Текст книги "Тайный Союз мстителей"

Автор книги: Хорст Бастиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Вот чудило! «Люди бывают и хорошие»! Сказал тоже! Когда спят – все хорошие, а вообще – нет. К примеру, лежат двое в одной кровати и то во сне один у другого одеяло норовит стащить. Так-то. «Люди бывают и хорошие»! Мура!

– Мама у меня хорошая, – тихо произнес Друга.

Альберт с презрением взглянул на него.

– Тоже мне маменькин сынок нашелся!

Друга промолчал.

– Ты, может, воображаешь, что я тебе на большой перемене помочь хотел? – спросил Альберт.

– Может быть, – неопределенно ответил Друга.

– Как это понимать «может быть»?

– У тебя, наверное, были и другие мысли.

– Какие?

– Некоторые люди не любят принимать подарков, думают: как бы не пришлось отдариваться. Я тебе дал свою тетрадь, а ты вступился за меня, чтобы мы с тобой квиты были.

Альберт задумался. Потом сказал:

Может, оно и так… – Помолчав немного, он добавил: – А ты хитер, парень!

Они медленно шли по деревенской улице, каждый думал о своем. Альберт никак не мог успокоиться. Немного погодя он спросил:

– А ты почему дал мне свою тетрадь? Я ж тебе до этого ничего не дарил?

– Я Грабо терпеть не могу. Потому.

Быстро взглянув на него, Альберт что-то пробормотал себе под нос. Неожиданно он прямо посмотрел на Другу и спросил:

– Куришь?

Друга опешил.

– Курю? Зачем мне курить?

– Ну ладно. Все равно. – Они молча шагали дальше.

Снова Альберт остановился первым, – Мне пора к ребятам. Хочешь – приходи к нам. Знаешь, где я живу?

– Знаю.

– Пока. Сегодня в четыре. У меня на дворе. Еще кое-кто придет. – Он зашагал было прочь, но еще раз остановился и спросил: – А ты ведьм не боишься?

– К чему это ты? – Друга прямо посмотрел Альберту в глаза.

– Так просто! – сердито буркнул Альберт. – Нет, правда, так просто.

Глава третья
КРОВНЫЕ БРАТЬЯ

Детская головка покоится на мозолистой, огрубевшей руке. Лицо грустное-грустное, с красивыми глазами: одним – карим, другим – голубым. Губы пухлые, рот большой с крупными белыми зубами. К уголкам глаз сбегаются три крохотные морщинки, и от этого лицо кажется плутоватым. Ганс Винтер и был маленьким плутишкой, хотя ему уже шел пятнадцатый год. Когда его лицо бывало грустным, как сейчас, это производило странное впечатление. Такому лицу идет заливистый, беззаботный смех, а грусть и печаль на нем неуместны. И все же прошло уже много времени с тех пор, как Ганс в последний раз смеялся от души. Теперь смех его бывал горек, полон иронии.

Ганс сидел неподвижно и не отрываясь смотрел на замызганные обои этого старого деревенского дома. Перед ним на выскобленном столе стояла пустая тарелка.

По другую сторону сидел грузный человек с опухшим лицом и набрякшими мешками под глазами. Сжав губы, он зло уставился на сына. Седые волосы прилипли ко лбу. Он отводил свой взгляд только тогда, когда опоражнивал стакан и вновь наливал себе спирта, чуть разведя его водой из глиняного кувшина. Порой он глубоко вздыхал, словно намереваясь подняться. Но тут же ронял голову. Человек был пьян.

– Расскажи чего-нибудь, Ганс! – вдруг послышался его хриплый голос.

– Хорошо, отец.

– «Так точно!» положено отвечать. Олух!

– Хорошо, отец. Так точно! – ответил Ганс, не шелохнувшись.

Так они и сидели. Ганс, не сводя глаз с замызганных обоев, а человек, который был его отцом, – с грустного мальчишеского лица. Больше они не проронили ни слова.

