Текст книги "Дорога дней"
Автор книги: Хажак Гюльназарян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
НЫТИК-ГЕВО
Снова Нытик-Гево. Уже в который раз я слышу имя этого обыкновенного жестянщика из нашего квартала. Его имя Шаво произнес со страхом, страх был написан и на лицах остальных ребят. Все вдруг стали прощаться, ушел и Вардан, даже не ответив на мой вопрос о встрече на завтра.
Я не сделал им ничего плохого и, конечно, понимал, что я здесь ни при чем, – ребята просто боялись.
Они медленно спустились с Кондского кладбища, свернули на улицу, которая теперь называется «Майская», и исчезли в лабиринтах кривых улочек. Они спускались медленно, но я понимал, что они удирают, удирают в смятении, как от неизлечимого заразного больного, который тем не менее дорог им и которого они любят.
Когда не стало видно и Шаво, шедшего последним, и я остался один на кладбище, меня вдруг обуял страх. Я бросился бежать сломя голову и пришел в себя только в нашем квартале.
Я уселся на церковном дворе и стал думать. Почему они убежали? Что же я сделал такого, чем подвел этих славных ребят? И при чем тут Гево, этот маленький человечек, вечно вымазанный в саже, с вечно слезящимися глазами, этот «молчальник», как называли его у нас в квартале? То, что он мог одолжить Вардану деньги и потом по пятам преследовать его, требуя долг обратно, было еще объяснимо. Но что означали слова Шаво: «Длинный работает на Нытика-Гево» – и как мог «работать» на столь жалкого человечка длинный парень, который наводил ужас на всех? По одному только его слову три беспризорника, которые до этого вместе со всеми как зачарованные слушали мои рассказы, безжалостно избили меня.
Я долго ломал голову, но ничего не мог понять.
И вот уже несколько дней, как я не встречался с Варданом и с остальными ребятами. Странно, ведь я искал их и на Кантаре и в парке Коммунаров, но нигде, нигде не встречал своих друзей. Более того: те беспризорники, которых я знал в лицо и которых не раз видел в кругу моих слушателей, теперь избегали меня. Некоторые прикидывались, будто не знают меня, другие недовольно отмахивались, когда я расспрашивал их о Вардане, Шаво и об остальных:
– Да отстань ты от них!..
На четвертый день я совершенно случайно встретил самого Вардана. Он заметил меня, когда удрать уже было невозможно.
– Здорово, Вардан-джан.
Мой друг вздрогнул, поспешно огляделся, чтобы убедиться, не подслушивает ли нас кто-либо.
– Ну что я вам плохого сделал? – не давая ему опомниться, спросил я.
– Да что ты говоришь! – прошептал Вардан. – Ты ведь наш брат! Не в этом дело, черт с нами. Мы только боимся, как бы с тобой чего не стряслось.
– Как это?
– Ты с нами больше не водись, Рач-джан, вот как.
Значит, со мной что-то может случиться, и в такое время от меня удирают, оставляют одного мои товарищи, оставляет меня даже Вардан, мой самый близкий друг!
– А что со мной может стрястись? – спросил я.
– Э-эх, ты ничего не знаешь! И раньше так случалось. Ясное дело, Длинный потому и приходил тогда.
Вардан хотел убежать, но я его крепко схватил за рукав:
– Не отпущу, пока не скажешь.
– Пусти, Рач-джан, – взмолился мой товарищ, – черт со мной, а тебя Гево погубит, как того пионера…
Сказал и сам ужаснулся своих слов.
Опять Гево! Что нужно Гево от меня и вообще, что ему до того, с кем дружит сын башмачника Рач? И кто этот пионер, которого «погубил» Гево, жалкий жестянщик?
– Вардан!
– Чего?
– Друг ты мне?
– А как же, – сдавленно произнес Вардан.
– Ну, если друг, скажи.
– Нет, нет! – испугался он. – Не могу, нет! И стоять мне здесь с тобой ни к чему, больно много народу ходит.
