Текст книги "Дорога дней"
Автор книги: Хажак Гюльназарян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
„ПОЛИТИЧЕСКИЕ“ ПОСЛЕДСТВИЯ КОНФЛИКТА
Вот так и закончилось первое столкновение, которое могло иметь серьезные последствия для обеих сторон, если бы керосинщику Торгому и другим нашим соседям не удалось сдержать ярость Газара.
После столкновения взаимоотношения обитателей нашего двора неузнаваемо изменились. Жизнь стала довольно скучной и однообразной. Все реже и реже по вечерам собирались соседи во дворе, под тутовым деревом. Да и захаживать друг к другу почти перестали. Жильцы вроде бы разделились на три лагеря. В наш, самый многочисленный, входило несколько семей, в том числе Мариам-баджи и семья Газара. Другой лагерь представлял товарищ Сурен, и он один уже был намного сильнее всех нас. В третьем лагере, не считая Каринэ, было все семейство парона Рапаэла, к которому совершенно неожиданно для нас примкнул шапочник Врам, прозванный Газаром за редкое уродство «Черной образиной».
Симпатии Врама к парону Рапаэлу были замечены вскоре после столкновения, когда взрослое население первого лагеря обсуждало результаты «баталии». Газар, довольно поглаживая коротко подстриженные метелки усов, сказал:
– А то как же, раз мы молчим, выходит, он нам и на голову сесть может?..
– Ну, Газар, ты тоже хорош! – вдруг сказал Врам.
Газар и остальные притихли.
– Это ты о чем? – спросил Газар.
– Да вот ругался…
Но тут все дружно насели на Врама и заставили его замолчать.
В тот день на этом все и кончилось, а назавтра выяснилось, что Врам нанялся смотреть за садом к парону Рапаэлу.
– То-то он вчера хвостом вилял! – сплюнул Газар.
После этого случая наш лагерь сдружился еще больше, а мой отец стал крестным младшей дочери Газара.
Пирушки в доме парона Рапаэла почти прекратились. Правда, к ним по-прежнему приезжали разные люди со своими мадамами и цыплятами, как говорил мой отец, но прежние шашлыки и кюфта почти перевелись. Эта неожиданная скромность рапаэловского семейства несколько удивила нас и дала повод ко всевозможным толкам, пока не выяснились истинные причины ее.
Мы догадывались, что парон Рапаэл просто прибедняется.
– Жить стало трудно, еле концы с концами сводим, – говорил он своим гостям, да так, чтоб и нам слышно было.
И мы понимали, что это делается не из боязни вызвать зависть у жильцов, а потому, что на это у него более серьезные причины. Товарищ Сурен говорил Газару и другим:
– Не верьте ему, хитрит он – Советской власти боится.
И действительно, постепенно нам стало ясно, что в жизни парона Рапаэла не произошло никаких перемен. Перенесли только место пиршеств. Теперь пиры устраивались в далминском саду, куда в условленный день съезжались в фаэтонах дружки парона Рапаэла.
Первые сведения об этом исходили от жены Врама, Эрикна́з, хромой на обе ноги и забитой женщины.
С тех пор как Врам стал работать в саду, Эрикназ часто приносила домой что-то завернутое в белую тряпку. Мы долго ломали голову над тем, что бы это могло быть, пока однажды жена Газара, Вергу́ш, не спросила:
– Сестрица Эрик, что это ты несешь?
– Да так, продукты.
– Откуда?
– Да Врам покупает.
– Слушай, а что это он раньше не покупал?
– Эх, сестрица, что мне от тебя скрывать: хозяйка дает из сада, понимаешь?
Потом дошли и другие слухи. Говорили, в кофейне черного Артура отец Остолоп как-то сказал:
«Такие пиры, как у Рапаэла в саду, вам и не снились! Ну, а вино у него словно кровь Христова…»
Дважды приглашались на эти пиры и зурначи из «конторы» – дголчи Газар сам говорил об этом.
Вот какая была, с позволения сказать, «политическая атмосфера» на нашем дворе после столкновения. Но меньше всего это заботило меня и моих товарищей. Мы жили по-прежнему: строили дворцы из грязи, вертели юлу. До нового учебного года было достаточно времени, которое надо было чем-то заполнить.