Ганс думал о матери. По деревне ходили разговоры, будто этот человек, который был его отцом, убил ее. Но это было не так. Мама сама взяла веревку и ушла в ригу. Два года назад это было. Нашли ее на следующее утро. Веревку она привязала к лестнице, которая вела на сеновал. Рубцы на лице мамы посинели. Человек, который был его отцом, всегда избивал ее. Последнее время она часто плакала, а иной раз и Ганс с ней. Но когда человек, который был его отцом, уходил из дому, оба смеялись. Чаще всего он уходил в трактир и возвращался пьяный. Этого мама больше всего боялась. Но пока его не было, она спешила насмеяться вволю. Ганс догадывался, что это она ради него старается, и как-то сказал ей об этом. Она ласково поворошила его волосы, но вид у нее при этом был усталый. А после того как тот, кто был его отцом, снова избил ее и Ганс перестал с ним разговаривать, она шепнула: «Будь с ним поласковей. Он ведь не всегда был таким. Это война довела его. Он никогда и пьяным не напивался. Раньше он и тебя баловал, да».

И люди в деревне говорили то же самое. Будто он был хорошим каретником. Во всей округе лучше не найти. И девушки бегали за ним, когда он еще холостым ходил. Он выбрал мать – смех ее приворожил его. Об остальных он и знать не хотел. Сам Ганс не помнил, каким раньше был тот, кого называли его отцом. Помнил только, что он разрешал ему сидеть у него на коленях, даже когда брюки были только что выутюжены и к ним никому не позволяли притрагиваться.

Потом началась война. И человек, который был его отцом, ушел в солдаты. Два раза он ненадолго приезжал домой. Но уже тогда он стал другим. Доброго слова никогда не скажет и глядит зло-презло. Будто привидение, бродил он по дому, люди сторонились его. Тогда-то он и начал пить, и они с матерью только и вздыхали свободно, когда он уходил из дому.

Но вот война кончилась. И человек, который был его отцом, в залатанном мундире вернулся в деревню совсем седой. В день приезда он в первый раз побил мать и напился. А после того как мать покончила с собой, с ним уже никакого сладу не стало. Он бросил работу, все распродал, кастрюли и те ушли на водку. И все побои, предназначавшиеся матери, доставались теперь Гансу.

Человек, сидевший напротив, не сводил глаз с грустного мальчишеского лица. Вдруг он резко пододвинул стакан с водкой так, что даже немного выплеснулось.

– Пей! – прохрипел он. Глаза его налились кровью.

Ганс молча отодвинул стакан. И даже не повернулся – он все еще смотрел на стену. Человек, который был его отцом, разозлившись, махнул рукой. Тарелка слетела на пол и разбилась.

– Пей, говорю! – заорал он.

– Отец! – взмолился мальчик.

– Сказано, пей! – Он закрыл глаза, вцепился огромными ручищами в край столешницы и снова разжал пальцы.

Ганс поднялся и подошел. Он обнял его за плечи и снова попросил:

– Отец!

Опершись кулаками о стол, пьяный человек с трудом встал и закрыл глаза. Открыв их, он несколько секунд не отрываясь смотрел на сына.

– Вон! – прохрипел он. И прежде чем Ганс успел увернуться, швырнул его на пол. И сам рухнул.

Ганс поднялся. Нет, он не плакал. Просто ему было очень грустно. Привычным движением он подсунул отцу подушку под голову и прикрыл его старым пальто. Осколки тарелки сдвинул ногой к стенке. Взглянул на часы. Без нескольких минут четыре. Пора. В четыре сбор у шефа.

Друга сделал еще несколько шагов и в неуверенности остановился. Радость сменилась робостью: стало уже совсем темно, и это лишило его остатков мужества. Долго он стоял перед серым домом. На улице ни души. Он глубоко дышал, губы шевелились, будто он сам себе задавал какие-то вопросы и сам на них отвечал. Ветер налетал на ворота и, как бы испугавшись ласкового скрипа петель, снова убирался восвояси. Ворота казались Друге каким-то важным рубежом. Здесь еще можно повернуть, по что ждало его за ними? Что ожидало его там? Встретят ли его честно и прямо или надо быть готовым к хитростным уловкам и предательству, к новым унижениям? И если честно, то какая она, эта честность? А какой он будет сам? Не оробеет ли, не испортит ли всего своей застенчивостью? Друга колебался. В нем боролись любопытство и страх, мечта о товарищах и недоверие к ним.

