Текст книги "Особые приметы"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Они редко когда открывают, – объясняет собеседник. – Но если интересуетесь зайти, я знаю, у кого ключ.

– Не стоит, зачем беспокоить людей.

– Никакого беспокойства тут нет. Это родственница моя. Она живет рядом, в двух шагах.

Собралась кучка ребятишек, смотрят на вас, разинув рот. Собеседник поворачивается к ним и, положив руку на голову самому рослому, спрашивает:

– Хулия где живет, знаешь?

– Какая Хулия?

– Что альпаргатами торгует, у нее еще прилавок прямо в дверях.

– Ага, знаю.

– Ну вот, беги к ней, живо, и скажи, чтоб дала тебе ключ от библиотеки, тут один сеньор хочет в библиотеку зайти.

Мальчишка умчался. Ты с улыбкой благодаришь родственника библиотекарши.

– Она и дочку приспособила. За уборщицу. Порядок наводить, пыль вытирать, проветривать…

– Каждый день убирает?

– Зачем каждый день? На рождество, ну и летом… Когда инспектор провинцию объезжает.

– А в остальное время что же, закрыто?

– Закрыто. Разве приедет кто нездешний, вот вроде вас. – Собеседник на мгновение задумывается. – Прошлый год студент приезжал. Из Мадрида.

Вокруг стоят уже с десяток ребятишек и внимательно слушают ваш разговор, они перешептываются, и время от времени то один, то другой скрывается в баре: сообщить последние новости. Через несколько минут юнец прибегает назад.

– Хулия уехала.

– Куда уехала?

– В Гранаду, и до вторника не вернется.

– А дочка?

– Дома нет.

– Кто это тебе сказал?

– Перико.

Родственник библиотекарши разводит руками: на нет и суда нет. Подошло двое-трое любопытных – послушать, о чем это люди толкуют. Слушают молча.

– Дочка Хулии к золовке своей пошла, – роняет наконец один. – Я их с полчаса назад вместе видел.

– А где они были?

– У бакалейщика в лавке.

– Сбегай-ка к ней, – приказывает мальчишке твой покровитель. – Скажи, чтоб дала тебе ключ.

– Ну что вы, не стоит, – протестуешь ты.

– Ничего, ничего, ему это не в труд. Он мигом.

Мальчонка убежал. Любопытных поприбавилось.

Человек двадцать уже наберется. Растет толпа. Двадцать пять, тридцать.

– С Франции. Иностранец, – сообщают мальчишки.

Взрослые смотрят на тебя так, словно ждут, что ты сейчас обратишься к ним с речью. Через площадь идет священник в засаленной сутане и поглядывает в твою сторону. Прежде чем исчезнуть из твоего поля зрения, он останавливает какого-то мальчишку и о чем-то с ним говорит. По направлению их взглядов ты догадываешься: речь идет о тебе.

– А вы откуда же к нам пожаловали, если мой вопрос вас не обидит, – спрашивает твой благодетель.

– Из Барселоны.

– А машина эта французская?

– Французская.

– То-то я смотрю: «Ф» на номере…

Кольцо любопытных медленно сжимается. Шепот:

– Из Франции, из Франции.

Кто-то спрашивает:

– А как там хозяева – не прижимают? Дают людям работу?

Неизбежный вопрос, но хоть ты уже не в первый раз его слышишь, краска заливает тебе лицо.

Мальчонка возвращается запыхавшийся.

– Она сказала, что ключ у матери.

– Так ты ж говорил, что она в Гранаду уехала?

– Ага.

– А ключ?

– Она его с собой забрала.

Воцаряется тишина. Толпа затаила дыхание. Ждут, что ты скажешь. Их уже человек сорок, а может, и все пятьдесят. А вот и еще подвалило, И еще. Спрашивают, что такое. По толпе, не умолкая, шелестит: «Барселона», «библиотека», «Франция».

– Что тут происходит? В чем дело?

Голос властный, и кольцо любопытных раздается, пропуская солдата гражданской гвардии, против обыкновения – одного. Усы, темные очки, треуголка, замызганный френч, брюки в заплатах.

– Так просто, – объясняет твой покровитель. – Этот вот сеньор интересуется зайти библиотеку посмотреть, а Хулии нету, я и послал мальчонку за ключом.

– Кто тут насчет библиотеки интересуется? Вы?

– Я, сеньор.

– Удостоверение личности, попрошу.