Было понятно, что опасения моего друга имеют серьезные основания, но любопытство мое так разгорелось, что никакие страхи не могли остановить.
– Ладно, – сказал я, – вечером встретимся, как стемнеет.
– И вечером не выйдет, и вечером боюсь.
– Выйдет. Приходи на церковный двор.
Вардан согласился с большим трудом и быстро убежал.
Не могу сказать, что во мне было сильнее: любопытство или страх. «Надо повидать Нытика-Гево», – решил я.
Пришел домой. Отца и Зарик не было, а мать о чем-то разговаривала во дворе с Мариам-баджи.
В комнате, за дверью, прикрытое круглой дощечкой, стояло ведро с водой. Под ним образовалась небольшая лужица. Вот уже несколько дней мать жаловалась:
– Не видишь, ведро прохудилось. А еще рабочий – починить не можешь.
Я все забывал отнести ведро в мастерскую, чтобы починить, откладывал на завтра, а лужица с каждым днем становилась больше. И тут мне в голову пришла прекрасная мысль: ведь ведро – великолепный предлог увидеться с Нытиком-Гево.
– Мам, отнесу-ка я ведро.
– Куда?
– Да вот к Гево.
– Что же, ты сам починить не можешь? – удивилась мать.
– У нас паять нечем, – буркнул я.
– Ну, как знаешь, – сердито сказала мать и добавила, обращаясь к Мариам-баджи: – Попусту только деньги изводят.
Я пошел в мастерскую Нытика-Гево.
Сердце мое бешено колотилось, от страха подгибались колени, но какое-то странное чувство толкало меня вперед.
В мастерской был только Гево. Наклонившись над станком, к которому был прикреплен цинковый лист, он постукивал по листу деревянным молотком. К нижней губе его прилип окурок папиросы, и он затягивался, прикрыв слезящийся глаз.
Я удивленно разглядывал маленького, сморщенного человечка: неужели это он наводит такой ужас на моих друзей-беспризорников?
Гево поднял голову, улыбнулся:
– Ну, что скажешь, дружок?
Я показал ему ведро:
– Прохудилось вот…
– Прохудилось? Ну входи, входи, я мигом починю.
Я боязливо вошел в мастерскую.
– Присядь-ка, а я мигом…
Гево положил на горящие угли кусок железа. Обо мне он будто позабыл и, снова наклонившись над станком, принялся за прерванное дело. Потом вдруг сказал:
– Послушай, дружок.
– Что?
– И не стыдно тебе? Вот надеру уши, будешь знать!
Говоря это, он улыбался, и я не знал, что ему ответить.
– И чего это ты связался с беспризорниками?
– С какими беспризорниками?
– Ну, с теми, что дрались. Да разве ровня ты им? Тоже мне дружков нашел!
– Я? Я не дружу с ними…
– Помолчи, бесстыдник! «Вардан-джан»! Как брата родного, величал этого прохвоста.
Он взял щипцы, схватил ими железо, оглядел его и снова положил на угли.
– Ты знаешь его?
– Кого?
– Ну, того, Вардана, что ли.
– Да нет, так, имя знал только.
Гево разозлился:
– Да что же ты: не знаешь, а в драку за него лезешь! Ну и балбеса же вырастил башмачник! Они что, ровня тебе, эти беспризорники?
Он замолчал. Молча запаял наше ведро. Когда закончил, я протянул ему двадцать копеек.
– Не надо, – сказал он, помаргивая слезящимися глазами, – соседи ведь. А тебе вот что скажу, дружок: я в этой жизни вдвое больше тебя соли съел, так что ты намотай себе на ус – от этих хулиганов проку не будет, ловкачи они все, воришки. Ты не сердись на меня, да только недаром говорится: «Возле сажи постой – замараешься».
