Текст книги "Дорога дней"
Автор книги: Хажак Гюльназарян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
НАЗИК
Девятнадцать моих подопечных были вполне удовлетворены новым воспитателем Рачем Данеляном. Ежедневно я занимался с ними музыкальной грамотой, разучивал песни, а в перерывах играл в разные игры. Только Назик не принимала участия в этой веселой возне. Когда я садился за рояль, чтобы сыграть для моих воспитанников какой-нибудь танец и девятнадцать малышей начинали отчаянно отплясывать, Назик молча становилась возле меня и зачарованно смотрела на мои пальцы.
Постепенно я все свое свободное время стал проводить в интернате. В часы, когда дети бывали заняты другими «важными» делами, я садился за рояль и разучивал свои собственные уроки.
Часто тихо открывалась дверь зала. Не оборачиваясь, я уже знал, кто это подходит ко мне на цыпочках. Позабыв обо всем, Нунуш молча становилась рядом и затаив дыхание следила за моей игрой.
А однажды сказала:
– Я тоже хочу играть.
Я усадил ее за рояль. Она нежно коснулась клавиш.
Сердце мое запрыгало от радости. Ведь и наши с Шапом музыкальные способности обнаружил товарищ Папаян, а я вот нашел Назик. Вуду заниматься с ней. Подготовлю ее в музыкальную школу, а много лет спустя, когда она станет знаменитой пианисткой, скажу с гордостью: «Моя ученица, это я ее нашел».
Я ударил пальцем по клавише:
– Ну-ка, Нунуш, спой эту ноту.
– А-а-а…
– А эту?
– А-а-а…
Глазки девочки разгорелись от желания угодить мне, подбородок дрожал от волнения.
Я восхищенно смотрел на нее и почти не слышал ее голоса.
С этого дня я начал заниматься с Нунуш, а Папаяну пока ничего не говорил, хотел сделать сюрприз.
– Кто были ее родители? – спросил я как-то у воспитательницы.
– Они умерли несколько лет назад, – печально ответила она. – Зовут ее Назик Галумян, ребята здесь стали называть ее Нунуш…
ПЕРВЫЕ ПОДСНЕЖНИКИ И НЕПРИЯТНОСТИ
Наступала весна.
Однажды вечером, придя к Папаянам, я увидел на рояле подснежники, а Шап, который в этот день явился раньше меня, с явной гордостью поглядывал на них, давая понять, что это он принес цветы для Егинэ.
Но странно, в этот день в доме Папаянов не было привычного оживления. Егинэ казалась озабоченной, а товарищ Папаян, чем-то смущенный, бросал на Егинэ виноватые взгляды.
Я хорошо знал этих людей, и мне нетрудно было догадаться, что произошло какое-то важное событие.
– Что случилось? – невольно вырвалось у меня.
– Ничего, – улыбнулась Егинэ.
Папаян поднял голову и, так же виновато улыбаясь, тихо сказал:
– Егинэ, он все должен знать.
Егинэ кивнула в сторону лежащей на столе газеты и вышла.
Я схватил газету. Мне бросилась в глаза какая-то карикатура. Это была карикатура на моего учителя.
Он был изображен совсем худым и высоким и почему-то с короткой седой бородкой. На голове – поповский клобук, в руке – маленькая книжка, на которой большими буквами выведено: «Евангелие».
Над карикатурой крупным шрифтом было написано: «Истребить гнусное логово». Дальше шла статья.
Это была очень жестокая статья. В чем только не обвиняли моего учителя и его школу! Автор статьи был беспощаден в своей критике. Он писал о картинах, которые получают выпускники за успешное окончание музыкальной школы, о коротком выступлении Папаяна на республиканском совещании учителей, где метод преподавания «Умерла – да здравствует» был назван им «бессмыслицей», о том, что Папаян якобы старается оторвать нашу молодежь от социалистической действительности, что он собрал вокруг себя нескольких «заблудших юношей и занимается с ними по программе буржуазной школы». Здесь автор статьи упоминает меня, Чко и других ребят, которые действительно занимались по старому учебнику.
