Текст книги "Тайный Союз мстителей"

Автор книги: Хорст Бастиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Глава четвертая
МСТИТЕЛИ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ

Руди носил ботинки сорок второго размера. Но ему позволяли их надевать, только когда он ходил в церковь. А у деревянных башмаков размер другой. Ноги у Руди были длинные, и он превосходно умел ездить верхом, без седла и уздечки, конечно. Да по-другому и нельзя было – он же мог это делать только тайком, когда один пас лошадей. Но по размеру ног о росте судить нельзя. Руди и правда был не очень высокого роста, только голова была продолговатой формы, и от этого он казался выше. Глаза Руди сверкали, брови были светлые, а над ними – черный чуб. Нос прямой и длинный, рот тоже прямой и широкий, подбородок выдвинут вперед. Суровое было лицо у Руди, упрямое и воинственное.

Ох как тяжело крутить соломорезку! Руди устал. Как, должно быть, устала и лампочка у него над головой, мигавшая, словно свеча. Кормовой сарай находился рядом с коровником, дверь была чуть прикрыта. Стоило Руди остановиться, чтобы перевести дух, как оттуда слышались тяжелые вздохи и чавканье коров – они пережевывали последнюю порцию дневного корма.

Время было уже позднее. На кухне, должно быть, уже убрали со стола. Но это не имело значения – ведь Руди ужинал один, у себя на чердаке. Так распорядился его приемный отец – хозяин Бетхер. И то ужин полагался Руди только в том случае, если он к вечеру успевал нарезать всю солому на следующий день. Вот он и крутил соломорезку, может быть, тысячу раз уже. И еще!.. И еще… И еще… Готово!

Руди не испытал никакой радости. И чувство голода уже прошло. Только кости ныли и во рту пересохло. Больше всего хотелось повалиться тут же на солому и уснуть. Да…

Он вышел во двор и, словно старик, еле волоча ноги, побрел к жилому дому. На теплых каменных плитах спали дикие голуби. Когда он приблизился, они, громко хлопая крыльями, взлетели и скрылись в подворотне. Заливисто лая, огромный дворовый пес бросился на него. Весь день на цепи – вот и злится. Руди остановился, поднял камень и бросил в собаку. Завизжав, она убралась в конуру. Так ей и надо! Руди тоже не сладко живется, а он не брешет из-за всякого пустяка.

На кухне еще горел свет. Клаус отбирал яйца и жевал при этом шоколад. Руди хорошо знал, кому предназначались яйца. Их сплавляли в Западный Берлин по спекулятивной цене. Оттуда и шоколад.

Со времени последней драки в школе они с Клаусом не разговаривали. Да и зачем? Дурак он – против этого лекарства еще не выдумали. Руди принялся насвистывать. Уж этому жирному братцу он никогда не покажет, что смертельно устал.

В жилой комнате разговаривали. Руди остановился. Говорил как раз Грабо – самый противный учитель на всем свете. Затем послышался голос лесничего, а теперь заговорил Лолиес. И, уж конечно, не обошлось и без приемного отца Руди – Бетхера. Опять ведь о политике, идиоты! «Перекинуться в картишки» – называли они это. А ну их к дьяволу!

Лестница, ведущая на чердак, скрипнула. Внизу сразу открылась дверь. Это хозяин Бетхер вышел посмотреть. Ничего он не увидит, кроме Рудиных штанов. Так ему и надо.

