Текст книги "Дорога дней"
Автор книги: Хажак Гюльназарян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
НОВЫЙ ВИЗИТ
К нам домой снова пришел Асатур Шахнабатян. Он с холодной вежливостью пожал руку отцу, сказал, что они вместе с матерью выражают глубокое соболезнование по случаю смерти Зарик, и обратился ко мне:
– По просьбе ученического комитета заведующий школой согласился восстановить тебя. С завтрашнего дня можешь ходить на занятия.
Для родителей это было неожиданностью: уже несколько дней, чтобы не огорчать стариков, я по утрам выходил из дому и шел заниматься к Папаянам, а отец и мать думали, что я в школе…
Но заявление Асатура удивило и меня: ведь я-то хорошо знал и Асатура Шахнабатяна, и его дядюшку Газет-Маркара.
Считая свою миссию законченной, Асатур ушел.
– Это еще что такое? – спросил отец.
– Потом объясню, – ответил я и побежал к Чко. Занятый Нунуш, я уже несколько дней не виделся с ним.
Чко не знал всех подробностей, но из его рассказа я понял многое.
Выяснилось, что несколько дней назад на общешкольном комсомольском собрании обсуждался вопрос о моем исключении. По совету Айказа Миракяна собрание решило обратиться в Центральный Комитет комсомола и в наркомат просвещения.
– Не знаю, наверно, именно поэтому Асатур пришел к вам, – сказал Чко.
На следующий день я пошел в школу.
Занятия еще не начались. У ворот я поздоровался со сторожем Багдасаром, который, по обыкновению, ворчал на какого-то малыша.
– Здравствуй, дядюшка Багдасар.
– Здорово, сынок. Вот чертенята, никак не угомонятся!
Сердце мое колотилось от радости, я чуть было не расцеловал этого ворчливого старика.
– Дядюшка Багдасар, отец кланялся тебе, – тут же придумал я.
– Спасибо, сынок. Ну что ты поделаешь с этими сорванцами!..
Я засмеялся и вошел во двор. По лестницам парадного подъезда медленно спускались «Умерла – да здравствует», Газет-Маркар, Дед, Айказ Миракян и еще два незнакомых мне человека. Я снял шапку. Первым меня заметил Маркар. Он широко улыбнулся. Затем, обращаясь к Деду и двум незнакомцам, сказал:
– Вот один из лучших учеников нашей школы, Рач Данелян. В семье у него несчастье, сестренка умерла, несколько недель он не ходил в школу…
– Лицо этого юноши мне знакомо, – протянул мне руку Дед. – Я где-то его видел.
Миракян шепнул ему что-то на ухо.
– Ах, вот как? – улыбнулся Дед и, обращаясь ко мне, добавил: – Видишь, как тебя хвалит заведующий школой?..
В этот день все было как во сне.
Ученики ходили взволнованные и взбудораженные. По школе разнеслись удивительные, почти фантастические слухи, которым трудно было поверить:
– Системы звеньев больше не будет.
– Заведующего снимают…
– Из Москвы инструкция…
Урок «Умерла – да здравствует» не состоялся.
А математик Церун Драмбян, войдя в класс, объявил:
– Садитесь парами, я не намерен больше заниматься по этой идиотской системе…
ГАЗАР ПЕРЕЕЗЖАЕТ
Если бы раньше мне сказали, что для переезда семье Газара понадобится шесть телег, я бы рассмеялся. Мебели в их доме только и было, что комод, старый длинный стол и два красных дгола, висевших на большом гвозде.
Но, когда встал вопрос о переезде на новую квартиру, выяснилось, что нужны пять телег и фаэтон «для домашнего имущества и для сестрицы Вергуш с полдюжиной девчонок», как говорил бывший продавец керосина, ныне каменщик Торгом.
Никогда не забуду этого прощального вечера. Все собрались у Газара. Женщины и сестрица Вергуш то плакали, то смеялись. Мариам-баджи принесла огромное блюдо пахлавы и поставила на стол, с которого сестрица Вергуш уже убрала скатерть. На столе еще стояли пузатый графин с желтоватой жидкостью и три серебряные рюмочки, из них мужчины по очереди пили водку.
