Текст книги "Особые приметы"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Едва он вышел из дверей «Свободной Гаваны», хаотический ритм города подхватил его и понес, словно вихрь. Автобусы подходили к остановкам переполненные, на тротуарах выстраивались длинные хвосты очередей. Проехало несколько грузовиков, кое-как замаскированных поблекшими, жухлыми ветками. В кузовах добровольцы пели песни. Они приветственно махали руками и посылали женщинам воздушные поцелуи. На борту последней машины было выведено: «НЕ ПЛАЧЬ, МЫ ВЕРНЕМСЯ». На углу Двадцать пятой улицы, прижимая к груди автомат, патрулировал в форме дружинника знакомый лифтер из отеля. По мостовой, печатая шаг, шла колонна таких же дружинников, как и он. Уличное движение на несколько минут приостановилось. Еще дальше, на опустелой стоянке машин, девочки-пионерки проводили военные занятия. Прошли две коротконогие мулатки, волоча чуть ли не по земле зады, обтянутые пестрыми узкими юбками. Где-то надрывался динамик, повторяя «Пять пунктов» программы Фиделя.

Навстречу ехало свободное такси. Альваро назвал адрес фотолаборатории. Едва они тронулись, шофер начал ругать новую власть и заявил, что, если в ближайшее время «все не станет на свои места», он эмигрирует. Братья из Нью-Йорка пишут ему, чтобы он бросил все и приезжал к ним, они каждый день едят свинину, халву, пастилу.

– Старший брат за полгода прибавил в весе восемнадцать фунтов, Там люди живут, как мы здесь до революции.

– А вы до революции кем работали? Шофером?

– Нет. – Таксист замялся. – Я был служащим, – выдавил он после минутного колебания. И снова на чем свет стоит принялся поносить коммунизм. За этим занятием и оставил его Альваро, выйдя из машины.

Он поднялся в лабораторию и часа два проявлял снимки, которые сделал во время поездки по провинциям, в Сьенфуэгосе, Тринидаде и Санкти-Спиритусе. Он разводил в ванночке проявитель «илфорд», промывал кассеты в раковине, приготовлял раствор закрепителя, погружал в него кассеты, снова промывал и развешивал в сушилке для негативов. Кондиционированный воздух и темнота обострили его обычную боязнь закрытых помещений. Ожидая, когда негативы просохнут и можно будет приступить к работе с фотоувеличителем, он раскрыл окно и вдохнул вольный воздух улицы.

Здесь тоже, где-то рядом, мощный голос громкоговорителя, установленного на машине, передавал «Пять пунктов». Когда чтение кончилось, зазвучали первые такты «Интернационала» в исполнении женского хора с оркестром; машина двинулась дальше и быстро исчезла из глаз, музыка постепенно затихла. Он снова прикрыл окно, уселся в продавленное, с вылезшими пружинами кресло и попытался написать письмо Долорес. Из-под пера как бы сам собой хлынул на бумагу поток обвинений и упреков. Дописав страницу до конца, он перечитал ее и в ярости на себя изорвал и выбросил. А вскоре раздался звонок, он вздрогнул от неожиданности и пошел открывать. Это была Сара.

– Я слишком рано?

Она приблизила к нему свое прекрасное лицо, и Альваро вдруг почувствовал, что сердце у него забилось быстрей. На ней была форма дружинницы: защитного цвета брюки, голубая гимнастерка с короткими рукавами, башмаки и берет, сдвинутый не без кокетства набекрень. Она поцеловала его в уголок рта и повернулась на каблуках, предлагая полюбоваться собой.

– Хороша?

– И не подозревал, что бывают такие обворожительные солдаты.

– Правда, да? – спросила она. – Я была уверена, что перед военной формой ты не устоишь. Впрочем, если тебя не соблазнят мои достоинства, предупреждаю заранее: пистолет у меня шестизарядный.

– Да ты просто ангел.

– В любви все позволено. Сегодня утром я обзвонила всех подруг и сказала, что у нас с тобой полная взаимная любовь. Теперь тебе некуда будет податься.

– А в газетах ты объявления не поместила?

– Пока что нет. Но если потребуется – помещу. Мы идем завтракать вместе?

