Текст книги "Из тьмы веков"
Автор книги: Идрис Базоркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
Зору не выходила из своей комнаты. На вопросы матери она не отвечала, отворачивалась.
Потеряв надежду узнать, о чем она думает, Батази с раздражением проворчала:
– Не знаю, что гложет тебя. Но знаю одно: если б в этой жизни что-нибудь получалось так, как хочешь, то ее можно было бы назвать жизнью!
А про себя решила: «От этого настроения девчонки хорошего не жди… Надо что-то делать, пока она чего-нибудь не натворит».
В этот же день Батази побывала у Хасана-хаджи и откровенно поделилась с ним своими опасениями. Тот выслушал ее.
– Есть у тебя причина для тревоги, – сказал он ей. – Я подумаю, что делать. А пока советую: не оставляй ее одну.
Хасан-хаджи отправился к Гойтемировым и предупредил: если они не поторопятся, вся затея с женитьбой Чаборза может провалиться. Он рассказал о Хамборе, о том, что Турс и Доули погибли. Намекнул Гойтемиру на то, что он в конце концов одержал победу и избавился от своего врага.
Но он ничего не сказал старшине о завещании Турса и о том, что теперь только и появился у него самый опасный и сильный враг.
В планы Хасана-хаджи не входило предупреждать об этом Гойтемира. Он думал только об одном – сделать Калоя непримиримым врагом старшины.
Но Гойтемир был спокоен. Наконец Андарко послушался его. Он женится в самое ближайшее время.
– А как с ним закончим, я сейчас же решу все с Пхарказом. Мне только начать! – хвастался он. – Кончу я одним ударом!
Проводив Хамбора до аула Алкун, который находился у выхода из Ассиновского ущелья, и поручив своему родственнику довести его до родного аула, Калой вернулся. Несколько дней он пропадал в скалах, вырубая плиты для памятников отцу и матери. Орци приносил ему еду и питье. Наконец плиты были готовы.
Договорившись с Хасаном-хаджи, в назначенный день Калой погрузил камни на сани и на паре быков перевез их на вершину перевала Трех Обелисков.
Это было такое место, мимо которого проходила главная тропа, соединявшая глубины гор с Джараховским ущельем, с долиной Терека.
У выбранного Калоем места собрались односельчане и родственники, люди, знавшие Турса и Доули.
Каждый старался помочь ему.
Выше тропы, на бугорке, были выкопаны ямы. В них один возле другого установили оба камня. Чуть поодаль от них Калой сам посадил два дерева – дикую грушу и яблоню. Невдалеке из скалы пробивалась вода. Калой снял землю до камня, из-под которого вытекали бойкие струйки, обложил их сланцевыми плитами, полуприкрыл такой же плитой, и вскоре вода потекла из криницы тоненьким ручейком. Когда в роднике осела муть и установилось прозрачное зеркало воды, Калой помолился, наполнил первую чашу, поднял ее и сказал:
– Пусть каждому, кто ее выпьет, она принесет здоровье, даст благо и будет вечно благом нашей земли! Пусть каплями этой воды люди помянут Турса, Доули и таких, как они, оставшихся без могил на чужбине.
Он сделал глоток и вылил воду на землю. За ним последовали остальные. Наполняя чашу и отпивая глоток-другой, они желали прощения на том свете «погибшим на чужбине без могилы и камня».
Обычно, установив памятник, в жертву за усопших резали скотину. Так как Калой не привел ничего, люди решили, что барана, которого он зарезал в честь гостя Хамбора, он и посвятил родителям. Но они ошиблись. Калой попросил парней помочь ему свалить быка. Мужчины и Хасан-хаджи стали уговаривать его, чтобы он не лишал себя рабочей скотины, без которой трудно будет в хозяйстве.
– Да. Это моя лучшая скотина, – ответил Калой. – И да примет ее Аллах в жертву за моих родителей, потому что большим я не располагаю. Им от меня больше ничего не понадобится! – С этими словами он зарезал быка.
Орци подставил чашу, набрал крови и облил ею памятники и землю вокруг. Это было по древнему обычаю, не по-мусульмански. Но Хасан-хаджи не мешал. Он призвал правоверных на молитву и, став впереди, начал намаз за умерших.