Странно. Я, что называется, во все глаза наблюдал за Нытиком-Гево. В нем не было ничего страшного. Обыкновенный человек, да еще такой жалкий и пришибленный. Так ласково со мной разговаривал… И денег не взял…
Я весь день все думал об этом. С нетерпением дожидался вечера. Вечером все выяснится.
В библиотеку не пошел. Едва скрылось солнце, я вышел из дому, хотя знал, что еще рано, что Вардан придет не скоро. В томительном ожидании шло время; я кружил вокруг церкви, как козел на привязи. Наконец совсем стемнело, погасли огни в домах, светили только уличные фонари. Я зашел на церковный двор и пробрался к канаве, той самой канаве, в которой прятался много лет назад после происшествия с тикин Грануш.
Во дворе было пусто, темно. В церкви давно закончилась вечерняя служба, привлекавшая теперь все меньше и меньше народу; сюда ходили только несколько старух, и над их головой капля по капле сочились непонятные молитвы отца Остолопа.
Я улегся в канаву, лицом к воротам, и стал ждать. Время тянулось медленно, и мое беспокойство росло с каждой минутой. Мне уже казалось, что Вардан не придет, что он обманул меня и давно уже спит в каком-нибудь логове или в саду, под кустом.
Но он пришел, пришел бесшумно, осторожно, и я заметил его, только когда он уже стоял передо мной.
– Пришел? – обрадовался я.
– Тише, – прошептал он.
– Садись, – предложил я.
– Нет, здесь не годится, с улицы видать.
И он повел меня в глубь двора, где было совсем темно. Мы уселись.
– Ну, говори, – прошептал я.
– Что говорить?
– Про Гево расскажи.
– Рач, вот те крест, не надо… Лучше не будем встречаться.
Но он уже не мог избежать разговора. Я надавал Вардану столько страшных клятв и обещаний, что наконец уломал его.
Из рассказа Вардана я узнал многое. Узнал, что Нытик-Гево помогает ворам и убийцам, скрывает их.
– Те взрослые ребята, что приходили, все на него работают…
Гево держит в своих незримых сетях всех городских уголовников. Вардан рассказывал, что воры, карманники, разные люди, занимающиеся всякими темными делами, боятся Гево и слушаются, потому что ему известны их тайны. К тому же Гево сбывает наворованные ими вещи. Этим людям, кроме него, некому предложить серебряный портсигар, золотые часы, кольца и особенно разные платья и вещи из обобранных ими домов.
Днем это жалкий, бездомный ремесленник, даже ночует он в своей мастерской, но о том, какие дела творятся по ночам в его темной каморке, никто из окружающих и не подозревает.
– К нему ночью тайком ходят люди из соседнего караван-сарая, – рассказывал Вардан, – уносят наворованное, а говорят, и контрабанду из Персии возят.
Что такое «контрабанда», я тогда не знал, но догадывался – что-то недозволенное. Меня интересовало совсем другое.
– Черт с ним! – сказал я. – Но при чем тут я и наша дружба?
Вардан вздохнул:
– Много ты понимаешь, Рач-джан! Здесь все одной веревочкой связаны. Сос стащит что-нибудь – отдает Длинному, Длинный – Гево, а Гево сплавляет. Коли Сос не стащит, Длинный его пришьет, а Длинный не отдаст – так Гево его припрячет. Ты не понимаешь…
И Вардан рассказал мне страшную историю.
Два года назад какой-то пионерский отряд решил взять шефство над беспризорниками. Пионеры связались с милицией. Те поддержали ребят. Вскоре всевозможными путями пионеры сблизились с беспризорниками, а один из них особенно понравился беспризорникам.
– Звали его Паргев, Рач-джан. Вроде тебя был парень, умный, тоже в школу ходил. Только у него был красный галстук, – слышался в темноте шепот Вардана. – Приходил, рассказывал нам про революцию, про Ленина… Поначалу все хорошо было, ребята его крепко полюбили, были готовы за него в огонь и в воду…
Паргев подружился с беспризорниками, постепенно втянул их в настоящую жизнь, пробудил интерес к пионерской организации, к детдому. Один за другим бесследно исчезали беспризорники, чтобы потом появиться среди воспитанников детдома.
