Текст книги "Из тьмы веков"
Автор книги: Идрис Базоркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)
– Пусть очистится клятвой!
– Пусть даст присягу! – закричали в толпе.
– Я не приму его клятвы! – грубо одернул их Гойтемир.
– Почему не примешь? – еще более бледнея, спросил Гарак. – Я, правда, не сказал еще, что буду присягать. Но если бы я согласился, почему б тебе не принять моей присяги?
– А я не знаю, кому ты веришь! – резко бросил Гойтемир. – Аллаху или этим? – он показал плеткой на святилище на горе.
– Но кому-то из них я верю?.. Хасан-мулла, скажи ты…
Но Хасан-мулла сделал вид, что не понял его, и промолчал.
– Никто не знает, кому ты веришь. Ты язычник! – крикнул Гойтемир.
– Ах, так! – вышел из себя Гарак. – Тогда слушайте меня, люди! Вам присягаю я! – Он схватил горсть земли. – Клянусь этой святыней Аллаха, клянусь и вон теми богами, – он протянул руку к горам, на которых высились древние храмы, – клянусь святилищами Мятт-Лома и Цей-Лома, я не жег его поля и, кто его сжег, я не знаю! А тебе, Гойтемир, скажу: вернее всего ты сам сжег его, чтоб свалить вину на меня. Брата моего ты спровадил, и я тебе помеха… Ты решил, что со мной легко расправиться, так делай, что задумал! Но не ошибись!
– Верни сгоревший ячмень! – невозмутимо сказал Гойтемир.
– Возьми, если сумеешь! – с ненавистью ответил Гарак и скрылся за стенами башен.
Объявив членам рода Эги, что он будет ждать их решения до следующего дня, Гойтемир уехал. И Эги пошли к Гараку.
Старейший из них, глубокий старик Зуккур, занял почетное место в дальнем от дверей углу. Это был мягкий, слабохарактерный человек, с которым считались только благодаря его доброте и старости. За время своего главенства он так распустил членов рода, что многие из них перестали поддерживать друг друга. Когда жизнь шла мирно, это не имело значения. Но когда перед родом возникал грозный призрак кровной вражды с другим тейпом, слабость главы могла оказаться пагубной для всех.
– Гарак, здесь все свои. Можно ли верить тому, что ты объявил на людях? – спросил Зуккур.
Гарак ответил, что говорил он перед Богом и поэтому повторять клятвы не будет. А кто не хочет – может не верить.
– Я ни в чем не виноват, – заключил он.
Одни из родственников стали упрекать Гарака да заодно вспоминали и Турса за то, что они возбудили против Эги соседей и, поссорившись со старшиной, накликали на всех его вражду. Другие вступились за Гарака, считая, что надо было всем поддержать его и Турса, когда они потребовали с Гойтемира родовые земли, а не стоять в стороне.
Говорили все. Говорили долго. Во многих родственниках пришлось Гараку разочароваться. Но в конце концов договорились на том, что как бы разноречивы ни были мнения, а перед гойтемировцами надо держаться твердо, независимо, иначе чужие тейпы перестанут считаться с Эги.
Вызвали Пхарказа и еще одного соседа и попросили их передать гойтемировцам такое решение:
«Эги – мусульмане, а не язычники. Они не считают себя виновными в пожаре, и Гарак, если надо, подтвердит это присягой на Коране с восемнадцатью родовыми братьями».
Чтобы произвести на посредников нужное впечатление, Зуккур добавил:
– Вы-то понимаете, что с нами тягаться – это не с кем-нибудь!
– Мы понимаем! – согласился Пхарказ. – Вы древний род, с большими связями…
– Вот-вот! – обрадованно подхватил Зуккур. – Так и скажите им! Это, мол, вам не шалтай-болтай! За ними, мол, род Тоньга, род Ужака, род Богтыра встанут! Да мы, знаешь… Да мы, знаешь, что можем сделать?! Нет, вы знаете, что мы можем сделать? – распалился Зуккур, и лицо его вытянулось, взгляд стал страшным.
А когда посредники ушли, он сразу обмяк и, беспомощно посмотрев на своих добрыми старыми глазами, тихо сказал:
– Ну, а что же все-таки мы сделаем, если они будут настаивать на своем?
Гарака взбесила эта слабость.