Ветер донес издали тихое позвякивание сбруи. Друга заставил себя толкнуть калитку. Громко лая, навстречу выскочила пятнистая дворняга – какая-то помесь сеттера, дога и длинношерстой таксы. Короткие кривые лапы никак не подходили к мускулистому телу и округлой сплюснутой голове. Позади Други громко хлопнула калитка. Страх парализовал его. Еще секунда, и собака собьет его с ног. Но тут раздался свист, и пес, вытянув передние лапы, прокатился по снегу и застыл, скаля клыки. Еще свист – и он длинными прыжками помчался обратно.

Перед воротами риги стоял, улыбаясь, Альберт. Собака, виляя хвостом, пристроилась у его ног. Альберт жестом подозвал Другу.

– Струхнул? – спросил он вместо приветствия.

Друга смущенно улыбнулся.

– Остальные уже ждут, – сказал Альберт. – Только Ганса еще нет. Ты его знаешь. Толстогубый такой.

Альберт шагнул к длинному низкому сараю. Друга последовал за ним. Внутри было совсем темно. Ориентируясь только на слух, Друга ощупью брел за Альбертом. Впереди послышался приглушенный разговор. Они остановились, и Альберт ударил обо что-то деревянное два раза ногой и один раз ладонью. Друга понял, что это был условный знак. Разговор сразу смолк, стукнул деревянный засов, и дверь со вздохом отворилась. Они вошли.

– Вот он, – сказал Альберт. – Нечего на него глаза пялить!.. Длинный, дай закурить!

Друга совсем оробел. Первые минуты все казалось ему каким-то призрачным. Густой табачный дым, висевший в воздухе, ел глаза. Было очень жарко. В углу пылала раскаленная печка, озаряя каморку каким-то предзакатным светом. Мало-помалу Друга рассмотрел и присутствовавших. Большинство из них только недавно стали ходить в Бецовскую школу. Была тут и девчонка, участвовавшая в драке на школьном дворе. Кажется, ее звали Родикой. Все они сидели на деревянных ящиках и с любопытством разглядывали его.

Пытаясь выдавить улыбку, Друга кивнул.

– Здравствуйте! – Собственный голос показался ему до смешного пискливым, и Друга сразу покраснел. Однако при таком освещении этого, должно быть, никто не заметил.

Кое-кто кивнул в ответ, остальные сидели, делая вид, что ничего не видели и не слышали. Друге показалось, что лица их выражают отпор, недовольство, и в нем сразу же проснулось какое-то враждебное чувство. Изредка поглядывая на него, ребята перешептывались. Девчонка стояла в стороне, она подбрасывала дрова в печь.

Пустив Друге облако дыма в лицо, Альберт дружелюбно сказал:

– Ты плюй! Когда они сюда первый раз пришли, они еще не такими идиотами выглядели. Садись-ка! – И он указал Друге на ящик, на котором лежали какие-то тряпки.

Друга довольно неловко снял тряпье, сложил его на полу и сел. Вид у него был такой, как будто он сидел за партой, – он даже сложил руки на коленях. Его сосед вытащил из кармана жестяную коробочку и предложил ему сигарету.

– Самокрутка! – отрекомендовал он.

Хотя ему и исполнилось уже четырнадцать лет, он был на целую голову ниже Други. Лоб у него был шишковатый, и кожа на нем так натянута, что казалось – вот-вот вырастут рожки. Вся одежда издавала запах плесени и прокисшего картофельного супа.

– Нет, спасибо, – застыдившись, ответил Друга.

– Бери, бери, у меня еще есть. – И он сунул жестяную коробочку Друге в руку.

В полном отчаянии тот оглянулся. Он же не умел курить. Да и запрещено это… Но тут он заметил, что все притихли и не сводят с него глаз.

Альберт, прислонившись спиной к стене, спросил:

– Боишься? – В уголках его рта появилось что-то пренебрежительное.

Друга взглянул на Родику. Она явно давала ему понять, что он непременно должен закурить сигарету. В ее лице он прочел нечто похожее и на страх. Наконец он взял сигарету. Рука его дрожала. И вовсе не потому, что он делал что-то запретное, нет, он боялся опозориться. Ведь он никогда еще не курил! Альберт зажег спичку. И Друга, словно принимая горькое лекарство, затянулся. Стоило это ему героических усилий, и после первого приступа кашля он действительно побледнел, словно герой, истекающий кровью на поле брани. Ребята рассмеялись. Они смеялись очень громко. Однако злорадства в этом смехе Друга не услышал. Этот смех как бы снял напряжение, в нем звучало даже некоторое радушие. Друга тоже засмеялся, хотя в глазах у него стояли слезы.