Толпа замерла, так и впилась в тебя глазами. Огнедышащее солнце палит голову.

– У меня удостоверения нет. У меня паспорт.

– Иностранный?

– Нет, испанский.

– А почему не удостоверение?

– Я живу за границей.

– Это почему же за границей?

– Личные причины.

– Так. Покажите паспорт.

Жандарм недоверчиво берет паспорт в руки, просматривает и не торопясь тщательно прочитывает каждую страницу.

– Эта печать – где вам ее ставили?

– В Германии.

– А эту?

– В Голландии.

– Чем вы занимаетесь?

– Я фотограф.

– Когда приехали в Испанию?

– Там есть, посмотрите… Полицейский комиссариат в Ла-Хункера… Второго августа.

– Ах, да… У вас тут в Испании семья?

– Нет, семьи нету.

– Значит, в качестве туриста?

– В качестве туриста.

– И вы говорите, что хотели посмотреть библиотеку?

– Да так, просто полюбопытствовал.

– Она закрыта.

– Да, мне уже сказали.

Гвардеец возвращает тебе паспорт. Его грубое лицо кривится, пытаясь изобразить улыбку.

– Я вас для порядка спрашивал, как по службе положено.

Зрители не могут оторвать взгляда от твоих губ. В твоем молчании им, видимо, чудится какой-то подвох.

– Бдительность – прежде всего. Так я говорю? Каждого, кто к нам приезжает, не проверишь, мало ли что у него на уме… – Жандарм говорит почти сердечно. – В общем, дело, я думаю, ясное… Ладно, поезжайте с богом.

– Большое спасибо.

– Счастливого пути.

Жандарм удаляется, зеваки один за другим расходятся, ребятишки возвращаются к прерванным играм. Бар наполняется завсегдатаями.

Ты переходишь площадь и садишься в машину. Все то же слепящее солнце заливает беленые стены домов. Над тобой проносятся ласточки: беспечно и ловко они скрываются под навесом крыши муниципальной библиотеки.

(А библиотека, наверно, закрыта по-прежнему, в твоем портфеле дремлют записи социологических опросов – они тебе не понадобились, потому что твои документальные съемки закончились провалом: в Йесте полиция конфисковала у тебя всю отснятую пленку, Энрике – на Кубе, весь ушел в революцию, а ты, как и прежде, предаешься праздности и, сидя в своем шезлонге под деревьями, в тени, которая располагает тебя к воспоминаниям, смотришь на постепенно тускнеющий рассеянный вечерний свет).

И так оно продолжалось до 1950 года а в пятидесятом году видим ничего мы в этой Таррасе не дождемся снялись с места и поехали набедовались в дороге пока до Хероны добрались сынка нашего который у нас в Таррасе родился конечно с собой взяли в Хероне мы получим паспорта для выезда во Францию и поехали дальше а в Фигерасе сыночек наш заболел пришлось к доктору идти но доктор сказал ничего мол страшного нету и на другое утро мы сели в автобус и так доехали до первого французского большого города называется Перпиньян и как приехали пошли в бюро иммиграции и сынка моего сразу посмотрел французский доктор очень внимательный симпатичный сам к нам пришел и сказал что мальчика уже спасти нельзя и тогда мы пошли к испанскому консулу и секретарь посмотрел как мучается наш сынок и говорит ничем вам помочь не могу но тут как раз вышел генеральный консул он только что приехал из Соединенных Штатов и сразу дал распоряжение выправьте на ребенка документы чтобы его в больницу положили и наперед чтобы никогда больше такого беззакония не повторялось я мол испанец а не кто-нибудь и двадцать лет был консулом в Америке я этого не потерплю а ребенку живо дать выпить горячего бульона но только что мы приехали в больницу сынок у меня на руках весь посинел и через час умер и снова мы пошли к консулу и рассказали ему сколько мы отец с матерью горя приняли чтобы в такой жизни как мы жили в Таррасе сынок наш не болел и рос здоровым и вот теперь приходится хоронить нам его в Перпиньяне и консул сказал не беспокойтесь я насчет вашего сына позабочусь я консул и честно выполняю свой долг по отношению к сыновьям нашей родины и он правда устроил сыночку нашему похороны что дай бог каждому и я никогда не забуду Перпиньян и как сердечно к нам тамошние люди отнеслись и в полиции и в муниципалитете все уважительные у каждого найдется для тебя ласковое слово облегчили они наше горе и дай бог им всем добра им и всему городу Перпиньяну

Вспомни (и запиши) эту сцену, чтобы она не умерла вместе с тобой.

