Текст книги "Особые приметы"
Автор книги: Хуан Гойтисоло
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
– Как там твои друзья? – спросил вдруг Фермин, точно угадав мысли Антонио. – Кончили фильм?
– Не знаю, – ответил Антонио. – Позавчера в Барселоне я видел Рикардо, но он ничего об этом не говорил… Долорес все еще в Париже, а Альваро, по-моему, уехал на Кубу.
Вопреки ожиданиям, Фермин никак не прореагировал.
– Помнишь, – глаза его вспыхнули, – как мы играли в футбол? Мы еще выиграли у команды из Веры. Какая потом вышла потасовка! Решающий гол забил Анхель с пенальти, всего за минуту до конца матча…
– Хорошие были времена, – сказал Антонио. – Что стало с остальными?
– Анхель отчалил в Германию и за пять лет сколотил полмиллиона песет… Эдаким стал барином: нынче весной приезжал на «фольксвагене», такой отгрохал хуторок своему семейству, двадцать тысяч дуро потратил. Хочешь, съездим как-нибудь в Пульпе на моем мотоцикле. Мировой парень. Я уверен, он тебе обрадуется.
– Я еще тогда подбросил его в Барселону, а оттуда он отправился за границу, – пояснил Констансио. – Сейчас он экспортирует помидоры.
– Если будут дожди, он здорово набьет карман, – сказал Фермин.
– А Лусьо?
– Этот и носу сюда не кажет. – Жена Констансио говорила нараспев. – Так занят своей невестой, что ему теперь не до друзей. Если и забредет в воскресенье – тут же обратно.
Лейтенант предупреждал Антонио, чтобы он не очень-то общался с бывшими заключенными, и поэтому Антонио только спросил о Рохасе.
– Где-то тут, – сказал Фермин. – Как раз вчера я столкнулся с ним на танцплощадке.
Констансио поднялся обслужить клиента. И так как Фермин замолчал, Антонио спросил:
– Его больше не беспокоили?
– Городишко-то с пятачок, и всем известно, на какую он ногу хромает. Даже захоти он шевельнуться – не смог бы.
– Он по-прежнему занимается ловлей тунца?
– Нет, теперь он ходит на «Юном Карлосе». Только на то, что он зарабатывает, семью не прокормишь.
– Рыболовство в наши дни не профессия, – сказала жена Констансио.
– В один прекрасный день и этот смоется отсюда, ищи его, свищи… Его свояченица сказала мне, что он выправляет бумаги, чтобы уехать.
Автомобиль американской марки медленно ехал по молу. За рулем сидел человек в синей форме, а на заднем сиденье, разглядел Антонио, теснились две девушки-блондинки и целый выводок ребятишек в ковбойских шляпах. Бесшумно описав полукруг, машина остановилась перед дверями кинотеатра. Не обращая внимания на шофера, который, держа в руке фуражку, поспешил выйти из машины, чтобы открыть им дверцу, девушки через окошко разглядывали программу сеансов. На их бесцветных, банальных лицах отразилась неподдельная досада. А еще через несколько секунд автомобиль, – послушный, точно красивое домашнее животное, – мягко тронулся и исчез из глаз, окутанный облачком пыли.
– Это «кадиллак» дона Карлоса Агилера, – сказала жена Констансио. – Позавчера он с семьей вернулся из Египта.
Наступило молчание. В бар зашли полицейские с портовым лоцманом пропустить по рюмке, и Фермин, понимающе перемигнувшись с Антонио, поднялся.
– Пошли, – сказал он.
Скользнув еще раз лучами по земле, солнце скрылось за тучами; у скалы Монаха лежала густая тень.
– Куда мы идем? В курзал?
Фермин вел его под руку и теперь остановился закурить.
– По утрам там всегда пусто, – отозвался Фермин. – И потом персонал там не то, что раньше. И нового бармена, и помощника дон Гонсало привез из Мадрида.
Антонио вспомнилась Лолита, вспомнилось, как в тот год, когда они были здесь, он пригласил ее посмотреть церковные процессии в Лорке и как на обратном пути он остановил машину Альваро, не доезжая до селения, у оливковой рощи, и, выйдя из машины, они легли прямо под открытым небом. Он спросил Фермина, что стало с нею.
– Это дочка Дамасо?
– Да.