– Если хочешь.

На площади стояло свободное такси. Усевшись, Сара плотно прижалась к Альваро и легонько укусила за ухо. Они ехали вниз по Прадо вслед за колонной военных грузовиков. Улица выходила к одному из фортов крепости, и, заметив зенитки, украшенные разноцветными флажками, Сара заявила:

– Мы, кубинцы, потрясающий народ. Возьми любую страну – везде артиллерийские орудия стараются замаскировать. А мы – нет. У нас они стоят на виду, смотрите, пожалуйста. А чтобы окончательно ясно было, что на врагов нам начхать, мы еще вставляем в жерла флажки. Как тебе это нравится?

– Да, ничего не скажешь.

– Стоит мне подумать, что во вторник ты уедешь, как раз когда начнешь мной интересоваться, мне хочется сообщить куда следует, чтобы тебя задержали как опасного идиота.

– Не надо никуда сообщать. Я остаюсь.

– Ты что? Вправду?

– Абсолютно. Сегодня утром я позвонил из отеля, чтобы место в самолете разбронировали.

Сара смотрела на него, словно не веря тому, что он говорит. Внезапно ее красивые голубые глаза наполнились слезами.

– Знаешь, я всегда сама первая готова над собой посмеяться, и, судя по моим поступкам, можно подумать, что я не способна влюбиться всерьез, но, честное слово, Альваро, мне бы не хотелось, чтобы ты уехал с Кубы, так и не заведя романа со мной. Пусть он будет, ну хоть ненадолго и не всерьез, но пусть будет.

– Я же тебе сказал, Сара, я не уезжаю. По крайней мере, до тех пор, пока они не снимут блокаду. Это я решил вчера перед тем, как лег спать. Поступить иначе для меня теперь невозможно.

– Ты думал обо мне, когда это решал?

– О тебе, и о себе, и о Кубе – обо всем. Кроме того, я еще не снял всех решеток, которые нужны мне для коллекции. Надо же когда-нибудь закончить эту работу и сдать альбом, иначе я, наверно, сойду с ума.

– Я тоже, наверно, сойду с ума, – вздохнула Сара. – Из-за тебя.

Они уселись на террасе «Эль Темплете», лицом к порту. Официант, сказал, что в ресторане есть только рыбный суп и жареная султанка. Расставляя приборы, он спросил, что они будут пить.

– Вино найдется?

– Вина нет.

– Пиво?

– Пиво тоже кончилось.

– Принесите мне «куба-либре».

– А что будет пить сеньора?

– Минеральную воду, не газированную.

Сара сняла берет дружинницы и посмотрелась в зеркало. Она вся сияла от счастья.

– Ты обратил внимание? – спросила она, кивая в сторону официанта. – Он думает, мы муж и жена.

– А почему бы ему так не думать?

– То есть?

– Послушай, Сара, когда ты видишь красивое место, тебе непременно надо его сфотографировать, а когда ты гуляешь в парке, тебе непременно надо вырезать наши инициалы на дереве… Неужели ты не можешь любить вещи просто так, не пытаясь ими сразу же завладеть?

Помирились они только на пароходике. Они сидели на корме, разглядывая серые, источенные временем камни крепости. Их окружили вездесущие мальчишки, привлеченные видом «лейки», болтавшейся у него на плече. Они решили, что он русский.

– Нет, не русский, – ответил Альваро.

– Тогда чех.

– И не чех.

– Немец?

– Не угадали.

– Болгарин?

– Он испанец, но я его люблю, – вмешалась Сара. Она посмотрела ему в глаза и обхватила руками за шею. – В ресторане ты мне это сказал назло, да?

– Да, – ответил он (и солгал).

– Я дура, – проговорила она. – Прости меня.

– А туфли на вас кубинские, точно? – допытывался самый маленький.

– Я их привез из Европы.

– Европа – это где? В Штатах?

Пароходик подвалил к пристани. Парень, проверявший при посадке билеты, вышел на нос и набросил чалку на швартовую тумбу.

