Текст книги "Особые приметы"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

– Может, уйдем? – предложил Фермин.

– Побудем еще.

За столом восседали дон Гонсало, его супруга, сын, консул Испании в Александрии вместе со своей супругой и двумя дочерьми и еще полдюжины одетых с иголочки гостей. Среди них Антонио заметил и самодовольно надутую физиономию доктора. Официанты порхали вокруг стола, и по знаку дона Гонсало повар подал к столу поднос с закусками.

– Да, эти толк в жизни знают, – прошептал Фермин.

Антонио, не останавливаясь, наливал из второй бутылки и решил остаться еще. Кто-то из гостей за тем столом рассказал забавный анекдот, и остальные ответили хором восторженных возгласов. «Божественно!» – проворковал женский голос. Доктор сидел к ним спиною, неподалеку от дона Гонсало; он перегнулся через даму, занимавшую место между ним и доном Гонсало, и зашептал тому что-то на ухо.

– Будь осторожен, это они о тебе.

Дон Гонсало обернулся и мгновение смотрел в упор на Антонио – лицо, каких в Испании тысячи: большой нос и косматые брови, – а доктор, улыбнувшись, помахал ему приветственно рукой. Антонио, не отрываясь от вина из Вальдепеньяса, с удивлением рассматривал любезное лицо официанта, который, коротко переговорив о чем-то с доном Гонсало, стоял теперь перед ними.

– Сеньор Рамирес, это вы?

– Я.

– Дон Гонсало просил меня передать вам приглашение пересесть за их стол.

Доктор снова обернулся и смотрел на него с выражением заговорщика. Официант в ожидании ответа вытянулся в струнку, как рекрут. Антонио залпом осушил бокал.

– Скажите этому господину, что я крайне признателен за приглашение, но я сам выбираю себе компанию, а его компания меня не устраивает.

– Как?

– Как я сказал.

Официант смотрел на него, словно на сумасшедшего. Чтобы привести официанта в чувство, Антонио похлопал его по руке и заказал еще одну бутылку кларета.

– Хорошо, как прикажете.

Официант подошел к дону Гонсало и повторил слова Антонио. Гости за столом оцепенели, потом пришли в ярость. Доктор сорвался с места и подлетел к ним.

– Чего вы добиваетесь, Рамирес? Хотите перессориться со всем селением?

– Я ничего не добиваюсь, доктор.

– Вы ведете себя грубо и неумно.

– Возможно.

– Вы просто глупец, слышите? Невоспитанный и безответственный глупец…

– Не кипятитесь, – сказал Антонио мягко. – А то омар не переварится.

– Вы раскаетесь, Рамирес. Клянусь, вы раскаетесь.

Доктор повернулся к нему спиной, а Антонио вдруг почувствовал себя безмерно счастливым. Все за тем столом смотрели на него с презрительным осуждением, а сам дон Гонсало, переговорив с официантом, стал рассказывать какую-то историю почтительно внимавшим ему гостям.

– Сеньор Рамирес.

Бармен твердым шагом подошел к их столику и недобро уставился на Антонио.

– Я вас слушаю.

– Дирекция просит вас немедленно покинуть наше заведение.

– Скажите, пожалуйста, сколько я должен?

Бармен движением подозвал официанта.

– Счет сеньорам.

– Всего сто шестьдесят три песеты пятьдесят сентимо.

– Пожалуйста, – Антонио положил бумажки на стол. – Сдачу оставьте себе.

Он вышел на улицу, Фермин – за ним. Плотные тучи окружали серп месяца и через несколько минут закрыли его совсем. С моря дул сильный ветер. На Пасео одна скамейка пустовала, и он сел на нее, вдыхая полной грудью солоноватые и острые запахи воды.

– Вот отмочил, – сказал Фермин. – Тебе что – нехорошо?

– Мне просто отлично, – ответил Антонио. – Я словно помолодел.