В результате автор приходит к выводу, что Папаяна необходимо отстранить от педагогической деятельности, а вопросом «заблудших юношей» должны специально заняться соответствующие молодежные организации.
Что же касается Врамшапуха Неркараряна, то он был еще настолько мал, что на него не нашлось соответствующей организации, не считая, конечно, совета десяти Амазов, от имени которого выступил старший Амаз со следующими словами:
«И таких болтунов подпускают к газете!»
А нашим с Чко «вопросом» действительно занялись.
Когда я прочел газету, у меня испортилось настроение и пропала всякая охота заниматься с Шапом.
Но мой учитель пристыдил меня:
– Где же твое мужество?
Я сел рядом с Шапом возле рояля и стал проверять его урок, а мой маленький, всегда веселый друг молча и сосредоточенно сыграл упражнения и убежал, позабыв на столе свои гостинцы.
ЗАРИК
Белые петухи Мариам-баджи не спасли Зарик. С первыми фиалками она снова слегла. В наш дом опять вошла беда. Термометр упорно показывал 38°. Улыбка исчезла с лица родителей. А на белом платке Зарик стали появляться пятна крови. Таяли, перекочевывая в карманы кантарских торговцев и знаменитых врачей города, сбережения Газара, товарища Папаяна, Сурена и наши. Но ничего не помогало. Зарик с каждым днем становилась все бледнее и бледнее, а в глазах появилась неизбывная печаль. Я убегал из дому, чтобы не видеть, как она мучается, потом в надежде, что ей стало лучше, спешил обратно.
Она покорно глотала все горькие и противные лекарства, от одного вида которых меня пробирала дрожь. Каждый день она просила меня почитать ей «Овода». Она очень любила эту книгу, жалела Артура и, позабыв о своем горе, тихо плакала над судьбой Овода…
– Ну перестань, Зарик! – просил я.
– Почитай еще, – умоляла она и, чтобы успокоить меня, говорила: – Сегодня мне лучше, утром доктор сказал, что я скоро поправлюсь…
И я читал, читал, чтобы удержать слезы…
А в уголке беззвучно плакала сразу как-то постаревшая, сникшая от горя мама.
В „АДМИНИСТРАТИВНОМ ПОРЯДКЕ“
Итак, Асатур не успокаивался.
Благодаря его стараниям мне предъявили столь тяжкие обвинения, что даже Парнак Банворян и Шушик не в силах были защитить меня. Асатур Шахнабатян говорил с ледяной вежливостью:
– Так, значит, тебя не удовлетворяет программа нашей социалистической школы?
Ну что тут ответишь? Программа действительно не удовлетворяла. Я старался не поднимать головы, слезы подкатывали к горлу. Почти все ученики и учителя смотрели на меня с нескрываемой симпатией и сочувствием. Теперь, когда вопрос стоял о моем пребывании в школе, я вдруг понял, как дорога мне школа и как мне трудно будет расстаться с ней.
В распахнутые окна школьного зала вместе с птичьим гомоном врывался свежий весенний ветерок, наполняя зал одуряющим запахом цветущего миндаля. В памяти, как прекрасный сон, мелькали дни, проведенные в школе.
Да, мне было очень тяжело покидать школу, но постепенно всем сидящим в зале стало ясно, что кончилась школьная жизнь Рача Данеляна, а сам Рач Данелян мысленно еще и добавлял: «безвозвратно».
Тем не менее Парнак Банворян и Шушик попытались спасти меня. Парнак, теперь уже не секретарь комсомольской ячейки, не спросив у меня, вдруг выкрикнул с места:
– Рач обещает…
– Неправда! Все, что ты наговорил про Рача, неправда! – бросила в лицо Асатуру Шушик и заплакала.
