Текст книги "Тайный Союз мстителей"

Автор книги: Хорст Бастиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

«Попечитель» утешает ее, гладит по голове.

«Ну, ну, успокойся, я же не хотел тебя обидеть».

Итак, на сей раз нас отпускают. Однако он выходит в коридор и, значительно так поглядывая, говорит:

«Надеюсь, что нас неверно информировали. И это было бы лучше и для вас».

Вы с дочкой идёте домой, и ты думаешь о чем-то своем, а на самом деле ни ты, ни она не отваживаетесь сказать друг другу хотя бы слово. Дома ты привлекаешь ее к себе – тебе хочется почувствовать, что Грит здесь, что она жива, и она рыдает на твоем плече. Ты даешь ей выплакаться.

«Маленькая моя, дорогая моя Грит», – вот и все, что ты можешь сказать ей.

Позднее, когда она уже немного успокоилась, к тебе снова возвращается твоя трусость. Ты просишь Грит:

«Дорогая моя девочка, не играй больше со Станеком, не играй, прошу тебя! Времена сейчас не те!»

Она поднимает головку. Смотрит в глаза. И молча, одними глазами, умоляет дать ей ответ, ответ, который ты не можешь ей дать. Она видит тебя насквозь, заглядывает тебе в самую душу, и от этого ты кажешься себе еще более жалким.

Входит жена. Один взгляд – и она понимает, что произошло. Но ничего не говорит, все еще предпочитает держаться в стороне. Но ты чувствуешь: и она ускользает от тебя. Она думает так же, как думает Грит или, во всяком случае, лучше понимает дочь, чем ты. Глаза выдают ее. Ты чувствуешь себя загнанным в угол.

Следующие несколько недель тебе немного легче. Ворона за окном каркает и каркает, а Грит сидит дома. Ты и не подозреваешь, что они договорились: встречаться не сразу после сигнала, а определенное время спустя. Ты уже чуть-чуть успокоился и вдруг – снова повестка.

На этот раз тебя просят подождать в приемной. Грит входит к нему одна. Через стенку ты слышишь, о чем они говорят. «Попечитель» еще любезнее, чем при первой встрече, он болтает о том о сем, смеется, говорит Грит комплименты, как будто она уже взрослая. Немного журит ее. Ты прямо видишь перед собой его гладкую физиономию!

«Такая красивая девушка, настоящая немка, – говорит он, – и с кем связалась! Нехорошо это с твоей стороны, Грит. В этом ты меня разочаровала».

Но Грит твердит свое: нет у нее никакого друга, никакого друга у нее нет.

«Ну хорошо, – говорит «попечитель», – я тебя и не прошу выдавать мне секретов. Но тем не менее кое-что я должен тебе сказать. – Он делает паузу, и ты в каждом кончике пальца ощущаешь: сейчас произойдет то, чего ты все время так боялся. Ты готов ворваться к нему и перегрызть ему горло. Но ты вдруг отяжелел, не в состоянии двинуться с места.

«Ты – хорошая девушка, – говорит он, – хорошая немецкая девушка. А Станек – грязный поляк, у него – вши, он – вор. Не подходит он тебе совсем».

Некоторое время ты слышишь только стук крови у себя в висках.

Грит вскакивает.

«Неправда! – Слезы слышны в ее голосе. Потом еще раз: – Неправда!»

«А ты неразумная девушка, Грит! Я ведь не лгу, – слышится его голос. – Вчера вечером Станек опять попался в воровстве».

«Неправда! – кричит моя дочь. – Станек не вор. Я знаю. Он был у меня вчера вечером».

Ты вскакиваешь и подбегаешь к двери кабинета. По правде говоря, ты давно знаешь о том, в чем сейчас призналась Грит. Ты просто прятал голову в песок. Грит сильнее тебя, честнее.

Держа ее за руку, ты выходишь на улицу. «Попечитель» что-то говорит тебе, но ты ничего не понимаешь. Да это и все равно, говорит он или молчит. В городе жаркий летний день, и ты дивишься, как это может быть!

Грит гладит твою руку и молчит. Только гладит твою руку…

На следующий день, когда ты возвращаешься с работы, она выбегает тебе навстречу.

«Пап, ничего не случилось?»

Ты качаешь головой. Говоришь:

«Нет, ничего не случилось, может быть, и обойдется».