Пристань Касабланки походила на сцену из какого-то спектакля в момент поднятия занавеса. Справа, привалившись спиной к дощатой стене, сплошь заклеенной революционными плакатами, изображениями богоматери дель Кобре, портретами Кастро и Сьенфуэгоса, сидели на деревянной скамье и сладко храпели, запрокинув голову, два старика, хвативших, видимо, лишку. Между скамьей и стойкой бара помещался музыкальный автомат, из него неслись вопли какого-то певца, исполнявшего «Эль Куини». Левее, у стойки, взобравшись на высокие железные табуреты, расположились в ряд с десяток посетителей бара. Еще подальше, в тщетной надежде подзаработать, скрючился перед роскошным креслом для клиентов чистильщик сапог, негритенок. Слева пристроился настольный футбол, виднелось запертое окошечко билетной кассы; стояла еще одна скамья, пустая, а за ней, в небольшой закусочной, толпились жаждущие поесть. Под двускатной крышей пристани были протянуты гирлянды пестрых флажков.

Два часа они бродили по улицам Касабланки, смотрели на старинные дома времен испанского владычества, заглядывали в уютные дворы и садики. И если вокруг никого не было, долго целовались, припав к какой-либо стене или двери. Иногда к ним приставала стайка ребятишек, они называли Альваро «товарич» и упрашивали снять их для газеты. С автострады Альваро сделал несколько снимков Гаванского порта. В одном из домов он обнаружил хорошо сохранившиеся лестничные перила XVIII века и решил как-нибудь вернуться сюда с камерой «лингоф».

В шесть вечера у Сары в дружине начинались военные занятия, и он отвез ее в такси к месту сбора. Вернувшись в отель, он прилег соснуть, но сон не восстановил его душевного равновесия – наоборот: проснувшись, Альваро лишь сильней ощутил усталость и апатию. Он снова попытался написать письмо Долорес и снова порвал написанное. Сделав над собой усилие, он собрал последние остатки воли и заставил себя нацарапать две фразы: «Я чувствую, что морально превратился в развалину. Не думаю, чтобы мы когда-либо могли быть вместе». Но и этот листок он скомкал и выбросил в окно.

Ему позвонила Лидия, приглашая поужинать вместе. Кисло-сладким голоском она стала его упрекать, что он совсем забыл ее, и сообщила последние слухи в связи с блокадой: близ острова Пинос произошел бой между американскими кораблями и советскими подводными лодками. И еще: в ближайшие часы ожидается массированный бомбовый удар по кубинским аэродромам и аэропортам. Альваро положил трубку оглушенный. Приняв душ и побрившись, он спустился в холл отеля. Почты на его имя по-прежнему не было.

– До которого часа принимают телеграммы? – спросил он.

Дежурный объяснил, что телеграф уже закрыт и откроется лишь завтра, в девять утра.

Гавана жила своей обычной жизнью. Рупоры динамиков продолжали передавать «Пять пунктов» Фиделя, добровольцы Комитетов защиты революции чеканили шаг на перекрестке улицы Линеа и Двадцать пятой. У входа в здание министерства здравоохранения часовой обыскал Альваро. Его друзья из агентства Пренса Латина ничего не знали о распространившихся по городу слухах и показали ему кипу последних сообщений ТАСС, агентств Рейтер и Ассошиэйтед Пресс.

– Ты дал телеграмму домой? – спросил его один из фоторепортеров.

– Нет, – ответил Альваро. – А что?

– Ну как же! Надо было сообщить им, какой траурный марш исполнять на твоих похоронах.

И фоторепортер сам засмеялся своей остроте. Остальные наперебой стали читать некрологи, сочиненные ими друг для друга. Через минуту никто не помнил уже, с чего начался разговор, посыпались шутки, анекдоты. Старик Корда – толстяк, заросший а-ля Хемингуэй – изображал в лицах случай с японским генералом.

– А анекдот про китайца, который ходил гулять на Малекон, слышали? – спросил корреспондент одной из центральноамериканских газет.

Но центральноамериканца подняли на смех: анекдот был с длинной бородой, и Альваро под крики и шум незаметно выскользнул из зала.

Лидия ждала его на втором этаже «Свободной Гаваны». Она была весьма элегантна: синее вечернее платье, на голове – тюрбаноподобное сооружение из шелковой индийской шали. Увидев Альваро, она нервно закурила сигарету «пель-мель».