На чердаке в каморке Руди холодно; ужин на столе тоже остыл. Черт с ним! Пускай свиньи жрут. Спать, только спать! Но не тут-то было. Руди так переутомился, что не может заснуть. Да и согреться не удается. Руди лежит и смотрит в потолок, затянутый паутиной. Похоже на географическую карту. Каждая паутинка – какая-нибудь дорога. И куда ведут эти дороги? А русская зона довольно большая! Нет, не будет он всю жизнь на этого Бетхера батрачить. Не стоит надрываться. Вот возьмет завтра узелок – и айда! Но к чему это? Все равно его поймают и отправят в колонию. За бродяжничество – так это, кажется, теперь называется. Там тоже не лучше. Вот в сорок пятом все по-другому было. Не скажешь, что лучше, а легче как-то. Хоть и пожрать ничего не достанешь, да не было тогда этой рожи Бетхера. Вот отец бы ему показал! Отец у Руди был хороший. Погоди, погоди, а какой же он был, отец-то? Не помнит, ничего он, Руди, не помнит! Но все равно, отец у него был что надо! Убит. Пал смертью героя за фюрера, народ и отечество на поле брани. Так и было написано в газете. Мать долго хранила вырезку в кошелечке. Там еще такой странный черный крест был. А про фюрера мать что-то насчет «с ума сошел» тогда сказала. Очень скоро после похоронного извещения была эта ночь бомбежки, страшней, чем все ночи до этого. Тоже апрель тогда был, как сейчас. Завыли сирены, и мать едва успела поднять их с кровати – его и двух сестер – и спуститься с ними в подвал. Сразу началась свистопляска. Не видел ничего такого Бетхер, а то враз перестал бы хвастать! Люфтшуцварт[1]1
  Люфтшуцварт – дежурный по бомбоубежищу из гитлеровской гражданской обороны.


[Закрыть], в коричневой рубахе он еще ходил, тоже всегда орал больше всех. А в ту ночь он прибежал и говорит: «Над Потсдамом бенгальские огни зажгли». Кто-то другой возьми да добавь: «С рождеством Христовым, значит!» – и глупо так засмеялся, будто уже спятил. Руди потому и запомнил. Потом-то только и слышен был свист, визг, что-то шипело… Бомбы так и сыпались одна за другой. Кругом грохот стоит, весь дом ходуном ходит. Кажется, земля сейчас расколется. Руди сидел на скамейке и, сложив руки, причитал: «Боженька, сохрани моего дорогого папочку! Дорогой боженька, сохрани моего дорогого папочку!» Все это Руди очень хорошо помнит и помнит, что тогда уже знал: отца его давно убили. Но он не хотел, чтобы его самого тоже убили, а другие какие-нибудь слова ему на ум не шли, так страшно было от рвущихся кругом бомб. Одна бомба разорвалась совсем рядом – попала в соседний дом. Руди сразу бросился к выходу. Никто не успел его задержать. Он бежал по лестнице, падал, снова бежал… Потом все потонуло в каком-то чудовищном грохоте. С потолка упал камень. Руди хотел увернуться, но камни падали всюду. Всюду, всюду…

Когда он снова пришел в себя, небо полыхало. Оно было такое кроваво-красное, как будто ему разорвали вены.

Руди лежал, заваленный камнями до груди, кругом валил дым, то и дело вспыхивали языки пламени. От жары пересохло во рту. Руди не понимал, где он. Небо над ним горело, Руди снова охватил ужас смерти. Он кричал, отшвыривая от себя камни. Боли он никакой не чувствовал, и, даже уже стоя на улице, он все еще кричал. Да, он кричал, потому что не было никакого боженьки – горел Потсдам, а его мать и обе сестры были погребены под грудой камней. Словно сумасшедший, разгребал он камни – хотя такую гору и за целый год нельзя было разгрести. Руди заплакал. Он плакал тихо и долго. Он плакал и на следующий день, и на второй, пока наконец не прибыла спасательная команда. Его прогнали, но он вернулся и увидел мать и сестер. Их погрузили на машину. Всех убитых грузили на машину.

Только тогда он ушел, и ни одна слеза не скатилась по его щекам. Не осталось у него больше слез.

Днем он бродил по улицам, ночью спал где-нибудь в развалинах. Как-то ночью его растолкали – свет фонарика бил прямо в лицо. Перед ним стояли солдаты в касках, с ружьями. Он поднялся и увидел, что это были вовсе не солдаты, а такие же мальчишки, как он. На касках у них виднелись маленькие круглые дырочки. От пуль. Ни у кого из них не было ни отца, ни матери – вот они и бродили по дымящимся руинам: то тут что-нибудь утащат, то здесь что-нибудь найдут – так и жили.

