Текст книги "Трибунал"
Автор книги: Хассель Свен
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Один нерешительно кладет пяль марок, другой две марки.
– Что за черт? – презрительно кричит Порта. – Это что, сбор на благотворительные цели? Ставки не меньше ста марок!
– Ты, видно, помешанный, – говорит один из них, но с этими словами кладет сотню.
Порта переворачивает остаток колоды.
– Видишь, – усмехается он, когда сапер выигрывает, – просто, не так ли?
И придвигает к нему две сотни.
Когда саперы выигрывают четыре раза подряд, Порта предлагает увеличить ставки.
– Ставим по пятьсот марок, – предлагает он с деланной улыбкой.
Но саперы побаиваются. Они ставят четыреста марок и снова выигрывают.
– Жалеешь, что не поставил пятьсот, а? – лукаво спрашивает Малыш, поглаживая сотенную банкноту.
– Еще бы, – разочарованно отвечает один из них и выкладывает все свои деньги. Гораздо больше, чем уже выиграл.
– Будешь делать ставку? – спрашивает Малыш, слегка толкая другого сапера.
Тот угрюмо кивает и опустошает карманы.
– А ты? – спрашивает он, глядя на Малыша.
– У меня дурное предчувствие, – отвечает Малыш и кладет сто марок.
Порта открывает свою карту. Туз пик.
У саперов – десятка и пятерка. У Малыша – король.
– Вот такие дела, – вздыхает Порта, сгребая деньги. – Почему не рискнули в прошлой партии? Были бы теперь богачами. Ну что ж, пока! – говорит он, идя к другому грузовику, в который взбирается наше отделение.
Санитары бросили последнее тело в тюремный фургон. Хлопает дверца, и вскоре эти машины скрываются за гребнем холма.
Как только мы приезжаем обратно в казарму, нам выдают шнапс и особый паек.
Подходит главный механик Вольф. На свой обычный манер важной персоны закуривает громадную сигару и выпускает дым нам в лица.
– Жаль, что не тебя пускали в расход, – дружелюбным тоном говорит Порта. – Самолично отстрелил бы тебе кое-что!
– Нервничаете, да? – злобно усмехается Вольф. – Я бы тоже нервничал на вашем месте. Похоже, у вас опилки вместо мозгов, и вы еще толком не поняли, в какое дерьмо вляпались! Когда война окончится и начнется подведение счетов, вас всех, скорее всего, расстреляют!
– Как это понять? – резко спрашивает Старик. – Кто станет нас расстреливать?
– Может быть, янки, – радостно улыбается Вольф, – уж не говоря об Иване!
– Заткни пасть, у тебя воображение, как у больной крысы! – неуверенным голосом кричит Порта.
– Эти ублюдки делают то же самое, – гневно возражает Грегор.
– Конечно, – дьявольски улыбается Вольф, – но кто напомнит им об этом, когда они выиграют войну? Победители всегда правы. А побежденным приходится расплачиваться! Вот увидите! Вам оторвут яйца за то, что не отказались производить этот расстрел!
– Не может быть, – громко возражает Малыш. – Что сталось бы со мной, скажи я майору, что отказываюсь?
– Он пристрелил бы тебя, – весело улыбается Вольф.
– Наши противники тоже это знают, – с беспокойством говорит Барселона, уже содрогаясь при мысли о мире, который превратился из страстной надежды в жуткую угрозу.
– Знают, конечно, – злорадно отвечает Вольф, обнажая крепкие, ухоженные зубы в широкой улыбке. – Только это волновать их не будет. Им нужно свершить над кем-то месть, а такие ублюдки, как вы, подходят для этого в самый раз!
– Они не такие, – возражает Грегор со страхом в глазах.
– Если б вы слышали радио противника, – понимающе улыбается Вольф, – то молились бы, чтобы война длилась сотню лет!
– Должно быть, они сумасшедшие, – с беспокойством говорит Старик.
– Не больше, чем мы. – Вольф неудержимо смеется. – Как хорошо, что я не палач! Боже Всемогущий! Но если вас это утешит, детки, я буду присутствовать при вашем расстреле! Мне вас жаль, только не просите меня плакать, когда вас отправят в Вальхаллу с двенадцатью пулевыми ранами в телах!
– Похоже, нам придется приложить все силы, чтобы выиграть эту войну, – задумчиво говорит Барселона, отодвигая еду.
Аппетит у него пропал.