– Где ты пропадаешь? Вот уже три дня, как ты словно сквозь землю провалился. Похитила, наверное, какая-нибудь бабенка?

– Ты как в воду глядишь.

– Вчера и позавчера я тебе звонила с утра до вечера… Я чуть с ума не сошла от всех этих новостей. Отец требует, чтобы я немедленно возвратилась домой.

К столику подошел официант. Лидия заказала чистого рому. Альваро – дайкири. Официант ответил, что нет лимонов.

– Хорошо, принесите карта бланка с содовой.

– Карта бланка тоже не получится. Если хотите, могу принести аньехо.

– Аньехо так аньехо, давайте.

– Представляешь, какой скандал для моей родни. Дочь Баррьонуэво – на Кубе… В Колумбии сейчас, наверно, только и разговоров, что обо мне.

– Не надо преувеличивать.

– Да нет же, я тебе правду говорю. Наша семья – это, можно сказать, один из социальных столпов Колумбии, да, да. Когда отец увидал фото, где я снята с дружинниками, он чуть на стенку не полез. Говорит, что я навсегда опозорила славное имя наших предков.

Подали ужин, а Лидия все еще тараторила о Баррьонуэво. Она уверяла, что поездка на Кубу – самое большое событие ее жизни.

– Тебе не приходило в голову, что эта революция пронизана дионисийским духом? В Гаване испытываешь настоящий душевный взлет. Вот где чувствуешь, что живешь! При мысли о возвращении в Боготу я просто прихожу в отчаяние…

Альваро флегматично поддакивал и намекнул, что было бы неплохо поехать пить кофе к ней домой.

От усталости резало глаза. Энрике вернул ему «моррис», и, прежде чем свернуть на Президентскую, Альваро проехал через парк, напротив Малекона. При слабом свете уличных фонарей девушки-дружинницы проводили военные занятия. Это были сотрудницы расположенных на Ведадо учреждений и министерств. Он притормозил и высунулся в окошечко, но Сары не увидел.

– Что ты? – спросила Лидия.

– Хотел освежиться.

Они поднялись к ней в квартиру. Лидия захлопотала, готовя какой-то затейливый коктейль; приправой к коктейлю была пластинка с французскими песенками – подарок, присланный ей друзьями из Европы.

– Обожаю Ива Монтана. Мне рассказывали, он такой простой, ведет совсем скромный образ жизни. Ты с ним не встречался в Париже?

– Нет.

– Знаешь, я готова поехать во Францию, только бы его увидеть. Его и Синьоре.

Под конец Лидия позволила ему раздеть себя, и Альваро пробыл с ней в постели почти до утра.

Вернувшись в «Свободную Гавану», он заснул как убитый. Но поспать ему удалось лишь часа четыре. Зазвонил телефон. Альваро сорвал трубку с рычага; в ухо тонкими молоточками ударили два слога: «Пра-га!»

– Вас вызывает Прага! – пронзительно высоким голосом повторила телефонистка.

– С кем я говорю?

– Подождите минутку. Попробую разъединить линии!

Телефонистка попросила его не отходить от телефона.

Трубка неразборчиво бормотала:

– Нью-Йорк, Нью-Йорк… Это Гавана?.. Вы меня слышите?

– Меня вызывает Париж?

– Вы сеньор Стен Короли?

– Нет, сеньорита.

– Простите, товарищ, я соединилась с вами по ошибке.

– Вы уверены, что на проводе Прага, а не Париж?

– Уверена. Вызывает Прага, к телефону просят сеньора Стена Короли… Здравствуйте, дежурная. Двадцать четыре ноль один?

Он лежал в кровати с открытыми глазами. Во рту пересохло, сердце стучало. Сна больше не было. Он пролежал целый час, следя за меняющимися тонами безоблачного неба. Раздвинув занавеси шире, он прежде всего взглянул на американские корабли. Они по-прежнему маячили у линии горизонта, но когда он облокотился на перила балкона, ему показалось, что авианосец стоит сейчас сантиметра на три-четыре ближе, чем вчера. По направлению к бухте шел буксир. Море лежало разглаженное, абсолютно спокойное, на небе ни облачка.

