщину. А что ей скажешь? На своих можно прикрикнуть, объяснить, что покойнику от слез близкого очень тяжело. А эта не поверит. У них другие обычаи.
– Плакать нельзя. Ты молодой. Время мало – много идет, другой человек придет… Хороших человек не один. Се будет хорошо!..
Вика улыбнулась, покачала головой.
– Нет, Калой, для меня больше никто не придет! Хороших людей много. Но такого нет. А другого мне не надо.
– Нельзя так говорить! – почти закричал Калой. – Тебе дети нет. Лет мало. Это наша, горски дурной закон: муж помер – жена дома садис. Ваш закон другой.
– Обидно говоришь! – сказала Вика, с укором посмотрев на него. – Разве могут быть у мужа и жены разные законы? Или он был не такой горец, как все вы?
Калой давно уже знал, как Вика любит Солтагири. Но он не думал, что ее мысли подойдут так близко к их суровым понятиям о жизни.
– Или он недостоин, чтоб жена уважала его память? – продолжала Вика взволнованно. – Я никому не буду этого рассказывать, потому что меня мои люди не поймут, а ваши – не поверят… Но ты-то его всадник и старший друг, человек, который видел его последний час, ты, который ко мне отнесся, как отец, ты должен знать, – Вика закрыла глаза, – жена Байсагурова никогда в жизни не будет уже ничьей женой!..
Поезд подходил к станции, Калой передал всадникам разговор с Викой.
– Такая сделает все! – выразил один из них общее мнение. Они верили ей и любили за то, что ей можно было верить.
Калой окликнул Вику. Она оторвалась от окна. Тридцать горцев, сгрудившись в середине теплушки, смотрели на нее. Она читала в их глазах сочувствие и уважение к себе.
– Ты сказала тяжелый слово, – обратился к ней Калой. – Сейчас мы все пойдем разный сторона. Но все эти мужчины – твой братья. Ты забрал наша сердце. Пиши аул, фамилий всех! Чаво надо – все будем делать! Не скучай. Это Бог дело. Сегодня он, завтра нам время… Каждом человек – свой время!
Вика слушала эту бесхитростную мудрость простых людей, завидовала им. И все же ей с ними было легче. Она исполнила их просьбу, записала адреса.
Всадники первой сотни проводили Вику до дому, тепло простились с ней и обещали не забывать.
Когда они скрылись за углом, Вика по-особому дернула за ручку звонка и услышала, как где-то в комнатах вскрикнула мать…
Вот в передней зашуршали ее шлепанцы, открылась дверь…
Вика вошла… Солдатский мешок вывалился из рук… Мать схватила ее за голову, все поняла… и прижала к сухонькой груди.
– Ласточка ты моя!.. От судьбы никуда… никуда…
Имущество Ингушского полка вместе с кассой и знаменем было перевезено в арендованный для этого дом купца Симонова, на углу Краснорядской, казармы определены за городом, на винокуренном заводе. А пока всадники, тепло распрощавшись, разделились на две партии и поехали по домам. Одни в сторону плоскостных аулов на Мочко-Юрт, Назрань, Экажево, Галашки, другие в горы – в сторону Длинной Долины.
Царя давно уже не было. А горную и плоскостную Ингушетию по-прежнему разделяла линия казачьих станиц – живое подтверждение того, что в жизни угнетенных народов ничего не изменилось.
Появление горцев-солдат в аулах взволновало людей. Народ выходил им навстречу. Многие спрашивали всадников о своих родственниках, об их судьбе. Спрашивали о событиях в стране. Жаловались, что после свержения царя началась настоящая неразбериха. Власть у казаков своя, у горцев своя. Согласия нет. Все с оружием, и каждая сторона норовит взять верх. Горцы хотят вернуть свои аулы, а казаки готовы за это объявить им войну.
Нерадостные это были вести. Солдаты только что ушли от войны, а она, оказывается, опередив их, угрожала им в родных аулах.
Разъезжаясь, условились: в случае чего сейчас же собраться и действовать сообща.