Калой освежевал быка и разрубил тушу на равные шестьдесят три части. Орци с ребятами наготовили ореховые прутья и нанизали на них мясо. Поблагодарив людей за помощь и уважение и отдав каждому его долю жертвы, Калой отпустил людей.
У памятника остался он и Орци.
До вечера по дороге проехало несколько человек. Калой каждого оделял жертвенным мясом, принимал соболезнование.
Наконец последний луч солнца погас на свежих обелисках.
Надо было возвращаться домой. Калой поставил в ярмо быка, погрузил остатки мяса, завернутые в шкуру, чтобы раздать их в ауле семьям вдов и сирот, и тронулся в путь. Но парное ярмо перекосилось, повернуло быка поперек дороги. Горькая усмешка появилась на лице Калоя.
– Вот тебе и новая земля, богатство и почет… Турецкий шарф с золотыми нитями… – Но, увидев, что Орци смотрит на него с удивлением, он сказал: – Видно, на свете больше таких, которые нуждаются в нашей помощи. Ну что ж! Будем помогать.
Он скинул с себя бешмет и остался в нижней рубахе. Снял чувяки, засучил штаны и рукава и, всунув голову в ярмо, приказал Орци погонять быка. Стронув сани, они пошли – бык и человек – в одном ярме.
На спуске дорога утонула в лесу, в непросыхаемой грязи. Ноги увязали по колено. Жидкое месиво брызгало в глаза, сани проваливались, стали свинцовыми. Но они шли – бык умно, как человек, выбирая на обочине опору для ног, а человек яростно, как бык, напрягая жилы и треща в костях. Орци что было сил подпирал сани сзади.
Казалось, этому спуску и этой грязи не будет конца. Стало нечем дышать.
Впереди послышались голоса.
Люди догадались, что на одном быке не свезти парных саней, и вернулись с пути.
В полумраке они заметили, что сани движутся. И только когда сблизились, увидели страшное лицо Калоя. Они кинулись к нему.
– Ничего… Я сам… – прохрипел он, едва переводя дыхание. Но люди сняли с него ярмо, подхватили сани, сообща вытянули их до сухой дороги и поволокли домой.
– Калой! – сказал старший из них. – Силен ты. Но и тебе не всякое ярмо будет по плечу. Когда тяжело, надо о народе не забывать. Ты же наш. А мы – твои…
Дня через два-три после этого к Батази прибежал от Хасана-хаджи соседский мальчик и передал, что тот хочет поговорить с нею… Батази заволновалась, но виду не подала. Ей страшно не хотелось оставлять дочь одну. Пхарказ еще не возвратился из леса, но ждать его она не могла. Притащив из клети шерсть, она поручила Зору перебрать ее, а сама, пообещав сейчас же вернуться, соврала, что пойдет к соседке. Но Зору не поверила ей. Она увидела в окно, как мать, обойдя соседскую башню, стала быстро удаляться в другой конец аула. Уже несколько дней Зору продумывала, как ей поговорить с Калоем. Более удобного случая нельзя было ждать. Она вышла и через забор подозвала Орци.
– Брат дома? – спросила она негромко.
– Дома, – ответил мальчик. – Позвать?
– Скажи, чтоб он сейчас же пришел под большой орех, что у верхнего солнечного могильника.
Окольным путем она побежала в назначенное место. Было еще светло, ее могли увидеть. Но в молодости бывают такие желания, которые невозможно сдержать.
Калой ждал этой встречи.
Он тотчас пошел к могильникам.
Хасан-хаджи встретил Батази возгласом радости.
– Ну, женщина, Аллах, кажется, особо отметил тебя! – воскликнул он. – Наши молитвы дошли, наши чаяния сбываются!
– Ой, послушай… что ты говоришь? – растерялась Батази.
– А то, что вчера в Назрани была свадьба. Гойтемир женил Андарко. А дня через два и ты жди гостей!
Батази привстала, открыла рот, чтобы что-то сказать, но поперхнулась от волнения и села.
Хасан-хаджи наслаждался впечатлением, которое произвели его слова.
А Батази словно ума лишилась. У нее вдруг хлынули слезы, и она стала утирать их подолом. Потом начала смеяться, вскочила, чтобы бежать домой. Но Хасан-хаджи заговорил об очень важных вещах.