Возвращаясь из Швейцарии вместе с другими сотрудниками агентства, ты задержался на несколько дней в центральных департаментах Франции, совершив небольшую экскурсию по гастрономическому маршруту, рекомендованному путеводителем Мишлэн (Баланс, Вильфор, Шато-де-ла-Мюз, Мийо, Сент-Африк, Лакон, Катр). Ты прогуливался по неприютному перрону вокзала в Тулузе, ожидая экспресса, которым тебе предстояло возвратиться в Париж. Ты чувствовал себя несколько утомленным (перебор по части розовых выдержанных тонких вин: сенперэ, корна, сен-сатюрнен, гайяк) и не сразу обратил на нее внимание. Ей было лет за тридцать. Красивая женщина, русоволосая, бедра, правда, немного тяжеловаты. Пальто на ней было из искусственного каракуля. Она, так же как ты, прогуливалась по перрону, и на полдороге вы встречались. Она волновалась и была уже не в силах совладать с нервами.

– Pardon, Monsieur, le train qui vient de Cerbère est-il en retard?[183]183
  – Простите, мосье. Поезд из Сербера не опаздывает? (франц.)


[Закрыть]

Железнодорожник отрицательно покачал головой, а ты по выговору (он чем-то походил на легкий акцент, который появлялся у Долорес в минуты пробуждения или когда она хотела спать) определил, что русоволосая женщина – твоя соотечественница, давно уже, видимо, обосновавшаяся во Франции (парикмахерша, портниха, словом, что-нибудь в этом роде). Экспресс подали на линию между двумя центральными платформами (в шумное пыхтение паровоза вплелся неразборчивый голос вокзального радио и звонкий колокольчик почтового автокара). Ты увидел, как она побежала вдоль состава, тревожно и нетерпеливо всматриваясь в лица пассажиров, высунувшихся из окон. Внезапно женщина остановилась: из окошка выглядывала старуха в черном платке, она беспомощно и беспокойно озиралась по сторонам – как птенец, выпавший из гнезда, подумалось тебе.

– Мама! – закричала женщина. – Мамочка!

Ты вошел в вагон вслед за ней – это было купе второго класса (мать везла с собой две плетеные ивовые корзины, содержимое которых было прикрыто старым тряпьем, и полдюжины картонных коробок, связанных веревочками). Женщины сидели обнявшись и плакали, а ты делал вид, будто перебираешь содержимое саквояжа и краешком глаза следил за ними. Мать – крестьянка. Вся в черном. Неуклюжее деревенское пальто, грубошерстный платок на голове, ноги – в стоптанных домашних туфлях. Дочь – в пальто из искусственного каракуля, в элегантных итальянских туфельках. Шею прикрывает нарядная шелковая косынка. На желтом, увядшем лице матери – нищета и пыль родного нагорья. Лицо дочери знакомо с умелыми руками косметичек, она горожанка до кончиков ногтей, привлекательная, изящная. И вот обе они сидят, и плачут, и целуют друг друга, и не могут нацеловаться, и не могут оторваться одна от другой, счастливые, онемевшие от радости.

– Шестнадцать лет. Боже мой, шестнадцать лет.

Кроме вас троих, в купе никого больше не было. Поезд проносился по незримой (ночной) французской земле, а потерянная мать и найденная дочь, потерянная дочь и найденная мать все еще обнимались и целовались, подводя черту под своей затянувшейся, безнадежной разлукой (заполненной для одной «великим исходом», немецкой оккупацией, бомбардировками; для другой – голодом, годами блокады, закрытием границы). Казалось, они только теперь узнали, что существует любовь и нежность; казалось, они только теперь эту нежность и любовь обрели. Смочив одеколоном чистую салфетку, дочь отерла матери лоб, щеки, губы (словно хотела смыть с ее лица следы шестнадцатилетних лишений и горя). Она сняла с нее грубый шерстяной платок и покрыла ей голову своей шелковой косынкой; вместо старых домашних туфель она надела ей на ноги темные, приличные ее возрасту туфли; она заставила ее сбросить истертое до ветхости пальто и с материнской (она, дочь) заботливостью одела ее в свое пальто из искусственного каракуля. Мать, ошеломленная счастьем, не сопротивлялась, и в ответ на каждое движение дочери, на каждый ее жест из материнских глаз выкатывались (снова и снова) две чистые прозрачные слезы и бежали, блестящие, как жемчужины, по морщинистым щекам.