– Никому из вас ничего не придется делать! Спрашивать будут с меня. Я и отвечу, – резко сказал он. – А если меня убьют, получите свои двенадцать коров и успокоитесь. О чем еще думать…
Вечером Пхарказ вернулся.
– Старшина выслушал нас, – сказал он, – и ответил: «Раз так – никакой присяги мне не надо. Это дело я обязан передать власти, потому что я человек власти и на меня поднимать руку – это все равно, что на царя или даже на самого пристопа!..»
Роду Эги ничего не оставалось, как быть все время начеку и ждать какого-нибудь удара.
Когда стемнело и все разошлись, Пхарказ отозвал Гарака за башню и они сели около стены на согретые солнцем камни.
– Гарак, – прошептал Пхарказ, – огниво, которое нашел Гойтемир, ваше…
Если б в Гарака выстрелили, он не был бы так поражен. Прошло какое-то время, прежде чем он смог вымолвить слово.
– Откуда ты взял?
– Вчера утром, когда Калой уходил с нашим стадом, я подарил ему это огниво… – сказал Пхарказ. – Я знаю на нем каждую царапину!
Наступило долгое молчание.
– Да… у Калоя не было своего огнива. Он разжигал трут обушком ножа… – как во сне говорил Гарак. – Но где он пасет скот, а где пожар?.. Расстояние на целую ночь ходьбы… И зачем бы это ему?
– Мальчик большой. В его возрасте не каждый прощает обиду и не всегда может взвесить ответный удар… – прошептал Пхарказ.
– Да кто же его обидел? – удивился Гарак.
– Как, ты не знаешь? – не меньше удивился Пхарказ. – А весной, когда вы хотели запахать у гойтемировцев свою землю, ты вернулся с поля домой, а ведь он там дрался, не давал им сеять! Вот тогда-то и избили они его.
Гарак встал, потоптался, закурил трубку, снова сел.
– Я ничего не знал… Он говорил, что его быки ударили… А мне было не до него… Так что же теперь… Мы погибли… Где я возьму столько зерна?!
– Надо молчать, – ответил Пхарказ. – Со мной все это уйдет туда… – он показал в землю. – И, может, все еще обойдется…
– Нет, – сказал Гарак. – Такое не обойдется!
Чуть свет Зору вскочила с постели, сказав родителям, что у нее ничего уже не болит, и побежала к своим козам. На поля дружно выходил народ. День обещал быть хорошим, и нельзя было терять времени. Зору обогнала Гарака и Докки, которые тоже шли на работу. Докки несла с собой маленького Орци. Без женских рук в жатву не обойтись.
– Может, сегодня ты посмотришь за нашими овцами, а Калой придет убирать хлеб? – попросил Гарак девочку, когда та поздоровалась с ним.
Зору согласилась и побежала дальше.
Стадо Калоя паслось в лощине, а он сидел на бугре и видел всю долину с хуторами и аулами до самой реки Ассы. Где-то далеко внизу он заметил красное пятно на желтом поле созревших хлебов. Оно быстро двигалось вверх. И по тому, как порывисто двигалось это пятно, а затем замирало, он узнал Зору. Только она имела такое яркое платье и такую привычку ходить: то бегом, то останавливаясь и пережидая, пока успокоится сердце.
Сейчас она была в начале пути и, казалось, доберется сюда не раньше полудня. Но до полудня было далеко, когда из-за ближайшего холма показалось ее красное платье и синий платок. Она остановилась, осмотрелась и, не увидев никого, двинулась дальше.
Калой следил за ней, притаившись за валуном. Вот Зору остановилась совсем рядом.
– Козы целы, – сказал он так, словно продолжал начатый разговор.
Девочка вздрогнула.
– Притаился тут, как барс!.. – смутилась она.
– Разве тот, из которого «сделали курицу», может превратиться в барса?
Зору смотрела на него и о чем-то думала.
Когда-то все начинают думать. Кто раньше, кто позже.
– Устала я, – сказала она, глядя прямо в его глаза, – хотя от Эги-аула до этих гор гораздо ближе, чем отсюда до пашен Гойтемира.
Калою казалось, что на него смотрит кто-то взрослый.
– Причем здесь пашни? До Ассы еще дальше… Хочешь садись, не хочешь – твое дело…
Зору села, натянув на колени платье и обхватив их руками.
