Текст книги "Особые приметы"
Автор книги: Хуан Гойтисоло
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА VIII
Куба понятие отложившееся в твоей памяти напластованиями разных эпох оно уходит корнями куда-то вглубь чуть ли не в историю твоего внутриутробного развития а верхний слой его события сегодняшнего дня включает твой собственный живой опыт но также и предания слышанные когда-то в детстве и ты оперируя скудными запасами фактов и материалов имеющихся у тебя в распоряжении пытаешься провести черту между семейными мифами твоих детских лет и бурной революционной действительностью нынешней Кубы молодой страны гордо распрямившей спину чтобы на глазах у всего мира бросить дерзкий вызов самой жестокой и могущественной из великих держав
пробиться к свету сквозь темные туннели своего внутреннего мира дело не легкое и ты продвигаешься вперед на ощупь восхищенно вслушиваясь в первые аккорды «Реквиема» ты направляешься в кабинет берешь наугад пачку писем адресованных твоему прадеду и переплетенный номер давным-давно закрывшейся «Испано-американской иллюстрации»
Долорес спит утомленная треволнениями дня
зная что ни ты ей ни она тебе уже ничего больше не можете дать и ничем не в силах помочь
что вера в крепость духовных уз была всего лишь самообманом и что смерти нет дела до вашей любви
смерть отнимет у вас все
у нее и у тебя
непоправимо одинокий ты откупориваешь бутылку кларета выпиваешь рюмку потом другую
выходишь в сад весь белый от лунного света и тихо идешь к беседке
единственное живое существо в этом сонном уголке испанской сонной земли
ничто больше не связывает тебя с сообществом твоих близких ты наконец свободен от тяготившего тебя всю жизнь бремени
тебе тридцать два года и ты только сейчас родился ты восстал из мертвых как Лазарь
корневая связь перерублена пуповина отрезана
мореплаватель без компаса и путеводной звезды
засмоленная бутылка брошенная в море на волю волн она уплыла от родного берега
но у нее нет адресата
в нее не вложено никакого известия
ночь и Моцарт
Ты возвращаешься на галерею выпиваешь еще рюмку вина и ложишься на диван
Куба осаждает твою память и ты не в силах отогнать неотступное
теперь можно было бы покончить со всем и ты навсегда избавился бы от своего прошлого
но что-то цепкое неодолимое гнездящееся в тебе самом удерживает тебя
гонит прочь мысль о самоуничтожении придает тебе новые силы ободряет подстегивает
воскрешает угаснувшую волю к жизни
ты должен стать памятью того что было
властная
непререкаемая
почти исступленная
разгорается в тебе
жажда свидетельствовать
Однажды в Париже, беседуя с друзьями Альваро, Долорес сказала: города он оценивает в зависимости от наличия в них баров и злачных мест.
– Любопытная разновидность революционера, – смеялась Долорес. – В его представлении социальный прогресс и ночная жизнь связаны так тесно, что он их отождествляет. По его понятиям, Париж, Амстердам, Гамбург – города замечательные, передовые. А Женева, Милан и Франкфурт – мрачные, реакционные.
Альваро и в самом деле сожалел о повсеместном исчезновении некоторых старинных кварталов, живописных приютов городского дна: в Мехико недавно снесли улицу Органо, в Марселе – Старый порт, в Гамбурге – Ульрихусштрассе.
– Строгость нравов – к лицу революции, – пояснял Альваро. – Но когда в пуританство ударяется капитализм – это отвратительно. Если буржуазный мир откажется от пороков – что ему останется?
Он пересказал им этот эпизод, охотно соглашаясь, что в голове у него царит полнейшая идеологическая путаница, и добавил, что он искренний сторонник революции, но теоретически и морально, конечно, подкован слабовато, в этом отношении у него еще куча пробелов.
– Стало быть, Гавана для тебя передовой город?
– Всегда был и будет передовым. Ты посмотри, как танцует Бебо. Такого парня не сыщешь нигде, кроме Кубы.
– Нет, ты не революционер, – возмутился Чео. – Ты буржуй.
Сара сидела рядом. Они познакомились три дня назад, и теперь их повсюду видели вместе. Склонив голову к Альваро на плечо, она крепко держала его за руку своими тщательно ухоженными пальчиками. Она казалась совершенно счастливой.
