Текст книги "Особые приметы"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

У обочины застрял городской автобус – что-то случилось с мотором, и шофер громко переругивался с какой-то женщиной. Выйдя из машины, Альваро проверил, заперт ли багажник. Сара выпрыгнула на мостовую без его помощи; она стояла посреди улицы и словно спала наяву, подставив лицо струям дождя, вся отдавшись веселому своенравию разыгравшейся водной стихии.

– Обожаю грозы. В детстве я каждый раз выбегала на балкон и часами глядела на небо.

– Ты простудишься.

– Ничего, прижмусь к тебе и согреюсь. – Она шла рядом с ним, обняв его за талию. – Мама всегда ругала меня за то, что я ходила в школу без зонтика и любила шлепать по лужам.

– Ты вся дрожишь от холода. Идем скорей.

– А я бы с удовольствием шла с тобой под дождем, пока мы не вымокли бы до нитки. – Альваро заставил ее войти в парадное ее дома. – А правда, давай попробуем?

Они поднялись на третий этаж, и он помог ей отыскать ключ в сумке. Квартира состояла из спальни, крошечной кухоньки и превращенной в чулан ванной комнаты. Беспорядок царил повсюду невообразимый – было видно, что тут живет человек, не привыкший себя обслуживать: кровать стояла неубранной, во всех углах громоздились книги, на джутовом ковре, покрывавшем пол, вперемежку валялись вынутые из конвертов пластинки, недоеденные бутерброды, немытые чашки из-под кофе и причудливые карандашные рисунки. Сара опустилась на колени у кровати и поставила на проигрыватель арию «Vedrai, carino»[184]184
  Начало арии Церлины «Средство я знаю» из второго действия оперы.


[Закрыть] из моцартовского «Дон-Жуана». Потом она распахнула окно и посмотрела на затянутый влажной дымкой силуэт отеля «Свободная Гавана».

На кухне Альваро обнаружил неаполитанский кофейник, а на полке для посуды нашел две чистые чашки. Пока закипала вода, он подставил голову под кран. Из зеркала на него смотрел человек уже не первой молодости, с усталым липом; глаза его были красны и блестели. Волосы надо лбом начинали редеть и, чтобы скрыть это, он зачесал их набок. Рука его прошлась по лицу, словно хотела стереть следы морщин, и снова, уже не в первый раз, он с изумлением убедился, что морщины не исчезли.

Гремела, наполняя весь дом, музыка из «Дон-Жуана». Сара лежала ничком на кровати и, когда он с подносом подошел к ней, резким движением оттолкнула чашку.

– Альваро, – заговорила она, не открывая глаз, в ее голосе прорывалось с трудом сдерживаемое возбуждение. – Веди себя со мной так, как ты ведешь себя с другими женщинами. Я хочу, чтобы это было. Теперь, сейчас же. Ты меня слышишь? Я никого не знала до тебя, но сейчас я этого хочу, даже если ты потом уедешь в Европу и я никогда больше тебя не увижу. Если бы я не выпила, я бы не осмелилась тебе этого сказать. Но теперь мне все равно. Вот почему я хотела напиться.

Альваро смотрел на ее детский профиль, влитый в белизну подушки. Ее щеки горели, губы дрожали от волнения. Кровь застучала у него в висках, и он отеческим тоном принялся увещевать ее:

– Полно, Сара. Ты опьянела, и сама не знаешь, что говоришь. Выспись как следует, а завтра я к тебе зайду, и мы трезво все обсудим.

– Одну только ночь. Утром я уеду на уборку кофе, и ты больше никогда обо мне не услышишь.

– Успокойся, ради бога, успокойся. Ты говоришь под влиянием опьянения, ты еще ребенок, который ничего не смыслит в таких вещах. А я не пьян, и я не мальчик, а взрослый мужчина. Я не имею права воспользоваться, тебе во зло, твоим состоянием. Ты понимаешь это?

– Никогда в жизни я еще не говорила так сознательно, как теперь, – поспешно возразила она. – Сегодня утром ты дал мне слово, что будешь исполнять мои желания. И я хочу, чтобы ты вел себя со мной так же, как ведешь с другими. После этого я тебя оставлю в покое, навсегда.