Климат великолепный

страна расположена в тропиках но тропический зной умеряется благодетельным дыханием морских течений и поэтому зимы здесь короткие и мало чем отличаются от лета а летние месяцы щедры изобильны и не жарки словом идеальный край для подагриков и больных ревматизмом

природа первозданно богата и расточительна

громадные деревья неисчерпаемое разнообразие съедобных плодов непомерной величины экзотические цветы

дикие звери свободно разгуливают по полям истребляя вредителей посевов они союзники и друзья человека

твой дом стоит на вершине холма а вокруг лазурное море пена прибоя у гряды коралловых рифов белизна широких песчаных пляжей рощи кокосовых пальм

круглое солнце сверкает вверху над высокими кронами деревьев небо безоблачно

из окон дома ты видишь все свое богатство плантации кофе какао ванили сахарного тростника кокосовых пальм

баобабы пальмы сейбы секвойи фикусы

трубы сахарного завода где работают твои негры

озеро павильон для танцев сады беседки

управляющие твоим сложным хозяйством спешат тебе навстречу они ждут твоих распоряжений

ты отдаешь скупые приказания

ты строг и немногословен как и подобает человеку твоего положения

но под внешней оболочкой сдержанности и суровости в твоей груди бьется справедливое благородное сердце

тем временем твоя жена и дети окруженные изящно одетыми гостями отдыхают в гамаках среди зелени сада

у вас собирается изысканное креольское общество

кабальеро являются в блестящих черных цилиндрах

обмахиваются веерами дамы в муаровых платьях колье и атласных туфельках

тут же играют нарядные дети вертятся быстроногие гончие раскачиваются в своих клетках яркие попугаи ластятся к гостям гибкие кошки

сейчас начнется бал

его открываешь ты в паре с самой красивой девушкой и вы долго кружитесь в танце под сверкающими люстрами бального зала

старинный вальс времен Австро-Венгерской империи

ливрейные лакеи освещают тебе дорогу канделябрами

с бокалом шампанского в руке

ты направляешься в конюшни к стойлу

Джонни англо-арабский скакун ждет тебя

ты седлаешь

и берешь с места

галопом

негры радостно кланяются тебе

их пища мякоть сахарного тростника дикие цветы

ароматические коренья и травы

тебе нет надобности наказывать их они и без того почтительны с тобой они тебя любят они тебе преданы они тобой восхищаются

у них мягкий кроткий нрав и кроме того они католики

каждого из них ты называешь по имени

Бобо

Сесе

Арара

совсем как в романах Эмилио Салгари

они подходят к тебе под благословение преклоняют колени целуют тебе руку

ты долго скачешь по полям объезжая свои владения проверяя в порядке ли содержатся

твои плантации твой завод фермы стада все источники твоего благосостояния

работники приветствуют тебя снимая шляпы

старики улыбаются тебе

дети подбегают к тебе

звери из джунглей сопровождают тебя

лианы и орхидеи расступаются как бы склоняясь перед тобой в благоговении

ты уверен в незыблемости своей власти

твой трон утвержден на веки веков

а когда несколько мгновений спустя ты просыпаешься

ты лежишь в своей комнате у вас в имении и под подушкой у тебя «География Кубы» которую дал тебе дядя Эулохио и нет у тебя

ни скипетра

ни короны

ни подданных

ни царства

ты всего-навсего усердный читатель Шпенглера и Кейзерлинга и живешь в пораженной склерозом стране Старого Света давно обреченной на гибель из-за апатии бездеятельности и неуклонного вырождения нации

и ты одинок беспредельным одиночеством своих тринадцати лет

и беззащитен

и трепещешь от ужаса

при мысли о кровожадных киргизах

с их легендарными женщинами которые рожают

детей не слезая с седла

Он принял почти обжигающе-горячую ванну, побрился и попросил подать ему завтрак в номер. Утренние газеты ограничились перепечаткой вчерашних телеграмм. В десять он спустился в холл и, еще не дойдя до администратора, увидел, как дежурный отрицательно развел руками.

– Ничего нет?