На горизонте в море, как светлячки, дрожали фонари рыболовных судов, вдали кто-то печально пел песню. Антонио долго слушал, охваченный невыразимым восторгом, а потом обнял Фермина и пожелал ему спокойной ночи. Придя домой, он в первый раз за многие месяцы заснул спокойным сном, без помощи снотворных.

Среда, 3-е. В 10.40 Горилла идет в бар «Пичи», а оттуда – в бар «Мариола», где его ожидает Синий с механиком из своей мастерской. Когда в бар входят два продавца лотерейных билетов, приятели Синего, которые могут знать в лицо сотрудников полиции, наблюдение за баром снимается.

В 14.00 Горилла появляется в доме Цыгана. На такси едет в мастерские «Орион» и потом идет пешком до пассажа Перманейер, как будто кого-то ищет. Сегодня, кажется, он принимает меры предосторожности: часто оглядывается и, чтобы сбить со следа, делает полный круг по кварталу.

Четверг, 4-е. В 12.30 приезжает Горилла. На площади Корреос садится в метро, едет до Уркинаоны и встречается с Никитой напротив транспортного агентства «Ла-Каталана». Сегодня он ведет себя спокойнее, чем накануне. Она идут по Ронда – Сан-Педро и в 14.20 расстаются. Через несколько минут Горилла теряется в уличном движении на Уркинаоне.

Пятница, 5-е. Горилла приезжает в 15 часов и, походив немного по центру города, идет в мастерскую Синего. Они заходят в бар «Пичи», возвращаются к мастерской, 20 минут разговаривают у дверей, некоторое время разглядывают витрины и потом исчезают. Их не оказывается ни в баре «Мариола», ни в «Эскосесе». В 18.15 их замечают на улице Калабриа, около магазина оптики. Некоторое время они идут вместе, а потом расходятся. Синий идет в мастерскую, а Горилла – на проспект Хосе-Антонио; Горилла несет деревянный чемоданчик, который видят в первый раз и который он, должно быть, взял или в магазине оптики, или в привратницкой одного из близлежащих домов. Он едет в трамвае, в поезде и в 20.03 приходит домой к Сойке. Чемоданчик длиною около 50 см, шириною – около 40 см, в глубину около 10 см, темно-коричневого цвета, с одной ручкой; с виду – легкий. Наводились справки о хозяевах оптического магазина и жильцах прилежащего дома, в котором помещается пансион под названием «Пансион Самора», расследование не дало результатов.

Суббота, 6-е. В 14 часов Горилла садится на поезд в Премья. На площади Паласио он пропадает из виду, и в 17 часов его обнаруживают в баре «Пичи» вместе с Цыганом и Синим. Последний уходит в мастерскую, а потом домой. Цыган и Горилла остаются в баре до 19 часов и смотрят по телевизору передачу о нашем освободительном Крестовом походе. Потом выходят, идут очень медленно. Горилла достает блокнот и шариковую ручку и, кажется, рисует какой-то план; они обсуждают его, и Цыган тоже что-то рисует; так они доходят до бара «Флоридита», где их ожидает жена Цыгана. Дальше они идут втроем и заходят в несколько баров. Потом Горилла садится на поезд и едет к Сойке. В 22 часа он появляется вместе с Сойкой, Эскучи и еще одной девушкой, которую назовем Косы. Вчетвером они идут в кино. В 0.30 все возвращаются на улицу Альмогаварес, 8, и наблюдение за домом снимается.

Воскресенье, 7-е. Горилла приезжает в 11.45, идет в бар «Эскосес» и встречается со Скимо, Кудрявым и Никитой. Через полчаса он садится в «пежо» № 9089 МС-75 вместе со Скимо и уезжает в направлении Санса; далее следить за ними невозможно за неимением подходящей машины. Кудрявый прощается с Никитой и идет на проспект Хосе-Антонио. Сворачивает на улицу Калабриа, проходит мимо оптического магазина, входит в соседний подъезд, где помещается Пансион «Самора», и больше не показывается.

Понедельник, 8-е. Горилла не появляется.