– Со дня рождения у меня было предчувствие, что жизнь такая же безумная, как и жестокая, – убежденно говорит Малыш. Заказывает пива и шнапса, обещая подавальщику-ефрейтору избить его, если не обернется мигом.
Мы топим свой страх ведрами пива и шнапса. Потом начинаем мешать с пивом красное вино и быстро пьянеем.
Уже поздно, когда мы покидаем столовую и идем с пением по плацу.
Малыш запевает самым пропитым басом, какой только кто-либо слышал:
Er wollte mal, er konnte nicht, ar hatt' ihn in der Hand,
Da ist er voll Verzweiflung die Stube lang gerannt.
Er wollte mal, er konnte nicht,
da Loch war viel zu klein… [73]73
Он хотел, он не мог, он держал его в руке, / Он в отчаянии бегал по большой комнате. / Он хотел, он не мог, дырка была слишком маленькой… (нем.). – Примеч. пер.
[Закрыть]
ПОБЕГ
Двое санитаров крепко придавливают окровавленного человека к столу. Прижимают к его рту пакет первой помощи, чтобы заглушить крики. Все обезболивающие средства давным-давно израсходованы. Русская медсестра подает врачу хирургические инструменты.
– Крепко держите ногу, – глухим голосом приказывает врач.
Вскоре ампутированная рука оказывается в груде других удаленных конечностей.
– Мертв. – констатирует фельдшер и смотрит на мертвецки бледного врача, тот делает рукой отрывистый жест Тело мертвого танкиста бросают, будто мешок с мусором, на уже большую кучу тел. Завтра утром они будут похоронены в братской могиле среди елей.
Колонна санитарных машин останавливается у правления колхоза, превращенного в пункт первой помощи. Машины окутывает отвратительный запах, словно идущий от бойни. Стонущих солдат вносят в правление. Фельдшер осматривает их. Безнадежных относят в сторону. Остальных несут в операционную. Но большинство безнадежно.
Ночью большинство заключенных – как в красных, так и в зеленых робах – выводят из камер и строят в длинные ряды.
Их раз за разом пересчитывают. Охранники становятся все более и более истеричными, потому что количество не совпадает с указанным в списках.
– Как думаешь, нас собираются косить здесь из пулеметов? – шепотом спрашивает унтер-офицер стоящего рядом заключенного.
Никто не отвечает. Никто не знает. Все боятся самого худшего.
Из всей громадной тюрьмы тянутся потоки заключенных, их подгоняют отрывистыми командами, отражающимися эхом от стен. После долгой ночи тревожного ожидания их гонят бегом на полковые склады, там им бросают грязное обмундирование без знаков различия.
Разжалованный унтер-офицер саркастически усмехается, указывая на двенадцать грубо заштопанных дыр.
– Бывший владелец умер мгновенно, – сухо говорит он.
– Штрафной батальон, – бормочет бывший фельдфебель в зеленой робе, беря форму с большими пятнами крови на ней.
– Батальон смерти, – поправляет его бывший вахмистр-артиллерист в красной. – Тех, кого не перебьет Иван, расстреливают ради забавы!
– Ради забавы? – переспрашивает, сощурясь, одетый в зеленое лейтенант.
– Я же сказал, – отвечает артиллерист. – В документах, разумеется, будет сказано: убиты при попытке к бегству.
– Тех троих, что бежали на прошлой неделе, вчера привезли «ищейки», – говорит штабс-фельдфебель, проводя по горлу пальцем. – Вчера ночью их распяли на заборе. – И после краткой паузы продолжает: – Прибили гвоздями за ладони и лодыжки и принялись спорить о том, кто из них Христос, а кто разбойники!
– Правда? – спрашивает обер-лейтенант, едва избежавший смертного приговора.
– Я сам видел, – отвечает штабс-фельдфебель с сухим смешком. – Нас прогнали мимо них строем с пением «Эдельвейса». Это зрелище отбило у нас всякое желание пытаться бежать.
– Из-за этого распятия мы и находимся здесь, – говорит офицер СС в красном. – Кто-то донес о нем маленькому доктору [75]75
Имеется в виду доктор Йозеф Геббельс, рейсхминистр пропаганды. – Примеч. пер.
[Закрыть], а ему такие вещи не нравятся. Он знает, как будет использована эта весть, если дойдет до Лондона. Для пропагандистской шумихи! Даже рейсхсфюрер СС [76]76
То есть Генрих Гиммлер. – Примеч. ред.