Снова в дверь постучали точно так же, как стучал Альберт. Вошел Ганс Винтер. Вид у него был усталый. И он сразу сказал:

Извини, шеф. Никак не мог. Этот… мой отец… опять. Понимаешь?..

Ладно. – Альберт махнул рукой. – Видишь, вон сидит Друга. Вы ведь по школе знакомы. Мы, может быть, примем его. Поживем – увидим.

Повернувшись, Ганс приветствовал Другу и сказал, намекая на его сочинение:

– Во что-нибудь надо ведь верить. Не в бога, так хоть в черта!

На что это Ганс намекал, говоря о черте? И почему в его смехе было столько иронии? Друга не мог догадаться. Он и вообще толком не понимал, что тут происходит. Во всяком случае, что-то запретное. И ребята и Родика казались ему совсем другими, чем в школе и на улице. Во всех чувствовалась решимость, и вели они себя совсем как взрослые. Говорили по-деловому, не болтали попусту.

Некоторое время Ганс перешептывался с Альбертом. Должно быть, сообщал ему что-то важное. Друга понял это по выражению их лиц.

– Слушайте все! – обратился Альберт к собравшимся. – Лолиес поехал на мельницу на санях. Должно быть, за отрубями. Ну как, дадим ему прикурить? – Посмотрев на Другу, он внезапно умолк. Затем медленно подошел к нему и сказал: – Так вот, запомни: я не люблю доносчиков. Еще не известно, примем мы тебя или нет, но если ты проболтаешься – костей не соберешь, это уж точно известно. – И уже тише он добавил с таким же ледяным выражением лица: – А было бы жаль, ты мне нравишься!

Страх сдавил горло Други. Он судорожно глотнул. Ребята молчали, и только потрескивание дров в печурке напоминало о реальности происходящего. Друга не смел даже повернуть головы, но он и так знал, что все смотрят на него.

– Я ничего не скажу. Обещаю! – услышал он свой голос.

– Зря-то не старайся, – сказал Альберт, отвернувшись. Уже стоя в дверях, он пояснил: – Пустые слова! Наобещать можно что угодно.

Друга покраснел. Ему казалось, что он совсем один, что все его покинули, и он проклинал свой приход сюда. И все же ему было любопытно – что же будет дальше? Должно быть, ребята задумали что-то плохое. Но Друга не осуждал их за это. Разговор ведь шел о Лолиесе. Сколько мать Други из-за этого кулака слез пролила, когда он ее обманул при расчете за летние полевые работы! Договаривались они и о зерне, и о мясе, и о картошке. Но Лолиес взял да заплатил за все деньгами. А бумажками разве наешься? В магазине-то ничего нельзя было купить. А сам Лолиес продал обещанное на черном рынке. Ночью к нему приехали на грузовике и всё увезли.

– Ну как? – потребовал Альберт ответа.

Друга вздрогнул.

– Дело ясное! – сказал Длинный – тот, у которого Альберт просил табаку. – Мне этот Лолиес давно уже поперек горла стал.

– А вы? – спросил Альберт.

– Чего мы? Ясно, что пойдем. И спрашивать нечего, – ответил, потирая свой шишковатый лоб, малыш, у которого вся одежда пропахла кислятиной.

– А теперь живо, не то Длинный и впрямь подавится, раз ему этот Лолиес поперек горла стал.

Ганс скривил свои толстые губы, а Длинный сделал обиженное лицо. Он бесподобно умел изображать малейшие изменения своего настроения. Потому-то он и взял себе за правило – каждую минуту строить другую рожу. Хуже всего ему приходилось, когда он не знал – изобразить ли ему гнев или обиду. Тогда на его лице появлялось выражение искреннего отчаяния и растерянности. Кроме этого своего пристрастия, Длинный страшно любил иностранные слова, которые он, ничуть не стесняясь, коверкал или употреблял вовсе не к месту. Но парень он был хороший, честный и прямой, за что ему не раз доставалось.

– Шеф, а как мы отлупим Лолиеса?