Вторник, 9-е. Гориллу замечают в 10.35. Он садится на такси на площади Паласио и едет до угла Энтенса – проспект Хосе-Антонио. Заходит в бар «Эскосес» и, не найдя там никого, медленно идет до угла Рокафорт – Арагон; неподалеку от обычного места встреч замечает женщину, которая идет тоже медленно; они переглядываются. Время – 12.01. Женщина останавливается на углу, Горилла внимательно смотрит на нее, подходит, будто хочет что-то спросить, и они радостно здороваются. Женщина, которую мы назовем Пиаф, – низкого роста, худощавая, в руках у нее черная дамская сумочка. Они заходят в бар «Эскосес» и через 15 минут выходят. Заходят в другой бар. Когда через 10 минут они выходят, у Гориллы в руках небольшой сверток в синей бумаге. Он что-то объясняет Пиаф, и они прощаются. Она на такси едет в отель «Интернасьональ». Горилла пропадает из виду и в 16.40 появляется в баре «Пичи». Через четверть часа он обходит квартал вокруг и направляется в «Эскосес». В 17.35 приходит Пиаф. Полчаса они оживленно разговаривают и расходятся; у Гориллы остаются бумаги, свернутые в трубочку длиною около 40 см, и сверток, похожий на утренний, но большего размера. Он идет в бар «Пичи» и там встречается с Цыганом. Они сидят до 19 часов, а когда поднимаются уходить, сверток и бумаги остаются у Цыгана, Пиаф в центре города прогуливается по улицам, проходит по Рамблас и в 20.30 возвращается в отель.

Среда, 10-е. Пиаф выходит из отеля в 10.15 и встречается с Гориллой напротив Дворца вице-королевы. Вместе идут на Королевскую площадь, сидят на террасе бара и через полчаса расходятся. Пиаф идет в порт и на катере едет на мол. Горилла в баре «Пичи» встречается с Цыганом и Синим. Пиаф возвращается в отель, укладывает чемоданы, оплачивает счета и на такси едет на угол Рокафорт – Арагон. Выходит из машины, берет багаж и отпускает такси. Через пять минут она начинает проявлять признаки нетерпения, поглядывает на часы, и тут появляются Горилла и Цыган. Прежде чем подойти к Пиаф, Горилла с Цыганом о чем-то переговариваются, потом Горилла подходит первым и представляет ей Цыгана. Последний берет чемодан и чемоданчик, останавливает такси и отвозит вещи к себе домой, на улицу Альманса. Горилла и Пиаф идут на площадь Испании, заходят в помещение выставки и возвращаются на проспект Хосе-Антонио. Цыган с женою ждут их в баре «Мариола», они принесли с собой чемодан, но не тот, что был раньше, а другой и большой саквояж темно-коричневого цвета; чемодан бежевый, с наугольниками. Они разговаривают вчетвером; останавливают такси, Пиаф садится в машину с этим новым багажом и едет на вокзал MCA. Садится в поезд, идущий на Сербере; за ней следуют двое полицейских агентов. В порту они успевают несколько раз ее сфотографировать, а при переезде через границу фотографируют ее паспорт.

Четверг, 11-е. Кудрявый оказался Антонио Рамиресом Труэба, родом из города Агилас, Мурсия, в настоящее время проживает в пансионе «Самора», улица Калабриа, 116. Доктор юридических наук, слушатель дипломатической школы. В университете был замечен в симпатиях марксистам, в досье фигурирует как спутник Альваро Мендиолы, автора антииспанского фильма об эмиграции рабочих, конфискованного полицией города Йесте, провинция Альбасете, 23 августа 58-го года.

Никаких сомнений: полиция работала безупречно. Пять веков слежки, инквизиции и цензуры постепенно сформировали моральную структуру этого уникального организма, который даже недруги и клеветники считали образцом сложнейших общественных гигиенических институтов, которые, вдохновленные этим примером, множатся сегодня во всем мире.