[Закрыть]вынужден стоять навытяжку перед маленьким калекой-доктором. Распинателей расстреляли сегодня утром, а нас поспешили вывести, чтобы пригласить комиссию представителей нейтральных стран для инспекции тюрьмы. Тюремщики распахнут двери и покажут, что здесь никто не был распят. Доктор скажет, что все это ложь.
– Господи, храни нас, – бормочет лейтенант в красном. – Как все это кончится?
– Полным крушением тысячелетнего рейха, – убежденно отвечает штабс-фельдфебель. – Только нам этого не увидеть. Нас расстреляют в последнюю минуту и даже не попытаются скрыть этого.
– Почему вы не бежите? – спрашивает ефрейтор с крысиной физиономией.
– Попытайся, – усмехается штабс-фельдфебель и презрительно меряет его взглядом.
– Заткнись ты, сухая вошь! – вопит унтер-офицер из охраны, швыряя обмундирование бывшему оберсту.
– Ты скоро заткнешься навеки, аминь, – дьявольски усмехается фельдфебель-оружейник и бьет бывшего майора в живот. – Поверь, ничтожество, через две недели ты будешь холодным, как яйца дохлого белого медведя.
Охранники довольно ржут, не потому, что они совершенно плохие люди, просто они довольны своей безопасной службой на складе.
– Вас всех ликвидируют, – заявляет располневший от пива обер-ефрейтор и бьет пинком ближайшего к нему заключенного, старика с совершенно седыми волосами. – Что за ходячим сортиром ты был до того, как попал сюда?
– Герр обер-фельдфебель, я был генерал-майором!
– Слышали его? – восторженно кричит толстый обер-ефрейтор. – Он был – помоги нам, господи – генерал-майором! Но теперь ты всего-навсего жалкий рядовой и готовься умереть за фюрера, народ и отечество!
– Мундир мне слишком тесен, – протестует возле окошка бывший ротмистр.
– Ешь поменьше в течение трех недель, – резонно предлагает фельдфебель, начальник склада. – Тогда будет впору!
– Ему столько не прожить, – усмехается толстый обер-ефрейтор. – Отправится в Вальхаллу на слепой кляче.
Ротмистр в отчаянии втягивает живот и с большим трудом застегивает мундир. Но, к сожалению, теряет при этом две пуговицы и попадает в руки дежурного офицера.
– Черт тебя возьми! – кричит на него юный лейтенант. – Чего ты, жалкая обезьяна, расхаживаешь полуголым, от этого даже слепой фараон из полиции нравов покраснел бы. Всыпь ему, – приказывает он дежурному унтеру.
Через двадцать минут ротмистр умирает от инсульта.
Днем новообмундированное подразделение отводят на железнодорожную станцию и запирают в двух больших складах возле товарного двора.
Штурмбаннфюрер СС с вышитыми на воротнике мертвыми головами, эмблемами танковой дивизии, предупреждает их, что они будут беспощадно расстреляны при малейшей попытке к бегству.
Вскоре все догадываются, куда их отправят. В зондербригаду СС под командованием Дирлевангера, самую гнусную и отвратительную войсковую часть, какая только существовала. Ее командира, бригадефюрера СС Дирлевангера, бывшего сексуального преступника, выпустили из тюрьмы и поставили во главе этой своры убийц, которая действовала в основном в Польше и Белоруссии совершенно неописуемыми садистскими методами.
Склад окружает кордон вооруженных до зубов охранников из СД [77]77
SD (Sicherheitsdienst) (нем.) – служба безопасности. – Примеч. авт.
[Закрыть]. То и дело на товарном дворе злобно трещат пулеметные очереди.
Вскоре после того, как башенные часы пробили четыре, раздается сирена воздушной тревоги, и возле станции падает несколько бомб.
– Пустите нас в подвалы, – истерично кричит бывший фельдфебель, – или хотите, чтобы мы погибли здесь?!
– Почему бы нет? – усмехается охранник, выразительно поводя автоматом. – Свиньи вроде тебя не заслуживают ничего лучшего! – Это совсем юный солдат, такие наиболее опасны, особенно для заключенных. – Ложись, шваль. Вороватые руки за голову! Только шевельнись, и я выпущу наружу дерьмо из твоей башки!
Фельдфебель ложится в полной уверенности, что этот злобный молокосос с удовольствием приведет в исполнение свою угрозу.
Обер-лейтенант Вислинг смотрит на соседа, разжалованного гауптмана медицинской службы.