– Поскользнулась голубушка, пришлось быстренько выскочить замуж – обзавестись отцом для ребеночка.
– Кто ее муж?
– Парень себе на уме: ей дает волю, а сам сорит ее денежками. Она, такая-сякая, крутит с другим, а он как ни в чем не бывало… Хочешь повидать ее?
– Нет, – сказал Антонио. – Я просто из любопытства.
– Помню, было время, она и с тобою гуляла. Тогда она была красотка. А теперь бы посмотрел: растолстела, за собой не следит, опустилась. Если и дальше пойдет этой дорожкой, то как бы не кончила в Барселоне веселым домом.
– А дочка Артуро?
– Эта поссорилась с женихом и уехала отсюда. – Фермин задумался: – Смотри, как все устроено в жизни. Ни одна девчонка моего возраста уже ровным счетом ничего не стоит… Почти все повыходили замуж, обзавелись детьми и стали похожими на своих матерей. А молоденькие девушки, которые нравятся мне, находят меня скучным, предпочитают двадцатилетних мальчишек, которые курят сигареты и умеют танцевать мэдисон…
– Мы вышли из моды, – сказал Антонио.
– Вот именно, и, что гораздо хуже, все идет своим чередом, точно нас с тобой вовсе не существует. Когда ты сидел, я часто думал: вот выйдет Антонио и увидит, как все переменилось. Страна изменилась – и без нашего участия.
– В тюрьме у меня было время подумать, – ответил Антонио.
– Лучшие ребята едут в Германию, а мы, которые остались, молчим-помалкиваем. Одним полегче, другим – тяжелей, но все как-то выкручиваемся. Людям только кажется, будто они вздохнули свободнее, а на деле – верховодят по-прежнему все те же.
Чтобы утешить его, Антонио стал говорить о людях, которые совершили революцию и проиграли войну, а теперь обречены на бесплодные воспоминания о юности, но Фермин стоял на своем:
– Наше положение хуже, чем их. У них-то, по крайней мере, как ты говоришь, была юность. А у нас и этого не было. Мы все к чему-то готовились, а ничего не произошло. Вот мы и стареем, не узнав, что такое настоящая цель в жизни, понимаешь?
Они дошли до площади, и Фермин, остановившись, показал на кучки праздных людей, которые разговаривали перед террасой бара.
– Большинство из них были республиканцами, а после войны перекрасились. Потом они стали фалаггистами, а когда у этих дела пошли скверно, выкинули партийные билеты. Теперь они продают пляжи немцам. Что бы ни случилось, дерьмо всегда поверху плавает.
– Выпьем кофе?
– Здесь? – Фермин печально усмехнулся. – Сразу видно, ты только приехал… Приличные люди в эти забегаловки не ходят, разве не знаешь?
– Куда же они ходят?
– Этим летом открылись два кафе с музыкой, официантки там в форме и умеют даже спасибо сказать по-французски. Говорят, это на денежки дона Гонсало… Пошли, до самого шикарного отсюда рукой подать.
– Покажи мне сначала мастерскую, – сказал Антонио.
Они направились в сторону рынка. Дорогой Фермин изливал свое негодование на отцов города. На первом же перекрестке была вывеска с полным именем и фамилией Фермина, и, завернув за угол, Антонио увидел рыжего парнишку, который, устроившись посреди тротуара, со всем старанием изучал автомобильную шину. В помещении другой парнишка возился с гаечным ключом и плоскогубцами.
– Что нового? – спросил Фермин.
– Был Маноло, – ответил рыжий. – Сказал, что зайдет еще раз вечером.
Антонио поинтересовался, как обстоит дело с запасными частями, и Фермин стал подробно объяснять ему, что и как. Деньги на покупку мастерской ссудили ему в банке благодаря поручительству алькальда; несколько минут он рассуждал, словно специалист в области кредитов, процентов и прочей науки.
– В один прекрасный день, – закончил он насмешливо, – увидишь меня в казино, рядом с господами.
– Весу тебе надо добрать немножко, – ответил Антонио.