Когда кончилась война, им пришлось уйти из города. Попадись они – их бы отправили в сиротский приют. А этого они не хотели. Небольшими группами ходили они по деревням – нищенствовали, а то и просто воровали. Двое товарищей Руди попались, и их отправили в детский дом. Его самого поймали русские, расквартированные в Бецове. Офицер привел его к Бетхеру, что-то долго ему выговаривал. Переводчик переводил. Потом офицер сказал Руди, чтобы он сразу сообщил в комендатуру, если Бетхер будет с ним плохо обращаться. Но Руди в то время не на что было жаловаться, сколько бы офицер ни приходил проверять. Бетхер тогда боялся русских. И русские, заходившие во двор, сразу это замечали. Бетхер ничего за собой не признавал. Находились и крестьяне, которые говорили о нем хорошее. Но по глазам русских видно было, что они ему не верили. При нацистах Бетхер был бургомистром Бецова. Русские у него даже обыск устраивали.

Бетхер тогда мелким бесом перед Руди рассыпался. Как родного сына кормил, а то и лучше. Русским это нравилось, а позднее Бетхер усыновил его, сказав, что он осознал свою вину, хотя он никакой вины и знать за собой не желает. Вина есть вина, и за нее приходится расплачиваться. Русские тогда подумали, что он все это честно говорит. А на самом деле он обманул их, гад такой!

Да разве такие бывают честными! Стоило русским уйти из Бецова, как Бетхер сразу свои клыки показал. Его, Руди, в батрака превратил и стал обращаться с ним хуже, чем с собакой. Руди мог бы убежать, конечно. Но один? Нет, это уж самое последнее дело!

А в Союзе мстителей он не был один. Здесь был шеф, ребята – целая команда! Его команда. И Клаус уже не в счет, как пылинка, – проглотишь со слюной и не заметишь. Пора бы ему как следует голову намылить. Чтоб не ухмылялся больше! Ишь ты, сидит яйца для Западного Берлина отбирает…

Да что ж это его каморка никак не нагреется! И жратву жалко свиньям выбрасывать, холодная она там или горячая – все одно…

Весна пришла в Бецов вместе с солнцем и дождем, а с ней на фуре с молочными бидонами прибыл новый учитель. Он сидел на них, будто царь на троне. Не прошло и двух дней, как о нем заговорила вся деревня.

Привезли копченую селедку. И в кооперативной лавке дым стоял коромыслом – народу набилось пропасть!

Бетхер, приемный отец Руди, поплевывал себе на ладони, а потом вытирал их о брюки – надо же с чистыми руками такой товар покупать! С лицом пророка, убежденного в близком конце света, он говорил своему соседу Лолиесу:

– Молодо-зелено! Прежде у нас такого не водилось. И чему он может детей научить? У него же у самого еще молоко на губах не обсохло. Ты бы только на его руки поглядел – сразу бы увидел, что это за тип.

Бетхер говорил достаточно громко, чтобы его могли слышать все покупатели. Кое-кто и правда прислушивался к его словам.

Лолиес, поджав губы, важно покачал головой. Он понимал, что ему следует сейчас изречь что-нибудь мудрое, и поспешил это сделать.

– Вот-вот, золотые слова! И постричься ему не мешало бы. Ходит, будто артист какой. Нет, этот ребят порядку не научит, голову даю на отсечение. Что там ни говори, а наш брат не в почете у новых господ, да и розга тоже. Ну и времена настали – сдохнуть можно! В наше-то время мы в другую школу ходили. Только розги, бывало, свистели. Порядок был полный!

В очереди послышались возгласы, и не только одобрительные. Фрау Торстен, мать Други, повернувшись к Лолиесу и Бетхеру, сказала:

– Вы сами никогда не пробовали розог, иначе бы такое не говорили. А я вот знаю, что это такое, и могу вам сказать: я ненавидела своих учителей. Школы боялась хуже огня. А научилась я там только горб гнуть.

Пока фрау Торстен их отчитывала, Бетхер смотрел на нее прищурившись, и постепенно губы его сложились в язвительную улыбку. Но, прежде чем он успел сказать что-нибудь, мимо прилавка к фрау Торстен протиснулся рыжий крестьянин и, положив ей на плечо свою ручищу, сказал:

– Хоть и баба, а права!