Мы шагаем по нашей улице, и ты спрашиваешь:

«А что нам мама на обед приготовила?»

«Не знаю», – отвечает Грит.

«Как же ты не знаешь? Разве ты ей не помогала?»

«Помогала».

Вдруг ты останавливаешься и сжимаешь ее руку. Она смотрит на тебя и спрашивает:

«Тебе плохо, пап? Что с тобой?»

«Ничего, – отвечаешь ты. – Ничего, ничего!»

Она следит за твоим взглядом, и вдруг ты чувствуешь по ее руке, как она вздрагивает. Перед домом Спыхальских стоит грузовик, возле него эсэсовцы. В эту минуту открывается дверь, из нее выталкивают мужчину и женщину, за ними – подростка. Станек! Они толкают его в спину – он падает, ударяется о мостовую.

Грит кричит:

«Станек! Станек!..» – пытается вырваться из твоих рук, бежать к нему, защитить его! А что делаешь ты? Ты тащишь ее через улицу домой. Но она кричит и кричит, зовет своего Станека, кричит до тех пор, пока ты не зажимаешь ей рот. Ты не можешь слышать ее крика. Да, да, ты герой! И награда тебе обеспечена! Годами тебя будет преследовать этот крик, перед глазами вечно будет улица в послеполуденный час, ты никогда не простишь себе своей трусости.

Грит больна. Нервная лихорадка или что-то в этом роде. Она бредит Станеком, иногда смеется, счастливым таким смехом, как во время веселой игры.

Наконец кризис миновал. Но когда Грит позволяют встать, она уже не ребенок. Тихая она какая-то, и порой ты спрашиваешь себя – уж не тень ли бродит по квартире. Грит не плачет больше, но она и не улыбается никогда. Хотя бы слово сказала. Нет, только все смотрит и смотрит…

Как-то вы остаетесь одни. Грит что-то вяжет. Вдруг она поднимает голову и говорит:

«Пап, пожалуйста, я не хочу больше ходить в школу».

Ты берешь ее руки в свои.

«Грит, – говоришь ты, – нельзя же так. Все должны учиться».

Она качает головой, и ты понимаешь, что она давно уже думает над тем, что сейчас сказала.

«Нет, – возражает она. – Не хочу больше. Буду учиться, когда Станек вернется. Когда мы будем рядом ходить по улицам, тогда – да. А он вернется, пап? Правда, вернется? Не может ведь всегда быть, как сейчас, не может?»

И откуда это у нее? Откуда у нее такая вера? И ты не в состоянии выдавить ни слова в ответ. Где тебе до ее честности!

«Я буду теперь учить только польский, – говорит она. – Пойду в польскую школу. И ты, пожалуйста, говори со мной только по-польски, ладно? Все мы будем говорить только по-польски, пожалуйста!»

И так эти слова берут тебя за душу, что ты плачешь. Впервые за двадцать лет ты плачешь над собой, над всем своим народом.

Грит все еще сидит рядом, но это уже не ребенок. Ускользнула она, когда-то ускользнула – и ты поймешь это гораздо поздней. Но она твоя дочь, и ты обязан для нее что-то сделать, обязан проложить ей дорогу в жизнь. Если ты только закроешь, загородишь ее собой, она увянет, – она же должна идти вперед, такова природа человеческая, такова жизнь.

Слишком поздно ты понял, что ты оплошал. Того, чем была когда-то Грит, больше нет, это сломалось. Она уже взрослая, слишком рано она стала взрослой. И нет для тебя больше радости в этой жизни.

На заводе тебя теперь никто не трогает. Ты удивлен: неужели ты так уж незаменим для военной промышленности? И поэтому тебя оставляют в покое? Нет, нет, не обнадеживай себя!

И вот однажды в обед тебе велят явиться к директору. У него сидит еще кто-то незнакомый. И такое лицо у этого типа, что слаще и добрее не придумаешь! «Гестапо!» – соображаешь ты. Такие типы служат в гестапо, это чтобы тебя легче было на удочку поймать.

Он спрашивает, почему ты не член нацистской партии. По-хорошему, по-дружески спрашивает.

«Вы же прекрасный работник, – добавляет он, – и доказываете это ежедневно и ежечасно на заводе». Нет, он не может этого понять!