РАЗЛУКА
В дни школьных каникул произошло одно очень важное событие, особенно коснувшееся нас, малышей. Шефствующий над нашей школой завод посылал за свой счет в юнкомовский лагерь группу учеников, перешедших в пятый класс, в числе которых были Амо и Погос.
Тогда, в первые годы Советской власти в Армении, юнкомовские организации у нас не были особенно распространены. Правда, Зарик и некоторые ученики стали юнкомовцами, но даже они имели очень смутное представление о своем звании и обязанностях. Например, Зарик знала лишь несколько элементарных положений, которые она усвоила из небольшой книжки, называвшейся, кажется, «Уставом юнкома». Три конца галстука – это три поколения пролетариата, а узел галстука – нерушимая связь этих поколений. А галстук красный потому, что на нем рабоче-крестьянская кровь. (Кстати, это положение было для меня самым загадочным и невероятным, так как объяснения Зарик я понимал дословно.) Салютовать надо всей ладонью, потому что на земле пять частей света (тогда об Антарктиде еще твердо ничего не знали). Салютуя, руку надо держать выше головы, потому что интересы всего пролетариата превыше личных, и т. д.
Мне кажется, что до отъезда в лагерь Погос и Амо и этого не знали, тем не менее они страшно загордились, так что мы с Чко даже на них обиделись.
Как-то утром, в конце июня, мы собрались на школьном дворе провожать отъезжающих в лагерь. Все они, около тридцати человек, были в коротких черных брюках и белых рубашках, чисто умытые и причесанные, так что старенькая учительница, товарищ Анна, даже прослезилась.
За отъезжающими должны были прибыть автомобили, что также было событием немаловажным. Вряд ли кто из собравшихся хоть раз ездил на автомобиле. Поэтому к радости отъезжающих и их родных примешивалась тревога.
– Гляди, Погос, не вывались из автомобиля, – не скрывая волнения, говорила ему мать.
Керосинщик Торгом старался унять жену:
– Ну подумаешь – автомобиль, эка невидаль!
Эти слова он произносил легко и беспечно, никто не мог подумать, что керосинщик Торгом хотя и побаивается, но давно сам мечтает поездить на автомобиле.
Вожатый, товарищ Аршо, построил в шеренгу отъезжающих, сделал перекличку и проверил их вещи. Ребята взяли с собой то, что требовалось по списку. Брать еду не полагалось, и в связи с этим последовал ряд комических «разоблачений».
Так, после проверки выяснилось, что мать Погоса ухитрилась запихнуть в его сумку тридцать пять яиц, десять круглых пирогов, шесть лавашей, вареную курицу, сыр и еще что-то. Мы были уверены, что за всю свою двенадцатилетнюю жизнь Погос вряд ли когда-либо видел сразу столько еды.
Наконец машины прибыли. Это были большие автобусы, крытые брезентом. Над мотором одного из них вился пар; точно такой я видел над горой Везувий в книжке у Зарик.
Погрузка продолжалась более получаса. И все это время на школьном дворе стоял такой гвалт, что перекрывал грохот жестянщиков.
Перед тем как сесть в машину, Погос отвел меня и Чко в угол двора и, великодушно жертвуя нам один из своих круглых пирогов, сказал:
– Учитель, Чко, вот я уезжаю – поглядывайте за моими голубями, а то Мко щенок еще. Вы смотрите, чтоб Хачик не переманил моих голубей.
Мко – шестилетний брат Погоса, которому после соответствующего инструктажа поручили уход за голубями.
Мы, конечно, пообещали помогать Мко во всем и тут же слопали пирог.
Наконец все отъезжающие заняли свои места, шоферы с деланным безразличием заканчивали дела. Потом автомобили зафыркали, задымили и медленно выползли из школьного двора. На улице они прибавили скорость и подняли сразу такие тучи пыли, что провожающие дружно зачихали.
Погос и Амо уехали.
Я и Чко будто осиротели.
ПРОИСШЕСТВИЕ В КАНТАРЕ
С отъездом Амо и Погоса для меня и Чко квартал словно опустел. И вообще стало меньше старшеклассников. Если не считать девочек, которые для нас не представляли никакого интереса, то в квартале осталось несколько таких, как мы, малышей, которых сын гончара Овака Хачик презрительно звал «малявками».