– Альваро просто прелесть, – сказала она, поворачиваясь к Чео. – Мне нравится, что у него такие печальные глаза. А выговор! Сразу видно, настоящий испанец. Я в него влюбилась с первого взгляда.
Она заглянула Альваро в лицо и обвила его шею руками.
– Ты меня еще не любишь, но вот увидишь, я тебя приворожу. У нас в семье все чуть-чуть колдуны. У моей бабки была горничная-негритянка, знахарка, она, если хотела, могла сглазить. Я тебе про нее не рассказывала?
– Нет.
– Когда я была еще девчонкой, она научила меня одному заговору, чтоб влюблять в себя мужчин. Я постараюсь влюбить тебя обычными способами, без заговоров, но если ты не поддашься, я стану каждую ночь приходить в полночь к тебе под двери, зажигать свечку и читать этот заговор.
– А про что в нем говорится, если не секрет?
– Ах, заговор потрясающий. Стоит только его прочесть, и ты весь день будешь сам не свой, за стол сядешь – кусок в горло не полезет, спать ляжешь – не уснешь, и не будет тебе ни сидеться, ни лежаться, и ни одна женщина на тебя не посмотрит, ни черная, ни мулатка, ни китаянка, ни белая, и станешь ты за мной бегать, как бешеный пес.
– Заговор чудесный, ничего не скажешь. А что в нем дальше?
– Это все.
– И то слава богу. Я уж думал, сейчас пойдет насчет моей семьи, чтоб никого у меня на свете не осталось или еще что-нибудь в этом духе… Вы, кубинки, опасный народ.
– И еще какой опасный! Когда мы влюбляемся, мы готовы на все.
– Вижу, вижу.
– Я, например, была бы способна развязать атомную войну, если бы знала, что это сделает меня интересной в твоих глазах.
– Болтушка ты, больше ничего, – бросил Чео. – Разве мужчин так привораживают? Надо тайком, чтоб он и не подозревал.
– Ты прав. Я не умею держать язык за зубами, – вздохнула Сара. – И всегда я вот так. Теперь влюбилась в Альваро и готова рассказывать об этом всем и каждому.
Танцор окончил свой танец. Сара взяла из кошелька пригоршню монет и встала. У музыкального автомата в зеленоватом свете пульта двое негров разбирали надписи на пластинках. Сара подошла к ним; негры обменялись двумя-тремя словами, вернулись к стойке и уселись на свои табуреты. Чео достал из кармана сигару и бережно раскурил ее. Оттеняя темноту кожи и черноту усиков, ярко блеснули в полумраке его белые зубы.
– Где ты ее подцепил?
– Приятель познакомил.
– А ты не теряешься, каждый раз с новенькой.
– Между нами ничего нет, – запротестовал Альваро. – Это ж младенец, сам видишь.
Сара жадно глядела на автомат. Свет пульта подчеркивал совсем еще детскую округлость ее лица и придавал неожиданно лукавое выражение глазам. Маленькие крепкие груди оттопыривали шелк блузки.
– Я заказала наши любимые: Арагона, Бенни и Чапоттина – «Лучше всего».
– Еще два коктейля. И для тебя, что пожелаешь.
Чео отправился выполнять заказ, и Сара воспользовалась его отсутствием, чтобы поцеловать Альваро. Бебо пригласил на танец двух девушек, сидевших за соседним столиком. Вокруг сразу же образовалось плотное кольцо зрителей. Негр танцевал с мастерством профессионала, каждое движение было отточено до совершенства. Время от времени он касался пальцами шляпы или одергивал штанину брюк, но ни на миг не сбивался с заданного оркестром ритма. Голос Бенни, дрожащий, надрывающий душу, пел: «Не откладывай, не надейся на завтра». В слабом свете автомата чуть проступали стенные росписи бара: сирены, обнаженные женщины, портреты давно вышедших из моды, никому уже не известных артистов и музыкантов. В глубине зала сидели скрытые темнотой парочки, мощное звучание оркестра поглощало разговоры и шум.
– Помнишь, я рассказывала тебе про своего мальчика? – спросила Сара. – Он играет в ансамбле гуиристов. У него русые волосы. Красивый мальчик…
– Помню.