Многие солдаты-горцы оставались на ночлег в плоскостных аулах, чтоб в пути не застала ночь. Калой не хотел ждать. У него были две лошади – своя и брата. Венгерского гунтера Орци он уже здесь обменял на крепкого кабардинца, потому что гунтеру жизнь в горах была бы не под силу. И ехал он теперь быстро – то на одной, то на другой лошади, не давая им уставать.
Но горы есть горы. И к вечеру кони пошли шагом.
До дома было уже недалеко. Миновав замок Ольгетты, Калой пустил лошадь попастись, а сам лег на лужайке и почувствовал радость не только от приятного покоя в теле, но и от ощущения покоя на душе, потому что лежал он на земле, где все было своим, родным. Каждая вершинка, каждый склон были здесь исхожены его ногами.
Солнце садилось за высокий хребет, на котором искрился свежий снег. А напротив, через ущелье, на горе, еще во всей красе своей – в зеленых, желтых, лиловых и ярко-алых листьях – шумел осенний лес.
Калой заложил руки за голову, потянулся. Высоко в небе кружили орлы. Калой закрыл глаза. Сколько времени за эти годы он пролежал на земле! Но там он весь превращался в слух и зрение. То он подстерегал врага, то враг подстерегал его…
И вот настал день, когда можно было просто так уснуть, раскинув руки, и не думать, что этот сон может стать последним.
Солнце спустилось за гору. Лучи его яркими полосами остались в небе и зажгли над собой облака. По ущелью пробежал вечерний ветер, зашуршал в траве, вскинул, распушил конские хвосты и исчез за ближним холмом тоненьким вихрем пыли.
Калой ощутил в себе небывалую силу, вскочил, словно не было за плечами прожитых лет, окинул радостным взглядом горы.
Какая-то тень померещилась ему у стен башни Ольгетты. Он сел на лошадь и снова тронулся в путь. Впереди, пофыркивая, бежал кабардинец Орци.
«Неужели там был человек? – невольно подумал он. – Да кому теперь нужна эта башня! Может быть, и жить-то здесь не придется, если внизу вернут наши земли».
Старая башня вызвала в памяти встречи с Зору, стычки с Чаборзом, горечь скитаний в абреках.
Чем дальше уходил Калой в горы, тем теснее окружала его прежняя жизнь, словно он и не расставался с нею. Он свернул с тропы, и за холмом открылась серые камни Турса и Доули. Калой слез с коня и пошел к памятникам родителей. У подножия их журчал его родничок. Груша и яблоня, посаженные им, раскинули ветви, усыпанные поздними плодами.
– Здравствуй, Турс. Здравствуй, мать моя Доули, – прошептал Калой. Упав на колени, он выпил глоток воды, напоил коней и встал на намаз. В молитвах он помянул родителей, Гарака и Докки, беднягу Матас и неведомо где сложившего кости свои старика Хамбора, принесшего ему печальное завещание отца. И вдруг к нему вернулась та мысль, что пронеслась в голове там, у замка Ольгетты: «Может быть, придется покинуть горы…» Он содрогнулся…
Став между памятниками, он дотронулся до их холодной глади и заговорил, как с живыми.
– Мой отец и моя мать! Я, который никогда не видел ваших лиц, не ел из ваших рук, я чтил вашу память священно! Я клянусь горем вашего последнего часа, счастьем всей жизни моих близких, клянусь, что никогда не нарушу завета твоего, отец, и не покину этой земли, как ты велел! Я буду добывать счастье свое здесь, в краю, по которому так тосковали вы и я… А за измену в мыслях своих я даю обет: до смерти не забывать этот наказ и в память о нем никогда не брить лица своего! Амин!
И Калой поехал далыше, только теперь почувствовав, что он прежний Калой, что он снова дома. И смутное желание покинуть горы отошло от него навсегда.
Он вернулся сюда, чтобы жить здесь и умереть.
В глубокие сумерки подъезжал он к родным местам. Вон очертание скалы Сеска-Солсы. Вон башни аула и ранний свет в окнах. Свет и в его окне… Как долго этот свет ждал его!