Он предложил обсудить, как встретить гостей. Ведь это будут необычные гости! Что следует делать хозяйке, девушке, Пхарказу; где и как рассадить гостей, как говорить с ними, чтобы не потерять достоинства и в то же время не произвести впечатления заносчивых людей. На что соглашаться, а на что и нет. Поговорили даже о том, чем и как угощать их, хотя этому женщину не стоило учить. Батази слушала Хасана-хаджи, как родного отца. «Только, – думала она, – как бы не перепутать всех премудростей!» И, словно угадав ее мысли, Хасан-хаджи сказал, что вероятнее всего он будет в числе сватов и сумеет, как свой человек, вовремя подсказать ей, что надо.
Батази до того расчувствовалась, что, прощаясь, обняла Хасана-хаджи – чужого мужчину, назвав его братом и отцом. Только подходя к своей башне, она перестала улыбаться, да и то потому, что не увидела в окне света. А стало уже темно.
«Что это Зору, заснула, что ли?» – пронеслось у нее в голове. Неясная тревога обдала ее жаром. Она кинулась бегом. Поднявшись в башню, окликнула дочь. Ей никто не ответил. Она выбежала во двор и снова позвала Зору, прислушалась. И снова молчание. Первым желанием было обежать соседей и, если ее там нет, поднять тревогу. Но она вовремя одумалась. Это бросило бы тень на Зору и на весь их дом. И вряд ли после этого Гойтемир захотел бы родниться…
У Батази подкосились ноги. Она опустилась на ступеньки.
Зору и Калой успели поговорить. Она тяжело переживала потерю его родителей и поэтому стала для него еще ближе, еще дороже.
– Кроме тебя да Орци, у меня теперь нет никого! – печально сказал Калой.
Она подняла на него глаза, и он увидел, сколько в них доброты. Они условились встретиться через три дня на старом месте, у башни Ольгетты, и разошлись, озаренные минутой счастья.
Калой пошел к Иналуку, а Зору побежала домой. Когда, войдя во двор, она увидела на пороге башни мать, сердце у нее оборвалось. Она почувствовала, что это не мать на пороге, а сама беда.
– Ты уже пришла? – сказала она матери, обходя ее. Мать поднялась и вошла за ней в общую комнату. Зору зажгла свет. На полу лежала куча нечесаной шерсти. Обе посмотрели на нее, молча встретились глазами. Зору села и начала работать.
– Куда ходила? – строго спросила Батази, едва сдерживая гнев.
– Воздухом подышать, – невозмутимо ответила Зору.
– Я тебя спрашиваю: куда ходила?
– Сказала тебе…
– С ним встречалась?..
Зору промолчала.
– Шлюха! – завопила Батази. – Я покажу тебе, как позорить старость отца и матери! Не успела за дверь выйти, как она уже кинулась на эту жердь! – От гнева лицо ее налилось кровью.
Брань потоком лилась на голову Зору. Лицо ее покрылось пятнами, руки, раздиравшие шерсть, дрожали. Наконец она не выдержала:
– Можешь говорить про меня, что хочешь. А человека не оскорбляй! Он тебе ничего не сделал плохого!
– Вор он, твой человек! – взорвалась пуще прежнего Батази. – Не сосед, а вор! Видишь, какой жених нашелся! Ему отдай девку, а он взамен и латаных штанов не может предложить! Нищий, сын нищих и тебя туда же тянет! Не выйдет. Умру, тебя убью, но этого не будет… А ты, тихоня, сукой к нему ласташься! Я тебе покажу, как нас позорить!
Зору поднялась, тяжело дыша.
– Да какая же я сука? Я же не твоя сестра!
Ненависть поднялась у Батази против дочери, как против лютого врага. Та упрекнула ее сестрой, которую муж действительно выгнал после первой брачной ночи, потому что она оказалась нечестной… Об этом знали многие. Такое не утаишь. Но никто никогда не смел упрекнуть Батази позором сестры.
Она в ярости схватила из-под печи железные щипцы и ударила Зору по голове.
Зору никогда не били. И этот удар ошеломил ее не столько болью, сколько обидой. Она в удивлении посмотрела на мать, а та снова бросилась на нее и в исступлении стала колотить до тех пор, пока сама не задохнулась и не свалилась в припадке.