– Я вовсе не хочу с тобой расставаться, Сара. – Голос у него вдруг охрип, и, чтобы взять себя в руки, он сосчитал до десяти. – Но я старше тебя, у меня за плечами многолетний жизненный опыт, а ты только еще начинаешь жить. И если я сейчас тебе уступлю, я потом буду себя презирать.

– А почему же с этой колумбийкой ты ведешь себя иначе?

– Она – другое дело. Во-первых, я ее не люблю, во-вторых, она не маленькая девочка… А с тобой…

– Альваро, я тебя умоляю. – Она села на кровати и заплакала. – Я никому, никому об этом не расскажу, честное слово. Даже маме.

– Это было бы гнусно, воспользоваться тем, что ты пьяна и…

– Ненавижу эти рассуждения. Ты же обещал…

– Ничего я тебе не обещал.

– А я хотела, чтобы мы с тобой расстались по-хорошему. – Слезы не дали ей договорить.

– Ради бога, – сказал он. – Оставим этот нелепый разговор. Мне и так скверно, не надо добавлять.

Сара зарылась лицом в подушку и только судорожно всхлипывала.

– Уходи. Навсегда. Чтобы я тебя больше не видела.

– Тебе надо заснуть. Завтра утром, на свежую голову, ты согласишься, что я был прав.

– Уходи.

– Хорошо, я уйду. Отдохни и забудь все, что ты мне тут наговорила.

Он прикрыл окно и, как вор, проскользнул к двери. Сердце у него колотилось так, словно хотело выскочить из груди. Сквозь туман, застилавший глаза, он из крохотной передней оглянулся в последний раз. Сара лежала все так же ничком и плакала. Он резко захлопнул дверь. Спускаясь на ощупь по лестнице, он все еще слышал доносившуюся сверху – трудно было бы придумать издевку злее – ликующую коду моцартовской арии.

Оно лежит перед тобой

(его горечь капля по капле пропитала всю твою жизнь и определила твою судьбу)

обычно оно хранится в одной из связок тщательно разобранной переписки прадеда

среди торговых счетов накладных банковских квитанций расписок чековых книжек

среди прошений от различных религиозных учреждений благотворительных обществ миссионерских организаций представителей святой апостолической церкви

(по завещанию прадеда дед выстроил для вашей семьи часовню в экстравагантном стиле)

и благочестивая тетушка Анхелес

та самая что на фотографии в коридоре вашего имения изображена сидящей под темным тентом

получила возможность окружить себя пышной свитой каноников священников духовников семинаристов

они находились при ней неотлучно днем и ночью

и она

властная злая

усатая

командовала ими

как наседка своим выводком

простой листок бумаги

пожелтевший

истертый на сгибах

написанный старинным почерком

дрожащей

непривычной к перу

рукой

адресат дон Северо Мендиола

дата 10 декабря 1870 года

отправлено из Сьенфуэгоса

господин мой

Ваша милость изволили оставить меня в доме ваших детей барышни Ферминиты и барчука Хорхито и я все что было в моих силах исполняла как обещала Вашей милости но когда приехала к барышне Фермините барышня Телесфора меня выгнали из дому и сейчас я осталась как есть на улице и только жду Вашей милости если может приедете

еще сообщаю Вашей милости что барышня Телесфора отдали Хулиана Томабелье а Томабелья передал его Монтальво а там его не кормят и сынок Вашей милости Хорхито с лета не дали ему на содержание ни единого сентимо

если Ваша милость изволите распорядиться иначе потому как не на что куска хлеба купить то прошу Вас и умоляю вспомните и обо мне и окажите Вашу защиту

кланяюсь Петре Марии барышне Флоре барышне Анхелес барышне Аделаиде барышне Хосефите и моей милостивой госпоже

просящая Вашего благословения и всегда готовая к услугам преданная раба Вашей милости

Касильда Мендиола

с тех пор минуло почти сто лет

и нынче

когда все

решительно все на свете

и особенно сейчас

в зловещие дни лета 63-го внушает тебе убеждение в безнаказанности преступных деяний и чудовищной забывчивости Истории