– Лупить вообще не будем, – ответил Альберт. – Подкинем ему в сани заряд замедленного действия.

– Карбид, значит?

– Точно. Возьмем бутылку из-под пива с хорошей пробкой. И взорваться она должна, когда сани подальше отъедут от мельницы. – Говоря это, Альберт внимательно изучал лица ребят. – Ну, кто возьмется подложить ему бомбочку? – спросил он.

– Я!

– Хвалю за смелость, Калле. Но сегодня она ни к чему. Ты ведь бутылку швырнешь не в сани, а прямо ему в башку. Чересчур горяч для такого дела.

– Чего это ты? Я все сделаю, как вы скажете. – Калле обиделся.

И Альберту пришлось его утешать:

– Честное слово, в следующий раз – твоя очередь!

Одиннадцатилетний Калле был младшим из мстителей.

Поправить это он пытался, напуская на себя стариковскую солидность. На самом же деле он был полон энтузиазма, черные глаза его метали молнии, а когда он смеялся, рожица его вся так и сияла. Вечно он спешил все сделать шиворот-навыворот.

– Вольфганг, берешь на себя это дельце? – обратился Альберт теперь к маленькому пареньку в вонючей одежде.

– Как хотите, – протянул тот. – А чего делать-то?

– Отправимся к мельнице все вместе. Там спрячемся. Если у тебя сорвется, мы поможем. Теперь слушай. Подождешь, пока Лолиес выедет с мельничного двора. Тогда опустишь карбид в бутылку. Только он отъедет – ты прыгай на сани. Но чтобы он ничего не заметил. Метров сто проедешь, закупоришь бутылку и сунешь ее под мешки, осторожно конечно. Потом сразу соскакивай в кювет. – Альберт с сомнением смотрел на Вольфганга. Понял?

– Понять-то понял. А если он меня заметит?

– Это уж твое дело, чтобы не заметил. Дошло?

– Дошло.

Все это время Друга неподвижно сидел на своем ящике. Ничего не понимая, он следил за разговором ребят. Неужели он попал в шайку преступников? И что же заставляет их так поступать? Но тут же он восхищался смелостью ребят, их спокойствием, с каким они шли на преступление. Или это вовсе и не было преступлением? Нет, было, и тут незачем выискивать оправдания! И все же Друга испытывал чувство симпатии к этим ребятам. Может быть, он все-таки их оправдывал? Или оправдывал самого себя? Да, пожалуй, это верней – он оправдывал самого себя…

Коротко обсудив еще раз предстоящее нападение, ребята приготовились к выходу. С тех пор как появился Ганс Винтер, прошло всего несколько минут.

– Ты остаешься здесь с Родикой, – приказал Альберт Друге. – Мы скоро вернемся.

Вся ватага бесшумно покинула сарай.

Еще долго после того, как ребята вышли, Друга не мог отделаться от чувства страха.

Подошла Родика, села рядом на ящик и, прищурив глаз, как настоящая бандитка, подмигнула ему.

– Чудной ты какой-то, Друга! Совсем не похож на других ребят.

Друга повернулся и взглянул на нее.

– Только не воображай, пожалуйста! – рассмеявшись, добавила Родика. – Я же не сказала, что ты лучше. – Слова ее звучали искренне, лицо было открытое, словно лесная полянка, залитая солнцем.

Друга конфузливо рассматривал свои руки.

– Не очень-то ты разговорчивый, – снова заговорила она. – Или ты умеешь отвечать, только когда тебя спрашивают?

Друга неопределенно пожал плечами.

Значит, и тогда молчишь? – отметила она и, встав, со злостью подбросила дров в печку.

Друга исподтишка наблюдал за ней. А Родика даже не хорошенькая, она настоящая красавица! Глаза переливаются, как ракушки, и разрез такой же. На брата очень похожа, только нет в ней ничего мрачного. От уголков рта к ямочкам на розовых щеках тянутся маленькие морщинки. Это и придает ей такой добрый и вместе задорный вид. И все движения такие милые. Голову она всегда закидывает назад, и всегда такая гордая, независимая. Все делает так естественно, просто, и вообще в ней много мальчишеского. Вечно дерется с кем-нибудь, всегда за справедливость; целыми днями гоняет в футбол – и нападающим, и в полузащите, и вратарем. И так здорово у нее получается! А то начнет рассказывать, как она кому-то дала по кумполу…

Но вот мысли Други вновь вернулись к ребятам, к их затее.