Фермин хотел было показать ему новое кафе, но тут вспомнил, что у него свидание, и распрощался. Над горами собирались темные, тяжелые тучи, и время от времени внезапная вспышка молнии театрально освещала пейзаж, на несколько секунд опережая далекие и прерывистые раскаты грома. Одиночество снова захлестнуло Антонио, как в худшие минуты заключения, и неопределенные границы его свободы вдруг представились ему еще более суровыми, чем тюремные застенки. Вырвав из отупляющего и в какой-то мере удобного безволия тюрьмы, ссылка вводила его в мир растяжимый и двусмысленный. Он мог бродить по селению, напиваться в таверне, нырять в море, как любой другой смертный, и тем не менее в глубине души он чувствовал себя в заключении, все тем же арестантом, нисколько не обманываясь миражами так неожиданно дарованной ему мнимой свободы.
Прогулочные парусники мягко покачивались на волнах; среди них он узнал и яхту дона Гонсало. Туман окутывал остров Монаха и скрывал жалкие лачуги Пунты. Чайки летали низко, рыская в поисках добычи, потом взмывали в воздух и снова падали вниз. На краю мола стоял какой-то мужчина, задумчиво глядя на море и, не поняв еще причины, Антонио почувствовал, как екнуло у него сердце.
Много лет назад – пятнадцать, двадцать? – Антонио, помнится, шел на волнорез собирать морских ежей, когда увидел вдалеке стоящего к нему спиною человека. Сгорбленный, несчастный, похожий на пугало, человек смотрел на горизонт; неистовый ветер трепал на нем брюки и раздувал пиджак. Его одиночество и беззащитность так поразили Антонио, что, приближаясь к нему, он совершенно искренне сказал себе: «Если это отец, я покончу с собой».
Это была первая в жизни нравственная боль, которую ему привелось испытать, первое звено длинной цепи. В ту ночь, перебирая список отцовских унижений с первого дня, как он вышел из концлагеря, – молчаливую злобу матери, бесплодные поиски работы, всю собранность воли, которая была нужна, чтобы выдерживать косые взгляды людей, – Антонио плакал, уткнувшись лицом в подушку, и рана, открывшаяся тогда, никогда уже больше не зарубцовывалась. Эта встреча, которая заставила их обоих почувствовать стыд, произошла в тот год, когда дядя Габриэль заплатил за обучение Антонио в одном из пансионов Мурсии. Антонио не покончил с собой, но через несколько недель после той прогулки на волнорез ушел навсегда его отец. Однажды вечером они с матерью напрасно прождали его к ужину. А на следующий день Антонио нашел его: отец в пиджаке и изношенных брюках чуть покачивался, свисая с балки.
Вторник, 5-е. В 14.30 появляются Горилла с Цыганом и на автобусе едут до площади Паласио. Входят в бар, Горилла идет на вокзал MCA, покупает билет, возвращается в бар и, не найдя там Цыгана, идет назад. В 16 часов он садится в поезд с первой платформы. Приезжает в Матаро́ в 16.40, идет в центр города, останавливается перед киоском на проспекте Клаве и разговаривает с человеком, находящимся в киоске; через несколько минут появляется еще один человек и обрадованно здоровается с Гориллой. Некоторое время они разговаривают втроем. Киоскера назовем К-1, другого – К-2. Горилла и К-2 пьют кофе в баре «Ла-Маресма», потом выходят и останавливаются около другого киоска. К-2 входит в киоск как завсегдатай, разговаривает с хозяйкой киоска и знакомит ее с Гориллой. Около 18.45 Горилла уходит от К-2, идет по переулку, а следом за ним метрах в 15 идет К-2 с мешком, по виду брезентовым; оба приходят на улицу Генерала Аранда, дом 12, первый этаж. В 19.20 женщина закрывает второй киоск, покупает мясо, а потом следует в том же направлении, куда ушли оба мужчины. Ввиду неблагоприятных условий наблюдение снимается.
Среда, 6-е. В 16.55 Горилла приезжает из Матаро на вокзал MCA. Садится на трамвай, заходит в мастерскую Синего, оба выходят из мастерской и отправляются в бар «Пичи». Пять раз Синий выходит в мастерскую и возвращается обратно в бар. В 18.50 Горилла выходит из бара и идет на улицу Вильядомат. В 19.05 он встречается с Никитой, и они вместе прогуливаются, разговаривая на ходу, заходят в два бара на проспекте Мистраль. На перекрестке улиц Боррель – Флорида-Бланка Никита вынимает из папки какие-то бумаги, они оба читают их, после чего бумаги забирает Горилла. На углу Урхель – Хосе-Антонио они расстаются, и Горилла на такси едет к Цыгану; в 20.30 входит к нему в дом.