тебе достаточно перечитать письмо рабыни чтобы установить истину

и в ней

в ее жестокой несомненности

обрести оправдание твоего ухода от них

и подтвердить правоту

твоего поведения

твоего отношения к жизни

утверждаемого тобой вопреки корыстолюбию и лжи

на которых зиждется испанское общество

твоих нравственных принципов

которые впредь помогут тебе

следовать

не уклоняясь

своим путем

порвав с близкими

жить без родины

без семьи без родного очага без друзей

без посторонней помощи

идти одному

против прилива и ветра

одному

но идти

как бы то ни было трудно

Несколько дней спустя – Альваро только что вернулся в Гавану после утомительной поездки по провинциальным городам, которые обследовал вместе с товарищами из Национального совета культуры, знатоками архитектурных сокровищ колониальной Кубы, – Сара позвонила ему по телефону. Она весело сообщила, что в Валье-Окульто сегодня состоится религиозное празднество негров абакуа́. Они договорились встретиться часа через два в Галерее.

– Я боялся, как бы ты и впрямь не вздумала уехать на уборку кофе, – пошутил он, подходя к ней.

– В последнюю минуту я передумала и осталась. – Сара слегка коснулась губами его щеки. – А ты? Где ты был?

– Ездил на остров Пинос, по следам Стивенсона. Места там красивые, но сокровищ я что-то не заметил.

– Их национализировала революция. Ты не знал? – ответила она.

Они разговаривали с подчеркнутой беспечностью, стараясь держаться непринужденно, как ни в чем не бывало. Сара попрощалась с заведующей и уселась на переднем сиденье машины.

– А ты? Что ты за эти дни успела?

– Стать взрослой, – ответила Сара. – Иногда дни летят быстро, без оглядки, и ничего это тебе не дает, ты все та же… Но эта неделя – нет. За эту неделю я узнала пропасть полезных вещей.

– Каких же именно? Если, конечно, это не слишком нескромный вопрос.

– Я читаю Большой кубинский словарь. Ты его видел?

– Нет, не приходилось.

– Очень любопытное чтение. Знакомишься с уймой самых разных терминов, названий. Известно ли тебе, например, что такое белый сучули?

– Ни разу не слыхал.

– А я теперь знаю, что́ это… А хирибилья? Ты и про хирибилью не слышал?

– Ни единого звука.

– Э, детка, отстаешь, отстаешь! Смотри, как бы в один прекрасный день мне не пришлось обучать тебя азам любовной науки.

– Даже так?

– Даже.

– И где же ты их освоила? Все с помощью словаря?

– Частично с помощью словаря, частично – жизни. Я изучала закон тяготения человеческих сердец и проблему применимости выводов Ньютона к сердечным привязанностям.

– Потрясающе, – заметил Альваро. – И далеко ты продвинулась в своих исследованиях?

– Основательно. – Сара не отводила глаз от моря за чертой Малекона – оно все кипело под свежим ветром. – Теперь, стоит мне захотеть, и я солгу, не моргнув глазом, и сумею заставить других мучиться, и стану откалывать такие номера, о которых раньше понятия не имела… Как подумаю, что мне всего шестнадцать лет и я столько всего знаю, мне кажется, что я просто гениальна.

– Скромностью ты не грешишь, прямо скажем.

– Я объективна и чистосердечна.

– Что ты еще за это время узнала?

– Не все сразу, детка, а то на тебя это слишком сильно подействует.

– Ты так думаешь?

– После того вечера я уже не такая, как раньше… У меня то же лицо, те же глаза, те же губы, и все-таки я другая… Ты и не подозреваешь, какой огромный шаг я сделала благодаря тебе.

– Радуюсь.

– Когда ты ушел, я больше не хотела тебя видеть. Никогда! Но потом я подумала, рассудила и поняла, что ты прав. И вот теперь я могу на тебя смотреть и даже нахожу, что ты в общем симпатичный, честное слово.

– Очень мило с твоей стороны.