– Вчера ночью был пожар, – начала она. – Сгорел ячмень Гойтемира. На том самом поле, на котором…
– Из меня сделали… – хотел докончить Калой, но она опередила его.
– …на котором вы хотели пахать… Гойтемировы сказали, что это сделал Гарак… Они потребовали, чтоб вы уплатили им за все…
Положив голову на колени, она сбоку взглянула на Калоя, увидела, как он побледнел, и заметила на его ногах несколько глубоких свежих ссадин. Калой молчал.
– Ты где так ободрался? – спросила Зору.
– За твоими козами на скалы лазил…
– И ресницы там подпалил?..
– Костер разжигал…
– А чем же ты костер разжигал? Ведь огниво, что дал тебе мой отец, нашли на гойтемировском пожаре…
Калой вскочил. Встала и Зору. Взгляд Калоя был страшен. Зору попятилась.
– А может быть, это твой отец велел мне… там потерять его?..
Зору молчала.
– А огонь я ножом высекаю! – в руках у Калоя появился огромный складной нож с черенком из рога косули. – Болтаешь? Когда всем аулом лес рубили, что сказал твой отец, помнишь?
– Помню, – тихо ответила Зору.
– Что помнишь?
– Кто выдаст, тому язык отрезать…
– Не забывай!..
Калой повернулся, сунул нож в карман и, вскинув на плечо суконную накидку, направился к пещере.
– Тебя зовет Гарак. Начали жать ячмень…
Калой, ничего не ответив ей, пошел к аулу.
Своих он застал за работой. Они жали ячмень и вязали снопы. Ему Гарак велел класть скирды. Через некоторое время Докки пошла покормить Орци. Гарак с Калоем остались одни.
– Весной Гойтемировы избили тебя? – тихо, чтоб жена не услышала, спросил Гарак сына.
– Да, – так же тихо ответил тот.
– А почему ты скрыл?
– Не хотел, чтоб ты с ними связывался.
Гарак помолчал. Только солома скрипела в его яростных руках, когда он загребал ее в жменю и срезал серпом.
– Гойтемир нашел на своем поле огниво, которое подарил тебе Пхарказ…
Калой выпрямился. Посмотрел на отца. В спокойных глазах подростка была решимость.
– Ты хотел сказать, отец, на нашем поле?
Гарак с удивлением взглянул на него, впервые заметив, как он вырос, как раздались его плечи и силой наливается шея. Каким мужским становится взгляд! Он больше ни о чем не стал его спрашивать. Он понял: теперь Калой уже не соврет… А правду ему страшно было услышать.
6
Шли дни. Народ справился с жатвой. Наступило время обмолота.
По косогорам на санях свозили ячмень. Отовсюду доносились выкрики, хлопанье бичей. С утра и до ночи быки топтали тока, обмолачивая зерно.
Летом каждый день – это новые заботы. И люди стали забывать про пожар Гойтемира. Но не мог забыть о нем Гойтемир.
У него в запасе и хлеба и скота на многие годы. Но черное, выгоревшее жнивье стояло перед глазами, снилось. И радость людская корежила его, будто он сам, как поле его, горел в огне этой радости. Никто не пришел к нему с доносом. Никто не узнал огниво. И это бесило старшину больше всего. Но сколько он ни прикидывал – не мог подумать ни на кого, кроме как на Гарака. Все, все доводы вели к его дому.
И вот однажды пришла тревожная весть. От аула к аулу неслась она черным вороном:
– Солдаты!..
Кто мог ждать от них для себя плохого, уходил в скалы, пока не минует опасность.
Узнав об этом, Калой прибежал домой. Гарак был во дворе. Сын рассказал ему новость.
– Пусть себе идут. Мало ли какие у них дела! – откликнулся Гарак.
Но Калой уловил в его голосе скрытое беспокойство.
– Это из-за пожара, – сказал он, – и Гойтемир выдаст им только тебя! Ты должен скрыться, пока они не уйдут!
Но, несмотря на все уговоры Калоя, жены и Пхарказа, Гарак наотрез отказался уйти. Он знал, что если солдаты вызваны из-за него, то, не найдя его дома, пристав обязательно схватит заложником кого-нибудь из рода Эги. Он надеялся, что и власть не дойдет до того, чтобы арестовывать человека без улик.