Зору стояла, словно окаменев. По ее лицу, платью, рукам текла кровь. В это время открылась дверь. На пороге появился отец. Сначала он не понял ничего. На полу билась в рыданиях жена. Дочь обливалась кровью.
– Что случилось? – едва выговорил он. – Что случилось??
Батази первой пришла в себя. Она, шатаясь, поднялась и упала перед ним на колени.
– Я виновата… – простонала она. – Я проглядела… Я не сумела воспитать… Дочь наша стала потаскухой!.. – И она снова зарыдала.
– Что? Что ты сказала?
Пхарказ схватился за кинжал. Но Батази повисла на его руках.
– Убирайся с глаз отца! Убирайся! – закричала она на дочь.
Та ушла. Ушла, шатаясь, как во сне. Из окна ее комнаты было видно черное небо и далекие звезды над горами. Она облокотилась на холодный подоконник. Лбом прижалась к стеклу и стала глядеть в это небо пустыми глазами. Но постепенно мысль ее прояснилась. Она услышала, как мать то причитает, то сквозь слезы рассказывает отцу о ней.
И она подумала, что, наверно, очень виновата, так как стала думать о своем счастье, забыв о них. Что она, наверно, очень обидела родителей, раз они в таком горе… Отец даже готов был убить ее. И еще подумала она, что ей и умереть не страшно, лишь бы они успокоились.
Неожиданно скрипнула дверь. Она почувствовала, что это отец, и повернулась к нему. Свет из открытой двери упал на нее, бледную, красивую, страшную…
– Правда, что мать говорит? – спросил он.
– Ты шлюха! – снова заголосила Батази.
– Это правда? – повторил Пхарказ.
– Нет, – сказала Зору. – Это она напрасно… Но я виновата… Я выходила без спросу.
Пхарказ шагнул к ней, пригнулся к ее лицу, так что она ощутила его прерывистое дыхание, и сказал:
– Если я узнаю, что ты правдой или неправдой хоть раз выйдешь за порог, я убью тебя вот этой рукой!
И он, размахнувшись, со всей силой дал ей пощечину. Зору свалилась и потеряла сознание…
Калой пришел домой поздно. Но, к своему удивлению, он застал Орци на ногах. Тот еще не ложился спать и шепотом рассказал Калою обо всем, что случилось в доме у Пхарказа.
Это потрясло Калоя. Он велел Орци ложиться, а сам вышел во двор.
В башне Пхарказа было темно и тихо, как в могиле. Он неслышно подошел к стене, где находилось окно Зору. Постоял, послушал. Но и здесь не было признаков жизни. Он вернулся к себе, потушил лампу и лег. Но в эту ночь в этих двух башнях спал только один Орци.
Три следующих дня прошли так, как до этого прошло и тридцать и триста. Жители этих башен были заняты своими делами по хозяйству.
Только нигде ни разу не показывалась Зору. Ее никто не видел даже в окне.
Калой догадался, что родители решили совсем не выпускать ее.
Это окончательно подтолкнуло его договориться с Зору на последнем свидании и заслать к Пхарказу сватов. А если она не станет возражать, он готов просто похитить ее. Именно об этом он и думал, когда в назначенный день обходным путем пробирался на своем коне привычной тропой к башне замка Ольгетты. Он верил, что Зору так или иначе ускользнет из дому, чтобы встретиться с ним.
Подождав до сумерек в лесу, он выехал к реке, переправился и поднялся к развалинам. Пустив Быстрого пастись, он сел на излюбленные камни и предался раздумью. Скоро уже должны кончиться эти потаенные и опасные встречи, и он будет видеть Зору у себя в доме всегда.
Он не сомневался в том, что общими усилиями односельчан, Хасана-хаджи, который как-то сам намекнул ему на Зору, удастся засватать ее, уговорить родителей. Конечно, завидного мало в таком зяте, как он. Но разве он один беден? В конце концов, у него с Зору вся жизнь впереди, и может быть, им еще удастся выбраться из нищеты!
Ведь не с неба же блага валятся на людей. Их добиваются сами люди. Так будут добиваться и они. Только бы пришла она, чтобы договориться обо всем в последний раз.