– Нет, пока что ничего.

– Хорошо. Зайду попозже.

– С час назад вас спрашивала какая-то девушка.

– Записки не оставила?

– Вы спали, и она не позволила вас будить. Она сказала, что будет ждать вас в Галерее.

Он хотел сфотографировать старинный танцевальный павильон на набережной в Санта-Фе и направился в лабораторию за «лингофом». С момента объявления блокады прошло десять дней, но Гавана уже успела принять облик фронтового города: по улицам маршировали дружины народной милиции, из громкоговорителей неслись патриотические песни, мчались грузовики с бойцами повстанческой армии и добровольцами Комитетов защиты революции. Перед мясными и продуктовыми лавками появились очереди. На протяжении последних месяцев магазины пустели с вызывающей тревогу быстротой: не хватало одежды, исчезла с полок последняя обувь, спекулянты скупали товары и сбывали их из-под полы. Другие витрины сохранили свой прежний вид, но выставленные в них вещи отсутствовали на прилавках. После запрещения торговли с лотков и закрытия киосков улицы стали менее пестрыми, появилось единообразие, город приобрел подтянутый вид. У входов в общественные здания, у складов и крупных магазинов стояли вооруженные дружинники. Перед пунктами Красного Креста сидели на краю тротуаров доноры, ожидавшие очереди, чтобы сдать кровь.

Когда он приехал в Галерею, был уже первый час. Сара разговаривала в приемной с директрисой и предложила ему посмотреть новую выставку абстрактных экспрессионистов. Зал открыли недели две-три назад. Картины были развешаны по стенам и на зигзагообразно расставленных щитах. Сара молча шла рядом с Альваро, не мешая ему смотреть. Улучив минуту, когда они стояли между расходившимися под углом щитами, она его поцеловала.

– Альваро, я тебя люблю. – Ее невинный девичий язык был сладостен его губам. – А что, если мы с тобой сегодня погибнем? Что тогда, Альваро? Я должна сказать тебе все. Я не хочу умереть, не сказав тебе того, что думаю.

– Ты еще ребенок, Сара. И все это только детский каприз, а я для тебя не больше чем игрушка… Придет день, ты встретишь человека твоего возраста и будешь с ним счастлива.

– Не хочу я никого встречать. – Сара потупилась и стояла, глядя на свои туфли. – Ладно, раз ты меня отталкиваешь, я отступаюсь. Но только обещай мне кое-что. Всего на несколько часов.

– Что именно?

– Прошу тебя: сделай вид, будто ты меня любишь. Знаешь, вот как дети, когда играют во взрослых. Ну, вообрази только, понимаешь? Завтра я уеду с добровольцами на уборку кофе, и ты меня больше не увидишь.

Бойцы повстанческой армии внимательно разглядывали абстрактные полотна. Сара и Альваро снова спрятались в углу между щитами.

– А красиво это с твоей стороны сбежать и оставить меня одного?

Ее лицо было так близко, он чувствовал, что теряет над собою власть, и, чтобы скрыть волнение, иронически усмехнулся:

– Я остался ради тебя – и вот благодарность. С кем же я буду ходить ночью в бары?

– Альваро, всего на несколько часов, ну прошу тебя… Потом я уеду, и можешь делать, что тебе вздумается. Договорились?

– С условием, что ты не поедешь на уборку кофе, – ответил он.

Он опустил верх машины. «Моррис» шел на полной скорости по бульвару к туннелю Альмендарес, они вылетели по другую сторону реки на Пятую авениду, прямую, как лезвие ножа, обрамленную великолепными садами. Различные породы деревьев – миндаль, фикусы, фламбояны, ягрумы, королевские пальмы – создавали целую гамму оттенков зеленого цвета. Альваро помнил эти места по недолгому пребыванию на Кубе в 1957 году. Все здесь тогда дышало роскошью, безмятежным покоем. Теперь, в 62-м, дома бывших миллионеров стали студенческими общежитиями; здесь жили учащиеся художественных школ, будущие «инструкторы искусств». Юноши и девушки в форменной одежде прогуливались по тротуарам, занимались, сидя в тени деревьев. Буржуазный быт бесследно улетучился из этих кварталов, и ничто уже не напоминало об образе жизни, который вели здесь родные Альваро. Он вспомнил, какие праздники задавали хозяева этих домов, какие приемы устраивали в честь холеных пустеньких дамочек, какие коктейли и ужины закатывали преуспевающие дельцы. Революция навсегда вымела отсюда весь этот лживый, никчемный мир.