– Зачем они это делают? – неожиданно спросил он.

– Чего, чего? О ком ты?

– Ну, о тех, что ушли… И о тебе тоже…

Она все еще не понимала.

– Ну, с Лолиесом, – тихо пояснил он.

– А, вон ты про что! – Родика снова подсела к Друге. – Ты, может, в лягавые захотел?

– А ты правда так думаешь?

– Нет.

На этом разговор оборвался. Оба молчали. Печка отбрасывала красный отсвет на их лица, и они были сейчас похожи на заговорщиков. Паутина, которой были затянуты все углы, дрожала при малейшем движении воздуха.

– Иногда я тоже думаю, что мы преступники. – Слова Родики прозвучали как признание.

– А ты считаешь, что вы не преступники?

– Нет, не преступники! – сказала она, принимаясь грызть ногти.

На этот раз молчание затянулось. Прошло несколько тягостных минут. Наконец она снова заговорила, опустив глаза, как будто слова ее были предназначены ей самой, а не Друге.

– Люди говорят, что наша мама ведьма. Она и похожа. И все равно она не ведьма. Все это хорошо знают. И все-таки говорят, что ведьма. Пойми их! Если бы я поняла, может быть, легче стало бы. – В ее голосе звучало разочарование, не злость. – Этот Лолиес самый страшный гад из всех. И в то, что мама ведьма, он наверняка не верит. Но, когда он проезжает мимо нашего дома и на улице кто-нибудь есть, он обязательно сплюнет через плечо и погонит лошадей. И подло так ухмыльнется. Для него мы не люди. Да и что мы можем-то? Мы же бедные! И все равно, мы к нему клянчить не пойдем. Может, он от этого и злится. Мы с Альбертом еще маленькие были, когда он всю нашу семью ославил. С нами и дети никогда не играли, говорили, будто у нас клопы. Вот мы и бегали всегда одни – Альберт и я. Бывало и ревели. Одни раз Альберт до того разозлился, что взял да и отлупил ребят, пятерых сразу. А я их таскала за волосы. С тех пор мы всегда так делали. И тех, кто постарше, тоже лупили почем зря. Тихонькие они все стали, и даже подлизывались к нам.

Мы-то, конечно, на эту удочку не попались, только кулаками с ними и разговаривали. Лучше от этого не стало, но хоть больше не кричат нам вслед, не дразнят. Только между собой говорят. А подойдешь – сразу на другое перескакивают и переглядываются. Мы-то знаем, о чем они говорили, но ничего не поделаешь – при нас молчат. А это еще хуже… – Вздохнув, она закончила: – Не знаю, правильно мы теперь решили с Лолиесом или нет, но он это заслужил.

Они избегали встречаться взглядами. Друга встал, чтобы размять ноги. Слова Родики подействовали на него. Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но ничего подходящего не приходило в голову.

– А тепло здесь, – проговорил он наконец, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Должно быть, Родика восприняла это как поощрение и снова подбросила несколько поленьев в печь. Теперь, когда она стояла к нему спиной, Друге было легче говорить.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – признался он. – А остальные, почему они участвуют?

Обернувшись, Родика внимательно посмотрела на него.

– Ты у нас ведь тоже вроде беженец, да? – спросила она вдруг.

– Да, – ответил он, – но вы-то не все беженцы.

– Нет, не все. Но когда ты бедный – это уже все равно. – Она грустно улыбнулась.

– А почему вы считаетесь бедняками, Родика? У вас же свое хозяйство? – спросил Друга и тут же пожалел об этом.

Она как-то горько рассмеялась. И в этом смехе прозвучал упрек, обращенный не к кому-нибудь определенному, а ко всем.