Затем, расталкивая покупателей и как бы нечаянно задев Лолиеса, он пробрался к выходу и вышел. Звали его Рункель – это был тот самый новосел из Бецовских выселок, которого Лолиес называл бродягой и о котором он так и не знал: повторяет он то, что говорит Шульце-старший, или нет.

В очереди кое-кто со злорадством поглядывал на обоих злопыхателей, но вот Бетхер вновь завладел всеобщим вниманием:

– Что я слышу, фрау Торстен! Вам бы в ораторы. Не знал, не знал, – проговорил он, гнусно ухмыляясь. – Вы уже не сердитесь на меня, если я вам скажу: а вам ведь без розог со своим Другой не справиться! Чего только не наслушаешься о парне!

Фрау Торстен растерялась.

– Да от вас ничего хорошего не дождешься, – сказала она наконец. – Друга мой выправится, будьте покойны! Да и вообще, может, теперь все обернется по-другому: новый учитель приехал…

– Еще бы! – цинично вставил Лолиес. – У него и партийный значок на лацкане имеется. – По тону, каким были сказаны эти слова, можно было догадаться, что в этом-то и была причина недовольства Лолиеса. Про себя он добавил: «Как бы его вместе с лацканом не оторвали!» Но этого, разумеется, никто уже не слышал.

– Ну, а тебе он нравится? – спросил Альберт Другу Торстена, кладя топор на одну из двух ручных тележек.

– Кто? – спросил Друга.

– Линднер, кто же еще? – И, обратившись к остальным членам Союза, Альберт сказал: – Проваливай, ребята! Только тихо. Тележки спрячьте в песчаном карьере. И сразу – назад. Мы тут пока огонек разведем.

Послышался скрип колес, и темнота быстро поглотила и тележки и ребят.

Под руководством своего шефа ребята свалили здесь три молодых дерева и тут же распилили – в «Цитадели» кончились дрова, а было еще довольно холодно для этого времени года. Лес, потревоженный звоном топора и песней пилы, снова уснул. Тесно прижавшись друг к другу, застыли деревья. Только в одном месте они расступались, освободив кусочек неба, на котором одиноко мерцала прекрасная звезда.

– Честно говоря, я боялся, как бы нас не застукали, – произнес Друга. – За порубку по головке не погладят. – И он вытер со лба пот, выступивший, должно быть, не только от напряженной работы, но и от страха.

В это время в лесу никого не бывает. – Альберт усмехнулся. – В лесу – разбойники. Потому люди и боятся ночью в лес ходить.

Однако Друга не разделял его беззаботности.

– Когда рубишь, звон топора далеко слышно, – заметил он.

– Да брось ты! – успокаивал его Альберт. – Не так уж далеко.

Он поднял небольшую вязанку хвороста и стал разводить костер. Когда огонь разгорелся, Альберт положил на него несколько зеленых веток. Густой дым повалил столбом – теперь костер издали не увидят. Подложив на землю немного лапника, они сели и некоторое время сидели так, слушая, как потрескивает огонь.

– Ну, как он тебе вообще-то нравится? – возобновил Альберт прерванный разговор.

– Как это «вообще»?

– Ну как учитель.

– Не знаю я, – ответил Друга, грея руки над костром. – Лучше, чем Грабо, во всяком случае. Но сейчас еще трудно что-нибудь сказать – мы его только один день знаем.

– Мне кажется, повозиться с ним придется, – заметил Альберт, сплюнув в огонь. – А жалко, на вид он дядька ничего.

– Если б только по виду можно было судить…

– В том-то и дело, что нельзя. И насчет пионеров у нас это не пройдет. Что-то он торопится с этим – в первый же день сразу нам выложил. – Альберт поворошил палкой костер. На мгновение из темноты выступили могучие стволы деревьев, похожие на великанов без головы.

– Пионеры… – размышляя вслух, произнес Друга. – Интересно, что за этим кроется?

– Раз вступил в пионеры, значит, должен стать коммунистом, – сказал Альберт. – А я не коммунист.

– Я тоже. – Друга задумался. – Те, кто вступит, наверняка всякие поблажки будут получать. У Линднера они будут ходить в любимчиках и сразу же начнут командовать нами. – Друга кашлянул и, тут же спохватившись, прислушался. Нет, должно быть, никто его не услышал.

