Текст книги "Тайный Союз мстителей"

Автор книги: Хорст Бастиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

«Знаешь, – сказал я, – мне лучше и не возвращаться в приют».

«И незачем. Ты и у нас переночуешь».

Но когда мы пришли к Саму, дедушка мне отсоветовал:

«Если ты удерешь из своего заведения, ты только хуже сделаешь. Полиция начнет тебя разыскивать и прежде всего явится сюда. Кроме того, настоящий честный человек защищается, дает отпор, а не удирает при первом удобном случае. И если вы уж назвались друзьями, ты и Сам, вы должны отстаивать свою дружбу».

Зная, что старик желает мне только добра, я, набравшись мужества, отправился в приют.

Там все уже приготовились встретить меня. В кабинете директора собралось, кроме него самого, пять воспитателей. Они таращили на меня глаза, ничего не говорили, и я почувствовал себя дичью, попавшей в западню. Директор откашлялся и встал. Хотя он говорил тихо, однако речь его должна была стереть меня в порошок.

«Ты добился своего – ты стал позорищем для нашего заведения. И надо признать, ты превзошел все, с чем мы сталкивались в последние годы. Национал-социалистское государство предоставляет тебе возможность овладеть науками, подвинуться вперед, хоть ты и растешь сиротой, а ты замазал грязью все, что для нас свято».

Я сидел на стуле, а он сверху взирал на меня. Вдруг он раскричался:

«Ты что? Как ты посмел предать наши самые высокие идеалы?»

Шея его налилась кровью, он кричал, как резаный, но я его не слушал. Мне все казалось каким-то дурным спектаклем, в котором вместо артистов выступают черти. И я вдруг понял, что я всю жизнь буду ненавидеть всех тех, кто будет говорить так, как сейчас говорил директор интерната. Я сидел и плакал, но не от страха. Я плакал от злости, что я не взрослый и не могу встать да отлупить этих негодяев.

Теперь воспитатели принялись клевать меня. Но я не обращал на них никакого внимания. Тут мне бросилось в глаза, что один из воспитателей все время молчит и порой, мне казалось, он как-то по-доброму посматривает на меня.

Услышав слове «наказание», я невольно насторожился. Мне приказали написать сочинение на тему «Позор всем, кто водится с евреями!». И это сочинение должны были вывесить в столовой приюта на доске объявлений.

«Мы тебе предоставляем последний шанс! – напутствовал меня директор. – Воспользуйся им, в противном случае я уже ни за что не отвечаю. А теперь отправляйся в спальню».

Словно во сне я побрел по коридору. Нет, никогда я не напишу такого сочинения! Это будет предательством. Чудовищным предательством! В спальне я оказался один. На душе у меня было так плохо, что я готов был выброситься из окна.

Вдруг кто-то вошел. Это оказался тот самый воспитатель, на которого я обратил внимание во время допроса: он так ласково глядел на меня и ни чуточки не ругал. Он подошел к окну. Я приподнялся и молча смотрел на него. На улице, кружились осенние листья, завывал ветер.

Неожиданно воспитатель заговорил, скорее обращаясь к самому себе, чем ко мне:

«Ты не напишешь этого сочинения!» Теперь он повернулся лицом ко мне.

Я сидел не шелохнувшись и молча глядел ему в глаза. Он сказал:

«С твоим другом тебе придется расстаться. На некоторое время, во всяком случае. Иначе вам обоим будет плохо. – Он положил руку мне на голову. – Ты на верном пути, Вернер, – продолжал он. – Но тебе надо соблюдать осторожность. Когда-нибудь настанет время, и никто не будет верить, что здесь, в Берлине, и во всей Германии, могло такое происходить. Береги свою честь для тех времен».

Всего этого я не понимал. Мне было страшно, и я только догадывался, что до волшебного царства, о котором мечтал Сам, царства, где уже не будет зла, еще очень и очень далеко.

«Что же мне делать?» – спросил я воспитателя.

А у него, оказывается, был наготове определенный план.

«Ты отправишься к директору интерната, – сказал он, – и сделаешь вид, будто ты сожалеешь о происшедшем. Попроси прощения, обещай ему, что никогда больше не будешь играть со своим другом-евреем. Скажи, что ты чувствуешь и понимаешь свою вину, но только пусть он тебя простит и не заставляет писать сочинение. Иначе, мол, тебе стыдно будет перед интернатскими ребятами…»

«А я не чувствую никакой вины», – прервал я его.

Он улыбнулся доброй и грустной улыбкой.