Долго ждал Калой. Но Зору не шла. Это случилось впервые с тех пор, как они стали встречаться. Он решил подождать еще. Если б он знал, как безнадежно было это ожидание!
Еще вечером, не успел Калой уехать из аула, с другой стороны в него въехали Гойтемир, помощник пристава и два стражника. Они завернули к Хасану-хаджи, посидели у него за легким чаем и вскоре, прихватив его с собой, направились к Пхарказу. Их появление в ауле всполошило всех. Присутствие помощника пристава и стражников не сулило ничего хорошего. Никто к ним не подходил. Люди ждали, хотя всем не терпелось узнать, зачем они прибыли. Даже у Пхарказа екнуло сердце, когда он увидел, что они направляются к нему. И только одна Батази просветлела и обрадовалась так, словно наступил день, в который ее мать выходила замуж[88]88
День, когда мать выходила замуж, у ингушей считается самым радостным днем человека.
[Закрыть]. Самым трудным было для нее держать эту радость в себе, как научил Хасан-хаджи, сделав вид, будто ничего особенного не случилось.
Но когда гости вошли и расположились в кунацкой, оставив во дворе стражников, которые занялись лошадьми, понял и Пхарказ, что на этот раз помощник пристава прихвачен Гойтемиром для пущей важности и что намерения у них самые благожелательные. Как его ни уговаривали гости, он отказался сесть, и, так как в доме не было младше него мужчины, поддерживая разговор с гостями, он оставался стоять у дверей. Через некоторое время Хасан-хаджи вывел его, объяснил цель их прихода. Пхарказ принял эту весть внешне спокойно, с достоинством. Он распорядился, чтобы Зору оделась и, как в старину, вышла поздороваться с гостями.
Тем временем Батази успела позвать себе на помощь трех соседок, и они принялись за дело.
Были у Батази, как у всякой горской женщины, запасы, которые хранились только для гостей. Кое-что она сумела привезти от матери. И поэтому теперь могла выставить угощение на славу. В котел пошел огромный индюк, не хуже барана, куры. Женщины быстро, умело готовили лепешки с творогом, резали мед в сотах.
Доверив соседкам эту часть своих забот, Батази взяла на себя самое главное – подготовить для выхода к гостям дочь.
Зору весь день думала о встрече с Калоем. Видя, что ей не удастся вырваться к нему, она решила хоть через Орци предупредить его. Но мать не дала ей и этой возможности. А когда приехали гости, Зору поняла: судьба ее решена.
Всем своим существом, всем сердцем она восстала против того, что должно было совершиться. Но где-то в душе сама уже сознавала, что все ее желания обречены на гибель. Избитая, униженная, подавленная, все эти дни она была совсем больной. Она стыдилась людей. Ей казалось, что весь мир знает о ее позоре. Она стеснялась своего унижения, даже думая о встрече с Калоем. Но его она хотела видеть. Ему одному хотела она сказать, как ей тяжело. А он все дни был от нее дальше всех. Мать стерегла ее, как овчарка.
И вот мать говорит ей, чтобы она оделась и вышла к гостям. А в гостях сам Гойтемир, Хасан-хаджи и русский начальник.
Она чувствовала величие этих людей, понимала, для какого важного дела они пришли, но остановить сватовство она могла, только восстав против всех этих взрослых и больших людей, против родителей и даже соседей, которые сегодня говорили здесь только шепотом.
Где же ей было на это взять силы? Ведь все, что она слышала с детства, все, во что должна была верить, как в Бога, было одно – смирение и послушание воле старших. Хорошо, когда ее желания совпадали с их желаниями. А вот теперь случилось так, что она желала одного, а все они – другого. Как же ей было взять верх над собой и над ними? Обрывки разрозненных мыслей возникали и гасли в ее голове. Она едва двигалась, и, глядя со стороны, можно было подумать, что она вот-вот закроет глаза и заснет.
Батази не хотела кричать на нее в такой момент. Она стремилась как-то вернуть дочери живость, чтобы та не произвела на гостей дурного впечатления. Она говорила без умолку, давала Зору советы, как выйти, что сказать, как и когда покинуть их.