На следующий же день после отъезда ребят Хачик сманил одного из голубей Погоса. Мко, конечно, и пикнуть не посмел, а когда вмешались мы с Чко, Хачик «ответил» нам так, что несколько дней после этого мы еле передвигали ноги.
Проучив нас, Хачик решительно изрек:
– Не суйтесь, не то разукрашу.
Что и говорить, нам не хотелось, чтобы этот «художник» расписывал нас. Мы присмирели.
Понемногу игры наши стали другими, да и мы тоже. Теперь мать уже не говорила мне: «Сорвиголова!»
Вот тогда-то мы принялись изучать окраины нашего квартала, иногда забирались и подальше. В подобных случаях мы казались себе такими отважными путешественниками, какими, наверно, не чувствовали себя ни Христофор Колумб, ни Давид Ливингстон.
В наших «кругосветных» путешествиях мы ежедневно открывали что-нибудь удивительное.
Так, исследуя часть нашего квартала, мы обнаружили узкий проход, который вел к рядам жестянщиков.
Мы тут же принялись исследовать этот проход и в конце его нашли довольно глубокую яму, полную всевозможных, причудливо изрезанных кусков жести.
Несколько дней мы были заняты тем, что собирали блестящие кусочки жести и таскали их к себе во двор.
На нашем дворе это вызвало серьезное недовольство, а парон Рапаэл прошипел:
– Так и бывает – сперва потакаешь, потом не оберешься!..
Не умерь старшие наш пыл, все содержимое ямы перекочевало бы на наш двор.
Страсть к жестяным обрезкам еще не остыла, когда произошло событие, которое привлекло к себе внимание всего квартала и поглотило нас целиком.
Однажды утром парон Рапаэл, как обычно, отправился на Кантар. Но уже через полчаса он вбежал взволнованный во двор и закричал:
– Все погибло!.. Горим!
Я и Чко, занятые тем, что пытались смастерить из ореховой скорлупки колесо для водяной мельницы, испуганно подняли глаза на дом парона Рапаэла.
Газар, спавший во дворе после ночной «работы» (он играл на какой-то свадьбе), вскочил от крика Рапаэла. Вышел из дому и мой отец, выбежали все соседки.
– Что случилось?..
– Все погибло! – снова повторил парон Рапаэл. – Магазин ограбили!
За несколько минут выяснились все подробности происшествия: войдя утром в свой магазин, Рапаэл увидел его пустым, а в одной из стен был пролом.
Стоит ли говорить, что все население двора тут же направилось к Кантару.
Чем ближе мы подходили к цели, тем больше становилось народу. Квартал пустел, постепенно стихали молотки жестянщиков, мастеровые, передавая друг другу необычайную новость, поспешно закрывали лавки и присоединялись к процессии.
На месте происшествия собралась огромная толпа. Милиционеры оцепили магазин парона Рапаэла. Ими командовал человек в штатском, крепко державший на поводке собаку.
– Сыщик…
– Собаку привели…
– Ну, теперь-то в два счета найдут, – ехидно улыбаясь, сказал какой-то толстяк.
Люди гневно оглянулись на него. Толстяк втянул голову в плечи и скрылся в толпе.
Пока следователь и милиционеры записывали что-то и Рапаэл лениво и неохотно отвечал на их вопросы, Грануш подняла такой вой, что следователь сделал ей замечание, а Рапаэл, улучив минутку, грозно покосился на нее (это заметил я и тут же сообщил Чко).
Следователь и милиционеры ушли, Рапаэл пошел с ними, тикин Грануш увели две женщины. Понемногу на Кантаре все улеглось. Продавцы люля-кебаба подбросили угля в свои мангалы, и над жаровнями снова повис голубоватый чад от подгоравшего сала. Снова наполнились воздушной кукурузой граненые стаканы, и продавцы дружно заголосили:
– Ади-буди! Ай, хороший ади-буди!..
Все, что тут творилось, так заинтересовало меня и Чко, что мы нарочно отстали от взрослых и остались на Кантаре.
Кантар казался нам сказочным царством. Среди всех чудес нас особенно привлекали красные петушки, насаженные на тоненькие палочки, и необыкновенно длинные конфеты тянучки, обернутые в разноцветные бумажки.