Так рассуждал Гарак. А помощник пристава рассуждал по-другому. Он велел созвать сход в самом Эги-ауле. И когда люди собрались, объявил:
– Силою данной мне власти я арестую Гарака Эги за поджог поляна земле старшины. Доказательства виновности будут предъявлены ему на суде. Мы рассматриваем этот акт не как личные отношения, а как выступление против закона. Бунт! Он не один! Таких много, и мы будем судить их как бунтарей, всех вместе!
Гойтемир перевел его слова и добавил:
– Я здесь ни при чем. Если бы я не был старшиной, может быть, они и не вмешались бы. Но теперь это дело их. Я никого не звал.
– Но ты же знаешь, что это не я… Я присягал! – крикнул ему Гарак уже со скрученными за спиной руками.
– Это ты скажешь на суде, – ответил, не глядя на него Гойтемир и хотел распустить людей.
Вдруг к помощнику пристава подбежал Калой.
– Начальник! – закричал он. – Я поклянусь богом Аллахом, и пусть поразит меня бог скал Ерда – это не Гарак! Отпусти его! Это не он!
Все замерли в ожидании.
– Что он говорит? – спросил помощник пристава.
Гойтемир перевел.
– Интересно. Пусть тогда он скажет, кто поджег?
– Не болтай глупостей! – закричал на Калоя отец.
Но сын посмотрел на него и ровным голосом начал:
– Отец, я не скажу ни одного слова неправды. – И, обратившись к начальству, продолжал: – Весной мы с отцом хотели вспахать эту землю. Она наша. Гойтемир и его родные прогнали отца. И тогда я решил не позволить им пахать. За это они опозорили меня… Дали пощечину…
А потом… – в это время Калой увидел рядом на башне среди детей Виты и Зору. Зору смотрела на него со страхом. – А потом, – еще громче продолжал Калой, – его сын из меня сделал «курицу», и я попал под быков… Их было десять мужчин. А я – один. Я не мог ничего… я поклялся, я сказал: «Вы не будете есть хлеб с этой земли!» И я это сделал! А Гарак ничего не знал…
Гойтемир перевел и добавил:
– Научили. Сговорились.
Помощник пристава понимающе покачал головой.
– Скажите, что я ему не верю. Отец не мог не знать, что его избили. И если действительно сын поджег хлеб, то по его же наущению. А это все равно.
– Гойтемир, – снова заговорил Калой, когда тот объяснил людям ответ полицейского, – я не вру. Я клялся. Я не вру. Гарак ничего не знал. Отпустите его и возьмите меня!
Но у помощника пристава и у Гойтемира не было никакого желания слушать его, и они собрались уходить.
Тогда Калой отбежал, поднялся на бугорок и крикнул так, чтобы его услышали все:
– Гойтемир, если его увезут, люди свидетели, я убью тебя!
– Разбойник! Схватить его! – приказал помощник пристава, узнав об угрозе.
Но Калой исчез в каменных лабиринтах башен.
Отряд полицейских ночевал в Эги-ауле. Вечером старик Зуккур и несколько других членов рода Эги пришли к помощнику пристава и Гойтемиру просить отпустить Гарака. Они согласились вернуть Гойтемиру его потери от пожара. Но помощник пристава и слушать не хотел. Он сказал, что это не первое выступление у ингушей против старшин и власть решила положить им конец, строго наказав виновных.
Гарака поместили в отдельную башню вместе со стражниками. Вокруг расставили часовых. Никого к нему не пустили, но еду разрешили принести.
Докки плакала, не зная, что делать. Кричал маленький Орци. А Калой исчез.
Уже поздно вечером жена Пхарказа послала к Гараку Зору с лепешками и сыром. Стража пропустила девочку. Гарак стал ужинать. Стражники не обращали на них внимания.
– За поворотом, где родник, спрыгни в пропасть, – сказала девочка.
– Кто передал? – спросил Гарак.
– Не знаю! – невозмутимо ответила Зору и с детской наивностью стала рассматривать полицейских.
Калой не вернулся домой и ночью.
К утру погода испортилась. И, как это бывает в горах, резко похолодало. Пошел дождь. Отряд выступил поздно. Все ждали: может, распогодится.