– Знаешь, вроде тащила, тащила на спине тяжелый камень – и вдруг его больше нет. И этим я обязана тебе.

– Мне? Что еще за камень?

– Подлинная ценность вещей проверяется практикой. Сидя на берегу, плавать не научишься.

– Это ты про тот вечер?

– Нет, вообще. Я впервые бросилась в воду в двенадцать лет – и поплыла. Не сделай я этого, я бы так и не разобралась в революции и, наверно, болталась бы сейчас где-нибудь в Майами.

– Ты права. Не понимаю только, какое это имеет отношение ко мне.

– Тут вопрос темперамента. Ты, скажем, хочешь и невинность соблюсти, и капитал приобрести. А я, если уж чему-то отдаюсь, так вся без остатка. Всю душу вкладываю.

– Ты молода. В твои годы…

– Ах, оставь, – оборвала его Сара. – Эту пластинку я наизусть знаю.

– Хорошо, – согласился он. – Как тебе угодно.

Они ехали по Авенида-дель-Пуэрто, обгоняя развалины-автобусы и давно отбегавшие свой век такси. На скамьях у церкви Паула дремали старики. «Моррис» промчался по набережной Коубре и пошел дальше к Атарес и Виа-Бланка, мимо автопарков, складов, платформ с навесами. Было жарко, ослепительно сияла пелена облаков, рассеивая солнечный свет.

– Ты рассердился? – спросила Сара.

– Ничуть.

– Я же вижу, так и кипишь от злости. – Она положила руку ему на плечо и ласково погладила по волосам. – Прости.

– Нечего прощать.

– Обещаю, что впредь буду доброй. Пусть сегодня у нас будет веселый день. Тебе нравятся негритянские ритуальные церемонии?

– Пока что не пропустил ни одной.

– У мальчика, с которым я встречаюсь, есть приятель, он негр-ньяньиго. Третьего дня он пригласил нас на оплакивание в Гуанабакоа.

– Ты пошла?

– Конечно.

– А я думал, вы с ним в ссоре, – проговорил он, стараясь сохранить безразличный вид. – Значит, ты с ним снова встречаешься?

– А! Разве я тебе не сказала? – Сара закурила сигарету. – Мы помирились. Еще в тот вечер.

– Нет, про это ты мне не говорила. – Острая колющая боль пронизала ему грудь, он почувствовал, что задыхается. Разорвав тишину, на той стороне бухты завыла сирена, и звук ее слился с его страданием, словно пришел не издалека, а брызнул из недр его муки. – Теперь я понимаю, почему ты не ночуешь дома.

– Откуда ты это узнал? – спросила Сара.

– Вчера вечером я ждал тебя.

– Да, эту ночь я спала не у себя.

– И можно узнать, с кем? – Вопрос сорвался непроизвольно. Альваро яростно нажал на акселератор. – Нет, нет, не надо отвечать.

– А я и не думаю отвечать, – возразила Сара. – Не возьму в толк, почему ты со мной так разговариваешь.

Они проехали мост через реку Лиано. Мимо промелькнули унылые дома пригорода Арангурен. Сирена выла, не переставая, словно и в самом деле была выражением его состояния и он мог бы усилием воли оборвать этот нестерпимый вой. Доехав до перекрестка, он свернул на шоссе в Реглу. По обочинам дороги, неотступно преследуя машину, проносились мутные, поблекшие от дождей и солнца щиты с рекламой американских товаров, исчезнувших с рынка после революции, – фантомы потустороннего мира. У автобусных остановок стояли очереди. На перекрестке шоссе Масео и Марти Альваро затормозил, пропуская погребальную процессию.

– О, посмотри! – Сара показала пальцем на маленький белый гробик. – Это ребенок.

За похоронными дрогами двигалась пестрая толпа провожающих. Первой шла мать, ее поддерживали под руки двое негров величавой осанки. Молча шагали мужчины в промасленной, заляпанной краской рабочей одежде. Богомолки, все в белом, тянули вполголоса литании. Рядом с искренно опечаленными родными плелись дети, явно скучая и притворно серьезничая.

– Что с тобой? – спросила Сара.