К-1 – Хорхе Тодо́ Саликс, приговоренный 4 мая 46-го года к шести годам заключения за подпольную работу; освобожден в 49-м году и проживает в Матаро, улица Кабрера, 36. К-2 – Дамьан Роиг Пухоль, который значится как сочувствующий коммунистам со времени апрельской забастовки 1951 года; в этом году дважды совершал поездку во Францию. Проживает: улица Генерала Аранда, 12, первый этаж.
Четверг, 7-е. В 15 часов Горилла выходит из дома Цыгана, садится в поезд на Масноу, входит в дом Сойки и тут же выходит обратно; возвращается на шоссе и у дверей ближайшей булочной встречается с Сойкой; они прохаживаются и разговаривают, потом прощаются, и Горилла идет по улице Манила до коттеджа, у дверей которого стоит «пежо-403», серого цвета, № 9089 МС-75. Горилла входит в дом, через десять минут выходит один, и поездом возвращается в Барселону. На Паралело встречается с Цыганом, и они идут к Синему. В мастерской Синего не оказывается, они идут в бар «Пичи», и там к ним присоединяется Синий. В 19 часов Синий от них уходит, те двое едут домой к Цыгану и больше уже не показываются.
Владелец машины – Тео Батет Хуанико, улица Манила, 35, Масноу, приехавший из Франции, работает на предприятии акционерного общества «Идрокарбурос дель Норте». В совершенстве говорит по-испански. Во время нашего Крестового похода был пилотом, лейтенантом авиации у красных. 4 февраля 58-го года заявил в испанском консульстве в Париже, что до войны жил в Барселоне и хотел бы туда поехать повидаться с родственниками, что ему было разрешено 24 мая 58-го года.
Пятница, 8-е. В 14.30 Цыган с Гориллой выходят, и полиция теряет Гориллу из виду до 16.30, когда тот оказывается на улице Пелайо.
Суббота, 9-е. В 18.15 Горилла с чемоданом опять появляется в поле наблюдения около мастерской Синего. Садится в такси; немного спустя его теряют из виду из-за сильного уличного движения и не могут обнаружить в течение всего дня, несмотря на то, что на всех вокзалах устанавливается наблюдение на случай, если бы ему вздумалось уехать из Барселоны. Ввиду того, что он не показывается, наблюдение за домом на улице Альманса снимается в 2.30 утра в воскресенье.
Воскресенье, 10-е. В 9.15 появляется Цыган и в 10 входит в бар «Пичи». Немного погодя приходит Горилла, несколько минут разговаривает с Цыганом и выходит один. У дверей бара «Мариола» его поджидает человек, которого назовем Галоша, лет 50, ростом 175 см, волосы светло-каштановые, очки типа «трумэн», одет в замшевую куртку, серые брюки, черные дорогие ботинки; при ходьбе немного косолапит. Они идут в бар «Эскосес» на улице Рокафорт. Разговаривают минут двадцать и прощаются на углу Энтенса – проспект Хосе-Антонио, при этом Горилла что-то объясняет, как будто Галоша не очень хорошо знает город. Побродив немного по улицам, последний на такси едет за город до полустанка Арагон и берет билет до Сарагосы на поезд, уходящий в 12.30.
Горилла идет в бар на углу Хосе-Антонио – Рокафорт, и через несколько минут туда же приходит Цыган с небольшим свертком. Они немного ждут, прогуливаются по кварталу и возвращаются в бар. Потом идут дальше вниз по улице Рокафорт, и на перекрестке с улицей Сепульведа останавливаются и разговаривают с молодым человеком, которого обозначим Кудрявый, ему лет 28–30, рост – 168 см, смуглый, волосы черные, вьющиеся, густые. Немного погодя появляется Синий, и они все вместе идут в бар «Мариола». Через 10 минут выходят и идут к бару «Пичи». Кудрявый от них отделяется и идет к проспекту Хосе-Антонио; здесь за ним наблюдение прекращается, поскольку важнее представляется выяснить, где живет Горилла. Последний же, Синий и Цыган заходят в бар «Гавана» на улице Дипутасьон. Синий уходит на перекрестке с улицей Вильямари; Цыган со свертком, о котором говорилось, садится в автобус, а Горилла – на трамвай и едет до вокзала MCA. Время – 13 часов. Через 10 минут он садится на поезд до Масноу и в 14.30 входит в дом Сойки.