– Мои дорогие соседи, – сказал Газар, – вот уже много лет мы живем в мире и согласии. Недаром ведь говорится: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Коли обижал вас ненароком, извините. Месроп-джан, братец ты мой, крепись, что поделаешь, так уж устроен этот мир. Дай бог здоровья Рачу… Сурен-джан, Торгом, Мариам-баджи, сестрица Эрикназ, будьте здоровы…
Что может быть радостнее этого события – семья из сырого, ветхого домишки перебирается в новую, прекрасную квартиру. Но после каждого слова Газара на глаза улыбающихся людей навертывались слезы. Когда жидкость в пузатом графине значительно поубавилась, к плачущим женщинам присоединились и мужчины. Все они по очереди обнимали Газара, целовали его, приговаривая:
– Счастливо жить на новом месте! Да благословит господь твой новый очаг! – и отворачивались утереть слезу.
Помянули Врама и Зарик, молча, не чокаясь, выпили за упокой их душ. Женщины стали всхлипывать, Мариам-баджи запричитала…
Не спали всю ночь. Утром подъехали телеги, и тут выяснилось, что Торгом не ошибся в своих расчетах. Сестрица Вергуш друг за дружкой вытащила из своего подвала несколько кувшинов, несколько бочек, какие-то железки, старый примус, целую кучу табуреток и прочий хлам. Все это мы погрузили на телеги. Отец, Торгом и Газар с трудом вытащили комод, который сестрица Вергуш заранее освободила от вещей: их хватило на целую телегу. Тут была посуда, бутылки, мешочки с сахаром, с сушеной зеленью, с крупой и разными продуктами. Двое мужчин подтащили к подводам три мешка муки. Потом стали выносить постель. Тут уж удивлению моему не было предела. Под руководством Каринэ я погружал вещи на телеги. А их всё несли и несли: подушки, одеяла, мутаки и несчетное количество тюфяков.
Наконец вытащили две тахты и старый стол.
Когда все это погрузили на телеги, а сестрица Вергуш и шесть ее дочерей уже сидели в фаэтоне, Газар снова обратился к собравшимся:
– Ну, будьте здоровы, не поминайте лихом!
Он уже подал знак, чтобы телеги и фаэтон трогались, когда вдруг сестрица Вергуш вскрикнула:
– Вай, чтоб ослепнуть мне, а домовая книга, а печать?
Разворошив две телеги, наконец, нашли домовую книгу и печать, которые сестрица Вергуш торжественно протянула Каринэ:
– На́, Каринэ, я знаю, теперь ты будешь домоуправом…
Пустились в дорогу. Во дворе почти никого не осталось, все пошли вслед за телегами. Телеги скрипели, и, ударяясь о колеса, громыхал бидон из-под керосина. Сестрица Вергуш беспокоилась:
– Слушай, этот бидон вконец разобьется!
Бидон переложили. Воцарилось странное молчание. Мы не знали, о чем говорить.
Наконец перед нами открылся широкий проспект, по обеим сторонам которого, за деревянными заборами, высились недостроенные дома.
– Вот здесь будет маслокомбинат, – объяснял Торгом, – здесь – родильный дом, а этот – тоже жилой…
Некоторые дома были уже готовы. Трехэтажные, четырехэтажные, белые, серые, розовые, с широкими окнами, просторными подъездами.
Остановились у одного из этих зданий. Газар достал ключи и вошел в подъезд.
Квартира его была на третьем этаже. Мы с восхищением осмотрели две комнаты, кухню, которая была не меньше прежней комнаты Газара, балкон, откуда виднелось наше тутовое дерево. По этому поводу Хаджи насмешливо сказал Газару:
– И чего ты так убивался, парень, – ведь совсем рядом живешь…
Когда вещи перенесли в квартиру, оказалось, что их действительно мало. Расставили все в одной комнате, а другая оставалась совсем пустой.