Ты стараешься вывернуться, болтаешь о чересчур высоких членских взносах, о том, что «еще не созрел» для великих целей нацистской партии.

Но тут он показывает свое настоящее лицо.

«Так, так, – говорит он, – а для работы против партии вы чувствуете себя достаточно зрелым? Так это или не так?» – Он все еще улыбается, а у тебя почему-то горько во рту сделалось.

«Нет, – говоришь ты, – и для этого я не созрел. Я ни для чего не созрел. Глубоко сожалею…»

«Интересно! – восклицает он. – А как же вы допустили, чтобы ваша дочь завязала столь сомнительную связь с этим польским оборвышем?»

«Ничего я не допускал!» – возражаешь ты. Но тут же думаешь о Грит, и тебе становится стыдно. Гнев охватывает тебя, гнев на самого себя, на то, что ты оплошал, гнев на этот нацистский сброд. И ты кричишь ему это прямо в лицо, кричишь о горе своем, о боли за детей своих, кричишь о всех тех преступлениях, которые для тебя слились в одно, – о преступлениях против человечества! Нервы не выдержали. И ты говоришь то, что думаешь.

А он сидит, ухмыляется, радуется даже.

«Ну как, всё? – спрашивает он. – Любопытно, весьма любопытно».

Два часа спустя ты уже в тюрьме для подследственных. Но теперь ты чувствуешь себя сильным, ты высоко держишь голову. Ты готов все вынести. Даже больше. Вся их подлость тебе нипочем. В тебе проснулась ненависть к ним, она горит в твоей душе, горит как никогда не заживающая рана.

Но постепенно делается тяжко: время идет, о семье ты ничего не знаешь, суда нет, только допросы и избиения. Темно вокруг тебя днем и ночью. Днем и ночью темно. Ты уже не в ладах с самим собой: убил бы первого, кто тебе попался из этого сброда, голыми руками бы задушил! Тогда бы ты знал: не напрасно прожита жизнь. А так? Чего ты добился? Без всякой пользы влачил существование, жалкое, ничего не стоящее существование. Были бы у тебя там, за этими стенами, друзья, товарищи по партии, которые продолжали бы делать то, что делал ты, – это придало бы тебе мужества в твоем теперешнем одиночестве. А так ты зазря пропадешь, и пропадешь по собственной вине.

Тебя переводят в другую тюрьму, потом еще в одну, и так без конца. Ты уже не понимаешь, где ты, собственно, находишься. Мысли твои с Грит, с женой. И ты все время разговариваешь с ними – иначе ведь можно с ума сойти. «Что теперь с ними? – думаешь ты. – Живы ли? Ждут тебя или уже не ждут». Жизнь свою ты готов отдать, только бы хоть раз взглянуть на них. Но ведь жизнь твоя и гроша ломаного не стоит.

Тебя переводят в лагерь, в концлагерь. Суд так и не состоялся – они же не могут тебе ничего доказать. Ты подозрительный элемент, запираешься.

Много ужасного пережил ты за это время, научился переносить невыносимое, и только диву даешься, чего только человек не способен вынести. Но ведь не в тебе, в конце концов, дело, ты же взрослый мужчина. Дело в Грит!..

Они все еще переводят тебя с места на место, из одного лагеря в другой, чтобы нигде ты не притерпелся, нигде не завел себе друзей.

Так проходят полтора года. Тебя опять, в который раз, перевели в новый лагерь, и ты как раз вышел из карантина. Стоишь у окошка в бараке. Ночь. Прожектора на сторожевых вышках вращаются. И вдруг – крик вороны из темноты. Сердце твое замирает: ты догадываешься, кто это. Ты ждешь следующего сигнала. Но все тихо. Позади скрипят нары. Ты оборачиваешься: все, кто есть в бараке, поднялись со своих мест, смотрят в окошко. Что-то притягивает тебя к ним. И ты понимаешь что – их лица! Никогда еще ты не видел такого выражения лица у людей! Оно прекрасно, как, должно быть, прекрасен мир на земле…

Кто-то произносит:

«Они! – И еще раз: – Они!»

Ты приглядываешься к сказавшему это. Он плачет. Тебе кажется, что сейчас сердце выскочит из груди. Ты спрашиваешь: «Кто это «они»? Кто? Кто, скажите мне?»

Но все молчат. Ты подходишь к тому, кто сказал «они», и трясешь его за плечи.