Впереди ехал Гойтемир, за ним помощник пристава, потом шли два стражника, Гарак и следом все остальные. При выходе из аула их поджидали женщины. Они снова начали умолять начальника не уводить Гарака, кормильца семьи, отца маленького Орци. Докки со слезами на глазах поднимала сына и показывала его помощнику пристава. Но тот ехал с каменным лицом, не обращая на нее внимания.
– Перед кем унижаешься! – крикнул жене Гарак. – Если скажешь еще хоть слово, ты мне не жена!..
Докки умолкла и пошла с ним рядом.
– К Калою относись хорошо. Он сделал то, чего я не посмел… – успел сказать Гарак перед тем, как стражники отогнали от него провожавших.
Извиваясь на узкой тропе длинной темной лентой, отряд ушел.
Печальные возвращались женщины в аул. Они плакали вместе с Докки. Вспомнив слова Гарака, Докки встревожилась: «Куда же делся Калой? Даже проститься с отцом не пришел! Стыдно стало? Или испугался? Конечно. Он ведь еще ребенок!.. – И она крепче прижала к груди Орци. – Когда ты увидишь теперь отца?..»
Отряд двигался медленно. Там, где почва была каменистая, идти было нетрудно. Но во впадинах лошади погружались по колено в раскисшую землю, а пешие едва передвигали ноги. Гарак задерживал всех. Связанные руки сковывали движение, и он то и дело падал. Стражникам приходилось поднимать его. Узнав об этом, помощник пристава велел развязать ему руки. Куда он здесь денется, окруженный двумя десятками вооруженных людей! Гарак растер затекшие кисти, снял расползшиеся чувяки и, засучив штаны до колен, сразу пошел легко и быстро. Дождь не утихал и во второй половине дня. Привала в пути решили не делать, хотя тяжело одетая стража изрядно вымоталась в непривычном походе. Начальство хотело засветло добраться до Джараха.
Нехорошо было на душе у Гойтемира, хотя, казалось, какая к тому причина? Гарак арестован. После признания Калоя Эги все равно заплатят ему за сожженный ячмень, это уже по обычаю. Да и совесть спокойна – человека забрали не зря! А то ведь Гарак в глазах людей почти очистился от обвинения, клялся на народе! И все-таки на душе неспокойно. Верни он тогда Турсу хоть часть их родовой земли – народ посчитал бы его благодетелем, а Эги стали бы друзьями. А теперь… Если Гарак умрет в тюрьме, на него, на Гойтемира, ляжет вина. С него взыщут. От обычаев ни чин, ни богатство, ни время не спасут. Побоятся его, так отомстят сыну… От этих мыслей старик содрогнулся.
Тропа пошла круто вверх по каменистым ступеням, вплотную к высокой стене. Дальше над пропастью ее сменили плетни, повисшие на вбитых в стену кольях, потом она снова побежала ровным, узеньким карнизом. Но страшной тропа была только для полицейских. Ни Гойтемир, ни Гарак не думали о ней. И тут Гарак вспомнил о том, что сказала ему Зору: «За поворотом, где родник…» Поворот был в нескольких шагах, а за ним и родник. «Прыгнуть можно, – подумал Гарак. – Там стена чуть-чуть пологая, а саженей через пять каменная осыпь, по которой легко забежать назад, под карниз, спуститься к реке и на ту сторону, в лес… Но сзади идущий пристрелит, да и передние обернутся, возьмут на мушку… – Он усмехнулся. – Хорош совет! Кто его придумал? А что, если прикрыться одним из них?.. – От этой мысли у него сильно заколотилось сердце. – Зря я дался им в руки… это все Гойтемир… Убрал нас двоих… Если сейчас не уйду, – значит, никогда… Умру в Сибири… Погибнут дети… А после родника дорога вниз и места просторные, открытые…» Но Гарак ничего еще не решил, а поворот вот он, уже на него завернули и Гойтемир, и начальник, и солдаты… Гарака стало лихорадить.
Помощник пристава собрал все свое мужество, чтоб не глядеть вниз, а глаза сами косили в бездну, на дне которой белела река. Тогда он уставился в спину Гойтемира.