– Гево и его компания смотрели косо, не очень-то им это нравилось. Чем больше ребят уходило, тем злее они становились. И однажды, Рач-джан, вот что случилось. Как вспомню, жутко становится. Этот Длинный и приходил, как раз когда Паргев нам рассказывал что-то о Ходах Сардара. И, как в тот день, посидел, послушал. Только Паргев кончил, Длинный подходит и говорит: «Чтоб с этого дня духу твоего тут не было, покажись ты мне еще на глаза, шкуру сдеру!» Ну, а Паргев за словом в карман не полезет. Дело дошло до того, что Паргев и говорит Длинному: «Катись-ка отсюда! Знаю я, что вы за фрукты, и ты и твой Гево! Вот расскажу о вас в милиции!» Только это и слышали, Рач-джан. Тут Длинный вытащил нож. Ребята вмешались, да поздно, нож уже торчал в горле Паргева. Ну, а мы молчали: «Кто пикнет, тому то же будет, все кишки наружу выпущу», – сказал Длинный, вытер нож и ушел. Наш Букашка-Микич оттого такой болезненный, чахнет он с того дня, ведь все на глазах его было…
Рассказ моего друга потряс меня. Я долго ничего не мог произнести, из глаз катились слезы.
– Ты теперь про Гево много знаешь, да и Гево знает, что ты все знаешь. Не серчай, Рач-джан, люди всякие бывают. Овика избили, тот и рассказал. Подальше держись, а то и тебя пришьют, как Паргева.
Вардан встал.
– Поздно уже, – горестно вздохнул он. – Ну, прощай, Рач. Гляди будь осторожен. – Потом, еле сдерживая слезы, добавил: – Микичу худо очень, хворает сильно…
Он больше ничего не сказал, убежал.
В ТЕМНОТЕ
Вардан зря убеждал меня: теперь ни Длинный, ни Нытик-Гево не могли помешать моей дружбе с ним. Самое удивительное было то, что после разговора с Варданом я хорошо понимал, какая опасность угрожает мне, но тем не менее продолжал всюду искать моих друзей. Потерять Вардана, Шаво, Татоса, потерять Букашку-Микича, и все только потому, что Нытик-Гево и его подручные хотят сохранить в тайне свои злодеяния, – нет, я не мог этого сделать. История страшной гибели пионера не пугала меня, а приводила в ярость. И чего бояться этого Гево и его товарищей, за которыми, конечно, по пятам охотится милиция!
Я все подробно рассказал товарищу Сурену. Он внимательно выслушал меня и наказал:
– Ладно, ты только никому не говори, а все, что нужно, я сделаю.
Не знаю, подозревал ли о чем-нибудь Нытик-Гево, но на следующий день я увидел, что его мастерская закрыта, и на дверях висит огромный замок.
В нашем квартале никто бы и не обратил внимания на исчезновение жестянщика, если бы однажды Србун не доложила:
– Слыхала, сестрица Вергуш?
– О чем ты?
– Говорят, Нытик-Гево удрал в Персию.
– С чего это он?
– Не знаю. Говорят «кантрабанд» к нему возили, тайком торговал.
– Да ну, этот сморчок? – недоверчиво спросила сестрица Вергуш.
Эта недолгая беседа состоялась днем, а вечером по всему кварталу разнеслась весть о побеге Гево.
– Э-э, недаром говорится: «В тихом омуте черти водятся», – философствовал мой отец. – От такого всего можно было ожидать.
– По ночам к нему всё какие-то люди ходили, – говорил лудильщик Парнак, мастерская которого находилась рядом с мастерской Гево.
В пересудах, как ни странно, не принимали участия ни черный Арут, ни Газет-Маркар. Понятно, что и мы с товарищем Суреном помалкивали.