Годы Мира, царившие на протяжении двадцати пяти лет, были истинным и осязаемым плодом скрытой работы поколений, посвятивших себя благородной и счастливой миссии: любой ценою сохранить в строгой неприкосновенности принципы, необходимое почтение к законам, мгновенное и слепое повиновение тем загадочным нормам, которые правят человеческим обществом, иерархически разделенным на категории и классы, каждый из которых блистательно исполняет свою роль в иллюзорном театре жизни. Обогатившись столь обширным и полезным опытом, народ и сам научился применять очистительные средства, и к призрачно счастливому лету 1963 года твоя родина превратилась в зловещую, дремотную страну, населенную тридцатью с лишним миллионами полицейских в штатском, включая бывших непокорных и бывших мятежников. С присущим тебе оптимизмом ты думал, что пройдет еще немного, и чиновники со служащими вовсе не будут нужны, ибо в большей или меньшей степени, но надзиратель, цензор, шпик исподволь и потихоньку уже просочились в души твоих соотечественников. Система, установленная твоими соплеменниками, возродила инквизицию, но в несколько ином обличии, однако с теми же доносами, слежкой, очными ставками, допросами. Жандармерия, полиция военная, полиция гражданская – несть им числа. Словно короста, покрыли они изможденную, оцепенелую землю отцов. Муж шпионит за женой, жена – за мужем, отец – за сыном, сын – за отцом, брат – за братом и каждый – за соседом. Буржуа, крупные и мелкие, сельские и городские, рабочие, крестьяне, обыватели – все сплошь полицейские. Шпионит и «независимый» интеллектуал-индивидуалист, и даже добродушный писатель-романист, обуреваемый социальными заботами (по крайней мере, касающимися его близких). Друг, прошедший рядом всю жизнь, товарищ, разделивший с тобой тяжкие часы, – тоже полицейские. (И сколько раз ты сам, Альваро, мирился с окружающим тебя конформизмом, порицая себя публично или же втихомолку, сколько раз ты скрывал от остальных свою подлинную суть; и ты был полицейским, как бы ни было тебе неприятно в этом сознаться.)

Мы дорого заплатим, думал ты, за проигранную гражданскую войну, за двадцать лет косматого страха, за пагубное легкомыслие, которое нас захлестнуло. Все мы больны неизлечимо, все мы искалечены, все обманулись в надеждах. Как вернуть мир, цельность, покой нашим сердцам? Несчастный, жалкий народ, несчастная родина, какой психоанализ в состоянии помочь тебе воспрянуть? Время для тебя не движется, и дети твои выходят из твоего лона никчемные, не в силах противостоять твоей косности, твоему упрямству, твоему безумию. Изменишься ли ты когда-нибудь? Может, изменишься (думал ты), когда твои кости (твои, Альваро) унавозят твою почву (о, родина) и другие, лучшие люди (сегодня еще дети) принесут свой дар в жертву неосуществленным порывам, которые были твоей участью. Вот ты умрешь, мучила тебя мысль, кто же, кто об этом расскажет?

Протокол обыска . 8 часов 30 минут 18 декабря 1960 года. Согласно приказу инспектора, начальника бригады общественных расследований данного полицейского управления, полицейские инспекторы дон Элой Ромеро Санчес, дон Мамерто Киксарт Лопес и дон Эдуардо Гарсиа Барриос, имея соответствующий ордер, явились в пансион «Самора», на улице Калабриа, 116, в комнату, занимаемую Антонио Рамиресом Труэба, с целью произвести обыск. В присутствии названного лица и при свидетелях Хосе Кальво Мартинесе, владельце пансиона, и Хосе Мариа Кортесе Берруэсо, служащем того же пансиона, был произведен обыск, давший следующие результаты: книга под названием «Капитал» Карла Маркса, «Начала философии» Жоржа Политцера, «Избранные произведения» Розы Люксембург, «Письма из тюрьмы» Антонио Грамши, «Сталин» Исаака Дейчера, «Интеллигенция и война в Испании» Альдо Гароши, «Оттепель» Ильи Эренбурга, «Избранные стихотворения» Рафаэля Альберти, «Дополнения» Антонио Мачадо, «Театр» Бертольта Брехта, номера журналов «Куадернос» и «Иберика», посвященные Испании, несколько номеров «Эроп» и «Контемпоранео», репродукция «Голубя» Пикассо и т. д. Все упомянутые книги и журналы прилагаются к данному акту для последующей передачи соответствующим судебным властям.