Сколько ночей провела Дали у этого окна, глядя в глухую темень ущелья, вымаливая его у расстояния, у времени! Но ждут ли его сегодня?
Калой волновался. Много раз возвращался он домой. И в этом не было ничего необыкновенного. А сегодня…
Он представил себе, как войдет во двор, как встретится с братом, с женой, с сыном… Какой он теперь? Узнает ли сын его?
Мысля Калоя перебил мальчишка в папахе, в коротком бешмете. Он словно вынырнул из сумрака надвигавшейся ночи.
– Дядя, тебе по дороге не попадалась овца?
– Нет, – ответил Калой, – на тропе не ищи. Наверно, в каком-нибудь из этих оврагов осталась.
Мальчишка задумался.
– Куда бежать?
– Возьми вон того коня и поезжай, пока не совсем стемнело! – сказал Калой, указав на лошадь Орци.
– А куда же я потом отведу его? – спросил мальчик, схватившись за повод.
– Отведешь во двор Орци.
– Как? К нам?
Калой вздрогнул. Может, ослышался?
– А чей ты?
– Калоя, – ответил мальчик, ловко вскочив в седло и умело поворачивая коня.
– Какого Калоя?
– Турсова Калоя. Из рода Эги. Брата Орци, к которому ты едешь, – ответил мальчик. – Я сейчас. Она где-нибудь недалеко… Нет, лучше давай я провожу тебя, гость, а потом вернусь!
– Поезжай, поезжай! Мне не к спеху, – сказал Калой. – Я тоже помогу искать…
По-разному представлял себе Калой встречу с сыном. Но такой – никогда.
Мальчик был слишком велик для своих лет. В памяти Калоя он жил маленьким.
Вскоре овца нашлась, и они поехали к аулу.
Калой хотел было уже назваться, но решил еще немного поговорить с сыном, не выдавая себя.
– А где твой отец? – спросил он.
– На германской войне, – ответил Мажит.
– А почему дядя не на войне?
– Он был ранен. Отец тоже был ранен. Но отец очень сильный. Лошадь поднимает! Ему пуля, как укус осы: почесался – и прошло.
– А кто тебя врать научил? – Калой едва сдерживал смех.
– Я говорю правду. Это тебе и воти подтвердит.
– Значит, и воти твой врет, – сказал Калой. Мальчик насупился.
– Что же ты умолк? Нечего ответить?
– Есть. Но ты взрослый и гость… Тропа к аулу расширилась.
– А все дома, кроме отца? Все живы, здоровы?
– Все.
– Я вижу, ты почитаешь гостя. А чем мой приезд отметишь?
– Барана зарежу.
– Это как тебе еще разрешат!
– А кто запретит? У меня свои бараны.
– Как «свои»? Ты что, уже отделился от семьи?
– Зачем. Мы вместе. Мне подарили двух ягнят. Я назначил их отцу… Вот они и выросли… Большие, жирные стали!
– Но если ты зарежешь одного из них и узнает отец…
Мальчик усмехнулся.
– А если он узнает, что я пожадничал для гостя?.. Он знаешь какой?!
– Какой?
– Да опять скажешь вру… Воти даст мне еще одного ягненка, если я первым увижу отца. Так что зарежу для тебя, а у меня все равно будет два.
– А если не ты?
– Как это не я? Я с утра до ночи в горах. Все тропки вижу, как в трубу. Жду…
– А если он ночью?
– Ночью?
– Да.
– Ночью не увижу, – явно опечалился Мажит. Ему, видимо, и в голову не приходило, что отец может вернуться ночью. – Вряд ли он приедет ночью, – подумав, сказал мальчик.
– Конечно, – согласился Калой. – Ну, как еще в пропасть сорвется или перепугается… Тут совы кричат… Волки воют…
– Шутишь! – усмехнулся Мажит. – Калой сов испугается?! – И он весело рассмеялся. – Да он с немецкого полковника штаны снял и голым его к царю привел! Калой испугается! – И Мажит снова залился хохотом.