Вилла Хуана Карлоса была расположена через несколько кварталов за «Кантри-клубом» с его площадкой для игры в гольф, и, прежде чем выехать к пляжу Марианао, Альваро свернул на Девятую авениду.

– Куда мы едем? – спросила Сара.

– Я хочу показать тебе дом моих кузенов.

Машина шла по пустынным улицам. Солнечные струны пронизывали зелень листвы, сияющий воздух был прозрачен и чист. Дворцы гаванской аристократии стояли, погруженные в какое-то летаргическое оцепенение. Брошенные в спешке своими хозяевами, они словно вдруг состарились. На мгновение ему почудилось, что время остановило свой бег, чтобы позволить ему, Альваро, вернуться в прошлое, восстановить это прошлое в памяти со всеми мельчайшими подробностями. Он вновь услышал взрывы веселого, беззаботного смеха, ощутил вкус принесенного лакеем аперитива, увидел девушек под белым тентом и гибкое тело прыгуна, красиво падающего в голубую воду бассейна. И неожиданно он почувствовал себя предателем этого исчезнувшего мира, как будто тогда он до поры до времени затаился, выжидая удобной минуты, чтобы совершить измену. Теперь взрывы смеха, аперитивы и прыжки в голубую воду существовали лишь в его воображении. А былые счастливчики пытались развеять свою неизлечимую ностальгию в городах Европы и Соединенных Штатов, все еще не понимая, что, собственно, с ними стряслось, все еще – в силу трагического своего невежества – не постигая законов, управляющих ходом Истории.

Его вернул к действительности гомон молодых голосов. Кричали учащиеся-подростки: кончились занятия по огневой подготовке, и они строем шли в столовую.

Он потратил несколько минут, пока отыскал виллу Хуана Карлоса. Узнал он ее по железной, уже поржавевшей ограде и затормозил.

– Выйдем? – спросила Сара.

Ворота в сад были распахнуты настежь. Они вошли и зашагали прямо по газону к каменному фонтану, обставленному горшками с декоративными растениями. В центре фонтана замшелый амур справлял с невинным простодушием малую нужду, точь-в-точь как «Манекен Пис» в Брюсселе. Дом оброс со всех сторон дикой малангой. Она цеплялась за карнизы и балконы, лепилась по цоколям и балюстрадам, словно ею владела сознательная, злобная жажда разрушения. У дверей мирно спал пес Аделаиды, черный сеттер. Оставленный без присмотра, балованный любимец хозяйки, он тоже стал теперь как будто другим, превратился – и это было знамением времени – в скромного сторожа одного из общественных зданий. Альваро подошел к нему и погладил по голове. Собака дружелюбно вильнула хвостом, но явно не узнала его.

– Блэк, – спросил он, – как ты относишься к социализму?

Собака уставилась на него добрыми глазами. Альваро обернулся к Саре. Она смотрела на виллу, но, видимо, была занята своими мыслями. Она улыбнулась ему.

– Хочешь войти?

Из вестибюля мебель исчезла. Но пышная столовая, обставленная на андалузский лад, осталась нетронутой. На стене по-прежнему висели писанные маслом портреты дяди Эрнесто и бабушки Хуаны, однако чья-то кощунственная рука прибила между ними цветную фотографию Ленина. Он представил себе, в какую ярость пришла бы Аделаида, доведись ей это увидеть, – и рассмеялся.

– С тех пор ты ни разу здесь не был?

– Ни разу.

Она долго и внимательно вглядывалась в холодное, чуть презрительное лицо бабушки, словно сравнивала бабку и внука.

– Мне кажется, она была злая.

– Ты права. Свекор оставил ей в наследство два сахарных завода и уйму земли. При таком богатстве доброта – дело трудное.

– У нее жестокие глаза. Я рада, что ты не похож на нее.