Ощущение двусмысленности пропало. Теперь он снова мог ходить, гулять по селению, как ссыльный, угадывая в немом приговоре людей отмечавшее его неизгладимое клеймо. Иллюзия свободы наконец рассеялась, и его смягченное заключение стало обычным заключением: заточение с границами неопределенными, но вполне реальными, хитроумный механизм, исключавший и физическое и духовное бегство. Морской горизонт хоть и отгораживал от мира это место, забытое богом и разрушенное дурным правлением человека, но все же меньше угнетал, чем пустота, рожденная недоверием и страхом, подозрительными и опасливыми взглядами, едва различимыми приветствиями, короткими и ничего не значащими разговорами. Одинокий в своем заточении на этой порабощенной земле, еще более одинокий от того, что люди рядом – чужие и каждый миг множит одиночество, подобно тому как дикое эхо множит крик под огромными сводами, теперь он с радостью мог считать свою ссылку тюрьмою, тюрьму – путем к свободе, а свободу – единственной целью, достойной мыслящего человека, единственного свободного существа, – по крайней мере, так считается, – в толпе соотечественников, которые мнят себя свободными потому лишь, что продают по дешевке – и то прогресс! – свою жалкую рабочую силу, один раз в неделю по закону отдыхают, невесть зачем регулярно производят детей, со странным пылом спорят о статьях какого-нибудь футболиста или же о ляжке тореро, поврежденной быком, а сами-то они – тоже быки, и даже хуже – довольная, покорная скотина, которая с независимым видом толкует лишь о дозволенном и осуждает осужденное, – печальное стадо волов, но только без колокольчиков, пешки в руках ловкачей и циников, народ когда-то героический – развернутые красные знамена, свирепые лица людей, поднимающих вверх сжатые кулаки, и эта песня «… qu’on ne pouvait pas entendre sans que le coeur battit et le sang fut en feu»[73]73
  «…которую нельзя было слушать без того, чтобы сердце не билось и кровь не кипела» (франц.)


[Закрыть], – помните? – все это к концу двадцатипятилетия превратилось (боже мой, как это удалось, боже мой?) в пустую тень прошлого, в мертвый звон, в дремлющую плоть, которая, быть может, когда-нибудь и проснется…

Последствия случая в курзале не замедлили сказаться. На следующий день, когда Антонио переводил особенно темный кусок из книги по философии, к нему домой явились два жандарма и грубо велели ему следовать за ними в жандармерию. Дело близилось к вечеру, и, когда они шли селением, люди на улицах останавливались и глазели на них, а с террасы одного кафе кто-то сказал наставительно: «Так ему и надо. Пусть расстреляют».

Лейтенант встретил Антонио хмуро: на этот раз его обращение немногим отличалось от обращения тех, кто избивал Антонио в полицейском управлении, и Антонио почувствовал облегчение при мысли о том, что комедия, которую разыгрывали обе стороны, раз и навсегда кончилась.

– Рамирес, – сказал лейтенант. – До сих пор мы считались с тобою, но снисходительность имеет границы. Твоя вчерашняя выходка переполнила чашу терпения: каждый порядочный человек осудил бы твой возмутительный, хулиганский поступок. Если ты намерен извиниться перед доном Гонсало…

– Ни за что на свете, лейтенант.

– В таком случае правила для тебя меняются в корне. С сегодняшнего дня ты будешь отмечаться дважды в день, и ноги твоей не будет ни в одном баре, ни в одном публичном месте. Если ослушаешься – пожалеешь, понятно?