«Кто? Не слышишь разве? Кто, скажи мне!»

Они набрасываются на тебя, валят на нары, держат твои руки и ноги. Думают – ты ума лишился.

Долго ты лежишь так. Глаза жжет. Ты ведь знаешь, кто это кричал. И ты знаешь: Грит жива! Она рядом. Она жива! И не так уж важно, что она в лагере смерти. Она жива, понимаешь, она жива!..

Ты лежишь и думаешь о Грит, о сне не может быть и речи, но долго так выдержать ты не можешь. И ты будишь товарища, который не ответил на твой вопрос.

«Слушай, – говоришь ты. – Это ведь ребята, да? Мальчишка и девчонка, да? Она немка, а он поляк?..»

Долго он смотрит на тебя, пристально смотрит, потом говорит:

«Вон оно что!»

«Они? Правда?»

Но он опять молчит. Надо же ему опомниться, ты чувствуешь – он ошеломлен.

«Рассказывают, – говорит он наконец, – что это совсем еще дети. Ходит слух, что она немка, а он поляк. Но видеть их никто не видел. Они рядом, в женском лагере. Но все мы их знаем, представляем себе, какие они. И когда кто-нибудь из нас уже не может больше, сам уже смерти просит, мы рассказываем ему об этих детях. Просто так расскажешь – и помогает».

Затем тебе говорят, что и здесь, в лагере, они встречаются, только тайно, твоя Грит и Станек. Однако встречаются, раз в неделю, да встречаются, и эсэсовцы не могут поймать их.

«По-разному рассказывают, как они попали сюда, – продолжает товарищ по заключению. – Каждый по-своему, и клянется, что так оно и было. Одни говорят, будто они мост взорвали, другие – что эсэсовского генерала укокошили, а еще – что они листовки рисовали, на которых было написано: «Убейте Гитлера!» Может, все это и так, а может, мы все это выдумали. Скорей всего – выдумали. Но мы верим: наши дети – герои! Не знаю даже, как это тебе растолковать, силы они нам придают. Будто армия они наша. И этой армии боятся все пулеметчики на вышках. Она нужна нам, эта армия. Одно то, что эсэсовцы ничего не могут поделать с ними, не могут разбить этой дружбы – одно это заставляет нас радоваться наперекор всему!»

Ты невольно начинаешь гордиться своей Грит. Но вскоре тебя снова охватывает страх. Твоей Грит угрожает опасность, большая опасность, чем когда-либо. Мало того, что она попала в этот лагерь, она еще встречается со Станеком! Нет, этого ты не одобряешь, твое отцовское сердце сжимается при одной мысли о том, что их могут застать вместе. Ты был и остался эгоистом.

Заключенный, лежащий рядом на нарах, прерывает твои размышления.

«Расскажи нам о детях, если ты правда знаешь их. А мы послушаем. Хочется узнать, какие они на самом деле».

«Когда их сюда привезли?» – спрашиваешь ты.

Он наклоняется к тебе, опять так пристально смотрит. А вдруг ты – доносчик?

«Если ты знаешь их, тебе это должно быть лучше известно, чем нам», – говорит он.

«Нет, неизвестно. Девушка была еще на свободе, когда меня арестовали», – отвечаешь ты.

«Может, и похоже на правду, – говорит он. – Но если ты врешь – тысячи встанут в лагере, чтобы прихлопнуть тебя, как муху. Детей не тронь! Понял? И если кто их тронет… сам понимаешь!»

Ты благодарен ему за эти слова, они успокаивают. «Теперь-то тебе поверили, – думаешь ты. – И не надо больше просить его – он сам рассказывает дальше…»

«С полгода как прибыл сюда очередной транспорт. Все немцы – женщины, дети. От платформы до лагеря надо порядочный кусок пешком пройти. Примерно посредине пути – угольный карьер. Там наши работают – поляки, немцы, чехи, также и дети, если они, конечно, еще на ногах держатся. Карьер от дороги отгорожен колючей проволокой. Ну так вот, когда колонна новеньких проходила мимо карьера, там как раз смена была. Вдруг одна из новеньких остановилась, подбежала к проволоке и смотрит. Девчонка еще, совсем ребенок. И кричит, вернее, зовет. А в карьере мальчишка, поляк, как увидел ее – так к ней. И не говорят ничего друг дружке, а только всё смотрят и смотрят… Так нам люди рассказывали. Эсэсовцы прямо бесятся, а дети словно не слышат ничего, только все смотрят и смотрят друг на друга. И разошлись, только когда охранники их прикладами… прикладами… В тот же вечер нам это тут в бараке всё рассказали. И с тех пор мы по ночам прислушиваемся – скоро ли ворона закричит… Еще рассказывают, будто мать девочки – может, ты и ее знаешь – вскоре, как дети сюда прибыли, померла. А девчушка держится – храбрая!..»

