Текст книги "Дорога дней"
Автор книги: Хажак Гюльназарян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
ПОЛДЕНЬ
ПРОШЛО ДВА ГОДА
Прошло два года.
За это время, как говорится, много воды утекло. Изменился наш квартал. Многие семьи разъехались, и не знаешь, радоваться этому или печалиться. В городе там и тут высятся новые дома, белые и розовые, похожие на цветущие абрикосовые деревья. Вот в эти дома и перебираются обитатели нашего квартала. Первым в нашем дворе получает квартиру Газар, у которого теперь уже полдюжины дочек. Домоуправ сестрица Вергуш вместе с Србун уже побывала на новой квартире и теперь радостно рассказывает моей матери:
– Не дом – царские палаты, Вардуш-джан! И тебе кухня, и кладавой, и целых два балкона…
Моя мать не понимает слова «кладавой», но не спрашивает – не до мелочей теперь. Ну, а Вергуш?.. Для полного счастья Вергуш не хватает только одного:
– А куры как же, Газар, а куры?..
В квартале все уже поговаривают о том, что скоро на месте Кантара разобьют большой парк.
Но Кантар все еще существует, спекулянты и торговцы с Кантара разъезжают в фаэтонах, они самые богатые люди в округе.
Не по душе мне это. Не по душе и то, что товарищ Шахнабатян все еще заведует школой, а Газет-Маркар преподает. Что поделаешь, этот бывший надзиратель приюта, избивавший своих воспитанников, все-таки образованный человек, «специалист», а такие нужны. Товарищ Шахнабатян ввела новый метод преподавания, так что ее ученики теперь больше обучают друг друга, нежели учатся. Теперь учитель только следит за тем, чтобы ученики исправно готовили уроки и спрашивали их друг у друга.
К счастью, в нашей музыкальной школе новый метод еще не применяется, несмотря на то что там, «наверху», товарища Папаяна уже не раз пробирали.
Есть и другие новости. Во-первых, Папаян и Егинэ убедили меня оставить механическую мастерскую и всерьез заняться музыкой. Мастер Амазасп одобрил это:
– Правильно делаешь. Как говорится, одной рукой два арбуза не удержишь.
Отец мой теперь понимает, что не скоморохом я готовлюсь стать. Нарком просвещения сфотографировался с учениками нашей школы. Случайно я оказался рядом с ним. Отец повесил эту фотографию на стену и с гордостью показывает ее всем:
– Поглядите-ка, с кем наш Рач знакомство водит…
Отец доволен мною. Он признателен Папаяну и Егинэ и в знак благодарности собственноручно сшил пару «модельных» туфель для Егинэ. Егинэ очень обрадовалась подарку, но туфли не носит. Может, они ей не нравятся.
Погос и Амо закончили семилетку. Амо учится в педагогическом техникуме. Погос работает на электростанции. Его матери тоже есть чем гордиться:
– Мой Погос сказал, на два дня свет выключат, ремонтировать будут…
А Мариам-баджи никак не наглядится на своего сыночка. Его по-прежнему все зовут Вардан, а я – полководец Вардан. Только Мариам-баджи помнит настоящее имя сына и зовет его даже не Каро, а полностью – Карапет. А к имени, кстати или некстати, прибавляет слово «джан»: «Мой Карапет-джан на комбинат пошел».
Да, не только Вардан-Карапет, но и Шаво, Татос, Пап и другие бывшие беспризорники днем работают на масло-комбинате, а по вечерам учатся на рабфаке.
Только Овик сглупил. Он хотел непременно быть валторнистом в духовом оркестре детдома, но у него не оказалось слуха, его не взяли в оркестр, и Овик удрал из детдома. Наш бывший вожатый товарищ Аршо, который теперь назначен директором детдома, послал за ним людей – его обязательно найдут.
Спустя два месяца после того, как нашелся Вардан-Карапет, товарищ Сурен и Каринэ поженились. Справили красную свадьбу, без попа. По этой причине целую неделю Мариам-баджи ходила грустная. А Газар сказал:
– Бедняжка, вздыхает так, что леса клонит…
Теперь у них уже есть маленькая Анаит. Моя мать настаивает, что девочка как две капли воды похожа на Каринэ, а сестрица Вергуш заявила:
– Глаза и брови Сурена.
Каринэ работает, а Мариам-баджи смотрит за ребенком. Она нянчит девочку, поет ей песенки, но когда Анаит не унимается, бормочет сердито:
– Да уймись ты! Ишь, некрещеная!..