Газар прибил в пустой комнате огромный гвоздь и повесил два красных дгола…
„СПРАВЕДЛИВОСТЬ ХВОРАЕТ, НО НЕ УМИРАЕТ…“
Я никогда не забуду этого собрания. Дело было, конечно, не в «модельных» туфлях отца или «духовном лице» – Комитасе, хотя были упомянуты и туфли и Комитас. Обсуждался вопрос о новой трудовой школе, которую товарищ Шахнабатян, «Умерла – да здравствует» и им подобные представляли совсем не так, как сотни людей, сидящих в зале.
Особенно радовало меня то, что место товарища Папаина как представителя наркомата просвещения было в президиуме, а «Умерла – да здравствует» сидела в зале.
Наконец к трибуне вышел тот самый человек в очках, с которым я сфотографировался еще в музыкальной школе.
– Товарищи! – начал он. – Наркомат просвещения в последнее время организует такие совещания во всех школах города и республики. Наркомат поручил мне и товарищу Папаяну провести у вас собрание…
Это была настоящая буря.
Откуда было известно Центральному Комитету все то, что волновало нас – товарища Папаяна, товарища Миракяна, товарища Драмбяна, Парнака Банворяна, Лилик Тер-Маркосян, меня?..
– Центральный Комитет требует… – И слова наркома терялись в громе аплодисментов.
Многого я не помню. Помню только, что выступила и «Умерла – да здравствует». Свою пламенную речь она закончила следующими словами:
– Время покажет, кто был прав. Я… мы уйдем. Напоминаю: справедливость хворает, но не умирает… А пока что, – она подошла к наркому и протянула ему какую-то бумагу, – вот мое заявление…
– Мы предлагаем вам работать вместе с нами, – сказал нарком. – Просто придется перестроиться.
– О не-е-ет, – протянула «Умерла – да здравствует», – не знаю, как кто, а я не могу.
…Газар снова обратился к собравшимся:
– Ну, будьте здоровы, не поминайте лихом!
Она гордо сошла со сцены и не оглядываясь вышла из зала.
После совещания мы все высыпали на улицу. Товарищ Папаян обнял меня за плечи и рассказал последнюю новость:
– С сентября открывается музыкальная десятилетка.
Рядом с нами шли Газет-Маркар и Парнак Банворян.
– Давно надо было устроить это совещание. Я всегда так думал, – говорил Газет-Маркар.
Асатур шел мрачный. Он хорошо понимал, что звезда его закатилась.
Все ушли. Получилось так, что я должен был проводить Шушик. Мы попрощались с товарищем Папаяном и Асатуром.
– Я тебя провожу, Шушик, – предложил Асатур.
– Нет, Рач живет в наших краях, – ответила Шушик. – Спокойной ночи, товарищ командир…
Асатур ушел расстроенный, и, как ни странно, во мне даже шевельнулась какая-то жалость к нему.
– Ой, я очень боюсь собак! – сказала Шушик и взяла меня под руку.
Было уже поздно. На улицах ни души. Я молчал, взволнованный дневными впечатлениями и присутствием Шушик.
– Ты не боишься собак? – спросила она.
– Собак? Нет, не боюсь.
– А людей?
Странный вопрос. Я долго думал. Всякие встречались люди, и хорошие и плохие: парон Рапаэл и Газар, тикин Грануш и Мариам-баджи, убийца Длинный и Вардан-Карапет, товарищ Шахнабатян и товарищ Папаян, Газет-Маркар и десять Амазов, «Умерла – да здравствует» и она, Шушик…
– Нет, не боюсь, – наконец ответил я.
– И я не боюсь, – сказала Шушик. – Я очень люблю людей, очень люблю…
Не знаю почему, я рассказал Шушик про Шапа и Нунуш, сказал, что Нунуш очень похожа на нее и что я очень люблю Нунуш.
Мы уже давно дошли до ее дома, стояли под деревом и разговаривали. И я вновь и вновь повторял ей, как люблю Нунуш.