– Может, устроим побег? – шепчет он, не шевеля губами.
– Невозможно, – отвечает врач, глядя прямо перед собой. – Только сунься за дверь, и побег кончится раньше, чем успеешь сделать два шага.
– Не через дверь, – шепчет Вислинг. – Подождем, пока эшелон не тронется, при отправлении всегда начинается суматоха.
Доктор Менкель делает глубокий вздох.
– Безнадежно. Но если бежать, то только здесь, в Берлине.
– Вы правы. Из бригады Дирлевангера не сбежишь, – говорит Вислинг. – Там нельзя даже перейти к противнику. Партизаны сразу же прикончат любого, идущего от этих убийц.
– Строиться! – кричит звенящим голосом фельдфебель, откатывая массивную дверь. – Бегом, негодяи! Живее, ублюдки!
Те, кто находится ближе всех к нему, получают удары прикладом.
Унтер-офицеры бегают взад-вперед вдоль колонны по три, тщательно считая людей. Для удобства были образованы три роты, но счет, как обычно, не сходится. То оказываются двое лишних. То недостает троих.
Штурмбаннфюрер из танковой дивизии рвет и мечет. Оказавшиеся на его пути заключенные валятся от жестоких ударов на землю.
Неподалеку со свистом маневрирует паровоз, таща длинный состав вагонов для перевозки скота. Окна их затянуты толстой колючей проволокой. Через открытые двери видны полы, устеленные тонким слоем соломы. Типичные вагонзаки новой эры. Даже лошадей перевозят в лучших условиях.
– Видимо, наш поезд, – бормочет штабс-фельдфебель с усмешкой мертвеца.
напевает рослый, крепкий обер-ефрейтор с лицом, покрытым шрамами от осколков.
– По пятьдесят человек в вагон, – командует эсэсовский офицер, указывая на вагонзаки.
Унтер-офицеры отсчитывают людей. Первая партия уже идет через пути под наведенными автоматами.
– Вот это наш шанс, – шепчет Вислинг, осторожно указывая на забор справа от склада. – Он высотой около двух метров. Мы скроемся за ним. Вперед, – шипит он, грубо подталкивая врача, когда двое охранников отворачиваются на оклик стоящего у водокачки штурмбаннфюрера.
Они молниеносно ложатся и заползают под склад.
– Быстро соображаете! – кричит рослый обер-ефрейтор со шрамами на лице. – Однако когда вас схватят, поплатитесь головой!
Но они не слышат его замечания. Бегут со всех ног через угольные кучи и проползают под маневрирующим поездом. Менкель зацепляется за рельс, по Вислинг успевает вытащить его из-под колеса.
Стрелочник смотрит на них из своей будки, поднимая и опуская фонарь. Колеса визжат и скрежещут. Поезд с грохотом останавливается и начинает двигаться назад. Проезжая мимо них, паровоз выпускает пар, и они скрываются в густом тумане.
– Мы спасены, – тяжело дыша, шепчет врач. – Господи! Мы спасены!
– Еще нет, – негромко отвечает Вислинг, начиная бег к каналу.
Невдалеке позади них слышатся выкрики команд. Беглецы холодеют от страха. Эти проклятые хищники уже идут по следу?
В темноте раздаются крики. Злобно трещат две короткие автоматные очереди. Темные фигуры бегут вдоль рядов товарных вагонов.
– Быстро, – говорит, тяжело дыша, Вислинг, хватая Менкеля за руку.
Они перескакивают через невысокий шлагбаум и крадутся вдоль стенки подземного перехода. Несколько железнодорожников с любопытством смотрят на них. От блокпоста кто-то что-то кричит, но когда мимо с грохотом проносится экспресс, они понимают, что это было просто предупреждение сойти с пути, пока их не раздавил мчащийся состав.
– Это был бы подходящий для нас поезд, – говорит с улыбкой Вислинг, указывая на доски с указанием маршрута: БЕРЛИН – ВАРНЕМЮНДЕ – ГЕДСЕР – КОПЕНГАГЕН. – От Копенгагена до Швеции рукой подать.
– Шведы выдали бы нас как дезертиров, – угрюмо говорит Менкель. – В форте Цитта было трое таких.
– Можно было б сказать, что мы евреи, – оптимистично думает вслух Вислинг. – Многие называются евреями. Их шведы не отправляют обратно.
Обогнув угол склада у двойного поворотного круга, они видят промерзшего охранника-эсэсовца, прислонившегося к двери.