Когда бессмысленность человеческого существования повергала тебя в отчаяние (а это в последнее время случалось все чаще), воспоминание о матери и дочери, воспоминание о встрече матери и дочери в купе второго класса (в парижском экспрессе, мчавшемся по ночной Франции) вливало в тебя бодрость, излечивая от хандры и уныния, ставших (быть может, ты сам был тому причиной) хлебом насущным твоего бытия. Припадок на бульваре Ришара Ленуара поставил тебя лицом к лицу с неотвратимостью смерти; теперь ты знал доподлинно: от этой финальной катастрофы никуда не уйти, и тебе было больно, что вместе с тобой умрет и это воспоминание. Сидя в саду под ненадежной, подвижною тенью деревьев, ты чувствовал, как в тебе нарастает ярость бессмысленного протеста против скаредной судьбы, заранее обрекшей дорогое тебе воспоминание и самого тебя (нет, это было невероятно, ты ощущал в себе еще столько жизни, молодая сила бродила, бунтуя, в твоем теле) на беспощадное, жестокое, всепоглощающее забвение.

Этот добрый сеньор дал нам адрес и мы с этим адресом поехали прямо к нему домой но когда мы к нему пришли он нам заявляет я мол нанял другого потому что будто бы есть закон что нельзя брать на работу испанцев а я у него спрашиваю ведь вы же сами нас сюда вызвали из Испании а он отвечает вы мне не указывайте в этой деревне хозяин я а я ему говорю вы меня обманули разве справедливо так поступать и я пошел в муниципалитет это ведь деревня французская рабочие прочитали мой контракт накормили нас и сказали чтобы я этого так не оставлял что французские рабочие и испанские рабочие друзья а этот добрый сеньор нарушает французские законы он обманул нас и еще других кроме нас и теперь ему несдобровать Франция ему покажет что значит обманывать рабочих и чтобы я немедленно обратился в отдел министерства труда в городе Нарбон пусть он там попробует обмануть рабочего там быстро разберутся как и отчего умер мой сын а этот сеньор если он забыл так вспомнит что такое значит рабочий и мне посоветовали поскорее нанять адвоката и получилось что адвокат мой женщина ее звали Мариса Каррерас у нее отец каталонец и она сразу повела нас в гостиницу такая попалась славная женщина и так заботливо отнеслась заплатила в гостинице за все наши расходы и за номер и дала две тысячи франков на обратную дорогу ничего вы тут Бернабеу говорит не добьетесь сеньор этот здесь хозяин и все под его дудку пляшут

и мы вернулись в Херону жене подошел срок рожать это вот второй наш сын второй живой из четверых детей и она через две недели легла в родильный дом а я никакой работы найти не могу и решил пойду-ка я в муниципалитет пусть мне хоть документ выправят чтобы я бесплатный обед получал как безработный но они только три дня меня покормили и выгнали говорят я бродяга а я им говорю дайте мне работу хоть временную пока жена из больницы выйдет а они мне вон отсюда я им отвечаю мне есть нечего и ночевать негде у вас тут произвол и беззаконие и я это повторил громко все слышали и за это меня второй раз посадили в тюрьму