Как и отца Антонио, мысль о самоубийстве посещала тебя, но только тебе не хватало решимости это выполнить.
Вид, расстилавшийся у тебя перед глазами, невольно вызывал в памяти наглядные гравюры из устаревшей школьной энциклопедии, которая была для тебя настольной книгой в анемичном и растянувшемся преддверии твоей буржуазной юности. Ты стоял наверху, у решетчатого парапета улицы Акведук, а внизу у твоих ног раскинулся рабочий пейзаж Северного вокзала, сверху похожий на игрушечную железную дорогу, в которой не упущена ни одна характерная деталь: платформа, лебедка, контейнер, виадук, подъездные пути, семафоры, будка стрелочника, водокачка, цистерна, воздушный транспортер, а чуть подальше навесы; метрах в двухстах – на той же высоте, что и твой парапет, перекинулся через пути мост бульвара Ла-Шапель с текущим по нему густым потоком грузовиков, легковых автомобилей, мотоциклов, велосипедов; в глубине панорамы над центральной частью того же самого бульвара – отрезок выходящей на поверхность линии метро с фантастическими нереальными вагончиками на ней, повисшими в окоченевшем ветреном небе, до белизны выцветшем на солнце. Все это вместе, казалось, было специально расставлено вот так для прилежного ученика, который сидел в тебе, и во время прогулок по предместью тягостный образ школьных аудиторий с их тайным набором унижений, страхов и наказаний то и дело всплывал в твоей памяти, вызывая в тебе освобождающий, очистительный гнев, какой ты знал лишь в пору твоей теперь уже ушедшей юности.
Пять месяцев назад неприветливым и туманным мартовским воскресеньем ты бродил много часов подряд, опустив руки в карманы пальто и уставившись на носки собственных ботинок, далекий всему окружающему, и думал о том, что жизнь уходит у тебя между пальцами, и ты отчетливо понимаешь, что уже начался медленный и неотвратимый процесс уничтожения и распада, который приведет тебя, как и всех, к роковому концу. С тобою был сотню раз исправленный черновик письма, которого ты так и не послал Долорес, и коротенькое послание от нее, написанное в те времена, когда вы, влюбленные, неторопливо и сладостно познавали друг друга, оба молодые и нерастраченные, познавали, точно двое незнакомых людей, которые осязают и ищут, прежде чем желание сольет их воедино. Ты бродил, снова и снова перечитывая оба письма, и совершенно точно знал, что никогда уже больше не будешь счастлив; и когда, исходив много улиц, ты вышел на площадь Бастилии и увидел задернутого пеленою тумана стройного ангела на колонне и раскинувшиеся на тротуаре между спуском в метро и каналом балаганы, голова твоя, немного затуманенная выпитым по дороге «рикардсом», стала совершенно ясной. И точно откровение, тебя неодолимо и требовательно озарило желание умереть.
Ты перешел площадь, лавируя в головокружительном потоке машин. Палатки тира, колеса лотереи, повозки гадалок, лотки со сладостями, русские горы, карусели, качели, как магнит, притягивали непритязательную и шумную публику, которая толпилась вокруг тех, кто пытал свою силу, свою судьбу, свою ловкость, свою меткость. В погоне за сильными ощущениями оживленные кучки длинноволосых подростков ждали своей очереди, чтобы штурмом захватить электрические вагончики или крутящиеся сиденья тобоггана. Тебя охватило отвратительное, как патока, ватное омерзение ко всему, что ты видел.
Madame NADIA
Horoscopes d’après votre
influence planétaire
Boule de Cristal
Cartes – Tarots[46]46
Мадам Надя
Гороскопы – влияние планет
на вашу судьбу
гаданье на стеклянном шаре
И на картах
[Закрыть]IGOR
Regain d’affection
Réponse à la pensée
Toutes les sciences occultes.
Lignes de la main 3F.
Madame LÉONE – Voyante
Vous parlera sur les 3 temps
Passé
Présent
Avenir
Vous conseillera, vous guidera
quelles que. soient vos difficultés[47]47
Игорь
Возвращает утраченную любовь
отгадывает мысли
все виды оккультных наук
читает по руке – 3 фр.
