Текст книги "Трибунал"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Смотрите, – объяснял штабс-фельдфебель, – вы накидываете петлю мне на горло и воображаете, что я русский, который хочет вас убить. Тяните посильнее! Крепко ухватитесь за ручки и тяните в разные стороны!

Так вот, этот болван был в армии уже долго, знал, что приказ есть приказ, и потянул за оба конца что есть силы. Остальные стояли, как обычно при получении инструкций. Нам казалось немного странным, что Гизе корчит рожи и показывает язык.

– Дай ему вдохнуть немного воздуха! – крикнул кто-то из строя.

Но было поздно. Воздуха штабс-фельдфебелю Гизе уже не требовалось. Он был мертв. Поднялся жуткий шум. Явились три типа в шляпах с загнутыми полями, допросили нас, а уходя, забрали Эрнста с собой. Его повесили в назидание всем остальным.

Вскоре меня отправили в школу служебного собаководства в Хофе, где произошел еще более дурацкий случай. Там была серая овчарка в звании обер-ефрейтора…

– Пошел ты со своей овчаркой, – раздраженно перебивает его Порта. – Сейчас моя очередь. Я отправился к молодой и красивой жене командира полка. Само собой, мне полагалось войти в заднюю дверь – в парадную входили от лейтенанта и выше. В общем, нужно было идти среди розовых кустов и прочей дряни в садике командира полка. Я стал было открывать калитку в задний садик, но тут же захлопнул, потому что там был английский бульдог с теленка величиной, голова у него здоровенная, как мотоциклетная коляска; желтая шерсть стоит дыбом. Лаял он, как целая свора бульдогов, у которых ломается голос, только гораздо громче. Из пасти у него текла слюна, и он даже не пытался скрыть, что готовится запустить свои английские зубы в задницу немецкого солдата.

– Вы, треклятые англичане, уже проиграли эту войну, – сказал я бульдогу, поспешил к парадной двери и нажал кнопку звонка. Никакого ответа. Я позвонил громче. Может, жена командира плохо слышит? Лишь когда позвонил в третий раз, дверь открыла симпатичная, доступного вида бабенка.

– Ты звонил, солдат? – прощебетала она, таращась на меня сквозь очки.

– Докладываю, мадам, – заорал я так громко, что бульдог за домом спрятался в укрытие. – Обер-ефрейтор Йозеф Порта, пятый танковый полк, штабная рота, принес совершенно секретное письмо от командира полка его супруге!

Она небрежно бросила письмо в угол, будто прошлогоднюю газету.

– Новобранец? – спрашивает, сложив губы так, будто сосет член у черномазого в сезон дождей.

– Никак нет, немного послужил, – отвечаю я.

– Не выпьет ли обер-ефрейтор стакан вина? – промурлыкала она, пристально глядя на то место, где у меня за ширинкой распухали яйца.

– Спасибо, мадам, – ответил я, вешая фуражку на деревянного нефа, одну из тех штучек, которые покупают манерные люди, когда им не по карману выписать настоящего каннибала, чтобы он принимал шляпы гостей.

Какое-то время мы курили, радостно разговаривая о великих победах, которые немцы одерживали по всему миру. Она затягивалась так глубоко, что я даже заглянул под стол посмотреть, не выходит ли дым у нее из этого самого места.

Когда мы прикончили бутылку живительного сока и поведали друг другу свои страстные мысли, она вытащила наружу моего доброго дружка и принялась щекотать его так, что я готов был залезть на люстру. Вскоре после этого я взял высоту штурмом и вонзил свой флагшток. Так произошло пять раз, пока не раздался звонок в дверь. К счастью, жена командира не забыла накинуть дверную цепочку. На миг у меня мелькнула мысль, что в дом просится бульдог.

– Лиза, ты дома? – проблеял мой командир, просунув нос в дверь, приоткрытую, насколько позволяла цепочка.

– Это старый идиот, – прошептала она таким голосом, словно пила серную кислоту. – У него такой маленький член, что он не смог бы удовлетворить даже колибри!

– Лиза! Дома кто-нибудь есть? – снова раздался от двери блеющий голос.

«Черт возьми, – думаю. – И это твой командир полка! Кто мог бы выйти из дома и задернуть цепочку изнутри?»

«Конечно, мы дома, старый немецкий козел, – едва не закричал я. – Иди, сунь свой крохотный член в сперму обер-ефрейтора!» Но не успел я опомниться, как она вытолкала меня в кухонную дверь, а за ней сидел этот громадный английский пес, облизываясь при мысли о хорошем куске мяса немецкого солдата.