Итак, Гево исчез, и мне казалось, что вместе с ним исчезла и опасность, угрожающая мне. Я теперь с большим рвением старался отыскать Вардана, Шаво, Татоса и Букашку-Микича, особенно Микича – ведь Вардан сказал, что ему «худо очень».
Там, где обычно собирались беспризорники, они не показывались. Мне это казалось странным: ведь после нашей последней беседы Вардан, наверно, был уверен, что я не стану пытаться вновь встретиться с ними. Значит, их не было не потому, что они избегали меня. «Может, их изловили и отправили в детдом?» – думал я. Честно говоря, я очень надеялся на это. Но, подежурив дня три около обоих городских детдомов, я убедился, что среди их воспитанников нет моих друзей. Правда, я увидел там много бывших беспризорников, но с этими ребятами я не был особенно близок.
Не знаю, может, мои друзья оставили город, но зачем да и куда они отправятся? Кто из беспризорников покинет Кантар в это время года, Кантар, соблазнительнее которого не было для них места на целом свете? Удрали, но почему? Нытик-Гево сейчас в Персии, так зачем его дружкам убивать беспризорников?
Я бы так никогда и не разыскал моих друзей, если бы сами они не нашли меня.
Однажды, возвращаясь с работы домой, я заметил, что какой-то незнакомый мне беспризорник все вертится вокруг меня. Я остановился, он тоже.
– Чего тебе? – спросил я сердито.
– Так, прогуливаюсь.
– Ну и шагай себе.
Беспризорник вдруг спросил:
– Тебя Рач зовут?
– Ты откуда знаешь?
– Птицы начирикали.
– Ну, Рач. А что?
– А то, – он понизил голос, – что Вардан сказал: «Пусть вечером на церковный двор придет».
Я не успел его порасспросить хорошенько, мальчишка тут же исчез. Домой я пришел взволнованный. Вардан в городе? Хочет меня видеть? Значит, что-то случилось!
Невозможно описать, что я пережил на церковном дворе в ожидании Вардана. Страхи и сомнения одолевали меня. Но я и не ведал, что этот тревожный вечер сменит столь страшная ночь.
– Рач? – послышался шепот Вардана.
– Вардан!
– Тише. Слушай меня. Гево не удрал вовсе, в городе он, Арут его прячет. Говорят, ты милиции сказал. Зря это, теперь тебе жизни не дадут, берегись!
– Ну, а как ты? – спросил я, переборов страх.
– Я… Ну что я, что со мной может случиться?
– Вардан!
– Чего?
– Почему вы в детдом не идете?
– Не знаю. Овик и Пап не хотят.
– Почему?
– Длинный грозился да еще… – он вздохнул, – да еще Микичу худо.
– Что с ним? – спросил я.
– Не знаю, лежит без сознания, – сказал Вардан.
– Да что ты говоришь!
– Вот те крест! Боюсь, не выживет.
– А где он сейчас?
– У нас, – уклончиво ответил Вардан.
Помолчали. Потом он сказал:
– Ну, берегись, Рач-джан. Я пошел.
– И я пойду с тобой, – решительно сказал я.
– Спятил, что ли? – испугался Вардан.
– Пойду, будь что будет.
– Нет, Рач-джан, бога ради, нет…
Но Вардан уже не мог меня убедить. «Микичу худо. Ночь черная, как смола, на улицах ни души, кто в этой темени разглядит наши тени?» думал я.
– Пойду, непременно пойду.
И мы пошли. Он шел впереди, а я бесшумно следовал за ним до тех пор, пока мы не вышли по узеньким улочкам из города и не вошли в Норкские сады. Убедившись, что нас никто не преследует, пошли рядом.
В одном месте Вардан остановился:
– Тут абрикосы есть хорошие, отнесем парочку Микичу.
Я и оглянуться не успел, как он уже вернулся, и я услышал рядом его голос:
– Пошли.