Глядя на эти лакомства, мы только облизывались – денег-то у нас не было.
Мы всё глазели, глазели, а иногда так близко подбирались к грудам сладостей, что лавочники даже гнали нас:
– А ну, убирайтесь, эй!
Но вскоре нам «повезло». Откуда-то подкатила арба с дынями. Возница задал корму волам и зашел в ближайший трактир пропустить стаканчик вина. Хозяин фруктовой лавки хотел сам разгрузить арбу, но, видя, что одному это не под силу, огляделся и, заметив нас, подозвал:
– Эй, вы, идите сюда!
Мы подошли.
– Давайте разгружайте! Получите по дыне.
Я и Чко с жаром взялись за работу. Лавочник стал возле арбы, чтобы беспризорники не растащили добро. Он по одной брал желтые дыни, бережно подавал мне или Чко и без конца повторял:
– Осторожней, не урони.
В самый разгар работы к лавочнику подошел какой-то мужчина:
– Здорово, Закар!
– Здорово, – ответил лавочник и, подавая мне дыню, сказал: – Осторожней, не урони.
Когда я подошел за следующей дыней, лавочник и незнакомец беседовали. Незнакомец сказал лавочнику:
– Видал, какой номер выкинул Рапаэл?
Лавочник фыркнул и тут же, сдержавшись, сказал:
– Этот знает, что делает. Артист, каких мало!
Незнакомец вскоре ушел.
Через два часа мы с Чко возвращались домой. Еще на Кантаре мы прикончили дыню поменьше и несли с собой другую.
По дороге я рассказал Чко, о чем говорил лавочник с незнакомцем.
– Ну, и что из этого? – спросил Чко.
– Не знаю, – ответил я.
Смысл этой беседы для нас обоих оставался неясным.
ПОСЛЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
Для посетителей кофейни черного Арута ограбление магазина парона Рапаэла служило темой споров и бесед почти целую неделю. После происшествия в кофейне царило необыкновенное оживление; сюда хлынула такая толпа бездельников, падких на споры и пересуды, что, по-моему, черный Арут отныне должен был мечтать о набегах на все лавки в Кантаре.
Даже Газар, который, несмотря на соседство «конторы» зурначей с кофейной черного Арута, обычно не бывал там, даже Газар два вечера подряд не вылезал из кофейни. После этого неделю лежал больной, и я уверен, что он отравился смрадным дымом и зловониями кофейни «Наргиле».
Каких только историй не плели вокруг парона Рапаэла и его магазина! Историй, которые рождались в кофейне «Наргиле» и расползались по кварталу с легкой руки Газара, Врама, а иногда и через меня с Чко.
После происшествия мы целыми днями пропадали возле кофейни и не упускали случая уловить и запомнить долетающие до нас из открытых дверей и окон вместе с дымом и зловониями обрывки разговоров. Однажды нам даже удалось подслушать начало целой истории, которую рассказал в кофейне самый солидный посетитель, бывший генерал Алагязов, лысому Пиону, нашему соседу Хаджи и еще двум-трем персам.
– Теперь кругом воры, – начал бывший генерал и, обернувшись к лысому Пиону, добавил: – Потрудитесь, пожалуйста, заказать кофе.
Немного погодя на столе появился жестяной поднос сомнительной чистоты, на котором, подобно солдатикам, выстроились двенадцать маленьких фаянсовых чашечек, а перед ними высился длинноносый кофейник-командир. Лысый Пион услужливо разлил кофе по чашечкам, наш сосед Хаджи и сидящие с ним незнакомые персы стали по очереди потягивать кальян, а бывший генерал продолжал:
– Лично я не придерживаюсь того мнения, что это происшествие так и останется покрыто мраком неизвестности. Правда, между нами говоря, я не слишком уверен в опытности следователя, но думаю… и прочее… А ведь в эту ночь произошли и другие события. Например, известно, что в Разданском, или, как теперь говорят, в Зангинском ущелье, там, где раньше находилось заведение господина Шустова (покойного ювелира), слышались выстрелы, в Даваятаге[18]18
Даваята́г – окрестность старого Еревана.