– Не знаю. – Громко сигналил клаксон остановившейся за «моррисом» машины, и Альваро отъехал к тротуару. – Мне стало нехорошо.

– Ты весь бледный… Может, вернемся?

– Выпью чашку кофе – пройдет.

Он стоял, облокотясь на стойку бара, пил кофе и смотрел на толпу любопытных, которые вместе с родными умершего ребенка входили в ворота кладбища. Сара неторопливо потягивала кофе из чашечки. В мгновенном, беспощадном озарении он увидел мужские губы, впившиеся в ее рот. Невыносимо!

– Если ты задалась целью вызвать у меня ревность, ты этого достигла.

– Я не задавалась никакой целью, – возразила Сара. – Я рассказала тебе про это, потому что думала: тебе все равно.

– Мне это не все равно, – выговорил он хрипло и попытался улыбнуться. – Такие хорошенькие девушки, как ты, рано или поздно добиваются, чего хотят.

– Я думала, что от тебя не добьюсь ничего. И в тот вечер решила, что с тобой кончено.

– Ты поставила меня в трудное положение, Сара. Ты была пьяна. Мне казалось непорядочным воспользоваться твоим опьянением и…

– Ты поступил очень правильно, что ушел. Как самый благоразумный человек на свете. Но я больше не могла. Тебе это понятно?

– Нет.

– Я не хотела больше ходить, как помешанная… В тот же вечер я позвонила моему мальчику и легла с ним в постель.

– Что?!

– Пожалуйста, можешь на меня так не смотреть. Клянусь, я это сделала не со злости… Мне это было нужно, чтобы освободиться от тебя.

– Ты обещала мне…

– Ах, Альваро. – Слезы навернулись у нее на глаза, заблестели и полились неудержимо. – Никого никогда я не любила так, как тебя. Я бы все отдала, все, чтобы только…

– Значит, ты сказала, что ты моя, и через десять минут пригласила к себе другого… Если бы я это знал…

– Молчи. Ты сейчас окончательно все испортишь. Я хотела сохранить все-таки хорошее воспоминание о нашей встрече…

– Ты отлично надо мной посмеялась. Просто великолепно. Поздравляю.

– Почему же ты мне раньше не признался. Я ведь была убеждена, что…

– Давай кончим сразу. К чему эта дурацкая канитель.

Он положил две никелевые монетки на стойку и пошел к машине. Сара шла за ним и плакала. На них внимательно и равнодушно смотрели зеваки.

– Прекрасный финал. – Он включил зажигание и обернулся к ней. – Где они, твои ньяньиго?

– Я пригласила моего мальчика, чтобы познакомить его с тобой… Мне хотелось знать, что ты о нем скажешь.

– Не беспокойся, я не утаю от тебя своего мнения.

– Альваро!

– Не обращай на меня внимания. Я сам не знаю, что говорю.

Он вел машину по шоссе, еле различая дорогу из-за нестерпимого сияния облаков, пронизанных солнцем. Сара положила ладонь ему на руку, но он мягко и все же решительно высвободил руку. За поворотом они увидали людей, подымавшихся кучками по склону холма туда, где должно было состояться празднество. Издали, приглушенная расстоянием, доносилась дробь барабанов энко́мо. По дороге двигалась толпа мужчин, сопровождая пением танец ряженого плясуна и́рэмэ. Ритм задавал погремушкой шедший перед плясуном нкрика́мо, Голову ирэмэ, поверх капюшона из мешковины, украшало бархатное сомбреро с красным помпоном; подол рубахи, края рукавов и штаны были обшиты яркой бахромой из волокна агавы, на поясе при каждом движении звенели металлические колокольца. Чертенок извивался, размахивая ито́ном, потом вдруг отскакивал в сторону и, пошатываясь, точно пьяный, пытался смазать своей ритуальной метелочкой кого-нибудь по лицу. А нкрикамо все вел и вел его вперед – к фамба́, святилищу. После долгой игры со свитой ирэмэ изловчился и коснулся итоном головы какого-то старого Ийамба, а затем послушно зашагал за направляющим и его погремушкой эрикунде́.