– Так вот, между нами все кончено. Мы с ним сегодня поссорились. Насовсем.
– Из-за чего?
– Когда я познакомилась с тобой, я решила дать отставку всем своим поклонникам, чтобы не разбрасываться, и все свое время посвятить тебе… Это я надумала вчера, когда была в патруле от нашего районного Комитета защиты революции.
– А что ты еще надумала?
– О, всего не перескажешь, и я не хочу тебе говорить сразу, а то еще испугаешься… Ты будешь узнавать постепенно, сегодня одно, завтра другое.
– Очень мило с твоей стороны. – Альваро сидел понурившись. – И что же тебе сказал твой мальчик?
– Ничего не сказал. Я порвала с ним, но так, что он уверен, будто это он со мной порвал. Ручаюсь, завтра утром он мне позвонит и будет просить прощения.
– Ты не любишь его?
– Не знаю. Он такой нежный, и мне с ним хорошо… Когда мы бываем на пляже, так и хочется положить ему голову на грудь, закрыть глаза и вообразить, что это не он, а кто-то другой, вроде тебя. Кстати, куда мы с тобой идем отсюда?
– Я иду к себе в гостиницу спать. Если хочешь, могу проводить тебя домой.
– Это ты из-за меня так рано уходишь? Я не хочу спать, честное слово, – поспешила добавить она. – А почему бы нам не отправиться в шведский бар и не встретить рассвет в Кохимаре или в Букаранао?
– Я думаю, мне не мешает немного соснуть, – пояснил Альваро. – Наверно, это и тебе не повредит.
– Нет, как раз повредит. У-у, – протянула она, словно обиженная девочка. – Это просто глупо, чтобы такой человек, как ты, такой необыкновенный, такой удивительный, целых восемь часов лежал в постели и ничего не видел! Я с сегодняшнего дня не буду терять на сон ни минуты. Пусть я умру молодая, но зато я буду с тобой все время, сколько можно.
– Не пори чепухи. Завтра утром тебе надо рано вставать, а вечером ты идешь в патруль. Я провожу тебя домой и тоже пойду спать.
– А почему бы нам не лечь спать вместе? Я тебя не буду трогать, спи себе на здоровье.
– Хватит, Сара. Прямо как маленький ребенок.
– У тебя свидание с этой крашеной колумбийкой?
– Никакого свидания у меня нет.
– Честное слово?
– Честное слово.
– У меня из окошка виден твой балкон. Да, да, на самом верху отеля «Свободная Гавана». Завтра я куплю подзорную трубу и понаблюдаю, что ты там делаешь.
– Я ненавижу ревнивых женщин, Сара.
– При чем тут ревность? – возразила она. – Это чисто абстрактный интерес.
Чео принес два стакана коктейля. Альваро выпил свой залпом. Сегодня он часов с трех шатался по барам и теперь вспомнил, что его запас отрезвляющих «Алька-Зельтцер» подходит к концу. Надо бы дать телеграмму Долорес, мельком подумал он, пусть пришлет пополнение.
– Налить еще? – спросил Чео.
– Если хочешь, выпей мой, – предложила Сара. – Я больше не буду.
– Принеси-ка еще один, на всякий случай. А то вдруг завтра ром у тебя уже кончится – я же умру с досады.
– Бакарди у меня пока что есть. Не знаю только, смогу ли раздобыть фруктовых напитков и вод. Сегодня пришлось ездить доставать за город. Спасибо, приятель выручил, дал машину, а то хоть не открывай бар. – Краем глаза Чео следил за барменом у стойки. – Завтра у меня пиво будет в четыре.
– А много ты получил?
– Семь ящиков. За два часа ничего не останется. Люди теперь на деньги не смотрят, швыряют ими, будто конец света пришел. – Чео сильно затянулся сигарой. – Как ты думаешь, высадятся они?
– Не знаю. Я уже несколько дней стараюсь ни о чем не думать.
– Пусть только сунутся, мы им покажем, – горячо заговорила Сара. – Они могут нас убить, всех до одного, но мы никогда не сдадимся.
– Я человек мирный, – произнес Чео, – я даже в кино не люблю про войну.