– Склеить нас всех вместе, – продолжал Альберт, – с Грабо и остальными кретинами. Вот чего он хочет! И если мы потом подеремся, он нам сразу политическое дело пришьет. А говорить, что думаешь, все равно не дадут. И Союз наш прихлопнут! – Последние слова он произнес с грустью. Но голос его дрожал от злости.

– Да уж обязательно прихлопнут, – согласился Друга.

Вытащив из вязанки ветки потолще, они подбросили их в костер, а разгоревшееся было пламя снова приглушили свежими ветками. Сразу же запахло, как в церкви, ладаном, в носу защекотало.

Альберт повернулся к Друге, посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

– Ну, что ты предлагаешь?

– Войну, – ответил Друга. – Добиться чего-нибудь мы можем только войной. – И он быстро опустил глаза. Такие громкие слова как-то не соответствовали его настроению – он чувствовал себя слабым. Слабым несмотря ни на что.

Альберт вскочил. Подавшись вперед, он стоял, широко расставив ноги, словно желая покрепче упереться в землю. На лице плясали отблески огня. С неожиданной торжественностью он произнес:

– Война! Мстители объявляют войну!

Поблизости хрустнула ветка. И Альберт мгновенно обернулся. Но лес уже снова молчал.

– Должно быть, сук обломился, – заметил он, все еще настороженно прислушиваясь.

– Хорошо, если так, – сказал Друга, который давно уже вскочил, готовый бежать.

– Садись! – посоветовал Альберт и тут же подал ему пример. – Никого нет.

Но Друга так и остался стоять. Немного погодя и Альберт снова вскочил. Неожиданно позади раздался окрик:

– Руки вверх!

Друга бросился бежать. Со страху он даже не разобрал, что это был голос Родики. Однако далеко ему убежать не удалось. Кто-то схватил его за рукав. Друга споткнулся, упал. А когда поднялся, увидел рядом с собой Вальтера.

– Нашел там что-нибудь? – спросил тот.

И Друга почувствовал, что над ним смеются.

– Чего рожу кривишь! – огрызнулся он, возвращаясь к костру.

Здесь уже собрались все. Каждому хотелось занять местечко получше, и дело не обошлось без перебранки.

Альберт со злобой поглядывал на ребят. Вся эта возня нарушала его воинственное настроение, к тому же он злился, что ребята разыграли его. Словно бык, перед тем как ринуться в бой, он опустил голову, схватил Калле и одним рывком посадил его на землю.

– Хватит дурака валять! Садиться всем! – приказал он.

Приметив такое настроение шефа, мстители быстро разобрались по местам. Костер потрескивал. Глаза ребят горели от возбуждения, но они пытались подавить его.

Окинув мрачным взглядом ребят, Альберт провозгласил:

– Теперь дело всерьез пойдет. Начинается война. А вы тут комедию разыгрываете. – Он достал пачку сигарет, вытащил одну и передал пачку Длинному. – Последняя мирная, – сказал он. – Мы объявляем войну.

Никто не спросил даже, кому объявлена война. И так все было ясно. Состояние тревоги не покидало ребят с первого дня, как в деревню приехал новый учитель. Сразу же распространился слух, что он хочет создать в Бецове пионерскую дружину. И если мстители до сих пор не предпринимали ничего, то только потому, что хотели увериться окончательно. Теперь они обрели эту уверенность. Глубокая тишина воцарилась в лесу. Пуская струйки дыма в огонь, мстители чувствовали себя героями, заранее уверенными в том, что выиграют сражение.

Только на лицах Альберта и Други не было заметно радости. Оба они, смутно предчувствуя что-то, сомневались в собственных силах. В глубине души их мучил вопрос: а оправдана ли эта война? Пионеры? Кто они такие? Новые враги? Да! И Альберт невольно кивнул.

До сих пор для него в деревне существовало только два лагеря: ребята – члены Союза, которых без конца все ругали и которые защищались как могли, и дети богачей да и сами богатеи. Существовали, разумеется, и другие, но их он не принимал в расчет. Они шли своими путями, безразличные ко всему, потерявшие надежду. Так им было удобнее.