– Да, лейтенант.

– А для начала сегодня же сбрей бороду, или я сам обрею тебя на свой лад. Испания – это тебе не Куба… А будешь петушиться, гляди – как бы перышки не общипали.

– Да, лейтенант.

– Мои люди не сведут с тебя глаз, а что тебя ожидает – сам знаешь. Так отделаем – родная мама не узнает.

Он грубо простился, но, когда Антонио шел через двор казармы, послал капрала вернуть его обратно.

– Это еще не все, Рамирес. Все уже знают о твоей выходке, и народ сурово осуждает твое поведение. Если кто-то вздумает накостылять тебе, мы вмешиваться не станем.

– Это угроза?

– Понимай как знаешь.

Вернувшись в селение, он вошел в первую же парикмахерскую. Борода для него не имела никакого значения теперь, когда ясно обозначились рамки заключения, и он снова почувствовал себя свободным человеком в стенах просторной, благоустроенной тюрьмы. Фермин получил приказ не здороваться с ним, и, когда они случайно сталкивались на улице, он лишь улыбался Антонио. Утром и вечером Антонио приходил отмечаться в казарму, а в часы, свободные от занятий переводом, он брал велосипед и ехал полежать куда-нибудь на пляж, счастливый тем, что может затеряться на несколько часов в упрямом рокоте волн, которые тонким узорным кружевом бросались на песок.

Во время одной из таких бесцельных прогулок, незадолго до рождества, он шел по тропинке в сторону Калабардины. В ожидании тунца, который появляется у берегов к весне, вся снасть с судов была снята и покоилась на складах предприятия, такая же декоративная и бесполезная, как и ее безработные хозяева, и одетые в траур серьезные женщины, и чумазые печальные детишки. Ослабевшее зимнее солнце отсвечивало на рыбачьих хижинах, и, сидя на уступе на другом конце залива, Антонио в тоске смотрел на борозду, вспаханную рыбачьими судами на поверхности моря, на корпуса суденышек, вытащенных на берег и лежащих там, словно обескровленные, безжизненные дельфины. Он был далек от этого, и в то же время это странно его волновало. Сердце его сжалось от щемящей печали, и, когда он поднялся, на глазах у него были слезы.

Обратно, чтобы не наткнуться на жандармов, он возвращался теми же глухими тропинками. Внезапно на его пути встал маленький человечек, который, похоже, поджидал его за поворотом дороги в зарослях агав.

– Привет, товарищ, – сказал он. – Узнаешь меня?

Взлохмаченные седые волосы, глаза как головешки, выдающийся вперед подбородок – все это показалось смутно знакомым. Антонио поколебался и ответил:

– Не знаю. Не могу вспомнить.

– Я Морильо, товарищ твоего отца по оружию.

Смертный приговор, отмененный в самый последний момент, пятнадцать лет тюрьмы, горести и унижения сделали из бывшего главы местного сельского комитета старого, изношенного человека, превратившегося, как и множество других по всей испанской земле, в расплывчатую тень самого себя.

– Я давно хочу поговорить с тобой, товарищ. Несколько раз писал тебе и назначал свиданье в полночь на развалинах замка, но ты не пришел.

– Я ничего не получал, – сказал Антонио.

– Настал момент действовать. Вся страна готова подняться и ждет только, чтобы мы взяли инициативу в свои руки… Как только получим приказ, мы, патриоты, уйдем в горы и откопаем спрятанное оружие, ты меня слышишь?

– Да.

– В каждом квартале созданы комитеты, занятые покупкой винтовок и пулеметов. Вчера ночью приходила подводная лодка наших и передала зашифрованное послание… Когда пробьет час, я дам тебе знать. А пока – молчание, и главное – бдительность.