Негр снова был в центре внимания. Теперь он танцевал с тремя девушками. Оркестр Чапоттина играл «Лучше всего». Темп был сумасшедший. Бебо протягивал руку одной девушке, на мгновение обнимал ее за талию, отпускал и тут же подавал руку второй, третья в это время танцевала одна напротив него, послушная ритму его движений, а он чуть приметно покачивал бедрами, подрагивал плечами, кивал головой в сдвинутой на затылок серой маленькой шляпе. Просто удивительно, как девушки успевали на лету улавливать намерения партнера и как точно их выполняли. Скрестив на груди могучие темные руки, Чео наблюдал за танцующими. Пластинка кончилась, он выключил музыкальный автомат и громко хлопнул в ладоши:
– Господа, двенадцать часов.
Бебо отирал платком пот со лба. Альваро познакомился с ним недели две-три назад, в баре, где был с Лидией. Бебо подсел тогда к их столику и с гордостью показал книжечку, удостоверяющую, что он возглавляет художественно-просветительную работу на кожевенной фабрике. С тех пор при встречах он сообщнически, как старый знакомый, поглядывал на Альваро, открывая в улыбке двойной ряд ровных, белых зубов.
Альваро расплачивался. Бебо дружески похлопал его по плечу.
– Как живем?
– Порядок.
– На полную катушку живем, парень. С Фиделем не задремлешь, такого наддал жару, только держись, поспевай. С американцев вся спесь слетела, так растерялись, что не знают, куда цилиндры свои положить.
Свежий воздух ночной улицы сразу же разогнал усталость. Отяжелевшая от рома голова опять стала ясной. Сара шла, положив голову ему на плечо, повиснув всем телом у него на руке. На углу он закурил сигарету.
– Если хочешь, зайдем куда-нибудь еще, выпьем рюмку-другую. Но предупреждаю – ненадолго. В час я ложусь спать.
– Что ж ты меня не поцелуешь? Разве можно так не по-божески? – спросила она. – Ну я тебя прошу.
– Перестань дурачиться, Сара. Я тебе почти в отцы гожусь.
– Ты милый и молодой, самый интересный, кого я когда-либо знала.
– Нас же увидят.
– Ну и пускай. – Они уже целовались. – Пусть знают, что мы с тобой любим друг друга.
Дружинник из районного Комитета защиты революции смотрел на них равнодушными глазами. Улица Акоста была пустынна. Подошвы ботинок прилипали к полурасплавленному от жары, еще не остывшему асфальту. Стены домов были обклеены революционными и патриотическими лозунгами: «СМЕРТЬ АМЕРИКАНСКИМ АГРЕССОРАМ!», «ОНИ НЕ ПРОЙДУТ!», «ВЕРХОВНЫЙ КОМАНДУЮЩИЙ! МЫ ВЫПОЛНИМ ТВОЙ ПРИКАЗ!». Они остановились перед плакатом, на котором был изображен Лумумба, лежащий ничком на земле, со связанными за спиною руками.
«КУБА НЕ КОНГО», – прочитала Сара.
Он ушел на несколько шагов вперед и окинул взглядом спящие молчаливые улицы Старой Гаваны, украшенные гирляндами пестрых флажков. На миг Альваро почудилось, что он в Андалузии. А вот и знакомый чугунный балкон с вазонами цветов. Дня три-четыре назад, окруженный ватагой любопытных быстроглазых мальчишек, Альваро снимал его своим «лингофом». Пленка была хорошая, но негативы показались ему не совсем удачными. Он попытал счастья еще раз. Просмотрев вторую пленку, Энрике заметил, что неуверенность Альваро в себе граничит с неврозом.
– Ты гоняешься за совершенством, которого не существует в природе.
– С некоторых пор я утратил контакт с окружающим. Еще каких-нибудь два года назад я снимал людей, и получалось неплохо. А теперь мне не даются даже решетки и камни. Честное слово, я не знаю, за что мне взяться.
– Очередная навязчивая идея, – резюмировал Энрике. – Сходил бы к психоаналитику, и дело с концом.