Газет-Маркар позвонил в колокольчик и спросил:
– Так что же нам обещает Рач Данелян?
Товарищи подтолкнули меня: мол, встань.
Телик умоляюще сказала:
– Рач-джан, миленький, пообещай им чего только захотят!
А я стоял и не мог произнести ни слова.
– Ну?! – нетерпеливо гаркнул Газет-Маркар.
– Обещаю… – выдавил я из себя, – обещаю отныне исполнять все свои обязанности, хорошо учиться и быть честным гражданином…
Шушик и все мои товарищи облегченно вздохнули. Только Чко и Парнак Банворян смущенно опустили голову.
Газет-Маркар улыбнулся:
– Что ж, я был уверен, что никакие буржуазные влияния не в силах безвозвратно погубить человека, выросшего под нашим социалистическим небом, – произнес он важно. – Я, как заведующий школой, после торжественного обещания Рача Данеляна не склонен исключать его из школы. Пусть решает педагогический совет.
Он сел под аплодисменты учеников.
Я радовался, но в то же время чувство стыда омрачало мое счастье. Что я обещал? Быть честным гражданином? А разве я не был честным до сих пор? Неужели Асатур, который, я уверен, и был автором той постыдной статьи в газете, неужели даже Асатур честнее меня? Неужели Газет-Маркар, который безжалостно избивал в приюте и Вардана, и Шаво, и Папа и, как рассказывали, крал сиротский хлеб, честнее меня? Неужели я не люблю свою чудесную страну, где мне улыбаются тысячи Амазов и Егинэ, где скоро, очень скоро дголчи Газар и башмачник Месроп покинут свои сырые, темные лачуги и поселятся в прекрасных розовых домах?..
Так что же обещал я в своем неожиданном выступлении? Разве когда-нибудь меня привлекало царство кантарских торгашей, разве не я убеждал отца порвать с «дядей» Цолаком и разве не я, правда случайно, помог раскрыть ужасную тайну парона Рапаэла и «сумасшедшего» Смбата?..
Слезы текли по моему лицу, и я уже не пытался их скрывать, а мои товарищи, все, кроме Чко и Парнака Банворяна, думали, что я плачу от радости. Я сел.
От имени педагогического совета слово попросила «Умерла – да здравствует».
– Я приветствую, – сказала она, – я приветствую обещание Рача Данеляна. Любой из нас может сказать «Я сделал все, что мог». Наш ученик Рач Данелян стал на правильный путь, мы должны приветствовать это, и долг наш – помочь ему. И я придерживаюсь того мнения, что Рач Данелян должен остаться в школе…
В зале снова раздались аплодисменты.
«Умерла – да здравствует» улыбнулась:
– Да, должен остаться. Мы так сильны, что можем очистить души наших товарищей от буржуазной скверны, только… – Она сделала многозначительную паузу и произнесла раздельно: – Только Рач Данелян здесь, перед лицом собрания, должен признаться, что заблуждался, что по неопытности вместе с несколькими подобными ему юношами попал под влияние некоего Папаяна, вопрос о котором, кстати, вскоре будет обсуждаться в наркомате. Рач Данелян должен торжественно обещать порвать все связи с этой темной личностью, до конца разоблачить перед нами Папаяна и ему подобных…
Пока она говорила, во мне все росло чувство стыда, я вспоминал своего друга и учителя, часы, проведенные с ним и Егинэ, ее веселый смех…
«Наплевать на все, – думал я, – на все, что было близко и дорого тебе, наплевать на дружбу, на друзей, наплевать на честность и справедливость, потому что этого желают Асатур Шахнабатян, Газет-Маркар и эта обезьяна с ее заумными словечками, которая собирается очистить мою душу от какой-то скверны… Наплевать. Ну, а дальше? Как посмотреть в глаза Егинэ и Азату Папаяну, которые, как родные, болели за тебя, радовались твоим успехам?»
Не мог я сделать это.