– Спаси меня, богородица, и помилуй, – шептал он. И в это время он с ужасом увидел, как огромный камень обрушился на круп гойтемировской лошади. Конь осел и стремительно прыгнул вперед. Гойтемир чудом удержался в седле. Лавина камней поменьше обрушилась на коня и на самого помощника пристава. Он уцепился за луку и, что есть силы, дал шенкеля. От удара в голову на мгновение потемнело в глазах. Когда он открыл их, конь нес его галопом за старшиной.
Гарак схватил за пояс ошеломленного стражника, который шагал за ним, и, прикрываясь его телом, ринулся вниз. Раздался ужасный вопль. Второй стражник подбежал к краю тропы… Гарак по осыпи уходил под карнизы, увлекая за собой полицейского. Стражник вскинул берданку… Но камень с горы размозжил ему голову, и он рухнул в пропасть. Еще некоторое время камни летели на тропу, и никто из отрезанных за поворотом не мог рискнуть высунуть голову. Все кончилось так же внезапно, как и началось. Опять в ущелье наступила тишина, нарушаемая только далеким шумом бежавшей по дну Амар-хи. Стражники с величайшей осторожностью приблизились к месту падения Гарака. К ним возвращался спешившийся Гойтемир. Помощник пристава сидел в стороне и, ничего не соображая, держался за раненую голову. Гойтемир велел всем перебираться через завал. Долго в ущелье стражники звали своих товарищей. Долго прислушивались они, но бездна молчала.
Наконец отряд двинулся к Джараху, чтобы выслать горцев на поиски пострадавших.
Гойтемир вел в поводу искалеченную лошадь и беспрерывно благодарил Аллаха за спасение. Он один знал, что обвал не был случайностью. Он впервые почувствовал, как смерть пролетела над ним. На него пахнуло могильным холодом. Он ясно представил себе, как, если бы камень попал ему в голову, завтра горцы подняли со дна ущелья или поймали в реке его бездыханное тело и повезли б на оглоблях между двух коней в далекий дом, как с плачем встретили б его жена и сын и запел бы молитвы Хасан-мулла. А потом родные стали бы жадно делить его богатство… И ему стало страшно, захотелось жить, жить во что бы то ни стало и пользоваться всем, что он накопил, – любовью детей, лаской молодой жены… и деньгами.
«Я перестал считаться с Эги, – думал он, – да, они слабы и плохо организованы. У них нет вожака. Но это сегодня. Люди рождаются, живут и умирают. И никто не знает сегодня, кто вырастет из младенца, который родится завтра!» И перед Гойтемиром встало лицо Калоя, каким оно было, когда, окровавленный в драке, измятый ногами быков, он поднялся, как стебель из-под копыт, выпрямился и, глядя всем в глаза, сказал: «Этого хлеба вы есть не будете!..» Он увидел его, каким оно было вчера, когда мальчишка заявил перед сходом и начальством: «Я убью тебя, Гойтемир…» Он вспомнил и то, что сегодня, когда уводили отца, Калоя не было. Он, Гойтемир, подумал, что мальчик испугался своей угроза и стражников. Но теперь было ясно – Калой стоял на скале и ждал, чтобы столкнуть камень на его голову… «Да, конечно, он был там не один. Не все Эги тихони. Но он там был…» в этом Гойтемир теперь не сомневался. И он решил: «Хватит. Надо быть осторожнее и не считать, что люди слабы… Надо подумать и о Чаборзе. Ему с ними жить…»
Когда отряд скрылся из виду, с горы, с которой падали камни, почти по отвесной стене съехал на пятках Калой, а следом за ним Иналук. Не задерживаясь, они ринулись вниз по следу Гарака.
Под карнизом лежал стражник, которого схватил Гарак.
Он был мертв. Братья обшарили его, забрали сумку с патронами. На дне ущелья подобрали обе винтовки. Но второго стражника не было. Он, видимо, упал прямо в реку. Они побежали по берегу вверх. Перешли вброд на другую сторону. В кустах стояла их лошадь. Значит, Виты и Гарак ушли на других. Калой с Иналуком сели вдвоем на коня и скрылись в сосновых зарослях.
Дело было сделано. Узник получил свободу. Но чего она стоила ему – еще никто не знал. Ночью юноши добрались до дома Иналука и уложили Гарака, который едва держался на ногах. Падая с тропы с человеком на спине, он ударился – ушибы и ссадины были на всем его теле, однако удар о каменный выступ пришелся в грудь. К утру ему стало хуже. Из горла пошла кровь. Калой решил, что отец погиб.