Они поехали в Ведадо. Волны выплескивались на асфальт, и открытая машина Альваро, которую он купил, прилетев на Кубу, шла сквозь облако водяной пыли. Прохладная морось мягко увлажняла лицо, терпкий вкус морской соли на губах был восхитителен; встречный ветерок, перелетая через ветровое стекло, ласково шевелил волосы. Малекон убегал вдаль, изогнутый и тонкий, как серп. По другую сторону залива вставали, сияя огнями, здания Гаваны – он еще ни разу не видал ее такой красивой, как в эту ночь. На фоне свинцового неба силуэты небоскребов со светящимися четырехугольниками окон казались большими ульями, где идет своя хлопотливая и очень уютная жизнь. С тех пор как началась блокада, движение в ночные часы уменьшилось. Зорко всматриваясь в горизонт, несли вахту у своих орудий артиллеристы береговых батарей. Над городом ежесекундно вспыхивал огромный световой лозунг «РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ. МЫ ПОБЕДИМ». На радиобашне горел красный огонь. Проехав парк Масео, Альваро свернул на Двадцать пятую улицу и остановил «моррис» у «Фламинго».
– Потанцуем? – предложила Сара.
Альваро выпил два дайкири, и, обнявшись, они закружились среди других пар, щека к щеке, губы к губам. Они танцевали и целовались. Люди вокруг них жили в каком-то убыстренном темпе, тратили деньги, не считая. Проведя день на военных занятиях или в наряде местного Комитета защиты революции, отработав положенные часы трудовой смены, мужчины и женщины спешили в бары, пили вино, танцевали, словно хотели взять все что можно от недолгих часов шумной, беспокойной передышки.
– Провокатор, контрреволюционер!
Звон разлетевшегося вдребезги стакана. Двое. Схватили друг друга за отвороты пиджаков. Придвинулись лицом к лицу.
– Пустите!
– Я видел! – Это выкрикнул элегантно одетый негр. – Он, паразит, писал в туалете контрреволюционные лозунги.
– Сами вы провокатор!
– Я же слышал, что ты сейчас тут врал и выдумывал!
– А вы кто такой?
– Мои документы вот! Я честный кубинец и революционер, а ты…
Их окружили. Хозяин бара безуспешно пытался разнять их. Кто-то посоветовал вызвать полицию.
– Уйдем отсюда, – сказал Альваро.
Подымаясь по лестнице, он несколько раз споткнулся.
Но освежающий ночной холодок снова оживил его. Спать расхотелось.
– Проводить тебя до «Свободной Гаваны»?
– Я бы не прочь еще чего-нибудь выпить.
– А тебе не станет плохо? – Сара вела его, нежно держа за руку.
– Нет.
– А то у меня в сумочке две таблетки аспирина.
– Спасибо, мне не надо.
В баре «Сент-Джонс» они столкнулись с компанией журналистов и фоторепортеров, прибывших в Гавану со всех концов света. Большинство из них Альваро знал еще по временам работы в агентстве. На Кубу их привело объявление блокады. Они слетелись сюда, словно стая коршунов, и вот уже несколько дней шныряли по редакциям газет и министерствам, пытаясь выведать что-нибудь в связи с предполагаемой высадкой американцев, которой так и не суждено было состояться. Они пригласили Альваро и Сару к своему столу, приветствуя коллегу насмешливыми жестами и улыбками.
– Смотрите-ка! Да он и вправду спился. Не зря нам про него в Париже рассказывали… Твое пьянство прославило тебя на всю Европу.
– Пьянство? Я абсолютно трезв.
– А ведь был многообещающим молодым талантом. Но вот вам результат: политика, дайкири, кубинки – и крышка, погиб человек ни за что ни про что…
Все засмеялись, а толстый аргентинец продекламировал эпитафию, сочиненную для Альваро его товарищами по Национальному совету культуры.
– Есть новости? – спросил Альваро, силясь сохранить хладнокровие.
– Днем прошел слух, будто на рассвете была предпринята попытка высадиться. Потом его опровергли.
– В Вашингтоне полагают, что Хрущев встретится с Кеннеди.
– Говорят, будто Кастро отдал приказ открывать огонь по американским самолетам.
Разговор был Альваро не по душе, и он направился к единственному свободному столику.
– А ты, – крикнул ему вслед корреспондент агентства Рейтер, – все еще снимаешь решетки и балконы?
– Да, снимаю.
– Дело, мой мальчик, – с покровительственным самодовольством изрек корреспондент. – Желаю успеха.