Он говорит еще долго, многое в его рассказе похоже на правду, многое они, должно быть, уже сами присочинили, но ты давно уже не можешь слушать, ты отвернулся, грызешь солому на нарах. Хочешь изгрызть свою боль… Жены, значит, нет уже в живых, и никогда ты ее больше не увидишь.

На следующее утро тебя зачисляют в команду – работать в карьере. Пот льет с тебя градом, все твои силы уходят на то, чтобы удержаться на ногах.

Но ты выдерживаешь все, что на тебя обрушивается в эти дни: ведь Грит рядом! Может быть, тебе удастся повидать ее? Этой надеждой ты и живешь.

Скоро всему бараку становится известно – ты знаешь детей!

Бывает, ночью подойдет к тебе кто-нибудь и попросит: расскажи про детей.

И ты в который раз рассказываешь одну и ту же историю – в бараке нет ни одного человека, который не знал бы ее наизусть. И тем не менее все слушают затаив дыхание, никто не спит. «Чудеса, – думаешь ты. – Каждый день эти люди смерти в глаза смотрят, но стоит заговорить о детях, как они начинают мечтать…»

Да, люди эти мечтают и надеются. А тем временем там, за оградой, что-то происходит. Известия, просачивающиеся к нам в лагерь, укрепляют наши надежды: Советская Армия наступает. Гитлера бьют! В груди нарастает чувство счастья. И дети, мысль о них умножают его. Крик вороны сокращает время вашего заключения. А для тебя – он как привет от Грит, от Грит – тебе.

И вот настает ночь, и ты снова слышишь этот крик. Сердце твое бешено колотится, ты ждешь и ждешь: только бы все обошлось. Но вот ты задремал немного, нет, не заснул, а только чуть дремлешь: сон и реальность перемежаются.

Где-то стреляют: автоматная очередь, еще очередь! Это у нас бывает, когда кто-нибудь пытается бежать. Бедняга, думаешь ты в полусне, не повезло ему…

Наутро ты уже забыл об этом.

Перекличка. Снег слепит глаза. И вдруг шарфюрер начинает орать. Ты не понимаешь, что случилось. Тянешь голову. Шепоток приближается по шеренге, но, не дойдя до тебя, стихает. Ты видишь, как твои товарищи стаскивают с себя шапки. Товарищ, стоящий рядом, смотрит, хочет что-то сказать и не может, его душат слезы… вот ты и понял наконец: твои дети! Нет больше Грит!..

Но ты не умираешь. Ты выдерживаешь и это, как будто они могут мучить тебя целую вечность. Ты видишь, как шарфюрер орет, но он кажется тебе дурным наваждением. Весь мир кружится перед глазами, как будто кто-то с неба солнце сорвал…

Как ты дотягиваешь до вечера – ты и сам не знаешь. И ночью ты, оказывается, все еще жив. Товарищи уважают твое молчание, не тревожат тебя. Может, они и догадываются, что ты отец девочки, а не только сосед, видевший ее иногда на улице… Но все это тебе сейчас безразлично, не интересует тебя, ты решил покончить с собой и только ожидаешь удобного случая. Да и что может удержать тебя в этом мире! У тебя же нет больше ничего, осталась только боль. Но одно дело ты должен еще сделать, ты должен узнать, кто убил их. Ты раздавишь его, как жабу.

Проходит две недели. Ночью сосед по нарам будит тебя:

«Слышь! Ну не спи! Слышь!»

«Что тебе?»

«Говорят, часового кто-то прикончил. Вчера ночью».

Ты заставляешь себя говорить спокойно:

«Да что ты! А какого часового?»

«Того, что детей наших застрелил. Говорят, того самого».

«А зачем ты мне об этом говоришь?»

«Да так, просто…»

Но ты не веришь ему и слово за слово начинаешь выспрашивать:

«Ну и как, поймали они его?»