На этот раз Калой тоже захохотал вместе с ним.
– Какой ты веселый! Я никогда не видел таких гостей!
– Эх ты! – не выдержал Калой. – Отца родного не узнал! А еще Эги Мажит!
Мальчик опешил. Растерялся. Калой схватил его за плечо, дернул за ухо. Мажит молчал.
– Что ж ты молчишь?
– А это правда? – едва выговорил мальчик.
– Ах ты, кутенок этакий! Неужели я бумагу тебе должен показывать? Вот сейчас узнаешь, Калой я или не Калой! Держись! – крикнул он и, схватив за гриву рядом шедшего кабардинца, потянул его на себя. Конь вскинулся на дыбы. Калой бросил его, поднял Мажита за пояс над головой, потряс в одной руке и сгреб в охапку.
– Ну! Калой я или не Калой?..
Мажит молчал. А потом уткнулся в его грудь и заплакал.
– Иди! – сказал Калой. – Садись на лошадь и скачи! Пусть Орци отдает ягненка! И запомни. Давно еще, когда я был таким, как ты, Гарак мне сказал: у нас мужчины не плачут!..
Но Мажит уже смеялся сквозь слезы. Он соскользнул с рук отца, догнал лошадь и помчался в аул. Калой пошел пешком, подгоняя овцу. У околицы он увидел задыхавшегося от бега Орци, за ним – женщин.
– Да беги! Какая же ты! – укоряла Гота невестку. Но Дали не хотела оставлять Готу, которая была в положении.
– Ничего! Дольше ждала! – с видимым спокойствием ответила она, хотя сердце у самой рвалось наружу.
На этот раз братья не постеснялись обняться. Подбежавший Мажит забрал у отца повод и повел лошадь. Наконец, не выдержав, подбежала к Калою и обняла его Гота. И только потом подошла Дали. Ей можно было не торопиться. Он теперь был здесь. Ее. Надолго. Навсегда…
– Не шумите, – сказал Калой, – а то люди соберутся. Мы ведь только сегодня приехали. Я прямо с поезда…
Во дворе с база донесся запах шерсти и кизяка. Калой остановился. Шумно вздыхала скотина. На башне по-кошачьи мяукала сова. «Все, как прежде…» – подумал он и пошел в дом. Он ожидал увидеть черные каменные стены, бревенчатый потолок с подвешенным оселком, лук для взбивания шерсти, смолистые корни и множество других вещиц. Он собирался ступить на мягкий глинобитный пол. Но пол сверкал белизной вымытых досок, стены и потолок были оштукатурены и выбелены с синькой. Вещицы, веками имевшие свои места, исчезли. Кринки, миски, блюда встали за занавеску на новенькие полки, расположенные друг над другом.
Калой молча прошел в другую часть башни. Всюду была такая же чистота и новизна. Он вернулся к притихшим домочадцам.
Только камин в стене, очажная цепь да черный котел над ней оставались такими, как прежде.
– Наше ли это жилье? – не то шутя, не то всерьез спросил он. Никто не нарушил молчания. – Значит, время пришло и сюда! Хорошо, что хоть очаг, у которого праотцы и матери наши начинали и кончали свои земные дела, остался таким, как был!..
Орци, Дали и Гота стояли придавленные его словами.
– Да нет! Я не против всего этого. Хорошо! Чисто, – сказал им Калой, снимая с себя парабеллум и пояс с кинжалом. – Только куда мне это класть теперь? – Он усмехнулся и снова стал своим, добрым.
– Клади, куда хочешь! Вещи найдут свои места! – повеселев, ответила Дали, принимая от него оружие и черкеску. Орци с восторгом рассматривал парабеллум.
Калой сел на нары. Гота кинулась разувать его.
– Нет. Не ты! – отстранил он ее рукой.
– Но почему? Дай я сниму сапоги! – удивилась Гота.
– Нет, – ответил Калой. – Важнее сапог – племянник… – Гота покраснела и отвернулась. – Пусть хозяйка поможет мне. Она, наверно, соскучилась!
Дали вмиг стянула с него тяжелые солдатские сапоги.