[Закрыть] кричала какая-то женщина, которая… и прочее… Кроме того… Простите, – бывший генерал маленькими глоточками отпил кофе. – Кроме того, уважаемые, этому нашему Рапаэлу Зарзандовичу почти известно, кто его ограбил…
Его собеседники, которые с шумом отхлебывали кофе и лишь краешком уха слушали многословного наирянского[19]19
Наири́ – древнее название Армении.
[Закрыть] Клаузевица, вдруг насторожились.
– Почти, да-с, и прочее… – подтвердил Алагязов.
– Ну-ка, скажи поясней, по-человечески… – сказал наш сосед Хаджи.
Головы сидящих за столом сблизились. Поэтому мы, притаившись у окна, могли разобрать только отдельные слова.
– Финский нож.
– Ну и что?
– …
– Ну так бы и говорил, что кинжал…
– Бумага?
– Бабик сделает, Бабик…
Вскоре нас прогнал черный Арут. Мы ушли, так и не дослушав самого интересного.
Но в тот же день об этом судачили уже все. Хаджи рассказал своей жене Србун, а если что-нибудь знает Србун, об этом становится известно всему околотку.
Никто не знал, кто сложил окончательную версию, но о случившемся рассказывали так.
Еще за десять дней до кражи к Рапаэлу на улице подошел какой-то парень и передал ему запечатанный конверт, содержащий послание к Рапаэлу от известного бандита Бабика.
– А там написано: «Или ты даешь нам тысячу туманов, или мы возьмем твой магазин», – говорила Србун таким уверенным тоном, будто сама писала письмо.
Парон Рапаэл денег не дал, а Бабик сдержал свое слово.
Вечером все взрослые нашего двора обступили Рапаэла:
– Братец Рапаэл, верно, что Бабик прислал тебе письмо? – сразу же спросил мой отец.
– Нет.
– А говорят… – вмешалась жена Газара, Вергуш.
– Послушай, сестрица, – непривычно любезно обратился к ней парон Рапаэл, – вы что же, хотите, чтобы не только мой магазин, но и я совсем пропал?.. Невинное дитя свое чтоб сиротой оставил?..
– Это почему же сиротой? – удивились окружающие.
– А если Бабик узнает?
– То есть как?..
– Нет, нет, братцы, никакого письма я от Бабика не получал.
И ушел, оставив нас в сомнении.
– Боится, видно, – сказал отец.
– А то как же! – поддержали со всех сторон.
С того дня многие уверовали, что кража была делом рук Вабика, которого никто из наших и в лицо не видал.
А на парона Рапаэла смотрели теперь как на жертву. В квартале возрос его авторитет, как будто это событие вменялось ему в достоинство.
– Не повезло бедняге, – сказал мой отец и, желая помочь горю Рапаэла, одолжил где-то денег и отнес ему пятнадцать рублей – квартирную плату за три месяца, которую парон Рапаэл и не требовал, поскольку мой отец бесплатно чинил обувь на все его семейство.
Но не все думали так, как мой отец. Некоторые продолжали относиться к парону Рапаэлу по-прежнему. В их числе был, конечно, товарищ Сурен, который вообще ничего не говорил о случившейся краже. Что же касается Газара, то он заявил во всеуслышание:
– Да ну, никакого Вабика и письма никакого…
ВЕЧЕРОМ НА ЦЕРКОВНОМ ДВОРЕ
Происшествие на Кантаре постепенно предавалось забвению, жизнь, казалось, входила в прежнее русло, с той лишь разницей, что теперь парон Рапаэл больше бывал дома. На вопрос Газара, не намерен ли он вновь открыть торговлю, Рапаэл категорически ответил:
– Нет.
– Почему?
– А с чего начинать ее, торговлю-то? – и вздохнул так тяжко, что мой отец, присутствовавший при этом разговоре, потом часто повторял: «Эх, бедняга! Погас огонь в его очаге…»
Парон Рапаэл стал частым гостем в кофейне черного Арута, где подолгу беседовал с бывшим генералом Алагязовым, лысым Пионом и с нашим соседом Хаджи. Черный Арут теперь еще больше лебезил перед пароном Рапаэлом. Стоило тому войти в кофейню, как Арут вскакивал с места, а Рапаэл с видом убитого горем человека проходил в тот угол, где обычно сидел генерал Алагязов.