Альваро поставил машину возле автобусной остановки. Когда они вышли, их окружили ребятишки и стали наперебой спрашивать, не русские ли они. Бетонированная дорога вела по склону холма вверх, к утоптанной ровной площадке, где собирались верующие. Входя в святилище, одноэтажное, ничем не примечательное здание, абакуа́[185]185
  Абакуа – второе название негров племени ньяньиго.


[Закрыть] снимали головные уборы и тщательно прикрывали за собой дверь. С другой стороны на вершину холма вели выбитые в земле ступени. По обеим сторонам этой примитивной лестницы теснились деревянные домишки, походившие под своими яркими разноцветными крышами на колонию грибов. Над крышами, контрастируя с портиками, выдержанными в стиле традиционной кубинской архитектуры, торчали уродливые телевизионные антенны. С площадки открывались оба склона, и все это походило на декорацию, нарочно воздвигнутую для свершения торжественной культовой церемонии.

Когда они явились, обряд уже начался. Верующие играли на энкомо[186]186
  Энкомо – погремушка, трещотка.


[Закрыть], эко́не и тумбадоре, аккомпанируя монотонному речитативу моруа[187]187
  Моруа – главный певец ритуальных церемоний негров ньяньиго.


[Закрыть] (Эфо́ри манье́не фори́ Ефори́ маненеку́м эфори́ Сесе́ апорита́н Бакура Ибонда́ аванари́бе Эфор эфори́). Мулат в майке и в повязанном вокруг шеи красном шелковом платке наливал из бутылки ром в скорлупу кокосового ореха и обносил присутствующих. Прошло несколько мгновений, и из фамба донесся рев бога Экуэ́. Любопытные придвинулись ближе ко входу в святилище, ожидая появления жреца-мпе́го. Инди́симе, неофиты один за другим сбрасывали рубахи и обувь и, подвернув штанины, босые, обнаженные до пояса, строились в ряд. Поручители, встав за спиной посвящаемых, положили им руки на плечи.

Альваро смотрел на это амалогри́ как завороженный. В дверях святилища выросла фигура мпего, – это был гигантского роста негр с мокубой, кадильницей и бутылками вина и водки. Верующие окружили индисиме. Начался ритуал очищения. Под хор голосов, хрипло тянувших: «Анамабо́, анамабо́», – мпего магической травой очищал индисиме от скверны и желтой краской наносил им на грудь, на плечи, на ноги и на спину изображение креста. Присутствующие сопровождали каждый его жест криками: «Нко́мо акереба́, нко́мо акереба́». Затем процедура повторилась; на этот раз мпего под крики: «Унаробья апа́нга ро́бья» крестил неофитов белою краской. Осатанело гремели барабаны. Негр в форме дружинника бил железным стержнем по экону. Горячечный ритм убыстрялся с каждой секундой, рождая ответный ритм быстрых и точных человеческих телодвижений. «Ми́мба, ми́мба баро́ри», – пели абакуа, и мпего кропил водкой грудь, лицо и спину посвящаемых. «Акарансе́, акарансе́», – и, набрав в рот вина, он спрыскивал темную кожу будущего обонэ́куе, приобщаемого силой и благодатью мокубы и ревом священного Голоса к блаженным духам Сика́на и Та́нзе. Как одержимые гудели барабаны, исступленным колоколом звонил экон, ньяньиго в беспамятстве повторяли: «Умо́н Абаси́, Умо́н Абаси́», – а мпего смоченным в освященной воде базиликом смывал остатки скверны с тел индисиме. «Ка́мьо Абасо́ Кесо́нго. Ка́мьо Абасо́ Кесо́нго», – и он одного за другим стал их окуривать дымом кадильницы. «Тафита́ нану́мбре», – и он завязал им глаза шелковым платком, и, ослепленные, они пали ниц, положив на землю руки ладонями вверх, а поручители стояли сзади, не отступая ни на шаг, дабы укрепить в эту минуту дух посвящаемых. Бил в уши заклинающий ритм экона и барабанов, вызывая из таинственной сени фамба демона эрибангандо́, черно-красного дьяволенка, который явился на зов и заплясал, извиваясь перед простертыми индисиме, звеня всеми колокольцами своего пояса. «Инди́симе Исо́н Парагуа́о Ке́нде Йайома́». Он пробежал по их ряду, коснувшись каждого коленями. «Индисиме Исон Парагуао Кенде Йайома!» – и он коснулся каждого своей крайней плотью. «Индисиме Исон Парагуао Кенде Йайома!» – гремел в унисон хор верующих, неистовая молитва, безумие и страсть заклятия. «Индисиме Исон Парагуао Кенде Йайома!», братство и любовь, и только один Альваро был исключен из священного круга.