– У дяди есть фотография, где мы сняты вместе, там мы очень похожи.

– Не может быть, – сказала Сара. – Ты добрый и обаятельный и вдобавок сегодня ты в меня безумно влюблен.

– Прости, – извинился Альваро. – Я про это забыл.

– Интересно, какое чувство ты испытываешь, придя сейчас в бывший дом твоих родных?

– Не знаю. Они жили такой призрачной жизнью… мне иногда трудно поверить, что их жизнь была реальностью.

Сторож, охранявший здание, предложил провести их по комнатам. Альваро показал ему удостоверение Национального совета культуры, и сторож пояснил, что во втором этаже идет ремонт, там вскоре разместится общежитие школы по подготовке инструкторских кадров.

– Товарища Соню вы знаете?

– Да, – неопределенно ответил Альваро.

– Передайте ей, пожалуйста, что мы не получили краску.

– Дом конфисковали давно?

– После хозяев здесь жили русские инженеры, но они уже уехали домой.

– А вы их знали?

– Хозяев? – Сторож неторопливо закурил сигарету. – Нет, не пришлось. Они уже третий год как сбежали. В Штаты подались, вместе с шофером, со служанкой. Собаку только оставили. Мы не знали, как ее кличут, назвали Черныш.

В гостиной подготовленная к отправке мебель дожидалась фургона, который должен был ее увезти. Верхний этаж перестраивали. Сторож показал им будущие спальни.

– Когда ремонт закончится, здесь будут жить больше сорока инструкторов.

В углу под слоем пыли лежали сваленные в кучу остатки библиотеки Хуана Карлоса. На письменном столе в ворохе никому уже не нужных счетных книг и накладных, полученных некогда от экспроприированных ныне предприятий, Альваро обнаружил экземпляр газеты «Диарио де ла Марина» и, перелистывая его, увидел на одной фотографии знакомое лицо кузена – тот был снят с какой-то делегацией северо-американских бизнесменов. «На нашем снимке: суперинтендант центрального правительства инженер Хуан Карлос Мендиола. Как вы можете убедиться, этот элегантно одетый, занимающий весьма высокий пост человек еще сравнительно молод. Живой ум, орлиный взгляд, завидное красноречие и глубокое знание дела сразу приковывают к нему внимание. Наш фотокорреспондент запечатлел сеньора Мендиола в тот момент, когда он, стоя перед изображением сахарного завода, снятого с высоты птичьего полета, и схемой производственного процесса на современном сахароваренном предприятии, дает пояснения присутствующим и отвечает на их вопросы…» Альваро бросил газету в кучу бумажного хлама, откуда минуту назад ее извлек.

Они распростились со сторожем, пообещав непременно позвонить товарищу Соне, и спустились в сад. Черныш спал на траве. Уходя, Альваро, как жена Лота, оглянулся. Его воспоминание о доме, его облике, уже успело измениться: черты прошлого слились с настоящим, утратив при этом все для себя характерное. Мелькнула удивившая Альваро своей отчетливостью мысль, что, подменив старый образ новым, исчезнувший мир пытается хоть как-то сохранить и пережить себя.

– Что с тобой? – спросила Сара. – Тебе плохо?

– Нет, нет. – Они ехали по Авенида-де-лас-Америкас в сторону Санта-Фе. – На меня подействовал их дом. Я вдруг почувствовал, что свободен… Свободен и страшно стар.

– Стар? Почему?

– Не знаю… Ощущение такое, будто дописана и перевернута последняя страница какой-то большой главы моей жизни. И еще сознание, что мы бессильны перед временем. Тебе кажется, будто прошлое еще живет в твоей памяти, но вот приходит минута – и вместо воспоминаний ты обнаруживаешь пустоту.

– Я тоже порой чувствую себя старой, – заговорила Сара. – Когда не могу помочь людям или вижу, что меня не любят. Однажды мама наказала меня, и ночью мне приснилось, что я поседела. Потому я так на все и набрасываюсь.

– В твоем возрасте я тоже на все набрасывался. Мне все было нужно: книги, друзья, девушки… Потом я осмотрелся, и мне ничего не стало нужно.

– С тобой что-нибудь случилось?