– Послушай-ка меня, мамина девочка! – ластилась она к ней, но Зору не слушала ее и продолжала облачаться, словно все, что здесь происходило, меньше всего касалось ее.
Наконец она была одета. Мать в последний раз оглядела ее и, заметив бледность щек, кинулась за кумачовым лоскутом, чтобы нарумянить дочь. Но Зору отстранила ее и вошла в кунацкую.
Как только Зору сквозь опущенные ресницы увидела гостей, она сразу же перестала думать о том, кто они и зачем здесь. Это были гости, и она по привычке говорила им и отвечала так, как считалось принятым и приличным по традиции.
Гости совершенно свободно и откровенно могли разглядывать ее потому, что она не смотрела на них. Глаза ее были опущены вниз или смотрели куда-то в сторону. Она поздоровалась, спросила, все ли благополучно у них дома, ответила на вопрос о своем самочувствии Гойтемиру и Хасану-хаджи, уделила внимание помощнику пристава, как особому гостю, извинилась за неудобства, недостатки, которые могут встретить такие почетные гости в их доме, сказала, что счастлива видеть их у себя…
Говорила Зору негромко, не торопясь, без жеманства и произвела самое лучшее впечатление.
Гойтемир в душе был против того, чтобы родниться с Пхарказом. Зору он не видел вообще, не помнил ее. Но теперь настроение его резко изменилось. Такая невестка могла только украсить его дом. Он был польщен и заключением помощника пристава, который сказал, что подобная красавица, будь она в городе, свела бы с ума не одного мужчину.
Тоненькая, бледнолицая, с резкими черными бровями, из-под которых только иногда светились большие темные глаза, полные скромности, достоинства и грусти, она была очаровательна. Хасан-хаджи мысленно сравнивал ее с молодой Наси и не мог сказать, которая из них лучше. Он вспомнил Калоя. Подумал о том, какой ему готовится удар, и искренне пожалел умного, простодушного парня с честной душой, потому что тот с детства нравился ему. Но он ведь однажды советовал Калою жениться на Зору, и Калой, видимо, сам виноват, не проявив достаточной настойчивости. Мулла успокоил себя мыслью, что такой богатырь, как Калой, найдет себе пару. А его Чаборз, обиженный судьбой уже тем, что он незаконнорожденный и не знает, кто действительно его отец, должен хоть жену получить по своему выбору.
Улучив подходящий момент, Зору извинилась, попятилась к двери. Ей пришлось немного пригнуться, чтобы, выходя, не задеть за притолоку высоким курхарсом. В это время две блестящие черные косы ее достали до самого пола.
Когда она вышла, гости переглянулись.
– Ой, и не дурак у тебя сын! – воскликнул помощник пристава. – Сватай, не мешкая! И то, что у вас полагается потом за ответом приходить, – это ерунда! Ответ должен быть сегодня – и баста!
Гойтемир и Хасан-хаджи переглянулись.
– Лучшего свата не видел! – сказал Хасан-хаджи. – Он поможет нам решить дело быстрее, чем мы думали.
В комнату снова вошел Пхарказ. И Хасан-хаджи без лишних слов и похвал жениху, как это водилось, рассказал ему снова о цели их прихода, хоть это всем уже было известно. Пхарказ выслушал его и Гойтемира со вниманием. Он поблагодарил за оказанную ему честь и обещал, посоветовавшись со своими родственниками и семьей, дать ответ.
Помощник пристава попросил перевести ответ Пхарказа и остался недоволен им.
– Растолкуй ему, – сказал он, глядя на Пхарказа так, словно тот был в чем-то уличен, – я здесь бываю раз в год, и мне хочется, чтоб он решил это дело при мне. Родственники там всякие, десятая вода на киселе, их собирать да спрашивать не обязательно! Джигит должен сам решать такие дела! Ну, а марушку[89]89
Марушка – жена, женщина (кавказ.).
[Закрыть] свою да девку спросить можно. Хотя, насколько я знаю, вы со своими бабами не очень-то считаетесь. Так что хочет он или нет, а без ответа мы не уедем! Барашку надо резать! – Он провел пальцем по шее. – Чик! Голова долой!