Я встал. Не помню сейчас, что я говорил, вернее, помню только, как выкрикнул в лицо «Умерла – да здравствует», что я не променяю Папаяна на тысячу таких, как она, что мне плевать и на нее и на ее методы.
В зале стояла гробовая тишина, все словно окаменели.
Пошатываясь, словно пьяный, я вышел из зала и уже в коридоре услышал злобный голос Газет-Маркара:
– Что ж, все ясно, будем решать в административном порядке…
ЦВЕТЫ И СВЕЧИ
Я знал, что это случится. Когда Зарик заболела, я прочел десятки понятных и непонятных книг о туберкулезе. Я слышал, как доктор грустно сказал моему отцу:
«Нет, нет, не надо денег… А что касается болезни девочки, ничем не могу вам помочь, ведь вы знаете, у нас пока нет еще эффективных препаратов».
Конечно, я знал… Но я не думал, что ужасное горе подобралось так близко, притаилось уже возле самых наших дверей, что оно постучится всего на несколько минут раньше моего возвращения с собрания, где я выкрикнул в лицо «Умерла – да здравствует» всю накопившуюся во мне ярость и где услышал приговор Газет-Маркара. Вот почему меня так удивила эта растерянная толпа людей, собравшихся на нашем дворе, и то глубокое странное молчание, которое вдруг воцарилось там, когда я вошел.
Недоброе предчувствие охватило меня, когда я проходил мимо этих притихших людей. Кто-то горестно вздохнул, всхлипнула мне вслед какая-то женщина.
…Ярко светит электрическая лампа. И потому свечи, горящие у изголовья Зарик, как-то выцвели и поблекли. В ногах у Зарик в медной миске что-то курится, распространяя по комнате одурманивающий запах. Газар сидит на тахте возле отца, крепко обняв его за плечи. Отец молчит. Странно, этот человек, всегда так легко ронявший слезы, теперь не плачет.
Мать не причитает, как причитала Эрикназ над телом Врама. Из глаз ее на подушку Зарик падают крупные блестящие слезы.
Мариам-баджи и Каринэ стоят на коленях возле тахты. Лица Каринэ не видно, плечи вздрагивают.
В комнату всё заходят соседи, знакомые, родные. У дверей столпились незнакомые люди.
Газар встает и, обращаясь к собравшимся, просит:
– Уйдите вы, люди, бога ради! Дайте этим несчастным выплакаться…
Поздно вечером в комнате остаемся только мы, наши близкие родственники и соседи.
Обессилев от горя, падает мать, всхлипывает отец, Мариам-баджи дает волю слезам, и только сейчас со всей тяжестью обрушивается на меня сознание, что Зарик умерла.
…Много, много цветов. День ясный, тихий, на кладбище расцвели абрикосовые деревья, одно из них – над могилой Зарик. Отца ведут, поддерживая, Газар и товарищ Сурен. Мать еще раньше увели Мариам-баджи, Эрикназ и Каринэ.
А я все еще стою у могилы. Я хочу остаться один… Но на мое плечо властно опускается чья-то рука. Я знаю, это товарищ Папаян. Поворачиваюсь. Все пришли сюда – не только Погос и Амо, Вардан и Пап, Чко и Шаво, здесь весь наш класс… Здесь девятиклассники и учителя, здесь Парнак Банворян – у него тоже покраснели глаза, значит, и Парнак умеет плакать… Пришли все десять Амазов. Шап, обняв мои колени, горько плачет и, не находя других слов утешения, повторяет сквозь слезы:
– Рач-джан, Рач-джан, Рач-джан…
Я хотел остаться один. Вчера, когда я вышел из зала, каким одиноким чувствовал я себя, а сегодня пришли все, весь наш класс, и девятиклассники, и учителя…
Почему они пришли? Ведь я уже не учусь в школе…
Они обнимают меня. Плачут не только девочки, Шушик и Телик, плачут Парнак Банворян, Манук, Церун Драмбян…
Я не могу остаться один.