– А ты спроси у кого угодно, возьмет ли он наше хозяйство? Задаром, конечно. На тебя как на идиота посмотрят. Такое хозяйство никому не нужно. Песок один, и рядом лес – ничего там не растет. Поэтому у нас и мать такая стала. Уж она-то работала-работала, жилы из себя тянула, а расти все равно ничего не росло. Вот она взяла да и бросила. Теперь все в запустение пришло. Отец ругается с ней, а ей хоть бы что. Ей, видишь ли, веселее, когда у нас ничего нет. И что ее люди ведьмой ругают, ей тоже по душе. Даже еще нарочно из себя ведьму разыгрывает. Может, это она им мстит? Отцу одному с хозяйством не управиться, даже если мы с Альбертом ему помогаем. Слабый он у нас очень, а мы в школу должны ходить каждый день. После-то я ведь в город уеду, когда школу кончу. И Альберт уедет.

Друге казалось, что они с Родикой старые друзья. И потому последние слова причинили ему боль. Неужели им придется так скоро расстаться?

– Я бы никуда не уехал, – сказал он не без задней мысли.

– Нет, мы уедем в город! – упорствовала она.

– А вам разве в деревне не нравится? – спросил он грустно.

– Конечно, нравится. Особенно Альберту. Но какие же это крестьяне, у которых нет хорошей земли! И чего стараться, когда все равно нет никакого прока. Лучше сразу в город уйти.

– А вдруг вам хорошую землю дадут, когда вы с Альбертом школу кончите? – спросил Друга с надеждой, вспомнив о том, что он слышал от Шульце.

Тот ведь хотел объединить все земли, как в России, чтобы вся хорошая и вся плохая земля принадлежала всем крестьянам. Пусть этот Шульце старается, чтобы поскорей так было! Может, тогда Альберт и Родика не уедут из Бецова?

Словно угадав его мысли, Родика спросила:

– Ты это про Шульце подумал?

Друга кивнул.

– А ты считаешь это правильно, то, что он хочет?

– Не знаю я… Может быть…

Родика нахмурилась.

– Послушай, Друга, ты же только что говорил: «Вдруг вам хорошую землю дадут». Значит, хотел, чтобы так было, как говорит Шульце. А теперь не знаешь, правильно или неправильно.

– Видишь ли… Дело в том… Мне просто не хотелось, чтобы вы уезжали отсюда. – Друга страшно смутился: а что если Родика опять рассмеется?

Но она только долго и пристально посмотрела на него. Потом подошла совсем близко и сказала:

– А ты парень ничего! – Она улыбнулась, а он покраснел до ушей и не знал, куда глаза девать. – Это тебе куда больше идет, чем когда ты бледный, – отметила она трезво и без всякой видимой связи добавила: – Должно быть, ты ешь слишком мало, вот в чем дело.

Теперь уже рассмеялся Друга, а за ним и Родика. Уж очень у нее смешно насчет еды получилось. Мать ему это тоже всегда говорит. Наверное, все женщины одинаковы – вечно тебя опекают. И молодые и старые.

– А ты что, за кухарку у них? – спросил Друга немного погодя.

– Обалдел, что ли? – Родика не на шутку обиделась.

– Ну, ребята… Понимаешь… Они ж тебя не взяли с собой, – пробормотал он.

Это потому, что моя очередь топить, а не потому, что я у них «за кухарку». Тоже придумал!

– Тогда прости, пожалуйста! – попросил он довольно неловко.

– Так и быть, прощаю, – серьезно ответила Родика. Она подошла к двери, отодвинула засов и выглянула в темноту. – Пора бы им уже вернуться, – заметила она озабоченно и закрыла дверь. – Только бы этот Вольфганг опять чего-нибудь не напутал.

Друга взглянул на нее вопросительно.

– Понимаешь, несамостоятельный он какой-то. Хоть и надежный, а несамостоятельный. Ему всегда надо объяснять все в точности, а то потом горя не оберешься, если что-нибудь забудешь.

– А какой это Вольфганг? С шишками на лбу?

– Он самый. Да его и по запаху узнаешь. У него все барахло пахнет какой-то кислятиной, плесенью! – Она сморщила нос.

– А вид у него неглупый, – сказал Друга.

– Он и неглупый совсем, что ты, наоборот. Он только очень переживает, что такой маленький, и все боится, как бы остальные не высмеяли и не обругали его. Потому он вечно все и путает, если не разжевать ему как следует. – С озабоченным выражением лица она следила за прыгающими пятнышками красного отсвета на стене.

Снова стало очень тихо. Друга чувствовал, как в нем нарастала ненависть к Лолиесу. И это, должно быть, потому, что разговор зашел о Вольфганге. По правде говоря, между тем и другим никакой связи не существовало, но Вольфганг был беден, а Лолиес богат, возможно, благодаря этому и возникло такое ощущение.