– Придется его убрать, – сурово говорит Вислинг, беря железный прут из груды металлолома.
Охранник полудремлет стоя, подняв воротник шинели. Ветер со свистом обдувает его каску. Он дрожит и вбирает голову в плечи. Ночь холодная, влажная.
В его согнутой в пригоршню руке тлеет огонек сигареты. Затягиваясь, он всякий раз поворачивает голову к открытой двери, чтобы огонек не выдал его кому-нибудь, тайно наблюдающим за часовыми.
Под покровом сплошной темноты Вислинг беззвучно подкрадывается к нему.
С другой стороны подходит на цыпочках Менкель, держа в руке палку, словно дубинку. Когда часовой снова поворачивается к двери и огонек сигареты становится ярче, Вислинг бьет его изо всей силы железным прутом.
Солдат-эсэсовец падает с размозженным затылком. Он не издает ни звука. Убит мгновенно. Сигарета катится вдоль стены, и ветер уносит ее за рельсы, где она с шипением падает в лужу.
– Господи, храни нас, – стонет Менкель, отводя воротник шинели от лица убитого и видя, что ему от силы восемнадцать лет. – В какое время мы живем!
– Если б он увидел нас первым, то застрелил бы на месте, – грубо отвечает Вислинг.
Менкель надевает шинель и каску. Вислинг берет мундир и застегивает на талии ремень с пистолетом.
Менкель накидывает на плечо ремень автомата. Отсутствие ремня не особенно заметно. Иногда солдаты надевают шинель поверх мундира без него, особенно в такую дождливую погоду, как этой ночью.
– Здесь будет черт-те что, когда его обнаружат, – нервозно говорит Вислинг. – Поднимется жуткая тревога.
– Может, бросить его в канал? – предлагает, содрогаясь, Менкель. – Тогда сочтут, что он дезертировал. Пройдет несколько дней, прежде чем он окажется в одном из шлюзов. Сейчас плавает много тел.
Они берут его за руки и за ноги, раскачивают, как мешок, и бросают в грязную воду канала, где он исчезает с громким всплеском.
– В Берлине у меня есть друзья, – говорит Менкель, когда они переходят Уландсштрассе. – Можно укрыться у них и взять гражданскую одежду, а потом продолжать бегство.
– Да, гражданская одежда нужна нам больше всего, – говорит Вислинг. – Форменная не годится, когда ты в бегах.
Снова начинает выть сирена воздушной тревоги. Не успевает она смолкнуть, как открывают огонь зенитки, и лучи прожекторов нервозно движутся по хмурому небу.
Гражданский уполномоченный противовоздушной обороны грубо кричит на них, но становится подобострастным при виде эсэсовской формы.
Дома содрогаются от взрывов, к небу вздымается желто-красное пламя. По темной, пустынной улице с ревом несется пожарная машина. На дорогу обрушивается целая стена.
На соседнюю улицу падает серия бомб, яркое пламя плещет через стены.
– Фосфор, – говорит Вислинг, прикрывая глаза.
На Люнебургерштрассе из-за угла выезжает десантная гусеничная машина с четырьмя полицейскими вермахта. Их значки отражают фосфорное пламя.
Вислинг с легкостью заскакивает в ворота и тащит за собой Менкеля. Они ставят оружие на боевой взвод, полностью готовые прокладывать себе путь огнем, если дело дойдет до этого. Арест означает неизбежную смерть, скорее всего, медленную и мучительную.
Мотор десантной машины мурчит, как трущийся об ноги кот, и медленно приближается. Прожектор над ветровым стеклом обегает стены домов, входы в подвалы, ворота. Полицейские вермахта знают, где искать добычу.
Затаив дыхание, держа оружие наготове, Вислинг и Менкель прижимаются к почерневшей от сажи стене и в ужасе смотрят на десантную машину, которая остановилась прямо у ворот, за которыми они прячутся.
Один из «ищеек» свешивает ноги в сапогах через борт. Его серый плащ мокро блестит. Громко клацает затвором автомата, включает фонарь на груди и находится уже на полпути к воротам, когда ему громко приказывают вернуться. Одним прыжком он возвращается к машине, та разворачивается и с ревом несется обратно в сторону Люнебургерштрассе.
Долго и злобно строчит автомат. Раздается крик, отражаясь эхом от темных домов. Несколько отрывистых командных выкриков, громкий, довольный взрыв смеха, и снова тишина.