Скоро летние каникулы. Сегодня в школе вечер, и я буду выступать.
МОИ И ЧУЖИЕ ЗАБОТЫ
Еще весной на нашем дворе появились какие-то люди. Один из них держал в руках папку, другой – круглую плоскую коробку с железной лентой внутри; лента сама с шумом выскакивала из коробки и растягивалась по земле. Тут Газар еще раз подавил всех своими знаниями. Он сообщил, что коробка эта называется «рулет», и поскольку измеряют наш двор, то «тут что-то кроется».
Говоря это, Газар таинственно улыбался, что придавало еще больший вес его словам. Но тут один из незнакомцев попросил у матери воды, выпил и между прочим сообщил:
– Здесь большой дом будет.
Авторитет Газара сразу же померк, но все, кроме него, были потрясены. Конечно, Газару нечего терять, Газар теперь, как он сам любил говорить, «гость на нашем дворе» – ведь он вот-вот должен перебраться на новую квартиру, где, по мнению его жены, сестрицы Вергуш, «все хорошо, только кур держать негде».
– Здесь большой дом будет.
– Как же так! – ужаснулась Србун. – А мы?..
Парень пожал плечами: он не знал, что будет с нами.
Тикин Грануш уперла руки в боки и сказала:
– А ну-ка, послушай, парень.
– Что, сестрица?
– Пойдешь и скажешь своему начальству: мол, хозяйка Грануш говорит, что скорее умрет, чем даст снести свой дом…
– Погоди, – прервал ее Хаджи. – Товарищ джан, извини за вопрос: это что, новое решение?
– Новое.
– Да как же это, дружок? А нас и не спросят? Мы что, не люди?
– Почем я знаю, дорогой товарищ, – растерялся парень, – на то есть горсовет. Пойдите узнайте… А я простой рабочий, мое дело маленькое.
У всех словно гора с плеч свалилась. И Хаджи, и тикин Грануш, не говоря уж о домоуправе сестрице Вергуш, – все так и решили, что рабочий не очень уж важная персона.
– Ну и помалкивай тогда, делом своим занимайся, – обозлился Хаджи.
Парень ушел растерянный. Хаджи презрительно бросил ему вслед:
– Болтун, толком не знает, а говорит!
Газар с ним не согласился.
– Зря человека обижаешь, – сказал он. – Без огня дыма не бывает.
Газар был прав.
На следующий день Србун растрезвонила по всему кварталу:
– По плану первым делом снесут рапаэловский дом, там швейная фабрика будет, а жильцам сказали, мол, в Конде полно старых домов, вот и живите там…
Откуда ей было это известно, никто не знал, но люди поверили Србун, которая к тому же многозначительно добавляла:
– Что ни говорите, а все в руках государства!..
Одно стало ясно: что фабрику действительно будут строить, но, очевидно, в следующем году. Так сказал товарищ Сурен.
Понемногу все свыклись с мыслью о предстоящих переменах, успокоились, в особенности после того, как товарищ Сурен, вернувшись из горсовета, сказал Србун:
– Ну что ты все трезвонишь и трезвонишь? Про Конд еще выдумала. Когда дома снесут, всем новые квартиры дадут, ясно?
Не поверила этому одна тикин Грануш.
После первого взрыва ярости, особенно после слов Газара, что кулаком по шилу не ударишь, она уверилась, что бороться с горсоветом невозможно. Присмирела, совсем забросила свои луковые грядки и с утра до вечера плакала так горько и жалобно, что Мариам-баджи, позабыв про все обиды, утешала ее:
– Ну хватит тебе, сестрица, изведешь себя вовсе… Э-э, чему быть, того не миновать…
– А что мне делать? Говорят, всех домовладельцев ссылать будут!
Тут уж вмешался товарищ Сурен:
– Неправда, никого ссылать не собираются.
В эти тревожные дни жизнь тикин Грануш осветилась лучом надежды: от парона Рапаэла пришло письмо, где он сообщал, что срок ареста кончается и он скоро вернется домой.
Воинственно размахивая письмом и поглядывая в нашу сторону, Грануш громко говорила:
– Вот вернется мой Рапаэл, пусть тогда все мои враги от зависти лопнут.
Вдова Врама Эрикназ тайком послала ей проклятье:
– Чтоб и ты сдохла и твой Рапаэл!
Я знал, что намеки Грануш в основном относятся ко мне, так как именно меня она считала виновником своих несчастий. Но я уже привык к ее проклятиям, они не трогали меня. Мне и своих забот хватало.