В своих частых поездках по родной стране ты видел обширные территории, где природа была варварски обезображена людьми: андалузские выжженные равнины и оголенные горы; плоские, как доска, безрадостные поля Ла-Манчи. Ты останавливался в каком-нибудь глинисто-рыжем или белом селении, в нищем, забытом людьми и богом рыбачьем поселке, заглядывал в таверну, на рынок или в бедную деревенскую гостиницу, – словом, куда придется, и заводил разговор с крестьянами и рыбаками, ты быстро умел найти с ними общий язык и завязать дружбу. Избавленный от нужды и материальных забот по прихоти случая, давшего тебе богатых родителей, ты целыми часами слушал их рассказы о своей жизни, семье, работе, лишениях, надеждах, и собеседники твои простодушно принимали твой горячий интерес к их делам за чистую монету, они видели в тебе своего, и лишь ты один знал, хотя и не всегда в этом себе признавался, что личиной братства и солидарности прикрываешь свою корыстную цель: сбор материала для будущего фильма о рабочих-эмигрантах. За бутылкой хумильи, за стопкой-другой морилеса ты завоевал сердца крестьян Лубрина и лесорубов Силеса, погонщиков мулов из Тотаны и каменщиков из Куэваса, ты подкупал их своей минутной сердечностью и лживыми обещаниями непременно заехать в гости, потом вы обменивались адресами, и ты клятвенно заверял их, что будешь поддерживать с ними регулярную связь. В минуту прощания, когда они обнимали тебя и грубовато пожимали твою руку, ты испытывал циничное чувство облегчения и одновременно вины. Ты ведь знал, что, предлагая им свою дружбу, бессовестно обманываешь их и обманываешь, жалко обманываешь самого себя; ты отлично сознавал: едва только рассеется мимолетная атмосфера дружеской близости, порожденная их присутствием, ты забудешь о них и никогда больше сюда не приедешь, чтобы их повидать. Но то, что для тебя было всего лишь случайной, дорожной встречей, для них, быть может, представляло собой настоящее событие. Будущий фильм требовал все нового и нового материала, и ты разыгрывал эту сцену не раз и не два, пока с горечью не убедился, что твое чувство братской солидарности, которое поначалу всякий раз охватывало тебя, когда ты вступал в общение с этими людьми, – не больше как самообман, ибо, расставшись с ними, ты вновь отдавался на волю своей кочевой судьбы, а они по-прежнему прозябали в своей темной безвестности, и надо случиться чуду, чтобы они перестали прозябать в ней до того дня, когда их бренные останки найдут последнее успокоение на одном из зеленых, пронизанных солнцем андалузских кладбищ.

Прошло еще много, очень много времени после того, как полицейские власти Йесте отняли у тебя надежду и ты понял, что уже не создашь документальной ленты, а письма и открытки с корявыми адресами, выведенными не привычной к перу рукой, все шли и шли; они ложились на твой письменный стол в мансарде на улице Вьей-дю-Тампль, как отчаянные воззвания о помощи, проделавшие в засмоленной бутылке долгий, полный превратностей путь к берегам далекой земли. Поздравления ко дню ангела и к рождеству, семейные фотографии валялись среди твоих папок и книг, накапливались из года в год, пока однажды, желая покончить навсегда со своим прошлым и хоть раз привести в порядок свои бумаги, ты, не перечитывая, бросил их в горящий камин.

Ты не забудешь той зимней (за окном падал снег) ночи, когда, лежа рядом с мирно спящей, неподвижной Долорес, ты не мог уснуть: в голову лезли мысли о бескорыстной и обманутой любви этих людей, веривших тебе и (с таким трудом) писавших тебе свои письма, и внезапно (просветленный ужасом и отвращением) ты новыми глазами взглянул на обветшалые права, на которых основывались твои несправедливые привилегии.

Хосе Бернабеу говорит

стул мой остался дома и на прощанье он стул сказал так

бедняга Бернабеу мне жалко расставаться с тобой я вижу ты трудолюбив и честен и однако сегодня в воскресенье ты вынужден как и в будни идти добывать себе на пропитание но я тебе обещаю настанет день и ты будешь вознагражден за все потому что твой стул это стул всех сыновей и всех дочерей любящих свою мать Каталонию и всех сыновей и всех дочерей мира и его четыре вертикальные рейки это четыре полосы национального герба Каталонии

этому стулу дороги все сыновья и все дочери которые остались обездоленными сиротами и стул говорит на него сажали каталонцев верных своей родине и испанцев верных законной Испанской республике и мы умирали с голоду и гнили в тюрьмах в то время как фалангисты наживались а нас давили и угнетали как рабов

это говорит стул крещенный именем Компаниса и вторым именем Свобода ибо Хосе Бернабеу дал ему имя героя павшего за нашу Каталонию которая дорога всем кто хранит верность законной Испанской республике

и обидно этому стулу слушать бессовестные разговоры тот говорит поеду летом отдыхать в Ситжес а тот поеду на Майорку этому стулу немало довелось наслушаться бесстыдных речей потому что богачи и главари испанской фаланги не стесняются

стул обращается к тебе буржуазия Барселоны к вам господа заправилы синдиката потому что все вы одна компания и стул спрашивает вас а у семьи Хосе Бернабеу есть кусок хлеба и если вы не знаете что на это ответить то вам ответит этот вот стул