НАШИ С НАЗИК НЕПРИЯТНОСТИ И ДЕСЯТЫЙ ЧЛЕН СЕМЬИ
В августе в музыкальной школе начались приемные экзамены. Шап и Назик с нетерпением ожидали этого, но больше всех не терпелось мне: ведь я собирался поразить товарища Папаяна.
Шап блестяще сдал экзамен, его даже приняли сразу во второй класс. А Назик…
– Ты ошибся. Ничего, всякое случается, – утешал меня Папаян. – Ведь у бедной девочки неважный слух.
Я едва сдерживал слезы!
– А как же она готовила уроки?
– Бывает, – говорил Папаян, – бывает. Девочка просто очень увлеклась игрой на рояле.
Я верил моему учителю. Вспомнил, как зачарованно смотрела Назик на мои руки, когда я играл. Учитель мой все понимает и прощает, но я-то не могу себе простить – ведь я обещал ей… Она выскочила из экзаменационной комнаты и убежала. Я понимал – убежала поплакать.
Я пошел за ней, разыскал ее, обнял. Она всхлипнула и стала колотить меня по груди маленькими кулачками.
– Не хочу, нет!..
Люди, собравшись во дворе музыкальной школы, с удивлением смотрели на нас, а Назик все плакала, топала ногами.
– Нунуш-джан, Нунуш-джан… – повторял я, беспомощно оглядываясь.
Я взял ее на руки и почему-то пошел к Шапам. Все были дома. Девять коротышек с любопытством уставились на нас. Я уложил обессилевшую девочку на тахту.
Я рассказал Сагануш и Амазу о печальном событии.
– Ничего, всякое бывает.
Чтобы утешить меня, Амаз вспомнил какую-то смешную историю из своей жизни.
– Эх, Рач-джан, столько мы еще в жизни наделаем ошибок, и ты и я – люди ведь…
Но я не находил себе места. Хотелось побыть одному. Я попрощался, Шап вышел вместе со мной. Я попросил его сходить в интернат и сказать воспитательнице, что Назик у них.
Утром чуть свет я пришел в интернат, но девочки там не было.
– Где Нунуш? – с тревогой спросил я у воспитательницы.
Она улыбнулась.
– Твой коротышка еще раз приходил, принес от отца записку. Просил, чтобы разрешили оставить девочку еще на один день.
Я пошел к Шапу. Взрослых не было дома. Назик сидела на тахте, а девять коротышек всячески старались развеселить Назик.
С тех пор Назик почти каждый день бывала в гостях у Шапа. Девочка шла туда с большой охотой. Видимо, ей нравилась молчаливая преданность девяти рыцарей.
Между тем Амаз с каждым днем становился задумчивее.
– Амаз!
– Что, Рач-джан?
– Ты вроде какой-то грустный.
– Да нет, с чего ты?
И так день, два, три. Я чувствовал, что он чем-то сильно озабочен.
И однажды, когда мы были одни, Амаз сказал:
– Рач-джан, я и Сагануш долго думали. Я вот говорю: где девять, там и десять. Да и ребенок хорошо себя чувствует среди этих чертенят. Ну, а у нас, сам знаешь, дочки нет… И ей хорошо будет, и нам в радость… Что скажешь, Рач-джан?
Маленького роста был Амаз, но как вдруг вырос в моих глазах он, отец девятерых детей, собиравшийся удочерить десятого!
В РЯДАХ
Маленький билет в клеенчатой обложке.
Когда тебе протягивают этот билет и рядом с портретом Ленина ты видишь красиво выведенную черной тушью свою фамилию, сердце переполняется невыразимым чувством.
Юноша, вручивший этот билет, наверно, хорошо понимает тебя. Он мягко улыбается:
– Ну, поздравляю, будь достоин…
Ты что-то невнятно отвечаешь, берешь билет и выскакиваешь на улицу. Хочется кричать, сообщить всем, что ты теперь комсомолец, член Ленинского комсомола.
Нащупываешь в кармане билет, сердце поет от счастья, и ты спешишь домой – поделиться своей радостью с близкими…
Мать сидит под тутовым деревом, перебирает рис.