На Шарлоттенбург массированно падают бомбы. Фосфор взлетает к небу. Призрачные развалины отбрасывают в свете свирепого пламени длинные тени.
Крытая автобусная остановка на Литценбургерплатц взлетает высоко в воздух, балансирует на кончике языка пламени; два горящих тела вылетают из будки регулировщиков движения, и она валится в туче кирпичной пыли на землю.
По воздуху плывет совершенно целый письменный стол и разбивается на мелкие куски о мост Геркулеса. Летит вперед красный телефонный аппарат. Черная фуражка кондуктора плавно скользит через улицу и мягко, как птица, опускается на грязную воду Ландверканала. Бомбы сыплются на Люнебургерштрассе, где стоят в укрытии Вислинг и Менкель. Пронзительный свист стабилизаторов бомб пронизывает их до костей.
– Пошли отсюда, – выдыхает Менкель. – Если останемся здесь, нам конец!
Они со всех ног бегут по мосту через Шпрее у Гельголандской набережной. Впереди падает воздушная торпеда и поднимает на воздух целый ряд домов.
Сквозь грохот разрывов слышно странное шипение зажигательных бомб. Оканчивается оно таким звуком, какой издает жестянка с краской, падающая на заасфальтированный двор.
Через несколько секунд вся улица охвачена огнем. Фосфор стекает в подвалы. Горящие, охваченные паникой люди бегут по темноте прямо в море пламени. Шипят и съеживаются в обугленные карикатуры на человечество.
Высоко над горящим городом рокочут тяжелые бомбардировщики «веллингтон». В кабинах молодые летчики действуют как автоматы, сбрасывая смертоносный груз. Никто из них не думает о том, что происходит внизу, в затемненном городе, где тысячи людей сгорают заживо. Они предвкушают возвращение на аэродромы где-то в Шотландии, там их ждут яичница с беконом и горячий чай.
Как только первая волна бомбардировщиков сбрасывает свой груз и поворачивает на север, с северо-запада появляется новая волна «веллингтонов», и снова на Берлин летят бомбы. Пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки ведут огонь из зениток, пока не свалятся с ног или не будут уничтожены осколочными и зажигательными бомбами.
Королева пушек, 88-миллиметровая зенитка, непрестанно грохочет. Бомбы заставляют умолкнуть четыре противозенитные батареи возле зоопарка. От них ничего не остается. Они превращены в пыль. Только что они вызывающе посылали в небо снаряды. Теперь на их месте ревет, поглощая все, пламя фосфорного костра.
Появившийся с дорожки для верховой езды патруль СД взлетает в воздух и исчезает в огне.
Старик с двумя ножными протезами лежит под мостом и наблюдает эту жуткую сцену через щель в бетоне. Когда его находят, то видят, что он съежился до размеров обезьянки. От протезов ничего не осталось. Его бросают в машину к другим съежившимся трупам, как это делается каждое утро в Берлине.
– Скоро будем на месте, – хрипло бормочет Менкель, влезая в полуразрушенное здание.
Они замечают патруль СД, крадущийся вдоль стен домов в поисках жертв.
– Куда, черт возьми, они делись? – яростно шепчет Вислинг. Патруль словно бы провалился сквозь землю.
– Наверно, в тех воротах, наблюдают за нами, – отвечает Менкель, плотно прижимаясь к стене.
– Если они перейдут улицу и направятся к нам, откроем огонь, – говорит, опускаясь на колени, Вислинг. В стене есть узкая ниша, куда он может втиснуться.
– Нам не уйти, – дрожащим голосом бормочет Менкель, держа автомат наготове.
– Думаете, нам нужно поднять руки и позволить им вздернуть нас на ближайшем столбе? – язвительно рычит Вислинг. —: Эти парни не дадут нам ни единого шанса. Они зададут один вопрос: «Документы?» А если у вас их не окажется, вы получите пулю в затылок или будете болтаться на фонаре с плакатом на груди, гласящим:
– Они просто безумные убийцы, – шепчет Менкель дрожащим от ярости голосом.
– Что из этого? – улыбается Вислинг. – Думаю, сейчас мы все более или менее безумны. Даже наш побег безумен!
Серия бомб с грохотом падает на соседнюю улицу. Пламя взрывов ярко освещает лица патрульных на другой стороне улицы. Они кажутся высеченными из камня.