Гойтемир перевел слова начальника и от себя весело добавил:
– Дело, конечно, твое. Но и мы не возражаем. Чем скорее, тем лучше! Меньше сплетен будет…
Пхнрказ понимающе закивал головой, сказал, что сделает все, что предначертано Богом. Выходя, он столкнулся с Батази. Она приросла к дверям. Ему не пришлось передавать ей своего разговора со сватами. Она уже знала все.
– Хорошо, что этот русский с ними! Он умнее всех! Послушай-ка, не тяни! Дай им скорее ответ! Надо воспользоваться случаем, что русский, друг Гойтемира, не хочет ждать… – зашептала она мужу прямо в лицо.
Он отмахнулся и вышел на террасу.
– Поговори с дочерью, – бросил он ей через плечо.
Дочь у него была единственная. И сейчас ему и радостно было за нее и страшно. Что из этого получится, кто знает?.. Пробурчав что-то, Батази кинулась в комнату Зору.
– Мне за тебя умереть! – обняла она за плечи дочь, которая встала при ее появлении. – Уже! Уже попросили тебя у отца! Все трое говорили. А начальник так уж тебя хвалил! И просит, чтоб при нем дали ответ. Отец вышел. Волнуется. Ждет, что ты скажешь…
Зору усмехнулась.
– А если я не пойду? Что будет? – спросила она, кажется, впервые со времени их скандала взглянув на мать в упор. Батази растерянно развела руками.
– Я думаю, отец тогда волен поступить так, как он посчитает нужным… Он ведь отец! – Батази снова развела руками… Ей уже надоедал этот никчемный разговор со строптивой девчонкой. Но она сдерживала себя. – Послушай. Если ты думаешь о другом, тогда я тебе скажу, что ты не должна о нем думать. За него хотят выдать сестру Наси. Красивая, богатая… Он будет жить с нею, вздохнет, избавится от нужды. И другое: если мы сегодня просто так, без причины, откажем Чаборзу, у которого нет недостатков в поведении, у которого честные и знатные родители и богатство, люди не поймут… Так это или нет, я уже и сама не знаю, но скажут, что ты нечестная… что испугалась замужества…
Эти слова, как плеть неука[90]90
Неук – невыезженная лошадь.
[Закрыть], хлестнули Зору. Она с презрением посмотрела на мать. Ей ничего сейчас не хотелось, кроме одного: показать этой язвительной и жадной женщине свое превосходство. Она знала: как только ее просватают, Батази тут же начнет заискивать перед нею, как перед невесткой Гойтемира. И ей захотелось власти над этой женщиной, так бездушно топтавшей ее сердце.
– Батази, – сказала она внятно и гордо, – матерью я не хочу называть тебя – твое материнское сердце съела твоя жадность. Запомни этот разговор: мой отец бедный человек, потому что у него никогда не было богатства и еще потому, что у него всегда была такая жена, как ты… Но я не унижу его!
– Что здесь происходит? Что еще я должен услышать? – раздался голос Пхарказа, внезапно появившегося на пороге. Зору отвернулась к окну. Батази растерянно заморгала.
– Не знаю. Вместо того чтоб самому ответить за нас, ты вот послал меня к ней… Поговори теперь… – с обидой сказала Батази. – Я уже получила свое… Послушай и ты…
– Что я должен услышать? Что? – с напускной грубостью, за которой скрывались его полная растерянность и слабость, спросил Пхарказ.
Но прежде чем Батази успела вставить слово, заговорила Зору.
– Отец, – сказала она. – Ты слушал ее всю жизнь. А меня послушай только раз. Не верь словам, которыми она меня обзывала. Это грязные слова. Я никогда не забуду их! И знай: не было у тебя грязной дочери… Из-за меня никому не придется опускать голову… Вот и все. Там ждут люди. Не думая обо мне, дай им ответ, какой тебе захочется. Это будет моей судьбой. Мать я могла просить, о чем хотела… Но она ничего не поняла… Тебя прошу об одном: будь гордым с этими людьми…
Зору отвернулась, Батази всхлипнула и выбежала из комнаты, а Пхарказ жалко потоптался, не находя, что ответить, потому что жена подготовила его к другому разговору с дочерью, потом неуверенно подошел к ней, неловко дотронулся до ее плеча и, понизив голос, чтобы никто не услышал, сказал:
– Спасибо тебе. Да будет тебе на счастье все это! Аллах, пославший их сюда, сделает это!