Для меня с Чко парон Рапаэл стал настоящей загадкой. Мы, конечно, помнили подслушанный на Кантаре разговор и особенно странное прозвище «артист», которое дал Рапаэлу продавец дынь. С тех пор мы ни разу не возвращались к этому разговору, но, не знаю почему, для нас обоих Рапаэл был таким таинственным, что мы, как тени, следовали за ним повсюду, стараясь остаться незамеченными.
Дни шли, а с Рапаэлом ничего странного не происходило. Ну что удивительного в том, что безработный человек часами просиживает в кофейне за стаканом пива или вполголоса беседует с посетителями?
Понемногу нам все это начало надоедать, мы уже стали искать занятия поинтереснее и с нетерпением ожидали Погоса и Амо, которые через несколько дней должны были вернуться из лагеря.
И вот тогда-то произошел еще один случай.
Уже несколько лет по городу бродил полуголый и босой человек, которого звали «сумасшедший Смбат». Рассказывали, что Смбат когда-то был очень богат. Теперь никто не знал, где он живет, днем он бродил по улицам с бубном в руке, пел и плясал и на заработанные медяки вечером ужинал в кофейне черного Арута.
К Смбату мы уже так привыкли, что даже не дразнили его. Разве что, когда с бубном в руках он проходил мимо, кто-нибудь из нас тихонько говорил:
– Гоп!
Сумасшедший подскакивал и громко кричал:
– Гоп! – и, подпрыгивая, удалялся.
Как-то вечером я и Чко шли из соседнего квартала. Было поздно, и мы притихли – собак боялись.
Когда мы проходили мимо церкви, мне показалось, что во дворе под деревом стоят двое.
– Чко, – прошептал я.
– Что?
– Там, во дворе, кто-то есть.
– Наверное, отец Остолоп.
– Погляди-ка, двое их.
В это время послышался какой-то звук, очень похожий на звон бубна сумасшедшего Смбата. Я и Чко приостановились у церковной ограды.
Что Смбат бродил тут ночью, нас не удивило, но кто же был второй?
В тишине двора мы различили шепот: несомненно, кто-то разговаривал с Смбатом, но о чем можно было говорить с сумасшедшим?
Мы прильнули к ограде и навострили уши. Вначале разговаривали так тихо, что невозможно было что-либо разобрать, но вскоре мы уже различали отдельные слова, обрывки фраз. Мы застыли от удивления – разговаривал сумасшедший Смбат, причем совершенно спокойно и, казалось, убеждая в чем-то собеседника.
– Подумай хорошенько, – услышали мы его шепот.
– Боюсь, – ответил другой.
– Бояться нечего, скоро все будет хорошо…
После этого они зашептались тише. Еще несколько минут мы не отрывались от ограды. Мы смутно сознавали, что присутствуем при необыкновенном разговоре Смбата с кем-то, того самого Смбата, который днем и двух слов связать не мог.
На церковном дворе еще разговаривали, когда Чко неожиданно и довольно громко выпалил:
– Гоп!
– Гоп! – в ту же секунду отозвался Смбат.
В ужасе мы помчались домой.
Мы добежали до наших ворот и только тогда остановились, задыхаясь.
– Чко?..
– А?
– Что это было?
– Тише! Откуда я знаю?
Чко, как и меня, била дрожь.
Мы еще не пришли в себя, когда, не заметив нас, мимо прошел Брам.
Он тоже сопел и тяжело дышал. Спустя мгновение послышался скрип его двери. Врам вошел в дом.
– А этот откуда взялся? – сказал я.
– Почем я знаю? – со слезами в голосе ответил Чко. – Что я теперь буду делать, как я домой пойду?
Действительно, от нас до дома Чко было порядком далеко.
– Останься ночевать у нас, – предложил я.
– А наши?
Я растерянно огляделся. Вокруг стояла непроглядная тьма, и лишь слабо желтело маленькое окошко товарища Сурена. Будто сговорившись, мы направились к нему.
Он отворил дверь и сказал удивленно:
– Да на вас лица нет! Что случилось?
– Мы… – замялся я.
Через несколько минут товарищ Сурен отвел домой перепуганного Чко, а я потихоньку пробрался в дом, нырнул в постель, но не смог уснуть до самого утра.