– В них в лесу хорошо будет. А дома надень вот эти. – И она поставила перед мужем новые суконные чувяки на сыромятной подошве, которые всегда шила для него сама.
Калой успел разглядеть Дали. Она раздобрела, и ей это шло. «Хороша! – подумал он. – Очень хороша!» И невольно припомнил Наси, такую же пышную, цветущую… Видно, так и осталась она для него на всю жизнь мерилом женской красоты.
– Возьми себе, – предложил Калой брату пистолет. Но тот наотрез отказался.
– Если бы был такой же второй, я б его все равно выбросил, чтобы ни у меня, ни у других не было! Он только для тебя, для твоего роста!
– А за какие же деньги вы башню так вырядили? – спросил Калой, снова оглядывая комнату.
– Да у меня пара револьверов была… Портсигар дорогой… Продал их… У нас здесь оружию цены нет! – ответил Орци.
Больше Калой об этом не спрашивал.
В хурджинах у него оказались кое-какие подарки для женщин. Мальчику он привез гостинцы от Веры Владимировны. Но куда делся Мажит?
– А, действительно, где он? – удивилась Дали. – Так ждал отца…
Гота, а вслед за ней Орци вышли во двор.
– Поставил лошадей и кончает свежевать барана, – сказала Гота, возвратившись.
– Какого барана? – удивился Калой.
– А он для тебя двух вырастил. Второго, говорит, завтра зарежу, когда к отцу люди придут. Ты можешь не беспокоиться, сын у тебя растет настоящий! – радостно говорила Гота.
– Да как же он там в темноте? – удивился Калой.
– Зажег бага. Видно, как днем.
Калой только покачал головой. В это время Орци и Мажит внесли мясо.
– Полей на руки, – бросил Мажит матери. И Калой с удивлением отметил, как похож на него сын.
Мальчик говорил мягко, но повелительно. «Откуда это? Ведь он меня почти не видел, – подумал Калой. – Сосал еще!» – вспомнил он и улыбнулся. А Мажит вытер руки, вернул матери полотенце и встал у двери. Женщины принялись готовить еду.
– Ну что, отдаст тебе Орци ягненка? – спросил Калой.
– А зачем? Он, конечно, отдаст, – не в силах сдержать радостной улыбки, отвечал Мажит, взглянув на дядю, – но ждать нам теперь уже некого!
– А если гость приедет? – спросил отец.
– Тогда любого зарежем, – ответил Мажит. – Для этого никто особо не выкармливает!
– О! – воскликнула Гота. – Из-за этих баранов мы не раз оставались голодными! Все из-под рук тянул для них!
– А зато мясо какое! – Мажит приподнял кусок баранины. – И курдюк с полпуда! А вы хотели отца сушеной говядиной встретить?
– Молодец! Так их! Мы им за это ничего, кроме кишок, не дадим!
– А кишки знаешь какие? Одно сало! Из них такой бъар[174]174
Бъар – вареные кишки, сложенные и связанные особым способом. Иногда нашинкованные ливром. Едят их с черемшовой приправой.
[Закрыть] выйдет, что они с радостью откажутся от мяса! – воскликнул Мажит.
Мать украдкой поглядывала на мужа и сына. Глаза ее сияли от счастья.
– Ну, не оставлять же их в честь моего приезда голодными? Мажит застеснялся. Опустил голову.
– Нет, конечно, – сказал он, с любовью взглянув на всех. Тепло стало на душе у Калоя. В этом доме по-прежнему жила большая дружба. Он отдал сверток Веры Владимировны Мажиту и объяснил от кого.
В свертке оказалось домашнее печенье, немного конфет и заводной матрос. Раскачиваясь, матрос мог шагать на месте.
Научив мальчика обращаться с игрушкой, Калой рассказал домашним о встрече с Ильей Ивановичем и Верой.
Мажит передал матери печенье, не попробовав его, потому что есть одному было неприлично. Матроса он поставил на подоконник.
Отец заметил это: «А сын гораздо взрослее, чем я думал».