«Конечно, ты и не можешь чувствовать никакой вины. Этого еще не хватало! Неужели ты думаешь, я мог бы тогда с тобой так разговаривать? И тем не менее директору ты должен это сказать. Никакого предательства по отношению к твоему другу здесь нет. Это ложь во спасение, тебя принудили к ней».

Я все еще всхлипывал, но кивком дал понять, что согласен. Тут из коридора донеслись чьи-то шаги, но никто не вошел. Воспитатель знаком велел мне молчать, подошел к двери, прислушался и тихо сказал:

«Запомни: мы с тобой незнакомы и никогда ни о чем не говорили».

Я снова кивнул, и он оставил меня одного.

Вечером я нерешительно постучал к директору приюта. Конечно же, он прочел мне длиннейшую нотацию, без конца повторял, какой я нехороший, но все это уже не было столь важно для меня. Важно было одно: он не требовал от меня сочинения.

И все же по-настоящему тяжело мне стало на душе только на следующий день. Как я посмотрю Саму в глаза? Сидеть на занятиях в школе стало для меня сплошным мучением. Я чувствовал себя предателем. Все перемены я торчал в уборной, а во время уроков старался не смотреть на Сама. Должно быть, и он, поняв, что что-то случилось, не подходил ко мне.

Кончились занятия. На улице я чуть не попал под автомобиль. Я был совершенно вне себя. Неожиданно я увидел, что Сам шагает рядом со мной.

«Я ведь понимаю тебя, – тихо и ласково проговорил он. – Но так нам расставаться будет нехорошо».

Я остановился и посмотрел на него. Слезы застлали мне глаза.

«Нет, Сам, – сказал я, – ты даже не представляешь себе, как все плохо. Но я же правда не виноват».

«Нет, ты не виноват, – согласился он. (Но мне все равно хотелось просить у него прощения.) – И правда, лучше, чтобы мы не встречались… – продолжал он. – Я же только хотел поговорить с тобой перед расставанием».

Я схватил его за руку, я умолял его:

«Пойми меня, Сам, настанет время, и всем будет стыдно за все то, что теперь происходит у нас». Так я пытался утешить его словами воспитателя, услышанными накануне.

«Да, это время настанет, – тихо-тихо проговорил Сам, так что я еле разобрал его слова. – И тогда мы опять будем неразлучными друзьями, правда?» Лицо его озарилось улыбкой, только в его темных глазах так и застыл вопрос: «За что?»

Он медленно повернулся и пошел. Я, казалось, окаменел, и только когда он был уже довольно далеко, крикнул:

«Да, Сам! Да, да!..»

Последующие месяцы на многое открыли мне глаза. Я стал размышлять о многом, чего прежде и не замечал. Я обратил внимание, например, на некоторые расклеенные по городу объявления. В них говорилось о вынесении смертных приговоров людям, обвиненным в государственной измене.

Порой, видя, что никто не наблюдает за мной, я гладил черные афишные буквы, из которых были составлены эти имена. Но вот скоро настал день, когда я окончательно понял, за что я полюбил этих людей. Случилось это точно в тот день, когда нашего классного наставника назначили директором школы. Я никогда не сомневался в его подлости, в его злобе, что, должно быть, и помогло ему так выдвинуться.

А воспитатель, который помог мне, уже месяца три как не показывался в приюте. Почему? Мы так никогда и не узнали. И вот я, выйдя на улицу, снова увидел объявление о смертном приговоре. На сей раз на афише значилось имя моего воспитателя. Я не могу сказать, заплакал ли я тогда. Но, быть может, именно тогда у меня впервые зародилось желание стать таким же, каким был этот воспитатель. Во всяком случае, в последующие годы я шел по тому пути, который он мне указал. И то был нелегкий путь – он прошел на волосок от плахи, вел через многие тюрьмы, штрафной батальон и наконец привел меня в советский плен. Но, шагая по этому пути, я сохранил свою честь незапятнанной…

Однако вернемся к Саму и нашей общей с ним истории. Мы виделись каждый день, но никогда больше не разговаривали. Мы всячески избегали встреч и только издали украдкой приветствовали друг друга. Нечистая совесть мучила меня, а Сам страдал от одиночества и тех проклятий, которые каждый день сыпались на его голову. Порой я ненавидел себя, оттого что ничего не предпринимал против этого, но пока что у меня не было достаточно сил начать подобную борьбу. Однако и самая крепкая тетива рвется, если ее натянуть слишком сильно. Так случилось и со мной.