– Пошли дальше, – рычит человек, привыкший, что его приказам подчиняются, и патруль смерти идет дальше, держась у черных от дыма стен. Одна рука крепко держит автоматный рожок, другая – шейку приклада, указательный палец лежит на спусковом крючке.
Едва патруль проходит несколько шагов по Лейпцигерштрассе, как в темноте раздаются несколько выстрелов, затем следует грубая команда металлическим голосом:
– Halt! Hände hoch! [80]80
Стой! Руки вверх! (нем.). – Примеч. пер.
[Закрыть]
Две женщины выходят на середину улицы и поднимают руки.
Патруль СД жадно окружает их. Патрульные смеются, словно охотники, наконец-то подстрелившие дичь, которую долго искали.
– Мародерствовали, дамы? – спрашивает командир патруля, лукаво прищурив один глаз, словно сказал нечто забавное.
– Герр обершарфюрер, – мямлит одна из женщин.
Он зверски бьет ее по лицу тыльной стороной ладони, и она падает на спину.
Сумка ее скользит по асфальту, из нее выпадают два брикета масла и пакет муки.
Привычные руки обыскивают ее приятельницу. Извлекают из карманов два кольца, ожерелье и продовольственные талоны. Объяснений и оправданий никто не слушает.
– Вздерните их! – приказывает обершарфюрер и указывает на старый фонарный столб времен кайзера.
– Пойдемте, девочки, – усмехаются два молодых солдата. – Будете наслаждаться видом сверху.
От домов на Шпиталенмаркт отражается эхом протяжный женский вопль.
– Заткнись, сука, кончай орать! – бранится один из эсэсовцев.
Вскоре обе женщины висят бок о бок, суча ногами, на старом фонарном столбе.
Обершарфюрер небрежно вешает им на шеи плакат:
Патруль СД идет по Шпиталенмаркт, останавливается на минуту возле заведения с вывеской «DER GELBE BAR» [82]82
«Желтый медведь» (нем.). – Примеч. пер.
[Закрыть]. Один из патрульных испытующе дергает дверь, но она заперта.
– Проклятье, – злобно бранится он. – Я бы сейчас выпил пару кружек холодного пива и стаканчик шнапса! Одна из этих сук обмочила меня!
– Они всегда обмачиваются. Остерегайся! – говорит кто-то из остальных.
Они не слышат падающей бомбы. Она маленькая, не издает громкого шума. И едва успевают отпрянуть от огромной вспышки перед тем, как взрыв швыряет их прямо сквозь стену позади.
Обершарфюрер умирает не сразу. В изумлении смотрит на оторванные, лежащие рядом с ним ноги. Открывает рот и издает протяжный, звериный вой. Потом расстается с жизнью.
– Здесь живет жена моего друга, – говорит Менкель, когда они чуть свет выходят на Александерплатц. – Мы с ним служили в одном полку. Он был командиром. Пошли быстрее.
– Нет, – говорит Вислинг. – Слишком поздно. Нужно подождать, пока снова не стемнеет. Если смотритель здания увидит нас, нам конец. Он обязан донести в СД, что в дом вошли посторонние.
– Мерзавцы, – стонет Менкель, – у них повсюду шпики!
Раздаются сирены отбоя воздушной тревоги, и они инстинктивно жмутся друг к другу.
Люди вылезают из подвалов, торопливо идут с усталыми, серыми лицами. Глаза их налиты кровью, лица испачканы копотью и пылью.
– Пошли отсюда, – говорит Вислинг, таща Менкеля за собой в лабиринт задних дворов.
Посреди лабиринта туннелей и проходов они находят старый, обшитый досками дом. Низкая, полусгнившая дверь ведет в подвал.
Несколько секунд они стоят в темноте, прислушиваясь. Далеко внутри мяучит кошка/Пригнувшись, они ощупью бесшумно идут вперед. Кошка мяучит снова.
Вислинг ударяется головой о низкую балку. Злобно ругается и закусывает от боли губу.
Далеко вдали мерцает слабый свет.
– Осторожно, – шепчет Вислинг, остановясь так внезапно, что Менкель натыкается на него. – Здесь кто-то есть. Оставайтесь тут и держите автомат наготове!
Кошка снова жалобно мяучит. Ее глаза призрачно блестят в темноте. Она медленно идет к ним, смотрит на Вислинга и трется с мурчанием о его ноги.
В мерцающем свете они видят старуху, лежащую на куче мешков и пытающуюся разглядеть их. До них долетает кислый запах сырости и полугнилой древесины.