Не помню, как мы уходили с этого мрачного, пустого кладбища…
Мы идем по улицам. Рядом со мной Парнак, Шушик, Чко, Шап, который все еще всхлипывает…
Нет, я не одинок.
У РОЯЛЯ
Уже пятнадцать дней я не хожу в школу. Я много думал в эти дни. Горе наше не утихало. Усы моего отца стали совсем седыми. Черное платье, которое мать не снимала со дня смерти Зарик, отвисло на ее худых плечах. Все эти дни, особенно по вечерам, к нам приходило много народу. Я уже не плакал, сидел молча, опустив голову, а пришедшие подчас не знали, о чем говорить, как утешить меня и моих родителей.
Я и не представлял, как много у нас знакомых, близких и друзей. Казалось, мы затеряны среди тысячи подобных нам, как маленькая речная галька. Казалось, ничем не знамениты ни мой отец-башмачник, ни мать, ни я, и все же десятки людей приходили, чтобы пожать грубую, мозолистую руку отца, согреть сердце матери теплым словом, добрым взглядом, обнять меня и выразить, каждый по-разному, одну и ту же мысль:
«Да хранит тебя господь, сынок!..»
Вначале эти посещения утомляли меня, казались бессмысленными, но понемногу я постигал их тайный смысл. В угасших глазах матери постепенно исчезало безразличие ко всему окружающему, в них появилась озабоченность, она беспокоилась за отца, который вот уже сколько дней не ходит на работу, а ведь это может вызвать недовольство; она стала замечать, что я почти ничего не ем, и все упрашивала меня:
– Поешь, родной! Ну съешь чего-нибудь. Смотри не заболей…
И я со страхом думал о том, что недалек тот день, когда она спросит:
«Когда же ты в школу пойдешь, сынок?»
Вот уже пятнадцать дней я не хожу в школу.
Чко почти все время со мной, а Шушик каждый день приносит свежие цветы, и мы вместе с ней ходим на могилу Зарик. И Чко и Шушик рассказывают о школе, рассказывают много такого, отчего я прихожу то в отчаяние, то вновь загораюсь надеждой.
Они рассказали, что комсомольское собрание обсудило вопрос поведения Чко и не только не вынесло ему выговора, но и, к удивлению Газет-Маркара, избрало Чко членом бюро комсомольской ячейки. Его кандидатуру выдвинул секретарь партячейки нашей школы – учитель Айказ Миракян. Они рассказали, что то злополучное собрание так и не приняло какого-нибудь определенного решения по моему вопросу, и Газет-Маркар действительно был вынужден исключить меня из школы в административном порядке, без согласия педагогического совета, и что потом выступил Айказ Миракян и спокойно сказал:
«Вопрос ученика Рача Данеляна – не частный вопрос, и, по мнению партячейки, им должны заняться высшие инстанции».
Все это хорошо, но из школы-то меня выгнали, и недалек тот час, когда я вынужден буду сообщить родителям эту тяжелую весть.
Как-то вечером к нам зашел товарищ Папаян.
Он не приходил со дня похорон Зарик. Шап сказал, что он болеет. Товарищ Папаян выглядел бледным, похудевшим, но, как всегда, был тщательно одет.
Пробыл он недолго. С трудом выговорил слова утешения отцу и матери и перед уходом не терпящим возражения тоном сказал мне:
– Жду тебя завтра утром.
На другое утро я вышел из дому.
Улица казалась мне чужой, но не потому, что она изменилась, а потому, что она вовсе не изменилась. Как всегда, по узеньким улочкам шли куда-то люди, а возле наших ворот самый младший братишка Погоса показывал другому малышу на летящих высоко в небе голубей, праправнуков погосовских голубей. По улице, где жил Папаян, проходил отряд октябрят, какой-то мальчик, похожий на Шапа, шагал впереди отряда с грохочущим барабаном, а десятки Шапов и Нунуш нестройно распевали старую, давно знакомую песню:
Смело, товарищи, в ногу…
Все было прежним, давно знакомым и родным, но каким все это казалось мне ненужным, а улицы – такими пустыми…
Поднялся по деревянной лестнице, постучался.