Мадам Леон – ясновидящая
Все о вашем прошлом
настоящем
будущем
Даст совет и руководство в любых трудностях (франц.)
[Закрыть].
Буколическая картинка с оленями, санями, елками, заснеженными холмами и пастухами служила задником лотерии, где разыгрывались кухонные принадлежности. Колесо крутила девочка, худенькое существо с выражением беспредельного счастья на лице. Музыка из репродукторов мешалась с неумолчным говором ярмарочной публики. Ты брел, затерявшись в толпе, когда вдруг объявление, написанное красными буквами, привлекло твое внимание:
Зазывала – тип со смуглым лицом и закрученными усами – вручал картонные билетики малышам и молодым людям, выстроившимся в очередь перед входом. «Avancez, Messieurdames… Profitez d’un prix exceptionnel pour faire un voyage surprise que vous n’oublierez jamais… Un, voyage qui fera battre votre coeur trois fois plus vite que d’ordinaire… Si vous avez le coeur fragile ne montez surtout pas, Messieurdames… Vous risqueriez inutilement un accident et le Tobogan Fou de Malatesta ne serait tenu pour responsable devant aucun tribunal… Avancez, Messieurdames, avancez… Le tout pour le prix incroyable d’un seul Franc»[49]49
Входите, мсьедам… К вашим услугам… За исключительно низкую плату… Незабываемое путешествие… Оно заставит биться ваше сердце в три раза быстрее обычного… Но если оно у вас слабое – не рискуйте… Не исключен несчастный случай… Тобогган Малатеста за вашу жизнь по закону не отвечает… Входите, мсьедам, входите… Плата – один франк… Просто задаром (франц.)
[Закрыть]
В висках у тебя стучало, голова болела, сердце колотилось. Одутловатое лицо мужчины притягивало тебя и отталкивало в одно и то же время. Вверху, на мемориальной колонне, ангел площади Бастилии, заложник зимы и тумана, казалось, притопывал, безуспешно пытаясь согреться. Подошла твоя очередь, и ты вынул из кармана монетку.
– Один билет, пожалуйста, – сказал ты по-французски.
Понедельник, 11-е. Следует перестроить весь порядок наблюдения. Горилла выходит из дома Сойки в 16.10, садится в поезд на Барселону, на такси едет до перекрестка улицы Калабриа – проспект Хосе-Антонио и идет в мастерскую Синего. Немного спустя появляется вместе с ним, а в баре «Пичи» к ним присоединяется Никита. Они разговаривают втроем, но Синий то и дело отлучается в мастерскую.
В 18.15 Горилла с Никитой прогуливаются по кварталу напротив бара «Пичи». Они прощаются, и Никита уходит пешком.
Горилла возвращается в бар «Пичи», где его поджидает Цыган. 18.45. Они идут в бар «Мариола», к ним присоединяется Синий; там они остаются до 19.20. Они выходят из бара, и Цыган с Синим уходят. Горилла остается один и идет к центру города; здесь сильное уличное движение, и он пропадает из виду в 19.45.
Вторник, 12-е. В 9.50 Горилла садится в поезд на Барселону. В городе на трамвае едет до площади Испании, и потом пешком идет до мастерской Синего. Выходит из мастерской, заходит в бар «Пичи», и немного погодя туда приходит Синий. Они вместе идут в бар «Эскосес» и остаются там около полутора часов. Возвращаются в мастерскую и в 14.04 расстаются.
Горилла идет в центр, по дороге заходит пообедать в пивную. В 16.35 он заходит в контору транспортного агентства, расположенную на углу улиц Дипутасьон – Пасео де Грасиа, и берет билет на автобус до Хероны. В 16.55 он идет вверх по проспекту Лайетана. На углу Перманейер встречается с человеком, которого назовем Лапа; ему лет 50, рост – 170 см, худой, брови густые, сросшиеся, большие руки, лицо багровое. Они идут в бар «Лас-Антильас», на углу улицы Арагон. Минут 15 остаются там, что-то пьют и разговаривают. В 17.10 расходятся. Горилла не торопясь доходит до бара «Пичи» и там заговаривает с человеком, которого назовем Серый; ему лет 55, рост – 175 см, большой нос, волосы с проседью, посередине – совсем белая прядь; с виду похож на поденщика или крестьянина. Они разговаривают минут 20 и потом отправляются в бар «Мариола». В 19.20 в баре «Пичи» они встречаются с Цыганом и остаются там более трех четвертей часа. Заглянув еще в несколько баров, каждый уходит своей дорогой: Горилла к Сойке, куда он попадает в 21.30. Цыган – к себе домой, а Серый – в район жилых домов «Барон де Вивер», близ моста Санта-Колома.