После смерти Зарик она почти перестала улыбаться, а Мариам-баджи, Эрикназ и другие женщины стараются не оставлять ее одну.
Я подошел. Она подняла голову:
– Пришел, сынок?
– Да, мама.
Я вынул из кармана комсомольский билет и протянул ей.
Глаза матери увлажнились, а Мариам-баджи медленно прочла:
– «Рач Месропович Данелян».
Мариам-баджи и мать, конечно, не могли понять моего счастья. Мать просто радовалась за меня, а Мариам-баджи, не зная, что сказать, проговорила!
– Да хранит тебя господь! Хороший, очень красивый…
Всем, кроме Грануш, я показал свой билет.
Отец обрадовался не меньше меня. Он сказал:
– Сходи к крестному, покажи ему (речь шла о Газаре), пусть порадуется.
Потом я пошел к Папаянам.
Учитель был очень взволнован.
– Рад за тебя. Хорошие времена наступили, завидую тебе, Рач…
Я сел за рояль. Голова слегка кружится. Какая-то еще незнакомая мелодия поет в моей душе. Кто-то зовет меня издалека. Какой-то маленький мальчик, кряхтя, тащит огромный барабан. Горны весело трубят. Вначале мы все шагаем в строю, в красных галстуках. Потом постепенно галстуки исчезают и, соединившись, превращаются в огромное знамя, с которого улыбается Ленин… Четко чеканит шаг наш отряд… С балкона нового дома, что напротив, смотрит Газар и говорит тоном знатока: «Маладэц, Рач, здорово!..»
Я убежал.
Егинэ засмеялась мне вслед:
– Сумасшедший!..
…В комнате на полу был разостлан ковер.
На ковре шесть малышей стояли на головах.
Рыженькая веснушчатая девочка сидела на стуле и строго говорила тоном судьи:
– Шап делает лучше всех.
Кто-то из стоящих на голове засмеялся – я понял, что это Шап.
Ребята заметили меня.
– Вай, Рач, Рач! – весело закричала девочка, и новоиспеченные акробаты тут же вскочили на ноги…
Они облепили меня, как мухи. Я еле добрался до тахты. Один из младших Амазов повис на моей спине, другой – на шее, а на руках у меня была Нунуш…
– Смотрите, что я вам принес, – сказал я, извлекая из кармана конфеты.
Каждый взял свою долю. По предложению Шапа конфеты для остальных ребят я отдал Нунуш.
– А то мы их съедим, – объяснил Шап.
Наконец пришли Сагануш и Амаз.
– Вот молодчина, что зашел! – обрадовался Амаз.
Он и раньше любил меня, но, после того как появилась Нунуш, или, как он называл ее, Назан, Амаз еще сильнее привязался ко мне.
– Эти девять ребят мне богом дарованы, а этот ангелочек – тобой, – говорил он с повлажневшими глазами.
Амаз и Сагануш, узнав о моей радости, решили непременно отпраздновать ее.
…Тихая и ясная ночь. На Канакерской дороге, как солдаты, выстроились столбы в сияющих касках. Сквозь темную листву деревьев подмигивают тысячи огоньков, блестят, как глаза Нунуш и Шушик…
Где-то вдали виден озаренный лучами прожекторов Кантар. Тысячи Торгомов сейчас работают там.
На месте Кантара вскоре будет разбит детский парк…
С нетерпением дожидаются этого самые маленькие граждане города – Нунуши и Шапы.
И я мечтаю. Мечтаю о грядущих днях, о дорогах, которыми мне еще предстоит пройти.
ЭПИЛОГ
ЯПтенчик вырос. Он свил себе гнездо, и у него самого уже есть маленькие птенцы; каждый раз, возвращаясь с поля домой, он приносит им в клюве зернышки.
Он уже много летал, много видел…
Видел осенние дожди, зимнюю стужу, весенние цветы и вот уже видит золотое солнце лета. Ему знакомы дальние сады, ущелья и горы, он хорошо знает этот мир. Птичке весело, у нее есть крылья, она может летать…
* * *
После окончания музыкальной школы-десятилетки я поехал в Москву продолжать учебу. Мне уже не понадобились сбережения отца. Этих денег хватило матери только на то, чтоб купить стол и шесть стульев.