Когда он опомнился, Сары возле него уже не было, он обернулся и увидел ее рядом с юношей в форме дружинника народной милиции. Процессия индисиме, шедших с завязанными глазами, направлялась в святилище. В поднятых руках они несли Сесе́ Эрибо́, распятие, изображения Очу́н, Чанго́, Иемайи́. «Энки́ко Энди́на Энди́на Сапа́ра Акуаниабо́!» – грянули верующие, и ирэмэ пустились в бешеный пляс. Под шум начавшегося столпотворения Альваро, не простясь, покинул празднество.

Он шел, не разбирая дороги, шел, чтобы идти. В голове была пустота, сердце стучало. Крутая тропинка, извивавшаяся среди деревянных домиков, неожиданно вывела к автомобильному кладбищу. На пологом склоне громоздились отжившие век «форды», «кадиллаки», «шевроле», «де сото», они медленно разрушались здесь, проржавевшие, превратившиеся в хлам свидетели навсегда ушедшего времени. Ни моторов, ни стекол, ни колес – одни кузова с разинутыми голодными пастями, разодранными в мучительном черном зевке. А вверху, над трупами автомобилей, чертили свои зловещие спирали ауры. Альваро заметил клочок земли и бросился на траву. Он лежал на спине, уставившись в небо. От этого кладбищенского склона исходил запах смерти и разложения. Нестерпимо ярок был рассеянный солнечный свет и душен застоявшийся воздух.

Он потерял представление о времени. На небосклоне со стороны материка появились три черные точки, они быстро перемещались, держа курс на военные объекты, расположенные близ Гаванской бухты. Он равнодушно стал ждать воя сирен и грохота взрывов. Им овладевал сон, и с каждой минутой он все явственнее чувствовал, как тело его прорастает корнями, а корни все глубже уходят в землю, и сам он сливается, нет, уже слился с землей. Он напряг все силы и в последний раз открыл глаза. Где-то вдали пел женский голос, ему хотелось расслышать слова, как будто в них содержалась весть, предназначенная только ему. Три точки все еще кружили в воздухе. Осень пришла раньше времени, а жизнь вокруг него продолжалась.

Ты и не заметил как рассвело

над вершинами холмов подымается солнце оно похоже на пресловутый круглый шлем на шаровидный бакен на половинку апельсина

в саду тишина и покой

в листве эвкалиптов прозвенели первые птичьи трели мелькают потонув в беспредельности ласточки ты и не знал что бывает в природе эта минута безмятежности от которой все вокруг становится краше

на галерее

пепельницы полные окурков пустые бутылки бокалы проигрыватель уставший от бесконечного повторения «Реквиема» диван с раскиданными по нему связками писем адресованных прадеду и ветхая подшивка давным-давно переплетенной «Испано-американской иллюстрации».

осязаемые улики твоей бессонной ночи

и детального исследования твоего недавнего прошлого

и семейных преданий тяготевших над твоим далеким детством

ты отогнал сон и тебя осенила головокружительная ясность озарения

лечь сейчас отдыхать восстанавливать силы значит забыть то что так нелегко ты добыл за краткие часы вырванные у сна

движимый побуждением которое пересиливает все ты встаешь тебе надо туда на холм где покоится профессор Айюсо

Долорес спит

спит весь мир

ты выходишь в сад

садишься за руль

и опережая одурелые потоки машин мчащихся по стране из конца в конец

поворачиваешь на дорогу в Барселону.