– Есть здесь кто-нибудь? – выкрикивает старуха писклявым, астматическим голосом. – Есть кто-нибудь?
– Да, – отвечает Вислинг и выходит вперед.
Старуха смотрит на него с подозрением.
– Что вам нужно? – спрашивает она и разражается неистовым приступом удушливого кашля.
– Можем мы побыть здесь дотемна? – спрашивает Вислинг, когда кашель прекращается.
– Пожалуйста, – устало улыбается старая женщина. – Здесь нет никого, кроме меня и моей кошки.
Вислинг оглядывает дурно пахнущий подвал, где раньше хранились уголь и кокс. Теперь угля нет, выдают по ведру угольной пыли в день на квартиру.
– Вы здесь живете? – спрашивает в изумлении врач, глядя на старуху. Кожа у нее неприятного голубовато-серого цвета, появляющегося от долгого пребывания в темноте.
– Можно сказать и так, – отвечает старуха с едва заметной улыбкой. – Я прожила в этом доме семьдесят шесть лет, но когда забрали всю мою семью и я осталась одна, то устроила убежище здесь. Эсэсовцы не появлялись здесь уже давно. Один из соседей сказал мне, что я объявлена мертвой. Он солдат, слишком старый, чтобы отправляться на фронт, поэтому его оставили служить в Берлине. Один из немногих, которые не боятся приносить мне сюда еду.
У нее начинается новый приступ кашля.
Менкель помогает ей, утирает пот с ее лица.
– У вас нет никаких лекарств? – наивно спрашивает он.
– Нет, – печально улыбается старуха. – Неужели не видите? Я еврейка! Для нас лекарств нет. Неудивительно, что люди боятся нам помогать. Эсэсовцы убивают тех, кто дает нам еду. Скверные времена!
– Да, поистине скверные! – соглашается Менкель. – Больные времена!
– Бог моих отцов, – негромко вскрикивает старая женщина, осознав, что незнакомцы одеты в эсэсовскую форму. – Смилуйтесь надо мной, несчастной! – Слова вылетают у нее с запинкой. – Господь свидетель, я никогда не делала зла ни живым, ни мертвым. – Она с трудом переводит дыхание. В груди у нее слышен свист; легкие хрипят. – Мужья обеих моих дочерей погибли на фронте, а всех остальных членов семьи давным-давно забрали.
– Успокойтесь, успокойтесь, – говорит Менкель, – мы не эсэсовцы. Эта форма ничего не значит. Мы беглые заключенные.
С улицы доносятся шаги. Все трое прислушиваются с широко раскрытыми от страха глазами.
– Это мусорщики, – говорит старуха, немного послушав в тишине.
Берлин пробудился. Улицы заполняют люди, идущие на заводы и в мастерские. В промежутках между воздушными налетами они работают усердно. Не являться на работу без уважительной причины считается саботажем. Два невыхода подряд влекут за собой смертный приговор.
– И вы остались одна из всей семьи? – спрашивает Вислинг, сочувственно глядя на старуху.
– Да, всех остальных увели. Живы они или нет, я не знаю. Вестей от них не получала ни разу.
– Быть евреем в Германии сейчас ужасно, – говорит Менкель.
– Думаю, нас осталось немного, – вздыхает старуха. – Солдат, который приносит мне еду, говорит, что на восток отправляли длинные поезда из товарных вагонов, наполненных евреями. Теперь это прекратилось. Может быть, стало некого отправлять. А кто мы? Такие же обыкновенные немцы, как и вы. Моя семья всегда была немецкой и жила здесь. Мои родители. Дедушка с бабушкой. Многие мои родственники были офицерами в кайзеровской армии. Мой муж служил в Первом гвардейском гренадерском полку и сражался за Германию с четырнадцатого по восемнадцатый год. Трижды был тяжело ранен. После войны работал в одном министерстве, но в тридцать третьем году его уволили, сказав, что он недочеловек. После этого муж застрелился. В тот вечер, когда за ним пришли, там был только труп. Они плевали па него. Обзывали «трусливой еврейской свиньей». Растоптали его награды, полученные от кайзера. Да, мы немцы. Берлинцы. Мы всегда жили здесь. Я люблю этот город, – говорит старая женщина и мечтательно улыбается. – Это был такой радостный город, но теперь он больной и умрет. Как я. Раньше мы каждое воскресенье плавали на судах по Шпрее и танцевали в Грюневальде. Потом нам это запретили.