Антонио ушел, бросив его один на один с его мрачным бредом, и вернулся в селение. До конца заключения оставалось совсем немного, и Антонио с беспокойством думал о том двусмысленном мире, который подстерегал его в конце срока, об искусительных хлопотах жизни, с виду, казалось бы, такой устроенной и благополучной. Он хотел бы не участвовать больше в игре и взять свою ставку, но игра, хотя и в новом, видоизмененном виде, продолжалась, и, как тогда, в курзале, помня о других донах гонсало, которые в будущем встретятся на его пути, он твердо знал (глубокая уверенность, точно пойманная птица, таилась у него в душе), знал, что нечто гораздо более сильное, чем он сам, заставляет его и всегда будет заставлять ставить в этой игре снова и снова.

В сад ворвался автомобиль. Вы втроем сидели на галерее, и отпечатанные на машинке страницы дневника наблюдения устилали плетеную скатерть из дрокового волокна, на которую несколько часов назад служанка подала вам кофе. Долорес вздохнула и поднялась.

Вечер обвел красноватой сияющей каймою горы, и посеребренные листья эвкалиптов застыли в головокружительном покое. Стремительные ласточки рассекали неподвижный воздух, задевая острыми клювами навес крыши. Поблекшая голубизна моря растворялась в небе.

Машина, ловко объехав игрушки, разбросанные по гравию, остановилась около террасы, и из нее вышли Рикардо, Пако и Артигас с выражением одинаковой предельной усталости на лицах. Заметны были следы ночи, явно проведенной без сна. Они крикнули Альваро, что идут купаться. И, поднимаясь по дорожке к пруду, Пако на ходу продемонстрировал блистательный стриптиз. За ними с лаем неслись собаки.

Вы тоже решили выкупаться. Долорес пошла к дому батраков искать своих племянников, а вы с Антонио разделись на галерее. Вы молчали, утомленные многочасовым разговором. В образе прошлого, который мало-помалу перед тобой вырисовывался, оставалось еще множество пробелов, заполнить которые было трудно, и ты испытывал беспокойство, словно оставил незавершенным какое-то важное дело. Возможно, что-то существенное проскользнуло у тебя между пальцами, и теперь все твои усилия ухватить его ни к чему не приводили. Прежде чем выйти в сад, ты выпил глоток ледяного фефиньянеса.

Твои друзья ныряли в зеленой воде, и их смеющиеся лица то и дело показывались на поверхности над камнями берега. Ты лег на открытом месте и стал ждать Долорес, погрузившись в плотный покой сумерек. Солнце только что скрылось за горами, и последний багряный луч умирал в ветвях пробковых дубов.

– В Барселоне жарища жуткая, – сказал Артигас.

– Тридцать восемь в тени.

– На площади Испании задержали англичанку в исподнем.

– Не англичанку, – уточнил Пако. – Англичанина.

– Слушай, ты часом не педераст?

– Какой педераст, – возразил тот, – скотоложец!

– Для меня все едино, – сказал Артигас.

– Кстати, – перебил Антонио, – а что с датчанками?

– Рикардо вчера вечером пригласил их поужинать. Спроси у него.

– Я-то при чем?! Это же ты трудился, язычник.

– Ты ли, он ли, но едят они за семерых, – сказала Долорес. – Заметил, как они очищали тарелки?

– Дания – слаборазвитая страна, разве не знаешь! – Пако показал пальцем на Антонио. – Вот ты, экономист… Что ты скажешь об испанском чуде?

Это как бальзам – ощутить прикосновение теплой воды, медленно вытянуть руки и плыть, затерявшись взглядом в бесцветном, без единого облачка небе. Рикардо, Артигас и Пако приехали побыть с тобою субботу и воскресенье, и благодаря их помощи ты верил, что сделаешь еще один шаг в познании и постижении фактов. Вся твоя жизнь теперь состояла в битве один на один с призраками прошлого, и от результатов этой битвы зависело, – ты это знал, – будет ли оплачен долг, который довлеет над твоим ограниченным, целиком зависящим от случая будущим.

Сознавая всю серьезность опасности, ты шел решительным шагом навстречу вполне вероятному бедствию.