– Войдите! – послышался голос Егинэ.
Через минуту она уже обнимала меня, а Шап, как волчок, вертелся вокруг и радостно кричал:
– Рач! Рач! Рач!..
Егинэ и товарищ Папаян усадили меня за рояль.
– Играй, – приказал учитель.
– Не могу…
– Играй.
Еще не было случая, чтобы я ослушался его. Я невольно протянул руки к инструменту, но тут же отдернул их, почувствовав холод клавиш.
– Играй.
И я заиграл. Взял аккорд, другой, потом все смешалось. Что я играл, и сам не знаю, только смутно чувствовал, что рассказываю товарищу Папаяну, Егинэ, Шапу, рассказываю всю свою жизнь, с того самого дня, когда по нашей пыльной улице прокатил экипаж и сын керосинщика Погос уцепился за него, а я, едва научившись говорить, закричал на всю улицу: «Файтон-кнут, файтон-кнут!»
Я ударял по холодным клавишам, белым и черным, как прожитые мною дни, ударял, и каждый удар воскрешал в памяти картины прошлого, знакомые и дорогие; улыбалась Зарик, Вардан-Карапет угощал краденой черешней, Мариам-баджи целовала меня и говорила: «Сватушка ты мой родненький…»
Потом началась буря в школе.
Громовым аккордом я ударил по методам «Умерла – да здравствует»…
А затем цветы и свечи, и мать, рухнувшая, как подрубленное дерево…
Я играл. Слезы катились по щекам, а на сердце становилось легче, перед глазами появился улыбающийся Шап, мой хороший, добрый маленький друг, большеголовый, худенький, настоящий головастик. В его глазах я видел тысячу улыбок, видел прекрасную жизнь, прекрасную, несмотря на то что все еще существуют в ней Газет-Маркар и Асатур Шахнабатян…
Я играл и не догадывался, что рождается мое первое сочинение, которое станет для товарища Папаяна самым дорогим подарком…
Я замолк, усталый и успокоенный, слез больше не было.
Папаян закрыл нотную тетрадь:
– Иди домой, с завтрашнего дня возобновишь занятия с ребятами.
И вдруг случилось неожиданное: в его глазах блеснули слезы, дрожащими руками он обнял меня, прижал к груди и сказал изменившимся голосом:
– Иди, дорогой…
ВСТРЕЧА
Шап не отставал от меня. Он непременно хотел увидеть Нунуш, которую я каждый раз ставил ему в пример:
«Нунуш так бы не сделала, Нунуш все понимает».
«Подумаешь…»
«Да, все понимает, не то что ты…»
Он обиженно замолкал.
И однажды вслед за мной он явился в интернат.
Ребятишки были на прогулке. В знакомом зале дожидалась меня Нунуш.
Шап косо взглянул на девочку:
– Это ты Нунуш?
– Я.
– А я Шап. А ну, сыграй.
Нунуш словно только этого и ждала. Она села за рояль и начала быстро играть упражнения. Шап смотрел на нее, постепенно мрачнея. А когда Нунуш кончила играть, он заявил:
– А тебя все равно не примут в музыкальную школу, не примут…
– Да? Как бы не так! – сказала Нунуш, собираясь расплакаться.
– Почему не примут, Шап? – спросил я.
– Потому что, потому что… – Он вдруг заплакал.
Мой Шап просто завидовал Нунуш.
Я успокоил его, сказав, что они оба поступят и что они должны стать хорошими друзьями, не то я перестану их любить и не буду больше заниматься с ними…
Но откуда я мог знать, что пророчество Шапа сбудется!