А ведь действительно, надо быть идиотом, чтобы в то время, когда все вокруг него, вся страна готовится к отражению американской агрессии, коллекционировать фотоснимки старинных решетчатых дверей, кронштейнов и балконов. Он сказал об этом Саре, добавив, что приказ о мобилизации имел для него одно неожиданное последствие: открыл ему глаза на бессмысленность и ненужность работы, которой он так было увлекся.
– Это примерно то же самое, что заниматься отделкой кают, когда корабль идет ко дну. Ты согласна со мной?
– Нет, это просто значит, что надо работать быстрее, – ответила она.
На противоположном конце бара пел под аккомпанемент джаза мулат. Голос был приятного, мягкого тембра. Сара покусывала соломинку, опущенную в бокал с дайкири. Ее глаза блестели, она глядела на Альваро в упор.
– Я счастлива, Альваро, – сказала она, проведя рукой по его волосам. – Когда ты выпьешь, ты делаешься ласковей со мной… Сколько порций рома тебе нужно, чтобы влюбиться в меня?
– Еще столько же.
– Тогда пей, очень тебя прошу. Любить такого обаятельного умного пьяницу, как ты, – это восторг… Приду домой и обзвоню всех подруг, пусть знают, что ты все-таки полюбил меня.
– Да, самое удобное время звонить им, конечно, сейчас.
– Сперва я всегда кажусь надоедливой, что верно, то верно. Но только на первый взгляд. Характер у меня легкий. Со мной знаешь как хорошо, я совсем неплохая. Вот увидишь. И в один прекрасный день ты вдруг поймешь, что не можешь без меня жить.
– Ты в этом абсолютно уверена?
– Абсолютно. Ты останешься на Кубе и будешь счастлив со мной.
– А как ты этого добьешься? Дашь мне приворотного зелья?
– Не все ли равно. Ты будешь мой, так или иначе.
Холл «Свободной Гаваны» был пуст. Портье передал ему две телефонограммы: приглашение от УНЕАК и записочку Лидии. Из Европы ничего на его имя не поступало. Он написал телеграмму Долорес: «Задерживаюсь жди письма», – и вручил рассыльному пять песо, прося передать листок телефонистке, как только откроется телефонная станция. Лифтер, работавший в ночную смену, читал «Моби Дика» в дешевом издании; зевая, он нажал на кнопку двадцать третьего этажа. Альваро почувствовал, как на него вдруг навалились все долгие часы напряжения и усталости, голова закружилась, веки налились сонной тяжестью. Ночной бриз шевелил оконные занавеси. Не раздеваясь, он бухнулся на постель и тут же уснул.
Телеграмма явилась для всех полнейшей неожиданностью семейный конклав заседал в сумрачной гостиной дядюшки Сесара а потом всю неделю судили и рядили.
это сын Флориты двоюродной сестры Эрнесто
в Калифорнии умерла не Мерседес это Антоньито там умер
когда Аделаида овдовела она вторым браком вышла за Форнэ но у нее был сын от первого мужа
кто-нибудь из Сьенфуэгосов это боковая ветвь
сына тети Лусии звали Алехандро
до прибытия парохода оставалось несколько минут и общее волнение невольно передалось тебе
при слове «Куба» в твоей памяти всплывают никогда не виденные пейзажи которые однако хорошо знакомы тебе по рассказам дяди Эулохио и других о богатстве чудесно убереженном твоими прадедами и дедами от всех превратностей судьбы поскольку богатство единственное твое утешение и прибежище когда ты думаешь о грозящей миру мрачной опасности киргизах с их легендарными женщинами которые рожают детей не покидая седла
трансатлантический лайнер медленно приближается к пристани и тобой все сильнее овладевает незнакомое дотоле нетерпение пассажиры машут вам с палубы платочками
на пристани собралась вся семья
дядя Сесар тетя Мерседес Хорхе кузины
одетые подобающим образом для столь торжественного из ряда вон выходящего случая счастливые что вновь восстанавливаются родственные узы нарушенные долгими годами блокады и непрерывных войн довольные что после разлуки длившейся четверть века после всех огорчений потерь страданий смертей отыскались другие Мендиола более состоятельные чем Мендиола испанские
стоят они на открытой террасе на втором этаже морского вокзала и тоже машут платочками и сверлят глазами лица пассажиров и эмигрантов прибывших из Гаваны