Кончался учебный год. В мае я должен был сдать последний экзамен и получить аттестат об окончании музыкальной школы. Ну, а дальше? Что меня ждет впереди? Несмотря на все свои старания, товарищу Папаяну так и не удалось добиться того, чтобы музыкальная семилетка стала девятилеткой. Это было трудное дело, особенно теперь, когда в наркомате просвещения работает товарищ Шахнабатян и кругом полно таких шахнабатянов, считающих, что новому поколению не нужны «конторы зурначей», как называли нашу семилетку Газет-Маркар и его авторитетная сестрица.
Товарищ Папаян уверял, что в Москве, в Ленинграде, и других городах есть средние музыкальные школы. Но я знал, что Москва и Ленинград – только заветная мечта: ведь заработка отца едва хватает на хлеб, а Зарик уже давно кашляет и Србун тоном знатока говорит матери:
– Легкие у нее не в порядке, корми девочку медом и маслом.
Итак, что же мне делать после окончания семилетки?
Этот вопрос волновал не только меня, об этом думали и товарищ Папаян и Егинэ.
– Рач, – грустно говорил товарищ Папаян, – ты знаешь, что и эта комната и рояль твои. Будешь здесь заниматься сколько захочешь… Только дело вот в чем, дорогой, – он виновато улыбался, – тебе необходимо специальное образование, а я, к сожалению, уже ничем не могу тебе помочь…
И постепенно само собой напрашивалось решение, с которым и Папаяну, и Егинэ, и тем более мне было очень трудно согласиться.
– Что поделать, – говорил мой учитель, – пойдешь в девятилетку, проучишься два года. К тому времени, может, положение изменится, откроем музыкальную среднюю школу, а если нет, во что бы то ни стало повезу тебя в Москву…
Я печально смотрел на него и на Егинэ: мне было известно, что они собирают для этого деньги. Я знал, что и отец откладывает деньги с того самого дня, когда он сам, собственными ушами, услышал, как меня хвалили «приличные» люди. Отец окончательно уверился в том, что дгол Газара и рояль – разные вещи.
НОВЫЕ ВСТРЕЧИ СО СТАРЫМИ ЗНАКОМЫМИ
Для поступления в девятилетнюю трудовую[29]29
В середине 20-х годов обыкновенные средние школы назывались трудовыми.
[Закрыть] школу мне нужна была справка о том, что отец мой рабочий. Отец принес эту справку и с гордостью протянул ее мне:
– Бери, сынок…
Со справкой, с аттестатом об окончании музыкальной школы и с заявлением я предстал перед приемной комиссией. Комиссия состояла из трех человек, двое из которых были мои старые знакомые. Один из них – председатель комиссии – был заведующий школой Газет-Маркар, гордо восседавший в кресле бывшего заведующего Смбатяна. А другой – бывший мой одноклассник Асатур, ныне председатель учкома. Третьим членом комиссии была какая-то женщина.
Маркар просмотрел документы, недовольно поморщился и вдруг сказал:
– Покажи-ка руки.
Я изумленно протянул ему руки.
– Так я и знал, – сказал Маркар, – иначе и быть не могло. Вот что делает музыкальная школа. Руки белоручки – разве такими построишь социализм?..
При этих словах на лице Асатура появилась угодливая улыбка, а женщина зевнула и поудобнее устроилась на стуле, кажется собираясь заснуть.
– Вот что, уважаемый, – продолжал заведующий, – этот твой документ ничего, стоящий, – он указал на справку отца, – он свидетельствует о том, что отец твой рабочий, хотя мне известно и другое. А это, – речь уже шла о моем аттестате, – просто красивая бумажка.
Я не знал, что ему отвечать, не понимал и его намеков.
– Что нам скажет по этому поводу председатель учкома? – обратился Маркар к Асатуру.
Асатур уже не прежний толстый мальчик, который, чтобы подкупить меня и Чко, таскал нам абрикосы. Теперь это был высокий, стройный юноша в зеленоватой блузе и коротких брюках. Словом, от прежнего Асатура осталась лишь угодливая улыбка, которая, конечно, предназначалась теперь не мне, а заведующему школой.
Асатур взял мои бумаги, деловито стал их просматривать.
Потом сказал:
– Бумаги вроде ничего.
– Честь имею сообщить вам, уважаемый, – ироническим тоном начал Газет-Маркар, – школа наша называется трудовой. Теперь каждый гражданин нашей страны должен учиться строить социализм, а с твоими руками…
Он говорил медленно, выбирая слова и, как всегда, упиваясь собственным красноречием. Наконец сказал:
– Что ж, если члены комиссии не возражают, то я не против.