«Кого?»

«Того, который часового прикончил».

«Говорят, нет. Даже не ищут… Такой слух ходит. Охранники объявили, будто несчастный случай произошел…»

«А может, так оно и было».

«Какой там! Прикончили его. Дело ясное».

«А как же тогда?..»

«Боятся эсэсовцы. Знают, что весь лагерь поднимется. А восстание им сейчас ни к чему».

Этот миг ты никогда не забудешь!

«А помнишь? – доносится голос твоего товарища по нарам, как я тебе говорил, что дети для нас будто целая армия. А они и есть целая армия! И эсэсовцы дрожат перед ними!»

Больше вы не говорите в эту ночь, но спать ты тоже не спишь. Все думаешь о Станеке и Грит. Жалеешь, что они так и не узнают: ведь это ты прикончил часового-эсэсовца. Может, они стали бы о тебе лучше думать? Сами-то они так же поступали. Поздновато ты это понял, теперь ты это сознаешь, но разве такое бывает когда-нибудь слишком поздно? Для Грит – да.

Но скольких ребят и девчат воспитывают в духе ненависти к Станекам? Если бы ты мог это изменить!

С той ночи эта мысль постоянно преследует тебя. Как бы ты мог загладить свою вину перед дочерью? Ведь если когда-нибудь все люди будут такими, как Станек и она, то этот ужас уже не сможет повториться. Они были одиноки, поэтому они погибли… Через два года тебя освобождают. Из лагеря ты выходишь совсем другим, чем был когда-то. Теперь ты твердо знаешь, в чем твой долг. Скорей, скорей за парту, ты будешь учителем… И учениками твоими будут Станек и Грит».

Мой друг умолк. Я тоже молчал. В такие минуты не находишь слов. В щели между досками, которыми было забито окно, чуть просвечивает новый день.

Друг мой поднялся и подошел к ребятишкам, спавшим на его кровати. Он смотрел на них и улыбался. А потом проворчал:

«Нет, погляди-ка на этого разбойника! Думает, он один тут спит. Стащил одеяло с девчонки!»

Но он оставил мальчику одеяло, а девочку укрыл своим, подняв его с полу.

Где-то далеко-далеко прокуковала кукушка, должно быть в пригородных садах…

Учитель Линднер давно уже окончил свой рассказ, а пионеры все еще сидели, подавшись вперед, как будто чей-то голос повторял еще раз все, что они только что услышали.

– Поздно уже, ребята! Дома, наверное, беспокоятся, – тихо проговорил учитель.

Пионеры встали из-за парт. Учитель поднял руку над головой.

– Будь готов!

– Всегда готов!..

Хотя пионеры ответили тихо, но для каждого эти слова прозвучали как клятва.

Когда они вышли, ночь уже опустилась над домами и проулками. Все чувствовали себя теперь старыми друзьями, и мальчишкам даже в голову не пришло отделиться от девочек. Они шагали молча, однако можно было с уверенностью сказать, что Грит и Станек шагали с ними рядом.

Справа от дороги церковь и колокольню окаймляли старые дубы и липы. Число и возраст деревьев часто порождали у жителей Бецова споры: называть ли все это садом или парком. Местные патриоты утверждали, что это парк. Стена из красного кирпича ограждала парк или сад от улицы, дабы никто не мог усомниться, где кончаются церковные владения.

Пионеры прошли мимо церковной ограды, не уделив ей никакого внимания. Да и к чему? Никто не повторял угрозы – той, что содержалась в надписи на доске. Ребята и забыли о ней.

Неожиданно из темноты вынырнули какие-то фигуры. Пионеры испугались, но бежать было уже поздно – их окружили со всех сторон. Узнав нападавших, они даже немного успокоились – это ж их школьные товарищи: Друга, Альберт, Родика и их друзья. Шутят, наверное. Однако выражение лиц говорило об обратном. Что же им надо?

Альберт вышел вперед. Окинув взглядом своих пленников, он презрительно сплюнул в песок и процедил:

– Ну конечно, без Шульце-младшего и тут не обошлось. Яблоко от яблони недалеко падает. – Повернувшись к двум пионеркам, он покачал головой: – Чего вам-то надо, длинноволосые? Тоже лезете в бургомистерши, как ваша старуха!