А теперь должен был появиться третий лагерь – пионеры! С самого начала у них были все права, да и сами-то они были какие-то государственные. А шеф не верил в государство, которое хотело бы справедливости и для него. Он казался себе слишком незначительным для этого, несчастным, обделенным. И никому не доверял. Однако то, что он чувствовал сам, никого другого не касалось, никто и не должен был это замечать. «Если ты считаешь меня жалким оборвышем, получай по морде!» Нет, он, Альберт, шеф, не хотел быть несчастным и жалким.

– Государственные… – произнес он тихо и даже засопел от злости.

Активисты в деревне много кричали о справедливости, но, может быть, именно потому он не верил им. Все ведь было не так, как писали в газетах. Чуть не каждый день там говорилось о великих революционных переменах на селе, расписывались такие красоты, что и вообразить трудно. И недоверие усиливалось. Сейчас он подумал: может быть, где-нибудь в другом месте все и было по-другому. Но вот взять хотя бы эту земельную реформу, как она прошла здесь в Бецове. Ну, пришел этот Рункель, ладно уж, бог с ним. У него теперь свое хозяйство, двор, даже свой забор. Иной раз он и дрался. Но разве это назовешь революцией? Еще этому Шульце благодаря земельной реформе кое-что перепало. Здесь в Бецове мало что можно было разделить. Лолиес еще себе кусок прирезал. Альберт был убежден в этом, хотя Лолиесу по реформе ничего и не полагалось.

Но дальше-то как? Что этот Шульце – революционер? Может быть, и революционер. Он при нацистах в тюрьме сидел. Но ведь к нему, к Альберту, Шульце не пришел и не сказал: «Ясное дело, Альберт, ты прав. Мы с тобой вместе это дело поправим». Нет, Шульце без конца куда-то бегал, говорил, говорил, и всё слова, которые в газетах печатают. Люди или смеялись над ним, или наговаривали на него. А что толку-то?.. Толку Альберт никакого не видел. Потом ведь эта земельная реформа была давным-давно. Теперь опять есть хозяева и батраки. Да, да, батраки, хоть об этом в газетах не пишут. И еще: никогда кулаки и средние крестьяне не жили так хорошо, как сейчас. Где ж тут справедливость? Или взять хотя бы беженцев – на каждого старожила приходится чуть ли не по три. Для примера можно и ребят из Союза назвать. Разве это справедливо? Одни живут у себя в родном доме, а у других нет ничего. Нет, он, Альберт, не доверял этому государству! Он хотел драться! Драться за справедливость, как он ее понимал. А тут еще эти пионеры под ногами путаются.

Альберт выпрямился и заговорил:

– Если кто сдрейфил, пусть сразу скажет. И если кто против нашего решения – тоже.

Все выдержали его взгляд, в том числе и Родика.

– Значит, ясно, – отметил Альберт. – Всем, кто запишется в пионеры, мы намылим шею! Всякие там членские билеты или что у них будет – отберем! А Линднеру будем все поперек делать, где только сможем. Вот все, что я хотел сказать. Теперь о другом. Раз у нас война – мне нужен заместитель. С сегодняшнего дня. Кого я хочу – я знаю. Но вы сперва сами предлагайте.

Ребята, вытаращив глаза, следили за своим шефом. Может быть, каждый и думал про себя: а вдруг кто-нибудь меня предложит, но начинать никому не хотелось.

– Ты кого предлагаешь? – спросил Альберт Сынка.

Тот оглядел всех подряд. Наконец его темные глаза остановились на Друге, и он сказал:

– Все тут хороши, но я предлагаю Другу.

– Я тоже не против, но ты докажи почему. – Манфред пропищал это несколько поспешно.

И Сынок сразу догадался, что он разочарован – как это не его предложили! Он даже улыбнулся.

– Ты быстро говоришь, Манфред, а Друга быстро думает! Поэтому…

Все рассмеялись, а Манфред, сделав вид, будто это вовсе не на его счет проехались, тоже рассмеялся. Выглядел он при этом довольно глупо.

Вальтер откашлялся. Он всегда так делал, перед тем как пуститься в длинные рассуждения.

Но Альберт тут же отмахнулся, сказав:

– Нечего нам разводить канитель! Кто «за» – пусть руку поднимет.