Женщина пробурчала, что согласна с мнением комиссии, а Асатур сказал:
– Перевоспитаем, дадим серьезные поручения.
Итак, я вернулся в свою старую школу, от которой, правда, ничего прежнего не осталось. Не было Смбатяна, не было Папаяна, не было Чко, вместо них – какая-то сонная учительница, Газет-Маркар и председатель учкома Асатур, собиравшийся меня перевоспитывать.
Я вышел с Асатуром. На школьном дворе нам повстречались две девочки. Асатур приостановился, отсалютовал им и, воодушевленный их присутствием, обратился ко мне:
– Товарищ ученик, видите ту яму в углу двора? Ее надо засыпать. Землю накопаете возле стены. Вам дадут лопату и ведро.
Сказал, круто повернулся и ушел.
Я долго смотрел ему вслед, а он, гордо вскинув подбородок, поднимался по парадной лестнице. Мне вдруг захотелось плюнуть на все, поймать это самодовольное чучело и прямо на глазах у девчонок отлупить его как следует. Но вспомнились слова Папаяна, которые он сказал мне, когда я шел сюда:
«Ты ведь уже не маленький…»
Вспомнил я и глаза отца, когда он с гордостью протянул мне свою первую в жизни справку.
Я медленно побрел к яме, возле которой с ведром и лопатой в руках уже дожидался меня наш старый сторож Багдасар. Он дал мне инструменты и, словно угадав мое состояние, сказал:
– Э-э, что за времена, сынок! Нынче он главный, понимаешь?..
Я работал до вечера. Асатур то и дело с безразличным видом выглядывал из окна, проверяя, как я выполняю свое первое «серьезное» поручение.
На другой день я ходил мрачный и подавленный.
Я понимал, как нелегко мне будет в школе, где Асатур – председатель учкома, а его дядя восседает в кресле товарища Смбатяна.
В эти дни произошло радостное событие, которое отвлекло меня от грустных мыслей.
Из Тифлиса приехал Чко. Вернулся навсегда. Он тоже поступил в нашу школу. Я позабыл про все свои горести и обиды, занятия в школе еще не начинались, и я мечтал о том, как мы с Чко будем снова вместе бродить по городу. Наши тоже обрадовались возвращению Чко: отец как сына обнял его, а мать специально для Чко испекла пахлаву.
В первый же день я рассказал Чко историю Вардана-Карапета. К концу рабочего дня мы с Чко пошли на маслокомбинат, чтобы дождаться у ворот Вардана, Шаво, Татоса и Папа. С этого дня мы всюду бывали вместе: в кино, в парке Коммунаров, куда уже, в отличие от прежних времен, входили по билетам. Я повел Чко к Папаянам. Егинэ встретила нас тепло и радушно. В свое время я прожужжал ей все уши рассказами о Чко.
– Дай-ка на тебя посмотреть, Лева! – улыбнулась Егинэ.
А я вначале даже не понял, что это обращение относится к Чко.
Егинэ принесла нам кофе и печенье. Чко попытался было отказаться, но товарищ Папаян сказал:
– Нельзя, Егинэ обидится.
Мой бедный Чко смущенно присел на краешек стула, потянулся к чашке с кофе, от смущения задел ложку, она упала на стол, оставив на скатерти пятна. Мой несчастный друг еще больше растерялся, покраснел как рак и неловко пнул меня ногой. Папаян сделал вид, что ничего не замечает, хотел взять со стола ложку, но неосторожным движением опрокинул чашку и тоже притих, как нашаливший ребенок.
Так мы сидели не шевелясь, а Егинэ, захлебываясь смехом, все повторяла:
– Ой, господи, какие же вы все одинаковые! Настоящие дикари…
Печенье все-таки мы съели.
Так Чко познакомился с Егинэ и очень подружился с ней.
До самого сентября я и Чко ходили на речку купаться, а по воскресеньям к нам присоединялись Вардан, Татос, Шаво и Пал.
До начала занятий я и Чко несколько раз побывали в школе. Там шел ремонт, и у председателя учкома Асатура всегда находилось для нас какое-либо «особо серьезное» задание.
Чко до того надоели эти поручения, он был так зол на Асатура, что всерьез разрабатывал план мести, собираясь всыпать ему как следует.
Зарик кашляла все лето, и, хотя каждое утро мама кормила ее медом с маслом, в конце августа она слегла…
Первого сентября я и Чко без всякого энтузиазма отправились в школу.