И он ушел, чтобы навсегда лишить радости свою единственную и любимую дочь.
Немного погодя в башне Пхарказа началось небывалое. Заскрипели двери, застучали топоры. Двор наполнился соседями. Они поздравляли Пхарказа, помогали, где и чем могли, свежевали огромного барана, которого привели от Хасана-хаджи. Причем тот наотрез отказался взять у Гойтемира деньги.
– Я обязан Чаборзу, – сказал он торжественно, – и этого барана за его невесту режу я!
Никто, конечно, не догадывался о всей глубине смысла этих слов.
На столе перед гостями стоял индюк, пиво, горячий двойной карак[91]91
Двойной карак – первач.
[Закрыть]. Затем появился и баран. А на отдельном блюде – отварная баранья голова, грудинка и курдюк.
Это блюдо – знак высокой почести – Гойтемир предложил «из уважения к аулу», с которым он породнился, не трогать и оставить местным старикам. Но хозяин воспротивился и сказал, что более почетных людей в ауле не может быть! Гости не заставили себя уговаривать.
Стражников тоже накормили, напоили, и они, сытые по горло, сидели на улице у башенной стены, всласть посасывая люльки и разговаривая.
Всем было хорошо. Каждый был занят своим, каждый знал свое место. И никому теперь не было дела до маленькой комнатки Зору.
Зору стонала, спрятав лицо в подушку. Мечта ее была убита навсегда. Все, что было в ее жизни, – это встречи с Калоем. Светлые, они остались там, на крутой скале, у старой башни. Будущее вставало черным, как ночь, и долгим, как могила.
Просидев на вершине Ольгетты до петухов, Калой уехал. «Что могло случиться? – в который раз думал он и не находил ответа. – Наверно, Зору не удалось ускользнуть от родителей».
Но как только с горы открылся вид на аул, он сразу понял: там что-то произошло.
Никогда в такое позднее время в ауле не светилось так много окон. Он пустил коня рысью. Через некоторое время он уже с уверенностью мог сказать, в чьих башнях этот свет. Не ложились у Пхарказа и его соседей. Волнение охватило Калоя. Что бы это могло означать? Плохое, или хорошее? А может быть, с Орци что-нибудь?..
Он въехал в аул. В окне Зору света не было. Под стеной их башни он увидел людей. Приостановив лошадь, Калой окликнул сидящих.
– Хабар дац[92]92
Хабар дац – исковерканное ингушское «не разговаривай».
[Закрыть]! Ходи дальше! – откликнулся один из стражников, и Калой понял, что это не ингуши. Он заехал к себе во двор, спрыгнул с коня и забежал в башню.
У камина сидел Орци. При виде брата он вскочил и в нерешительности остановился, опустив голову.
– Что происходит? – спросил Калой.
Орци поднял на него глаза, в которых стояли слезы.
– Да ты скажешь или нет? – вышел из терпения Калой.
– Ее отдали… – тихо ответил мальчик и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
Если бы он сказал, что Зору умерла, что ее убили, Калой не был бы так поражен. Он потерял способность говорить, двигаться. Даже мысли остановились в его голове. Он неуверенно, как спутанный конь, дошел до нар, сел, откинулся на горку матрасов и, едва повернув во рту пересохший язык, сказал:
– Рассказывай…
Орци знал все, словно он сам присутствовал на сватовстве. Из разговоров, которые велись в доме Пхарказа и во дворе, ничто не ускользнуло от его слуха. Ночью его никто не видел. Да никто и не собирался делать тайны из того, что сватают девушку. Наоборот, все соседи только и жили этим событием. Рассказ Орци был подробным и точным.
Калой слушал его с закрытыми глазами. Весть эта, как налетевший ураган, ворвалась в его душу и исторгла из нее нечеловеческий стон. Орци вздрогнул, подался в сторону.
Калой ненавидел людей. Ненавидел Зору. Он готов был уничтожить всех. Но эту ненависть сменило чувство тоски по любимой, желание отнять ее у всех, увезти, скрыть от всего мира. Не в силах принять решение, он приказал Орци скакать к Иналуку и привезти его сюда.