Но мать Иналука выспросила у женщин, что делать, достала траву и начала его лечить.
В ауле никто не знал, где Гарак. Когда разнесся слух о том, что отряд попал под обвал и многие погибли, что даже Гойтемир едва остался жив, люди решили: видно, Гарака снесло с тропы и он, боясь нового ареста, скрылся у знакомых.
Докки не находила себе места. Она не верила слухам и считала мужа погибшим. «Если б он был жив, – думала она, – он хоть раз пришел бы к нам…» Калой отмалчивался.
Наконец она решила идти к Гойтемиру и узнать, куда он дел ее мужа. Раз Эги перестали интересоваться судьбой своего брата, это сделает она.
Поздно вечером, во время ужина, впервые в жизни у нее с Калоем произошел тяжелый разговор.
– Скажи, ты действительно сжег поле или хотел, чтобы отца не забрали?
– Сжег, – ответил он.
– Значит, он погиб из-за тебя…
– Нет. Когда его схватили, никто не знал, что это сделал я… И зачем думать, что он погиб? Люди же говорят, что он жив.
– А что еще должны говорить люди? – вспылила Докки. – У людей сыновья в таком возрасте, как ты, считаются взрослыми, а ты… Надо было ходить по скалам, расспрашивать людей, искать его… Ведь это же человек! Он бы тебя так не оставил! Где его кости, где могила? А тебе все нипочем! – Она зарыдала. – Завтра я пойду, раз вы, Эги, не мужчины!
Калой отодвинул еду, встал.
– Докки, – сказал он ей. – Не расстраивайся. Эги – мужчины. Были и будут ими. Я не вернусь, пока не найду его! – И он направился к выходу.
– Куда ты?! Не обижайся! Мне больно. Я устала одна… – закричала ему вслед Докки, но он, ничего не ответив, исчез в темноте.
Ночью, когда Докки лежала с открытыми глазами и, глядя на тоненький огонек малого светильника, кляла себя за разговор с сыном и вспомнила, как муж просил не обижать его, скрипнули петли… В дверь проскользнул Калой. Он оглядел комнату, словно попал не в свой дом, и, снова приоткрыв дверь, впустил незнакомого мужчину. Докки в удивлении привстала. И… под космами чужой папахи увидела родные улыбающиеся глаза.
– Живой! – вырвалось у нее.
– Мертвые не приходят, – тихо ответил Гарак.
С того дня жизнь в их доме пошла по-прежнему. Гарак не скрывался от односельчан, но всегда помнил, что его могут снова схватить, и был начеку. А Гойтемир словно забыл о нем. Он не требовал своего долга. Молчал. И сколько ни выведывали Иналук, Калой и Виты, они ни разу не услыхали, чтоб кто-нибудь подозревал их в нападении на помощника пристава и Гойтемира. Народ считал избавление Гарака от тюрьмы делом Всевышнего, счастливой случайностью, знамением того, что боги не терпят несправедливости.
Все было бы хорошо, если б не пошатнувшееся здоровье Гарака. Он не мог, как прежде, рубить лес, косить целыми днями, ходить в гору. Ему приходилось часто отдыхать. И все больше Калой принимал на себя его труд по дому. Гарак видел это и относился к сыну как к взрослому.
Однажды Докки рассказала мужу о том, как упрекала Калоя за то, что тот не разыскивал отца.
И он сказал:
– Я не стану рассказывать тебе, что было. Но ты должна запомнить: он хоть и молод, сердце в нем богатырское. Он спас меня… Он все может…
7
Калой не знал отдыха. То он с рассвета дотемна косил, то волоком на быке возил дрова, то что-нибудь мастерил по дому. Его детство осталось где-то позади. И только раз он не выдержал и позволил себе вернуться к старым забавам.
Это было в первые дни зимы. Как ни готовились к ней люди, но, когда однажды утром они увидели все вокруг белым, им показалось, что зима застала их врасплох. На крышах появились девушки и женщины с деревянными лопатами. С башен полетели вниз огромные комья снега. Люди торопились убрать его прежде, чем пригреет солнце и вода пропитает земляные крыши. Но на этот раз снега можно было не бояться. Зима пришла основательно, с морозом. Калой помог Докки на крыше и пошел за сеном в загон. В это время с соседней башни Пхарказа на него обрушилась целая глыба снега. Снег забился ему за пазуху, залепил глаза и уши.