Мы шли по ущелью. Внизу, дивясь сама себе и своей силе, хвастливо перекатывалась по камням маленькая речушка, нарушая безмятежную тишину ночи. В этой части ущелья не росло ни единого деревца, ни одного кустика. Когда-то здесь была каменоломня.
Вот где нашли себе убежище мои друзья! Вардан сказал, что об этом месте не знают даже Овик, Пап и Татос.
– Нагнись, – прошептал мой товарищ, проскользнув в щель между камней.
Мы на четвереньках проползли в узкую сырую пещеру. На выступе стены мерцала коптилка, а под ней, на старом карпете, почти голый лежал Букашка-Микич. Узнать его было невозможно. Глаза закрыты, нос заострился, лицо пожелтело и сморщилось, а на тело просто страшно смотреть.
Возле больного стоял кувшин с водой, а рядом сидел Шаво и то и дело прикладывал к груди Микича тряпку, смоченную водой.
Когда я вошел, Шаво слегка улыбнулся:
– Горит весь. – И обратился к больному: – Микич-джан. Эй, Микич, глянь, кто пришел! Рач это, Рач.
Но Микич уже никого не узнавал.
От его худенького тельца и от мокрой тряпицы поднималась испарина. Он и вправду горел, вернее, уже сгорел, как тоненькая лучинка, которая, обуглившись, еще сохраняет в себе тлеющую искру.
– Микич-джан, я тебе абрикосов принес, – сказал Вардан.
Больной не открыл глаз, но вдруг вскрикнул и стал что-то отрывисто говорить. Каждое слово, даже произнесенное шепотом, можно было понять. Он бредил, и это были последние слова Букашки-Микича:
– Боюсь, Шаво-джан, он и меня убьет, и меня. Вот если бы и мы были пионеры, как Паргев. Раз-два, раз-два, будь готов… Нет, не хочу есть… Шаво, а Рач пионер? Конечно, нет, а то где же красный галстук? Вай, Шаво, погляди, Длинный стал пионером. Я боюсь этой собаки, ты и Вардан пойдите скажите, чтобы его не принимали в пионеры, ведь он же Паргева… – И вдруг засмеялся. – Ну что, съел?.. А теперь иди… Так тебе и надо… Пить… Ну и жжет это солнце!..
Шаво поднес больному воды, но губы его были сомкнуты.
– Ну попей, Микич-джан.
– Как это было… а-а… Ветер сломал дерево… Да нет же, это дерево не ветер сломал, Овик, Овик виноват, это он… Когда абрикосы воровал…
Улыбнулся и умолк. Только все стонал. Немного погодя и стонать перестал, на верхней губе выступили капельки пота.
– Потеет, – обрадовался Шаво, – поправится, значит.
Шаво и сам не верил тому, что сказал. Мы долго сидели втроем около нашего больного товарища, говорить было не о чем.
На рассвете я, поцеловав Микича, выскользнул из пещеры. Вардан пошел за мной.
– Провожу тебя.
– Я пойду расскажу нашим, товарищу Сурену, так нельзя, доктор нужен.
– Ну, как знаешь, – сказал Вардан, – только как бы Гево не пронюхал, где мы прячемся.
Когда мы подошли к Норкским садам, я сказал Вардану:
– Ну, возвращайся.
Он остановился.
– Я каждый вечер буду приходить. Ну, прощай.
– Прощай, Рач…
Вдруг из-за кустов послышался шорох.
Не успел я опомниться, как предо мной тускло блеснул длинный клинок.
– Рач!.. – закричал Вардан и кинулся вперед…
Раздался страшный вопль:
– А-а-а!..
Кто-то метнулся в сторону, задевая ветви деревьев, и скрылся за оградой сада.
У моих ног катался по земле Вардан…
– Длинный это… Беги, Рач… Вай, умираю…
ОТКРЫТИЯ
– Ну что за парень! Стыда в тебе нету!
– Пусти, дядечка, родненький, я мигом вернусь.