Первыми проголосовали Родика, Сынок и он сам. Друга готов был сквозь землю провалиться, до того неловко он себя чувствовал. Остальные медлили.

Наконец Руди тоже поднял руку и сказал:

– Чего там, он парень неплохой, наш сочинитель.

Руди сам придумал эту кличку для Други. И тот страшно обижался, когда его так называли. Ему было стыдно, хотя стыдиться тут, собственно, было нечего. Правда, сейчас он пропустил это мимо ушей, как бы поблагодарив Руди, который ведь отдал ему свой голос.

Тем временем подняли руки и все остальные, за исключением Вальтера. Тот старательно протирал свои жабьи глаза.

– Что с тобой? – спросил Альберт.

– Ничего.

– Я тебя не спрашиваю, болит ли у тебя брюхо или нет, а я тебя спрашиваю, согласен ты, чтоб Друга был моим заместителем или нет, говори!

– Согласен.

– Тогда поднимай лапу! – Это уже прозвучало как приказ, и Вальтер поспешил его выполнить.

– Ладно, – подытожил Альберт. – Теперь, значит, Друга мой заместитель. Он так же может отдавать приказы, как и я…

Альберт был явно доволен согласием всех мстителей.

– А теперь ты нам речь скажи, Друга, – пропел Калле.

Друга поднялся. Страшно конфузясь, он проговорил:

– Ребята, я постараюсь! Надо оправдать доверие… – Но тут же замолчал.

И Альберт поспешил ему на выручку.

– Давайте все встанем, – сказал он и встал рядом с Другой.

Остальные последовали его примеру.

Разгоревшийся костер отбрасывал на лица кровавый отблеск. Позади грозно высился темный лес, а на небе все еще светила одинокая звезда.

Альберт согнул руку в локте, приложил ее к груди и застыл. Низким, чуть дрожащим голосом он произнес:

– «Свобода над сердцем»! Это наше приветствие, и пусть это будет и наш боевой клич. За свободу! Я объявляю войну!

Несколько мгновений они стояли не шелохнувшись. Кое у кого дрожь пробежала по телу.

Руди выкрикнул:

– Долой пионеров!

И все подхватили:

– Долой пионеров! Долой!

Ребята кричали громко, очень громко, но эхо возвращало крик, словно не желая разносить подобной клятвы, словно оно не было согласно с этой войной.

Ночью кто-то тайно пробрался в школу. И когда ученики утром пришли в класс, они увидели, что на доске крупными печатными буквами написано: «Кто вступит в пионеры – тому шею намылим!»

Горячо споря, ребята толпились перед доской. Однако, прежде чем кто-нибудь решился стереть эту угрозу, бросив тем самым вызов написавшему, в класс вошли Линднер и Грабо. Ученики бросились по местам. Оба учителя о чем-то разговаривали. Грабо стоял лицом к доске. Он лишь на мгновение задержал свой взгляд на ней и тут же занялся своими полированными ногтями. Грабо притворился, будто ничего не заметил. И только на какой-то миг Друге показалось, что на лице его промелькнуло злорадное выражение.

Новому учителю приходилось смотреть на Грабо снизу вверх, да и вообще он сам был похож на подростка. Правда, с мальчишеской фигурой никак не вязалось серьезное лицо, бледное и усталое. На горбатом носу сидели большие очки в роговой оправе, в стеклах которых виднелось много-много все уменьшающихся кругов. Линднер говорил, чуть наклонив голову, как бы прислушиваясь к своим собственным словам, и тогда его слишком большие уши напоминали звукоулавливатели. Порой он улыбался, и его лицо сразу делалось красивым. Разговаривая, он как бы подчеркивал свои слова очень приятным, ласковым и занятным движением руки, должно быть означавшим: «Ясно ведь!» или «Да разве это так уж сложно и трудно?», «Мы с вами справимся, непременно справимся». Волосы у него были пышные, как у Альберта, только, в отличие от последнего, он всегда их аккуратно причесывал. Возраст учителя Линднера трудно было определить. Друга давал ему около двадцати четырех лет.

Наконец Грабо вышел из класса. Первые два урока он занимался с младшими учениками.