Лапа – Фелипе Морено Васкес, улица Льагостера, 9, Барселона; служащий мастерской «Орион», улица Лауриа, 131. Морено перешел из зоны, занятой националистами, в зону красных и вступил в республиканскую армию. После окончания войны был осужден за дезертирство, поселился в Таррагоне в 1945 году и вступил в контакт с представителями ЕСПК; был арестован в декабре того же года; 6 мая 54-го года освобожден условно, поселяется в Барселоне.
Среда, 13-е. В 10.45 Горилла с портфелем черного цвета садится на поезд. На вокзале MCA выходит и, зайдя ненадолго на рынок, идет на улицу Принсеса, дом 40, где живет Никита. В 15.45 выходит с тем же самым портфелем. Автобусом едет до транспортного агентства, где был накануне, садится в маршрутный автобус до Хероны, купив перед отходом полдюжины газет. Автобус отправляется в 17.30. Трое наших сотрудников едут за ним следом.
Пятница, 15-е. В 18.30 Горилла снова появляется в мастерской Синего; тут же – Синий и еще трое, с виду похожие на служащих. Горилла с одним из них идут в бар «Пичи» и возвращаются обратно в мастерскую. Горилла прохаживается по тротуару. Выходит Синий, и оба идут в типографию, улица Вильямари, 96. Поговорив 20 минут, отправляются в кафе «Пуэрто-Рико», но как только туда подъезжает машина полицейского патруля и двое полицейских входят в бар, Горилла и Синий поспешно уходят.
Потянулись полные покоя дни: Антонио купался на пляже Орнильо, обедал в баре у Констансио, не торопясь переводил книгу, коротал тихие вечера с матерью. В конце августа ярмарка закрылась и оркестры убрались восвояси. День заметно укоротился, дневной зной спал, ночи стали мягкими и прохладными. По субботам Антонио приходил отмечаться в жандармерию и несколько минут беседовал с лейтенантом. Капрал вручал ему просмотренную цензурой корреспонденцию: открытки от Рикардо и Артигаса, французские журналы, испанское издание «Лайфа». В письме, которое он получил от дяди Габриэля, высказывалось глубокое разочарование его, Антонио, поведением; он обманул их надежды и не сумел закончить образования, заключил дядя, они с женою решили отныне посвятить себя и все свои средства миссионерской деятельности. Однажды почтальон принес ему телеграмму. Она была от Долорес; всего несколько слов: «Сердечный привет, буду пятницу».
В ту ночь в бессильном оцепенении бессонницы Антонио до самого рассвета одолевали воспоминания об университетской жизни. Сбивчивые эпизоды толпились и причудливо переплетались в его голове: его побег с Энрике в Париж, поездка с Альваро на съемки документального фильма и памятные злоключения в Йесте. Попытки прогнать воспоминания, забыть все разваливались, как карточный домик; он думал о том, как устроить Долорес в отель, что она будет здесь делать, и ему казалось, что время тянется слишком долго и ожиданию не будет конца.
Он все утро ждал ее, карауля в кафе у шоссе, и, увидев ее за рулем красного «дофина», от радости выбежал на середину шоссе, – ей пришлось резко затормозить. С короткой стрижкой, в кофточке без рукавов Долорес казалась моложе, и прежде чем сжать его в объятиях, она несколько мгновений, удивленная и счастливая, разглядывала его.
– Я бы тебя и не узнала с бородой, честное слово. Ох, как же ты меня напугал…
– Если хочешь, я побреюсь…
– Нет, – сказала она. – Все равно. Главное, что ты на свободе.
Оба они были взволнованы, и, чтобы скрыть это, каждый старался не смотреть другому в глаза. Антонио сел рядом с нею и спросил, как Альваро.
– Все еще на Кубе, – сказала Долорес. – И неизвестно, когда вернется.
– Пишет?