Это было в школе. Прозвенел звонок на перемену. И мы без оглядки бросились во двор. Так, наверное, поступают школьники всего света. Перемена так перемена! Возле дверей в коридоре стоял наш бывший учитель, а теперь директор школы. Он пропустил нас всех, но Сама задержал, набросившись на него:

«Кто это тебя научил не приветствовать директора?»

Сам, запинаясь, пробормотал:

«Извините. Здравствуйте…»

Директор тут же отхлестал его по щекам и от этого еще больше распалился.

«Как надо здороваться? Ублюдок ты жидовский! Где твое «Хайль Гитлер!»? А теперь зайди в класс и выйди еще раз!»

Сам зашел в класс, потом снова вышел и, вытянув руку, сказал:

«Хайль Гитлер!»

При этом голос его осекся, и его едва было слышно.

Директору это показалось недостаточным. Он вновь и вновь загонял Сама в класс, заставляя его повторять церемонию приветствия без конца. Кругом стояли явно наслаждавшиеся мучениями Сама ученики. Я тоже стоял там, кусая губы до крови и дрожа от гнева и возмущения. Я готов был задушить директора.

Вот тогда-то я и принял твердое решение: пойду к Саму, пусть он всегда рассчитывает на мою помощь.

После занятий я отправился на квартиру к дедушке Сама. Я застал своего друга одного.

«Заходи, – произнес он, как будто вообще ничего не случилось и наша дружба ничем не была омрачена. – Я ведь знал, что ты придешь».

«Сам… Сам…» – бормотал я, не зная, что сказать.

«Да оставь ты! Все прошло!» – Сам улыбнулся.

«Нет, Сам, – сказал я. – Все начинается сначала. Но мне это безразлично. Больше, чем убить, они ведь не могут. Я теперь навсегда останусь твоим другом. Навсегда!» Помнится, я тогда даже поднял руку, как бы для клятвы.

«Таких друзей, как мы с тобой, – сказал Сам, – никто не разъединит. Никто во всем свете!»

Он стоял посреди комнаты и был очень похож на маленького профессора.

Мы помолчали немного. На дворе мусорщики громыхали баками. Наконец Сам прервал молчание.

«Знаешь, кем я буду, когда вырасту?» – спросил он.

«Знаю. Ученым. Ты же должен изобрести машину, на которой ты полетишь к звездам».

Но он покачал головой.

«Нет, не ученым. Во всяком случае, не сразу. И знаешь, для злых, для плохих людей мне жалко звезд. Звезды и землю мы оставим для себя. Дедушка говорит, что злые люди, те, что сейчас злые, они не исправятся никогда. – Он сделал паузу и заговорил как-то особенно убежденно. – Я буду генералом! И ты тоже. У нас будет большая армия. И мы прогоним плохих людей до самого океана. Пусть тонут все, все! Зачем они так мучают меня?» Последние слова он произнес очень тихо.

«А как же звезды? – снова заговорил я. – Ты же хотел полететь к звездам, Сам?» Я никак не мог примириться с тем, что Сам так легко расстался со своей мечтой.

«Погоди, дойдет очередь и до звезд! – ласково ответил он мне. – Будем в отпуск летать на звезды, каждый год. Но сначала надо здесь на земле все устроить по-хорошему».

«Тогда я согласен. Я тоже буду генералом!»

Было уже поздно, когда мы разошлись. На сей раз мне было совсем нетрудно соврать что-то директору нашего приюта. Это была определенная мера предосторожности, которая только помогала нашей дружбе. И хотя мы могли видаться только у дедушки, мы там замечательно проводили время. Мечты наши с каждым днем делались все смелее. Мы никогда не могли наговориться досыта.

И все же нам всегда казалось, что детство наше давно уже позади. Порой мы брали в руки какую-нибудь книгу и читали. Но вскоре я заметил, что Сам не переворачивает страницы, и сидит задумавшись. Что-то происходило с ним, о чем он мне не говорил, что-то точило и грызло его день и ночь. Возможно, он тогда уже подозревал, что не доживет до своего волшебного царства. Я не знаю. Ведь когда бы он со мной ни заговаривал о будущем, он всегда бывал полон уверенности.

Шел 1938 год. В октябре, словно в августе, грело солнышко. Никто и не замечал, что деревья уже стояли голыми – целые стаи воробьев, словно веселые листья, порхали меж ветвей. Но вот настал день, когда солнце, казалось, издевается над людьми. По дороге в школу мне представилась чудовищная картина. Ночью орды штурмовиков подожгли синагоги – еврейские церкви, разграбили магазины, принадлежавшие евреям. На разбитых витринах виднелись такие, с позволения сказать, лозунги: «Немец не покупает у еврея!» или «Мировое еврейство принесет тебе гибель!» Все улицы были запружены распоясавшимися штурмовиками с наглыми рожами. От стыда я обливался слезами.