– Интересно, так всегда будет, как сейчас? – задумчиво произнес Друга несколько минут спустя. – На одной стороне такие, как Лолиес, на другой – такие, как мы.

Родика покачала головой.

– Не так это все просто, как ты говоришь. Бедняки ведь не все такие, как мы, есть и такие, что кланяются богатым, давно смирились. Да и богатые хозяева не все такие, как Лолиес, попадаются и порядочные, не обманывают, не понукают без конца… Не знаю, может, ты и не поймешь меня… Между ними и нами вроде как стена стоит, и никак ее не сдвинешь. И если даже встретится не злой богач, все равно: он богатый, а мы бедные.

Кто-то забарабанил в дверь. От неожиданности оба вздрогнули. Родика жестом велела Друге молчать. Снова раздался сильный стук в дверь. Напряженно прислушиваясь, они стояли не шелохнувшись. Некоторое время было тихо и внутри и снаружи. Затем в дверь постучали два раза ногой и один раз ладонью.

– Вот идиот этот Ганс! – возмутилась Родика и пояснила Друге: – Только он способен на такое. – Она отодвинула засов и впустила всю ватагу. На лицах ребят сияли улыбки.

– Струхнули? – Ганс подмигнул.

– Мэ-мэ-мэ! – передразнила его Родика, высунув язык. – Ну что там? – спросила она брата.

– Серединка наполовинку.

– Это почему же?

– Маленький осколок ему в рожу попал, – ответил Альберт. – Налепит дома пластырь, и ничего заметно не будет.

– Я не виноват! – тут же заявил готовый к отпору Вольфганг.

– А я разве тебе говорю что-нибудь? Бутылка разорвалась не с того конца. Лолиеса всего забрызгало, на маляра стал похож. Даже уши ему залепило карбидной пеной.

– Как же вы это увидели? Вы же на мельнице были, – спросил Друга, внимательно слушавший весь разговор.

– А нам сам Лолиес рассказал! – отрезал Альберт, недовольно взглянув на него.

Друга сразу пожалел о своем вопросе, и это было как бы написано на его лице.

– Чего это ты сразу взъелся! Откуда Друге знать? – осадила брата Родика.

Альберт оторопело поглядывал то на Родику, то на Другу.

– Вон оно что! – ухмыльнувшись, протянул он. – Так, значит, обстоят дела!

– Осел!

– Шеф.

– Ты осел, шеф.

– Ладно, черт с вами! – И Альберт засмеялся Друге в лицо. – Что, здорово мне попало, а? Ну так вот, слушай. Сам понимаешь, ничего нам Лолиес не рассказывал. Но мы заняли наблюдательные посты вдоль всей дороги. Да так, чтобы он нас не засек. Дошло?

– Дошло.

Повернувшись к остальным ребятам, Альберт сказал:

– Можете садиться. Надо нам подумать, как теперь с Другой быть.

Ребята разместились на ящиках. Друга почувствовал, что ему стало жарко.

Альберт стоял, привалившись плечом к двери, удобно скрестив ноги. Время от времени он ворошил свою львиную гриву. Шеф думал.

– Вот что, ребята! – начал он наконец. – Я хочу, чтобы Другу приняли в наш Союз мстителей. Кто против – пусть говорит.

Он осмотрелся, и по грозному выражению его лица ясно было, что возражений он не потерпит.

Собственно, никто из ребят и не собирался возражать. У шефа должно быть, были свои причины, раз он рискнул привести новенького. Правда, пользы от этого новичка они не ожидали никакой. Да и какая могла быть польза от Други? С первого взгляда видно, что тряпка. А эта история с сочинением тоже ведь не ахти что такое! Одна Родика не колеблясь заявила:

– Мы его примем. Я, во всяком случае, «за».

Но кое у кого возникли все-таки сомнения.

– Почему бы и не принять? – сказал Ганс. – Пускай стенную газету нам выпускает. «Как я стал бандитом» – неплохой заголовок для первого номера. Хорошо звучит, а?

Раздалось несколько невеселых смешков.

– Нам такие нужны, – заметил Калле, почесав свою кудрявую итальянскую головку.