– Нельзя, говорят тебе, «абход» идет, «абход», понимаешь? Ну что за парень!
И доставалось же от меня больничному сторожу.
Да и не только он, но и санитарки, сестры, врачи и даже сам главный врач Мазманян, красивый старик с пышной белой бородой, – все знали меня и, что скрывать, считали нахальным и упрямым мальчишкой. Они уже знали, что ничто меня не остановит: не пропустят в дверь – пролезу через окно, в ту палату, где лежит беспризорник, раненный ножом в уличной потасовке.
Немногим была известна история нашей дружбы, очень немногие знали, что я тем, что сейчас дышу, обязан этому мальчишке, который впервые в жизни лежит на чистых, белоснежных простынях.
В ту страшную ночь, когда Вардан, окровавленный, лежал на земле, я не убежал, как того требовал мой друг. В отчаянии я стал громко кричать, и на мой крик вскоре сбежались сторожа из ближайших садов.
Об остальном можно догадаться. Вардан лежит теперь в городской больнице, сам Мазманян оперировал его. По мнению Мазманяна, опасность уже миновала и Вардан скоро поправится.
Доктор любил пошутить. Когда в первый день ему сказали имя и фамилию моего друга, Мазманян весело расхохотался:
– На колени все! Великая честь выпала нам: будем лечить знаменитого полководца земли Армянской – Вардана Мамиконяна, который возвратился с поля брани, где сражался с врагом…
Ну конечно, то, что сделал мой друг, не сравнишь с подвигами героя-полководца, но его поступок спас мне жизнь. А на другой день после ранения Вардана городская милиция наконец напала на след преступников. Из погреба кофейни черного Арута вытащили опухшего от пьянства Нытика-Гево, поймали Длинного, этого страшного убийцу, и его сообщников.
Освободившись от власти Гево и его дружков, беспризорники стали стекаться в детские дома.
Мои друзья, Шаво, Татос, Пап и Овик, все уже были в детдоме.
И только Букашки-Микича не было с ними.
Микич лежал теперь на том самом кладбище, где я впервые увидел его, когда он с горящими, как два уголька, глазами завороженно слушал мои рассказы.
Все ребята стали пионерами.
И, когда Вардан выйдет из больницы, он уже не будет слоняться по Кантару, не будет бродить по улицам, не будет воровать арбузы у зазевавшихся ребят. Он не будет больше ночевать на церковных дворах, в парке Коммунаров, в развалинах, в той мрачной Норкской пещере. Над ним уже не будет тяготеть долг Нытику-Гево, он не будет больше трепетать перед Длинным.
В больнице Вардана кормили хорошо, но, кроме того, ему носили передачи и из детдома, и наши соседи, которые полюбили его как родного, в особенности мои родители и Мариам-баджи. Они не видели еще Вардана, по его самоотверженный поступок был известен всем до мельчайших подробностей.
Моя мать уже совсем наловчилась печь пахлаву, и я вместе с печеньем Мариам-баджи ношу в больницу и мамины изделия.
Теперь, когда опасность миновала, я рассказываю разные истории Вардану и остальным обитателям палаты.
По вечерам в читальном зале детской городской библиотеки снова появляется курчавый мальчик и, склонившись над книгой, читает до позднего вечера, до тех пор, пока Асмик не скажет, положив руку на его плечо:
– Хватит, Рач, пошли.
И снова они вместе выходят на улицу. Асмик идет с ним до угла. По дороге они разговаривают о книгах. Прощаясь, девушка ласково проводит по его кудрявой голове, а смущенный мальчик, который уже чуть больше разбирается в жизни, с сожалением думает о том, что Асмик взрослая и что с ней нельзя будет обручиться.
В больнице, устав рассказывать истории, я начинал шалить и резвиться, как теленок, которого выпустили из темного хлева на зеленую травку. В подобных случаях больные, няньки, сестры, врачи – все недовольно ворчали:
– Опять… Как с цепи сорвался! Да пойми же, больница это, не базар.