В тот день Сам не пришел в класс. С каждым часом мой страх возрастал, и после большой перемены я под предлогом нездоровья отпросился. Сперва я побежал на квартиру дедушки Сама, но никого там не застал. Тогда я отправился в маленькую бакалейную лавку. Но меня не впустили внутрь. У дверей стояли штурмовики. Витрина была разбита вдребезги. На тротуаре повсюду валялось стекло. На дверях красовалась огромная шестиконечная звезда, которой, словно прокаженных, метили всех людей еврейской национальности. Я снова бросился на квартиру к дедушке. Опять там никого не застал. Бегал туда-сюда до тех пор, пока не свалился от усталости.

Следующие два дня ничего не изменилось. Сам так и не приходил. А я искал его повсюду. В конце концов я уже решил, что его нет больше в живых. Но вот на четвертый день я его вдруг увидел. Когда я возвращался из школы, он поджидал меня неподалеку от сиротского приюта. Но он не был похож на Сама, которого я так хорошо знал: глаза ввалились, под ними – черные круги и бледный-бледный, как смертельно больной человек. Лицо все время дергалось. При этом он непрестанно оглядывался, словно ожидал погони.

«Уйдем отсюда, – были его первые слова, – вон там безопаснее».

Я последовал за ним, но все еще не мог вымолвить ни слова. Мы шли безлюдным переулком.

«Где же ты был все это время?» – спросил я наконец.

«Где? – переспросил он, должно быть над чем-то глубоко, задумавшись. – Ах да… где? У знакомых. У знакомых, понимаешь, только у знакомых».

Я обнял его за плечи.

«Сам, скажи мне, что с тобой?»

«Ничего, – ответил он и остановился. – Дедушка умер!» Глаза его при этом горели.

«Это они… убили его?» – спросил я, запинаясь.

Он покачал головой.

«Нет, он умер. Не вынес всего, что было в последние дни».

Мы снова шагали дальше. Я хотел его как-нибудь утешить, но не находил слов.

«А как же теперь? Тебя отправят в приют?»

«Нет, я уеду».

«Куда?»

«В Америку. Многие евреи уезжают в Америку. Я знаю, мне говорили».

По тому, как он это сказал, я понял: решение его было твердым и окончательным.

«А ты знаешь, где она, эта Америка?»

«Конечно, знаю. Я посмотрел в атлас. Сперва надо добраться до Гамбурга. Ближе всего туда вон по той улице. И все время прямо. В Гамбурге я наймусь на пароход, буду юнгой. А может, и зайцем проеду… Знаешь, как в книжках про это пишут».

«Знаю», – ответил я. Но на самом деле все это не умещалось у меня в голове. Нет, этого я не в силах был постигнуть. А потом мне вовсе не хотелось расставаться с Самом.

«Когда же ты пойдешь?» – спросил я в страхе.

Он посмотрел на меня с некоторым сожалением: какой же я несообразительный!

«Сейчас. Сейчас и пойду. Я же только хотел попрощаться с тобой».

Он даже улыбнулся, но я приметил, как трудно далась ему эта улыбка.

«Ты еще немного проводишь меня, да?» И он потянул меня за собой.

Я шагал молча. Мне надо было удержаться от слез, а это легче всего, когда молчишь. Сам оказался намного сильнее меня. Он все время о чем-то говорил. О каких-то пустяках, о прежних наших шалостях, вспоминал дедушку, говорил о тех немногих радостных минутах, которые мы тогда вместе с ним пережили. Но как-то бессвязно, и в конце концов я догадался – он хотел меня отвлечь. Быть может, и себя самого тоже.

Потом он еще раз остановился.

«Не надо грустить, – сказал он. – Когда-нибудь ведь я вернусь. И, пожалуйста, не тревожься за меня! Я все собрал, что необходимо для такого далекого путешествия. Даже денег накопил: семнадцать марок и восемьдесят пфеннигов. Штурмовики их не нашли при обыске».

Я молча разглядывал его. На нем не было даже пальто, он был в своем обычном костюмчике. В руках – старая, обшарпанная, коричневая школьная сумка.

«Знаешь, и из Америки мы можем с тобой переговариваться. Там ведь те же самые звезды, что и здесь. Надо только смотреть на них и думать друг о друге».

«Да? Но нет, кажется, нельзя так. В Америке ночь, когда у нас день. И наоборот».