Родители были довольны, что я еду учиться в Москву. Но в их глазах появилась какая-то забота и беспокойство.
– Скорей возвращайся, – говорил отец, – стары мы уже стали.
А мать добавляла:
– Скажи хоть той девушке, пусть наведывается к нам изредка.
Я смущенно обещал передать, в душе удивляясь тому, откуда они знают, что «та девушка», то есть Шушик, стала теперь для меня самым дорогим человеком на свете.
Москва – сказочный город…
Пять лет я пробыл в Москве. Возвратился оттуда счастливый и окрыленный. Я привез в своей душе тысячи песен, которые мечтал поведать миру…
КВАРТАЛНет старого тутового дерева, нет нашего дома и двора… Нет квартала… Соседи все живы, умер только старик Багдасар.
Да, соседи живы. Но словно какой-то озорной великан разбросал людей во все конца города. А то и в другие города.
Хаджи и Србун живут теперь в Айгестане. Говорят, Србун собирается открыть там новый институт сплетен.
Мариам-баджи и Вардан-Карапет получили квартиру. Каринэ и Сурен тоже переехали. Баджи говорит с ними по телефону, который она упорно называет «тилипон».
– Алло, кто это? Анаит, ты? Как поживаешь, детка? Хорошо, да? Ну-ка позови маму…
В нашем городе живут и Погос, и Амо, и Пап, и Шаво, и другие.
У Погоса вечно хлопот полон рот.
– Слушай, а еще говорят, что нет наследственности. Эти пострелята (речь идет о двух его сыновьях) с утра и до вечера гоняют голубей.
Я вспоминаю тех двух голубков – подарок Погоса.
Нет квартала. Ну, а что же там? Асфальтированные улицы, швейная фабрика, новостройки, недостроенные здания и… детский парк.
Мой рассказ покажется странным этим играющим в парке малышам…
Кантар, лысый Пион, жареная требуха, «дядя» Цолак…
НАШИВ нашей новой квартире стоит неуклюжая старая тахта. Моим постаревшим родителям она дорога, как память о прошлом.
И Шушик рьяно отстаивает ее. Я понимаю, она просто хочет сделать приятное старикам.
Шушик так заботливо относится к моим родителям, что мать всегда ставит ее мне в пример.
День отца разделен на две половины.
Первую он проводит на обувной фабрике, где недавно даже выступал на общем собрании…
Мы вполне можем обойтись без его зарплаты – я и Шушик хорошо зарабатываем, Шушик работает детским врачом, – но попробуйте-ка уговорить отца оставить работу. На новой квартире он вовсе забыл, что такое «простуда» и «липовый чай».
На мои осторожные намеки он отвечает возмущенно:
– Занимайся-ка своим делом зурначи, а я свое знаю.
Вторую половину дня он проводит с внуками – с Зарик и Араиком.
Зарик всего два года, она очень похожа на покойную Зарик. Дедушку она называет папой, а меня – просто Рачем. Араик большую часть дня бегает во дворе.
По вечерам бабушка с трудом приводит его домой, грязного, с разодранными штанишками, в царапинах и синяках. Зато глаза его блестят, как два уголька.
– Весь в отца! – довольно улыбаясь, ворчит моя мать.
Она тащит Араика купаться, пообещав рассказать сказку, если он будет умным мальчиком.
Когда бабушка и внук выходят из комнаты, Шушик говорит с упреком:
– Ты во всем виноват…
Мне кажется, что я тут ни при чем, но Шушик настаивает: она говорит, что я очень балую детей, особенно «этого сорванца» Араика.
…Дети спят.
Я ухожу в свою комнату заниматься.
Я знаю, что скоро придет Шушик.
Она всегда первая слушает мою новую песню, и, если песня ей понравится, Шушик прощает мне все, даже то, что я балую «этого сорванца» Араика.