– Пропустите нас! – решительно заявил Шульце-младший и хотел было оттолкнуть Другу.

Тот хлопнул его по руке.

– Тихо! – приказал он.

Тут же Шульце почувствовал, как чьи-то руки схватили его сзади и толкнули в центр круга. Поняв, что сейчас сопротивляться бесполезно, он решил выждать, что будет дальше.

– Не пищать, понял? – добавил Альберт. Затем с улыбкой превосходства, смерив взглядом одиннадцатилетнего мальчонку, у которого были ноги колесом, и девчушку с рыжими косами и множеством веснушек, он проговорил: – И вы в герои записались? Русские вам за это норму поставок скостят, хорошо подлизываетесь!

– Чего вам от нас надо? – спросил Шульце-младший, с трудом подавляя злость.

– А чтоб вы поскорей сняли свои синие удавки и сдали нам – по очереди, конечно. И ваши удостоверения или книжки пионерские – что вы там держите в лапах! – все сдавайте.

– Ты с ума сошел?

– Ну, раз ты так говоришь, может быть, и сошел, – согласился Альберт, вплотную проходя мимо каждого из пионеров. Те даже слышали его дыхание. Девочки дрожали от страха. – Считаю до трех! – заявил Альберт. – Сдавайте свое барахло. Тогда две-три оплеухи, и можете быть свободными. Но если не сдадите добровольно… – Он сделал выразительную паузу. – Советую подумать. Раз… два… три! – Он кивнул мстителям. – Начнем!

Но пока они еще никого не били. Два мстителя держали одного пионера, а Родика аккуратно отвязывала галстук и забирала у него пионерскую книжку.

– Отпустить! – скомандовал Альберт.

Шульце-младший немедленно бросился отнимать свой галстук. Подскочив, Друга ударил его кулаком в лицо. Шульце защищался отчаянно, однако с двумя такими противниками, как Друга и Руди, он справиться не мог. Он упал, но, услышав плач девочек рядом с собой, снова поднялся. Шульце-младший замахнулся на Калле, но Альберт подставил ему ножку и одновременно ударил снизу по подбородку. Шульце упал, покатился по земле и так и остался лежать, раскинув руки.

Остальные пионеры тоже были сбиты с ног и уже не могли защищаться. Девочки громко плакали, а Родика все не отставала от них.

Неожиданно вспыхнул сноп света. Из-за поворота вынырнул велосипедист.

Альберт крикнул:

– Внимание!

Мстители бросились врассыпную. Прошло всего несколько секунд, как их и след простыл.

После того как пионеры разошлись, учитель Линднер отправился к себе. Его комната, как и квартира учителя Грабо, находилась в самой школе. Надо было просмотреть тетради по истории. Но прежде учитель Линднер решил выпить стакан чаю и вышел во двор за водой. И тут столкнулся с учителем Грабо. Тот как раз выходил из дому и приветливо поздоровался с ним.

– Добрый вечер, коллега! – ответил Линднер. – Не найдется ли у вас двух минут для меня?

– Разумеется, найдется, друг мой. В чем у вас там дело? – ответил Грабо с видом старшего и более опытного преподавателя, желающего прийти на помощь младшему.

«Должно быть, фальши тоже учатся, сразу она не всем удается», – подумал учитель Линднер и сказал:

– Я относительно пионеров хотел с вами поговорить.

– Ага, понимаю. Понимаю. Тут уж трудно будет вам помочь. – Грабо сделал озабоченное лицо. – Видите ли, народ деревенский упрям. О политике он и знать ничего не хочет. Мы, разумеется, сожалеем об этом, однако в какой-то мере оно и понятно. Все они сыты по горло! Да и не напрасно говорят о крестьянах, что они твердолобые. Политика для них всегда остается политикой, и тут уж не имеет значения, хорошая она или плохая. Они хотят, чтобы их оставили в покое. И если вы в деревне намерены чего-нибудь добиться, то вам придется потратить немало усилий, а главное – не спешите. – Ирония на лице юного коллеги несколько смутила Грабо, и он умолк. Однако тут же, фальшиво улыбнувшись, положил свою волосатую руку на плечо Линднера и произнес с наигранным участием: – Итак, необходимо трудиться, коллега, много и упорно трудиться. А вы за две недели хотите перестроить мир. Нет, так нельзя. Честь и хвала вашим намерениям, но нужно время. Уж поверьте мне – дерево необходимо сначала посадить, а потом уж прививать.