– Доброе утро! – приветствовал учеников учитель Линднер. Буква «р» у него так и рокотала. Должно быть, у него было хорошее настроение.

Ребята не сводили глаз с надписи на доске. Раздались первые смешки. Только теперь учитель обнаружил причину веселья. По его лицу скользнула тень, но он тут же согнал ее улыбкой. На такой прием ребята не рассчитывали. Они думали, что учитель вот-вот взорвется, но все обернулось по-другому.

Линднер подошел к доске и… не сразу стер угрозы. Он что-то написал под ней, и, когда отступил в сторону, все прочли:

– «Почему?»

– Да, да, почему? – спросил учитель в своей занятной манере, как будто он спрашивал о чем-то очень интересном, с удовольствием ожидая ответа на свой вопрос.

Но мысли его при этом были далеко не такие бодрые. Почему Грабо не сказал ему о надписи? Он же прочитал ее до него, он стоял лицом к доске. Что это – случайность? Или он умышленно промолчал? А вдруг предположение Шульце не лишено… Что ж, придется поговорить с этим Грабо.

Ребята почувствовали, что мысли учителя витают где-то далеко. И кто-то довольно громко произнес:

– Почему, почему, потому что кончается на «у».

Весь класс сразу засмеялся, и в этом смехе уже слышались нотки издевки.

– Над кем смеетесь – над собой смеетесь! – проговорил учитель и тут же понял, что восстановил учеников против себя.

А это вовсе не входило в его намерения. И он с преувеличенным спокойствием вновь обратился к классу.

– Это дурно – то, что написано на доске. Но я все равно не желаю знать, кто это написал. Скорей всего мне это и не удалось бы выяснить. Но вы сами подумайте, за что же избивать пионеров? Пионер – это такой же ученик, как и вы. Я же вчера с вами об этом говорил. Видите ли…

– Я пойду, куда царь пешком ходил, – прервал его Длинный, встал, направился к двери и в следующий же миг исчез за ней, сопровождаемый громким смехом учеников.

Первое сражение учитель Линднер безусловно проиграл. Он с болью отметил про себя, что у этих учеников он никакого авторитета не имеет. Однако, набравшись мужества и решив, что этот долговязый ученик, должно быть, был чем-то вроде классного шута – такие ведь бывают, он сказал:

– Да, оригинал этот Гюнтер. Он что у вас, всегда такой?

– Ясно, всегда, – ответил Альберт. В голосе его слышалась нескрываемая вражда.

Учитель Линднер почувствовал это, но не желал сейчас над этим задумываться. Возможно, он и ошибался.

– Что ж, пошутить тоже нужно. Однако вернемся к нашей теме. Вот, например, кто-нибудь хорошо учится. Разве за это его надо бить?

Ребята не слушали его. В то время как он говорил о добрых делах и целях пионеров, они шушукались. То тут, то там раздавались смешки. Линднер делал вид, что не замечает этого, и продолжал говорить. И все же ему не удавалось придать убедительности своим словам. Неуверенность охватила его, шум в классе становился все громче.

Ганс развалился на парте, как в кресле, и сунул ногу в ящик для ранца. При этом он строил рожи и вообще был похож на американца с дурными манерами. Весь класс смотрел теперь только на него. Учитель мог бы даже объявить, что урок окончен, что можно расходиться по домам, – все остались бы на своих местах, никто бы его не услышал. В конце концов он замолчал. Пока он говорил, он все еще надеялся, что его упорство восторжествует и ребята постепенно втянутся в занятия, но у него не было соответствующего опыта, и ему пришлось дорого заплатить за свою ошибку.

– Может быть, ты опустишь ногу на пол? – сказал он теперь Гансу. И все поняли, что он сказал это всерьез. – Не разыгрывай из себя шута. У нас здесь не цирк.

На мгновение воцарилась тишина. И не потому, что ребята вдруг прониклись уважением к учителю, а потому, что все с нетерпением ожидали, что же произойдет дальше.

Ганс и не думал повиноваться. Скривив рот, он сделал вид, что ничего не слышит.

– Можешь ты в конце концов сделать то, о чем я тебя прошу? – сказал учитель Линднер, направляясь к парте, за которой сидел Ганс.