до палубы рукой подать
тот
нет не тот
вон тот солидный
вот этот в шляпе
нет это не он
стоит сзади
предположения
догадки
вас разделяло каких-нибудь двадцать метров и пока пассажиры спускались по сходням на пристань где их ожидали полицейские формальности и таможенный досмотр дядя Сесар показал полицейскому свое удостоверение муниципального советника и вас провели за ограду где обычно встречают почетных гостей
пассажиры выходили через стеклянную дверь и вы каждый раз вздрагивали
не этот нет не этот и не этот и не этот
в очереди осталось совсем мало людей и кузины начали перебирать их показывая пальцем
белокурый господин
молодая пара
две пожилые особы судя по всему старые девы
супруги с детьми
молодая девушка
инвалид
негр
никто из них не подходил под предположительные приметы человека приславшего телеграмму
никто из них не был отмечен
непреложными чертами
стигматами
некогда процветавшей и жившей на широкую ногу а впоследствии изрядно оскудевшей мелочной и богомольной
семьи
нет его здесь нет
он не приехал
а может быть этот белокурый
нет
нет не он
он уже уходит
не понимаю
ты и не заметил как негр подошел к вам и робко спросил
вы Мендиола
да сударь мы Мендиола
и этот разбогатевший потомок какого-то раба твоего прадеда протянул вам руку
простите сказал он
я думаю мы родственники
не было излияний родственных чувств не было речей подарков званых обедов ничего не было и только тетя Мерседес оскорбленно сморщила свой могучий нос
в тот вечер
(шел голодный 1946 год отощалый оборвыш)
в самом дорогом ресторане Барселоны печальный негр сидел за одиноким ужином.
Он очнулся с ощущением, что спал всего несколько минут. Требовательно звонил телефон, сквозь занавеси просачивался дневной свет. Он снял трубку.
– Альваро? – Он еще не совсем стряхнул с себя сон и усталость, но сразу узнал: говорила Сара. – Это я.
– Какого черта? Что случилось?
– Мне хотелось, чтобы первый голос, который ты сегодня услышишь, был мой. Ты спал?
– Конечно.
– Я не смыкала глаз всю ночь. Нарисовала по памяти несколько твоих портретов и написала стихотворение во вкусе Альфонсины Сторни – с клятвами в верности и с угрозой покончить жизнь самоубийством. Что ты сегодня утром делаешь?
– Иду в лабораторию проявлять пленку.
– А знаешь, у меня свободный день. Если хочешь, я за тобой зайду.
– Сара, я тебе сказал, что иду в лабораторию. Позвони мне перед вторым завтраком.
– Ты рассердился на меня?
– Да.
– А я продолжаю прежнюю тактику, понимаешь? Пытаюсь взять тебя измором.
– Вижу.
– Хорошо, в час я тебе позвоню. Но скажи, что ты хоть капельку меня любишь.
– Я и не думаю тебя любить.
– Это неважно, – парировала она. – Я люблю и за себя и за тебя.
Он попытался снова уснуть, но нервы были взвинчены, и, пролежав минут десять, он встал. С похмелья в голове шумело. Он раздвинул занавеси и вышел на балкон. Серый, облачный день, ветрено. Море все исчерчено белыми бороздами, высокие волны разбиваются о парапет Пасео. На площади перед отелем несколько сотен гражданских проводят строевые занятия, командует инструктор в зелено-оливковой военной форме. По улицам мчатся крохотные, юркие машины, наполняя воздух смутным шумом моторов, вплетая вскрики клаксонов в мерный прибой человеческих голосов; издали кажется – это тяжело дышит, постанывая во сне, какое-то исполинское животное. На границе территориальных кубинских вод темнеют, впаянные в линию горизонта, корабли американского военного флота, отсюда совсем маленькие – и грозные.
Он не спеша принял горячую ванну, тщательно побрился, надел вместо хлопчатобумажной шерстяную серую рубашку навыпуск. Выглядел он как всегда, и только красные белки глаз напоминали о множестве выпитых накануне «куба-либре». В лифте он купил экземпляр «Революсьон». Русско-американские переговоры не продвинулись вперед. Кастро отвергает инспекцию ООН как неприемлемую для Кубы. Слухи о «вето» Кеннеди на поставки нефти Кубе. Лифтер рассказал, что рано утром в Мирамаре зенитчики береговой обороны открыли огонь по самолету-разведчику.