И я, обуздав свое веселье, подходил к другу:
– Привет храброму Вардану! Как себя чувствует мой полководец?
Он снисходительно улыбался:
– Садись, чего расшумелся, пустомеля…
Но как тут усидеть! На другой день после шутливого замечания доктора Асмик по моей просьбе выдала мне книгу о Вардане Мамиконяне, и теперь я знал ее почти наизусть, и не только я, но и Вардан и соседи по палате. Дело дошло до того, что в больнице все уже звали моего друга не иначе, как «полководец Вардан», а обо мне говорили, смеясь:
– Пропустите его. Дорогу верному воину Вардана Мамиконяна!
Но когда я уж очень надоедал всем, Вардан смущенно просил:
– Перестань, Рач, коли брат ты мне…
В один из таких вечеров он вдруг позвал меня:
– Рач, хочу сказать тебе что-то.
– Слушаю тебя, мой полководец.
– Вот об этом и хочу сказать. Ведь меня так и в приюте называли.
– В каком приюте? – удивился я.
– В Александрополе, в приюте.
– Вай, ты, значит, в приюте был?
– Был, четыре года.
– Потом?
– Потом удрал.
– Почему?
– Голодно было, да и били очень.
– Кто бил?
– Парон Маркар.
– Какой парон Маркар?
– Да не знаешь ты его. Он теперь тут, учителем.
– Неужто Газет-Маркар?
Вардан засмеялся:
– Это его раньше звали Газет, теперь он учитель.
– А чего он от тебя хотел?
– Надзирателем был он у нас. Он меня и назвал Вардан Мамиконян. Менял имена всем малышам. Говорил: «Ну и назвали же вас: Амбарцум, Лусеген, Мнацакан, – все вы теперь будете носить имена армянских героев: Гагик, Арам, Тигран, Айк». А меня назвал Варданом Мамиконяном. Сказал: «Вардан – армянский полководец, воевал с персами». С того дня и стали ребята меня изводить: полководец да полководец, а теперь ты…
Я смутился:
– Коли обижаешься, больше не буду.
– Нет, чего там!
– Вардан!
– Что?
– А раньше тебя как звали?
Мой товарищ вздохнул.
– Фамилии не помню. Ведь когда меня взяли в приют, мне всего четыре года было. А звали Каро.
– Каро.
Я насторожился.
– Где тебя нашли? Отца, мать как звали?
– Отец? Отец давно умер, я его почти не помню, только вот знаю, что чесальщиком он был…
Сердце мое бешено заколотилось.
– В Эчмиадзине меня подобрали, – не подозревая ни о чем, ровным голосом продолжал мой друг. – Мать моя там от тифа умерла. Мариам звали…
– Вай, Каро! Каро! – закричал я и выскочил из палаты.
На лестнице я налетел на сестру, которая несла стеклянную пробирку с какой-то жидкостью. Пробирка упала и разбилась, но я не остановился, а сестра разъяренно закричала мне вслед:
– Черт бы тебя побрал!.. Ну что за наказание!..
Но я уже мчался по улице. Я ничего не замечал, не замечал детворы, которая гналась за мной:
– Держите его, держите хулигана!..
А какой-то милиционер, громыхая тяжелыми ботинками, пытался остановить меня:
– Эй, малыш, погоди! Не бойся, постой-ка…
Ворота двора с шумом распахнулись и ударились об стену. Увидев меня и вошедшего вслед за мной милиционера, все сидевшие под тутовым деревом вскочили от удивления.
Я подбежал к Мариам-баджи, повис у нее на шее, и задыхаясь от волнения и от слез, еле пролепетал:
– Баджи-джан, баджи-джан, Каро, Каро…
Баджи изумленно перекрестилась:
– Господи Иисусе…
А я стал плясать перед ней, смеясь и всхлипывая.
Как и все, опешив от изумления, растерянно следил за моими бешеными прыжками милиционер.