– Я думал, коллега, что вы уже посадили дерево, – заметил Линднер. – Вы ведь здесь уже три года работаете.

– Да, это верно, я уже три года, как здесь, – ответил Грабо, жестом пытаясь пояснить, какие огромные разочарования постигли его. – Но что это было за время! К тому же голод, беженцы…

– Ладно, коллега Грабо! – прервал его Линднер. – Я, собственно, хотел с вами о другом поговорить. Ваш Гейнц не хочет быть пионером. Вы не знаете почему? Как на сыне учителя, на нем лежит обязанность быть примером для других.

Грабо вновь изобразил на своем лице сладкую улыбку – он уже две недели назад приготовил ответ на этот вопрос.

– К сожалению, тут я бессилен. Если бы Гейнц сам решился на подобный шаг, я, разумеется, приветствовал бы его. Но заставить его я не могу. Прошу вас, поймите меня правильно: принимая подобное решение, мальчик должен чувствовать всю ответственность этого шага. В данную минуту он еще не готов к этому. Вы сами прекрасно знаете, что ребятам в таком возрасте необходимо, так сказать, перебеситься. Они носятся со всевозможными идеями, порой даже сумасбродными.

Учитель Линднер уже не верил ни единому его слову. В конце концов он проговорил:

– Хорошо, коллега Грабо, я все понял. Более того, я думаю, что я вас очень хорошо понял!

Густые сумерки все же позволили разглядеть ироническую улыбку на лице Линднера. Взглянув на часы, Грабо сказал:

– Вот я уже и опаздываю. – Он подал Линднеру руку, и на лице его появилось какое-то умоляющее выражение. – Видите ли, я страстный игрок в скат, и меня уже давно ждут друзья.

– Да что вы! – удивился Линднер, которому тут же пришла в голову удачная мысль. – А нельзя ли мне присутствовать на вашей встрече, хотя бы как зрителю?

Грабо не сразу нашелся что ответить. И Линднер поспешил добавить:

– Да нет, вы, наверное, играете не с открытыми картами.

Грабо стало страшно.

– Как вы сказали? Я не понял, что вы имеете в виду?

– Да что тут понимать, – ответил Линднер. – Я не игрок. Меня просто интересовало – вы выкладываете карты открытыми на стол или держите их так, чтобы партнеры не могли в них заглядывать.

– Это зависит от игры, – ответил Грабо с некоторым облегчением. – Раскрываешь карты, когда уверен в победе и хочешь это доказать партнерам. Или если карта никуда не годная и приходится сдаваться.

– Жаль, что это только при игре в карты. Хорошо бы и в жизни люди выкладывали свои карты на стол. Особенно, если они никуда не годные, – сказал учитель Линднер, прямо посмотрев Грабо в глаза.

Тот вздрогнул, но тут же овладел собой.

– Вы высказали давно лелеемое мною желание. Однако мне пора, прошу прощения. Быть может, в ближайшее время нам с друзьями представится случай приветствовать вас у себя. Было бы весьма приятно… – Грабо повернулся и зашагал со двора. Движения его казались несколько скованными.

Задумавшись, Линднер долго смотрел ему вслед, затем вернулся к себе и поставил кипятить воду. Уже сидя за столом и просматривая тетради, он все еще никак не мог сосредоточиться.

Кто-то постучал в окно. Нехотя Линднер поднялся и отпер дверь. Перед ним стоял крестьянин Шульце с красным от ярости лицом.

– Нет, Вернер, так у нас дело не пойдет! – Он отстранил учителя и вошел в комнату.

Заперев дверь, Линднер последовал за ним.

– Что случилось? – спросил он, жестом предлагая Шульце сесть.

– Ты еще спрашиваешь! Ну, знаешь ли, тебе бы только шутки шутить! Безобразие! Вот что случилось! Черт знает что такое! И только что эта история с ящуром! – Говоря это, Шульце зло поглядывал на учителя. – Пионеров они избили, до полусмерти избили. Негодяи! Но так и знай, поймаю их – убью, ей-богу, убью!

Глубокое отчаяние охватило учителя Линднера.

– Значит, все-таки… – сказал он и, пристально глядя на Шульце, спросил: – Кто? Кто избил?