да я всего только стул но я вам отвечу липовые реформаторы неплохо вы устроились как посмотришь кричали все переделаем по-новому а теперь сами наживаетесь за счет бедняков и стул этот вам говорит народ забит и запуган но ничего когда-нибудь он рассчитается с вами сполна

потому что вам главарям и заводилам нет прощения это вы установили порядок если думаешь не по-вашему сиди без работы и хлеба

стул говорит вам десять лет народ живет в страхе перед вашими инквизиторскими застенками но погодите будет и на нашей улице праздник

потому что вы растоптали Каталонию и законную Испанскую республику ради своей корысти и денег потому что злодеяния ваши видел вот этот стул и вел им счет

потому что стул этот крепко стоит на своих четырех ножках и спинка его это герб Каталонии а весь он утверждение прав законной Испанской республики

и на нем на этом стуле крещенном именем Компаниса и носящем второе имя Свобода

на стуле которому нарек эти имена Хосе Бернабеу

на этом стуле говорю я вам

вы не будете сидеть никогда

Тихая заводь летнего вечера. Угасающее солнце стирает краски с холмов, одетых виноградниками и разлинованных рядами рожковых деревьев.

В этот час хорошо было оторваться от чтения, окинуть взглядом кровавый закат и внимательно рассмотреть каждую вещь вокруг, словно видишь ее впервые, потому что только сейчас родился на свет. Долорес, сидевшая рядом, взяла отпечатанные на машинке страницы, что ты оставил на столе, и начала читать, нервно прикуривая одну сигарету от другой. Приближалось время укола и приема ненавистных капель, прописанных доктором Аньером, и дабы не впасть в уныние, ты старался думать о том, что скоро к тебе приедут друзья, вспоминал торжественные аккорды «Реквиема» и на редкость приятный розовый цвет нового марочного вина. Тень почитателя Компаниса растаяла в светлом вечернем воздухе, и теперь в прекрасном, запущенном саду никого, кроме тебя и Долорес, не было. Ты вслушивался в размеренное биение своего сердца, и твоя рука лежала на узкой руке Долорес. Множество мелких шумов – протяжное кваканье лягушек в пруду, звон цикад, чуть слышное пение ветра в листве эвкалиптов – делали тишину более плотной, и когда в нее вторгался долетавший из лесу стук топора или далекое пыхтение паровоза, ты подымал глаза к опаловому небу и несколько мгновений следил за точным, словно бы заранее выверенным, полетом птиц. Теперь и Долорес кончила читать и взглянула на тебя синими, еще не тронутыми закатом глазами, – все вокруг медленно затоплял алый, захватнический вечерний свет.

– А что с ним было дальше? – спросила она.

– Я слышал, – тебе показалось, что отвечаешь не ты, а кто-то другой, – я слышал, будто ему удалось поступить на текстильную фабрику и он остался в Таррасе.

– А его сын? Помнишь, он приходил к нам брать книги?

В твоей памяти возникает его грубоватое толстогубое лицо с густыми бровями; он сидит, облокотясь на стол, в твоей мансарде на улице Вьей-дю-Тампль и, уставившись на носки башмаков, пересказывает историю своего отца.

– Разве я тебе не говорил?

Долорес смотрит на тебя вопросительно; пряди красивых волос, упавшие на лоб, подчеркивают выразительность ее взгляда.

– Нет.

– Он вернулся в Испанию и почти сразу попался.

И снова встает перед тобой его лицо, спокойное, серьезное. Когда он пришел прощаться и ты в последний раз пожал ему руку, тоже были сумерки, такой же, как сейчас, белесый, неверный свет.

– Попался?

– Его задержали с литературой.

На крышу у самого края уселся дрозд. В ту же минуту на террасу вышла со стаканом воды и каплями дочка арендаторов.

– А где он теперь?

– В тюрьме.

У тебя вдруг застучало в висках, а слева в груди, где-то в самой глубине, запульсировала ноющая, тупая боль.

– Сколько ему дали?

– Не знаю.

Лениво падали капли в стакан с водой, а лицо мальчика, вопреки твоим стараниям, не выходило у тебя из памяти – оно стояло перед тобой упорно, неотступно, как немой укор.

– Кто тебе это рассказал? – Долорес поднялась с качалки и изящным движением руки протянула тебе стакан.

– Антонио.

Вечер медленно погружался во тьму. И ты докончил:

– Его выбрали профсоюзным связным, и при первой же облаве он был арестован.