– Изредка. Ты же его знаешь. Бывает, что месяцами ни строчки.
– Ты надолго?
– О нет, я проездом. Мои родители вернулись в Испанию.
– Я приготовил тебе комнату в отеле.
– Я не могу остаться, Антонио. Мама ждет меня уже десять дней… Я заскочила на минутку только обнять тебя и хоть немного поговорить.
Видно, она заметила его разочарование, потому что сразу замолчала: глаза у обоих наполнились слезами.
– Мне ужасно жалко. Ты, должно быть, считаешь меня эгоисткой.
– Уж несколько месяцев мне не с кем слова сказать.
– Прости меня. – Долорес взяла его руку в свои и крепко сжала. – Я здесь переночую. О стольком надо поговорить, что не знаю с чего и начать.
– Я тоже, – сказал Антонио.
– Люди смотрят на нас, будто мы опасные преступники… Куда нам лучше пойти?
– Куда хочешь, только недалеко от селения.
– Помнишь, как мы тут были в прошлый раз? – спросила она. – Почему бы нам снова не отправиться посмотреть ловлю тунца?
Они проехали по Главной улице до порта и у железнодорожного переезда свернули на шоссе к Копе.
– Боже мой, – сказала Долорес. – Как давно это было…
Серые лачуги остались позади; в мутной тишине мягко жужжал мотор. Солнце лилось назойливо и упорно на скользившие мимо крупы холмов, опрокидывало волны яркого света на неподвижную холку гор. Казалось, жизнь покинула эти края, и, подернутые дымкой, узловатые стволы оливковых деревьев, перекрученные, корявые смоковницы, ограды из агав и кактусов создавали смутное ощущение, будто все тут неживое, ненастоящее. Среди этого сверкающего и немого запустения приходил на ум образ смерти, образ издыхающего от жажды животного, заблудившегося среди мертвых холмов, образ нацелившегося сверху на добычу орла, вспоминалось тяжкое зловоние разлагающейся на солнце падали. Ветер, тучи желтой пыли, сверкающие на солнце, растрескавшиеся высохшие лужи, назойливое нытье цикад.
Кругом была бесплодная, прожаренная степь, скупая и непроницаемая; белые колодцы, развалившиеся лачуги, ослы, водокачки, высохшие травы, пасеки, ощипанные пальмы. Стоило на мгновение поднять глаза вверх, как тотчас же ты начинал чувствовать себя узником, навеки заключенным между этим небом и камнями, незваным гостем в этом пустынном и мертвом мире, который мог показаться карой господней, а на деле был создан трудом человеческих рук, – ибо кто же еще насыпал земляные террасы на этой неблагодарной земле, вскрыл пасти шахт, которые в безграничной усталости зияли на солнце? Этот мир был создан безымянным трудом многих поколений и затем оставлен людьми по причине, теперь уже никому неведомой и ими, покорными обитателями этого мира, забытой; заброшенная земля, пустыня без облаков и без птиц, точно отгороженная от всего на свете гигантским стеклянным колпаком. Дорога была глинистой, иссохшей, и машина обдала тучей пыли двух жандармов на велосипедах. Дом, где помещалось жандармское управление, стоял на самом верху холма, квадратный и массивный на фоне этого безжизненного пейзажа. Шоссе то и дело ненадолго вырывалось к морю, и по временам щебенка дороги отсвечивала, слепя глаза.
Долорес, щурясь от солнца, смотрела по сторонам; у перекрестка Эль-Канталь свернули вправо. Пятна солнечного света играли на поверхности воды, и пляж лениво тянулся между двумя скалистыми мысами. Машина затормозила; несколько женщин гуськом двигались по жнивью, по самому солнцепеку, прикрываясь выгоревшими, унылыми зонтиками. Наверное это были жены жандармов, – некоторые на руках держали детей; дойдя до моря, женщины вошли в воду, как были, одетыми, так и не выпуская из рук раскрытых зонтиков; они громко визжали, придерживая разлетавшиеся юбки. Долорес разделась в машине, а Антонио лег на песок лицом кверху и закрыл глаза.
Солнце падало тяжелым потоком на плененную землю, отражалось в синем, спокойном море. Долорес энергичным брассом доплыла до скал и, вернувшись на берег, стала рассказывать Антонио, как она беспокоится за Альваро и как ему трудно живется.