Сам был разочарован. Но он быстро нашел выход.

«Ну и что же? Ты будешь смотреть на солнце, а я на звезды, но только в один и тот же час».

Мы уже дошли до окраины Берлина. Неожиданно впереди показалась группа старших ребят из Гитлерюгенда[7]7
  Гитлерюгенд – гитлеровская молодежная организация.


[Закрыть]. Пока гитлерюгендовцы не обращали на нас никакого внимания. Но вдруг Сам отпустил мою руку и бросился через улицу. Он бежал так быстро, будто за ним гнались собаки.

Я стоял как вкопанный и ничего не мог понять, глядя то на убегавшего Сама, то на гитлерюгендовцев. В первую минуту они, должно быть, не поняли, почему и от кого убегает этот мальчик. Они даже засмеялись. Но тут один из них воскликнул:

«Ребята, да это еврей!»

Смех мгновенно умолк, и в наступившей тишине послышался голос:

«Ясно – еврей!».

И тут же двенадцать пар ботинок затопали по мостовой. Началась погоня. Гитлерюгендовцы промчались мимо меня. И только тогда я понял, какая опасность угрожает Саму. Я выкрикнул его имя, не зная зачем, да он и не услышал меня. Но теперь я окончательно очнулся от своего оцепенения. Теперь я уже бежал за гитлерюгендовцами, надеясь нагнать Сама и защитить его.

Однако расстояние между ними и мною оказалось уже довольно значительным. Да и было им лет по шестнадцати. И все же они долго не могли нагнать Сама – страх заставлял его бежать с невероятной быстротой.

Скоро они разбились на две группы. Одна из них свернула в проулок. Я, зная эти места, понял их замысел. Проулок вновь выходил на главную улицу, и гитлеровцы надеялись таким образом отрезать путь Саму. За этой-то группой я и побежал, уже сильно задыхаясь и еле поспевая.

Несколько минут спустя я все же нагнал их. Однако поздно. Слишком поздно…

Сама уже не было в живых. Он лежал рядом с автобусом, въехавшим передними колесами на тротуар. Водитель, обливаясь слезами, бормотал:

«Прямо под колеса выскочил, словно нарочно!.. Прямо под колеса!.. А улица-то вон какая широкая…»

Не отрываясь я смотрел на Сама. Его черные глаза были открыты и как бы спрашивали: «За что?»

Водитель автобуса без конца повторял:

«Улица-то вон какая широкая!..»

Я, быть может, был единственным здесь, кто знал: для Сама она была узка, слишком узка, и он должен был угодить под колеса.

Я отошел, в сердце своем унося два образа, которые не смогли стереть ни время, ни долгий путь, пройденный мною до сегодняшнего дня. То были образы моего казненного воспитателя и Сама.

Весь класс сидел затаив дыхание.

Прежде чем распустить ребят по домам, учитель Линднер сказал:

– Отнеситесь по-товарищески к Клаусу и Гейнцу. Им теперь очень тяжело.

По дороге домой никто не разговаривал. События сегодняшнего дня потрясли учеников. Глубоко задумавшись, шагали ребята из Союза мстителей.

Неожиданно для себя они, должно быть, сделали вывод: «А новый учитель – мировой парень!»

Только Альберт шел нахмурившись. Именно потому, что и его захватила история, рассказанная учителем, он и злился. «И к чему он это нам рассказал? – думал он. – Хочет облапошить нас, чтобы под конец мы делали все, что он ни захочет». Альберт не верил, что человек может совершать и бескорыстные поступки. Весь его мальчишеский опыт говорил об обратном. Но все же он, вскинув голову, проговорил:

– Не будем их больше бить!

– Кого? – спросил Сынок, расправив свои атлетические плечи.

– Синих, а кого же еще? – гаркнул Альберт, чтобы Сынок не подумал, будто шеф вдруг испугался.

Ему показалось, что ребята чересчур уж обрадовались его решению, а это было ему не по душе. Ведь учитель Линднер все равно его враг. И если мстители будут чересчур уж миролюбиво настроены, это может стать опасным. Поэтому Альберт добавил:

– Все бить да бить – надоело вроде! Надо что-нибудь другое придумать. – Он пристально всматривался в лица своих друзей и случайно остановил свой взгляд на Вальтере.

Не на шутку испугавшись, Вальтер сразу сделал вид, будто глубоко задумался: а вдруг шеф догадался, что он, Вальтер, и есть тот самый воришка, который совсем недавно и только на свой страх и риск очистил коптильню Лолиеса. И так уж разговоры по всей деревне пошли…