– Ах, чтоб тебя!.. – хотел он выругаться, но, посмотрев вверх, увидел Зору. Она хохотала, и лопата едва не вываливалась из ее рук. Отряхнувшись, Калой позвал ее кататься на салазках[55]55
Горские салазки состоят из двух отдельных полозьев. В каждый из них вделан гнутый поручень, держась за который, ребята съезжают с горы.
[Закрыть].
Зору перестала смеяться, оглянулась и, перегнувшись через каменный барьер, негромко сказала:
– Я хотела. Но мне не разрешили, говорят, что я уже большая… – Она улыбнулась. – Теперь я буду только смотреть на вас…
Покончив с домашними делами, Калой схватил свои салазки и побежал за околицу. Здесь уже шумели мальчишки и девчонки всего аула. Были дети и из соседних хуторов. Все они беспрерывной цепочкой двигались вкруговую. Одни с визгом неслись по пологой горе вниз и резко тормозили в конце дорожки, у края глубокого рва, на дне которого курился черный ручей, другие, закинув поручни салазок за плечи, торопились обратно, вверх.
Ни с чем не могло сравниться это удовольствие. Нигде не бывало так весело. Порой один саночник нагонял другого, они сшибались, летели в сугроб, следующие налетали на них, кто нечаянно, а кто нарочно, и начиналась такая кутерьма, в которой ничего нельзя было разобрать. Поднимутся мальчишки, а из снега вылезает еще чья-то рука или нога. И тогда все с криком кидаются к ней и вытягивают наружу какого-нибудь очумевшего паренька.
Сухощавый, легкий, смелый, Калой на снеговой дорожке не знал себе равных. Он несся вниз так, что снежная пыль завихрялась за ним. Иногда он наклонялся то в одну, то в другую сторону, и из-под его полозьев били снежные струи. Многие пытались повторить это, но тут же кубарем летели в сторону. А взрослые с интересом следили за ними с крыш, завидовали и сожалели о своем минувшем детстве.
С тоской смотрела Зору на своих друзей. Как хотелось ей покататься с ними! Ведь с прошлой зимы с ней не случилось ничего. Так почему же мать сказала, что она большая для этих игр? Почему отныне она вместе со взрослыми будет только смотреть на других?..
Вот среди ребят появился мальчик в оранжевой шубке. Ни у кого никогда не бывало такой. Он привлек к себе внимание всех. Зору, которая до этого следила за Калоем, теперь потеряла его из виду и не могла оторвать глаз от этой шубки. Она, как язычок пламени, слетала по белому снегу и вновь поднималась в гору.
– Гойтемировские ребята пришли, – услышала Зору позади себя разговор взрослых.
– Этот, в дубленой городской шубейке, – сын старшины, Чаборз.
Если взрослые не ладят, так хорошо, что хоть ребята играют вместе!
А на горке что-то произошло. Никто больше не съезжал вниз. Все собрались наверху, у начала дорожки. Только небольшая кучка ребят осталась стоять внизу, у самого ручья.
– Некому их разогнать, собак! – выругался Пхарказ. – Опять кто-то решил попробовать силы! Эта сказка была еще и в наше время, будто кто-то когда-то так разогнался, что перелетел через ручей! И вот дурачки каждую зиму бьют себе лбы. А когда-нибудь и шею свернут. В старину, может быть, и прыгали. Но и ров-то, должно быть, был уже…
Пхарказ оборвал свои рассуждения. Первый смельчак ринулся вперед. На горе дети, в ауле взрослые затаили дыхание… Вот уже он внизу, кончилась горка, и он мчится прямо к оврагу… еще миг – и… «смельчак» не выдерживает и резко уходит в сторону. За первым пускается второй, третий… все это взрослые ребята, почти юноши. Даже Виты, не в силах превозмочь страха, отворачивает салазки от оврага. Всех постигает неудача. Ни у кого не хватает ни смелости, ни силы.
Момент ожидания чего-то небывалого прошел. Теперь все были уверены, что никто не повторит подвига «неизвестного героя». Да и был ли он когда-нибудь? Но вот снова люди замерли. Оранжевая шубка рванулась вниз. Чаборз.