Письма от Долорес в почтовом ящике не было, но приятным сюрпризом порадовали друзья, которым недели две-три назад он послал жалобное воззвание о помощи. В пакете оказался основательный запас проявителя и полдюжины катушек пленки «илфорд». Администратор соединил его с кассой Кубинской авиакомпании. Там стали наводить справки, выяснять, звонить и наконец сообщили, что его просьба удовлетворена и заказ на билет снят.
Энрике завтракал в кафе и читал газеты. Увидав Альваро, он с довольным видом сообщил, что сегодня днем отправляется с двумя специалистами из ИКАИК снимать документальную ленту о строительстве оборонных сооружений.
– Мы сейчас получили разрешение Генерального штаба. А ты? Улетаешь в Париж?
– Нет, я отменил заказ. Билет был на вторник, но я передумал.
Официант спросил, что ему подать.
– Кофе с молоком.
– Молока нет, товарищ. Есть только шоколад и сок фрутабомбы.
– Принесите сок и поесть.
– Могу предложить бутерброды и пирожные.
– Принесите бутерброд.
Энрике с любопытством смотрел на него сквозь дымчатые очки.
– Вот человек! Тебя не разберешь. Я думал, ты тут с тоски умираешь по своему Парижу. Случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось. Это я вчера решил… Я вдруг сообразил, что уехать теперь с Кубы – это своего рода дезертирство.
– Долорес предупредил?
– Послал вчера телеграмму.
Энрике барабанил пальцами по столу. Он вынул из кармана пачку «Аграрьос» и закурил.
– Я очень рад, что ты это понял, – сказал он. – Знаю, ты не любишь поучений. Но наш долг, что бы ни случилось, быть здесь, вместе с ними. Если бы ты больше верил в революцию, то понял бы и другое: теперь нас не победят. Весь народ поднялся на борьбу, и у него есть оружие…
– На сколько дней ты уезжаешь?
– Не знаю. Когда, куда, с кем – ничего не знаю. Мне хочется, чтобы туда поехала одна художница-график, сделала портреты бойцов. Говорят, боевой дух в войсках – великолепный.
– Я бы с удовольствием поехал с тобой. Гавана меня размагничивает.
– Ты всерьез? – Энрике удивленно поднял густые брови. – Если хочешь, я позвоню в Генштаб. Там сейчас работает один паренек, мой хороший знакомый. Думаю, они не станут возражать против твоей кандидатуры.
– Нет, поезжай сам… Я совсем разучился снимать людей, ты же знаешь. Поеду и только буду путаться у всех под ногами.
– Путаться под ногами? Это почему?
– Не стоит. Ты лучше мне расскажешь, когда вернешься. Буду уж добивать свои решетки.
Официант принес сок и бутерброд. У Альваро першило в горле от сухости, во рту неприятно отдавало вчерашним белым ромом. Он опорожнил стакан одним глотком.
– Странный ты все-таки человек, – заговорил Энрике. – Порой у меня такое впечатление, будто тебе доставляет удовольствие отравлять себе жизнь. Я понимаю, балконы и решетки могут осточертеть. Ну и пошли их к черту.
– Я и сам уже об этом подумываю.
– Ты снимаешь лучше всех, а стараешься себя убедить, будто у тебя ничего не выходит. Если бы все были так самокритичны, никто бы не решился даже подойти к камере.
– Так что же мне делать? Сменить профессию?
– Не в том суть, Альваро. В Париже ты еще хоть как-то боролся со своей неврастенией. А теперь ты во всем видишь одну лишь мрачную сторону. Я уверен, проведи ты сейчас месяц на строительстве укреплений, тебе бы это пошло на пользу.
– Поездки ничего не меняют, – возразил Альваро.
Они уже не раз дискутировали на эту тему и никогда не могли прийти к согласию. Энрике попросил у него ключи от машины – она нужна была ему до вечера; Альваро, сославшись на срочное деловое свидание, оборвал бесплодный спор и отправился в лабораторию проявлять пленку.