УРОК
Прозвенел звонок. В класс вошла та самая женщина, которая дремала на заседании приемной комиссии. Это, оказывается, была наша классная руководительница Элиз Амбакумян. Она в свое время окончила русскую гимназию и сейчас преподавала армянский язык и литературу. У нее было предлинное прозвище «Школа умерла – да здравствует школа», но все предпочитали называть ее просто «Умерла – да здравствует». Прозвище имело свою историю, которая передавалась из уст в уста, о ней знали все – и ученики и учителя. В первый же день занятий ее узнали и мы с Чко.
Несколько лет назад на республиканском совещании преподавателей (между прочим, на этом самом совещании товарищ Шахнабатян назвала нашу музыкальную школу «конторой зурначей») барышня Элиз Амбакумян произнесла пламенную речь. С того дня она завоевала неоспоримый авторитет в глазах Шахнабатян, Газет-Маркара и им подобных, став новым теоретиком педагогики.
В своем выступлении Элиз Амбакумян громила старую школу, этот «очаг буржуазных идей».
«Желаем мы того или нет, все равно старая школа отмирает, – сказала она в заключение. – В прежние времена, когда король умирал, народ провозглашал: «Король умер – да здравствует король!» Мы же провозглашаем: «Школа умерла – да здравствует школа!»
Ей многие аплодировали. Но когда дело дошло до конкретных вопросов, выяснилось, что в «социалистической» программе Элиз Амбакумян есть удивительные вещи. Тем не менее несогласные с ней, и в их числе заведующий музыкальной школой Азат Папаян, были удалены из зала. Прошла программа Элиз Амбакумян.
И эта-то программа теперь тяжелым бременем легла на плечи всех ребят.
В то время не только мы, дети, но и многие из взрослых не понимали, что программа «Умерла – да здравствует» не имеет ничего общего ни с социализмом, ни с истинно трудовым воспитанием. Эта программа означала разделенный на несколько звеньев класс и дремлющую в углу Элиз Амбакумян. Означала, что Асатур Шахнабатян теперь второй человек в школе после заведующего Газет-Маркара. Она означала также, что мы, вместо того чтобы специализироваться в политехническом обучении, три раза в неделю должны таскать доски на деревообрабатывающем заводе.
Одним словом, программа означала, что воистину старая школа умерла, а мы – участники похоронной процессии.
Урок начался. Мы небольшими кружками уселись за столы. «Умерла – да здравствует» в прошлый раз задала на дом составить план к какому-то стихотворению, под названием «Верблюд». Теперь она читала книгу, сидя у раскрытого окна, а мы проверяли друг у друга домашнее задание.
В нашем звене, кроме меня, Чко и Асатура, который, как старый знакомый, «великодушно согласился» лично следить за нашей успеваемостью и поведением, были еще две девочки: Тели́к, круглолицая, с круглыми глазами, с короткими волосами и, как говорил Асатур, с коротким умом, и Шуши́к, голубоглазая хохотушка, с золотистыми волосами и золотистыми веснушками, которая смеялась всегда, даже когда плакала.
– Рач, проверяй! – приказал Асатур.
Я взял план, составленный Шушик, который приблизительно выглядел так:
«О чем написано стихотворение? – Стихотворение написано о верблюде».
«Где поэт встречает верблюда? – Поэт встречает верблюда в пустыне».
«В каком состоянии находится верблюд? – Верблюд печален, потому что в пустыне появились чужие люди». И т. д. и т. п.
В плане Телик было только два вопроса:
«Кто верблюд? И где верблюд?»
Наш с Чко план был примерно таким же. Зато план, написанный Асатуром, едва умещался в тетради, там было множество разнообразнейших вопросов:
«О чем написано стихотворение? Где живет верблюд? Почему печален верблюд? Представителем какого класса является верблюд? Что такое класс? Что такое колония?..» И т. д.
Асатур снисходительно улыбался. Телик с благоговением смотрела на него. Шушик засмеялась и дерзко сказала:
– Тебе мать помогла так много написать, да?
Я и Чко нервно покусывали кончики карандашей.
Проверка окончилась, звеньевой Асатур подошел к «Умерла – да здравствует» и громко отчеканил:
– Товарищ Амбакумян, проверено, подпишитесь!
Учительница зевнула, закрыла книгу, улыбнулась Асатуру, затем подошла к нам и, не заглянув в тетради, подписалась в зачетной книжке звена. Урок кончился.
Вечером я и Чко снова пошли к товарищу Папаяну. Они с Егинэ решили заниматься с нами по старой школьной программе.