– Хорошая собачка, – льстиво сказал я, глядя в глаза псу, я слышал, так делают дрессировщики, когда хотят пообщаться со львом.

– Ура! – заорал пес. Во всяком случае, звучало похоже.

– Ура! – ответил я и побежал со всех ног с этим английским чудовищем, вцепившимся в мою прусскую солдатскую задницу.

Через два дня это животное забрали двое типов из СД. Новые расовые законы только что вступили в силу. В немецком доме запрещалось держать неарийских собак. Этот еврейский бульдог отправился прямиком в газовую камеру.

Вместо него мой командир полка завел пятнистую охотничью собаку, но она тоже, не подходила под расовые законы. У нее в жилах была кровь французских евреев. И она отправилась в газовую камеру.

– Не пора ли тебе вздремнуть, Порта? – язвительно замечает финский капитан. – Мы, во всяком случае, устали!

– Потом они купили датского дога, – продолжает Порта, не обращая ни малейшего внимания на капитана. – Он понравился им из-за своей невероятной глупости.

Ночью ветер утихает, и в тундре воцаряется невероятная тишина. Холод ударяет нас с силой танка, высасывая из наших тел все тепло до капельки.

«КРАСНЫЙ АНГЕЛ»

Никто, не испытавший этого, не может судить, где проходит граница физической стойкости.

Генерал-фельдмаршал фон Кейтель, февраль 1945 г.

– Настоящий министр! – кричит вожак коммунистов Вольфганг, толкая Хиртзифера, бывшего министра внутренних дел, только что доставленного под конвоем в концлагерь Эстервеген.

– Если этот бюрократ завтра утрам будет стоять на ногах, – говорит шарфюрер СС Шрамм, – я лично вами займусь!

Вольфганг смотрит на него и сардонически улыбается.

– Мы о нем как следует позаботимся, – злобно обещает он.

Эсэсовец так сильно толкает Хиртзифера, что тот, отлетев, сбивает с ног двух людей возле коек. Те поднимаются на ноги и набрасываются на него.

– Это ты. паршивый социал-демократ, давал нашим голодным женам две чашки в награду за рождение двенадцатого ребенка!

Окружившие Хиртзифера заключенные рычат. Даже с лиц эсэсовцев исчезли улыбки.

– Товарищи, вы забыли, что они получали еще и двести марок, – мямлит он.

– Дерьмо! Ты вычитал их из пособий по безработице! – кричит похожий на мышь заключенный на дальнем конце стола.

– И прогонял нас пинками, когда мы хотели увеличения детских пособий! – рычит эсэсовец Кратц, стукнув прикладом винтовки о пол.

– Твои паршивые двести марок – вот и все, что мы получали, яростно кричит один из заключенных, – а потом могли умирать с голоду. Но теперь ты там, где тебе и место; почувствуешь, каково это – голодать!

– Дай ему хорошего пинка в пах, – предлагает один из эсэсовцев, хлопнув «Мышь» по плечу.

За Хиртзифера принимаются ночью. Бьют руками и ногами. Возят лицом по унитазу. Это повторяется из ночи в ночь. Когда жена приезжает за ним в большом «мерседесе», его приходится выносить.

Охранники и заключенные в ярости. Им в руки попался бюрократ, а теперь его освобождают.

Через несколько дней появляются гестаповцы, забирают троих эсэсовцев и одиннадцать заключенных. Их приговаривают к расстрелу за грубое обращение с заключенным Хиртзифером.

– Если эти паршивые немцы придут в Сосновку, мы проломим им головы, – кричит Михаил, со свистом размахивая в воздухе казачьей шашкой. – Если б я не попал под этот чертов поезд, не лишился ступни, то уже перестрелял бы тысячи фашистских свиней!

– Немцы не стоят оленьего дерьма! – презрительно кричит Коля, запуская подгнившей картофелиной в стену. Он еще не достиг призывного возраста, но уже два года проработал на руднике. Его левая нога не сгибается. Он стал калекой в прошлом году: взрыв произошел слишком рано. «Неосторожность», – к такому выводу пришла проверочная комиссия НКВД. Его отца убило тем же взрывом. Останки вынесли на брезенте. Уезжая, оперуполномоченные НКВД забрали инженера и двух взрывников. Те больше не вернулись.

– Провалиться мне, если немцы вскоре здесь не появятся, – говорит Женя, буфетчица «Красного ангела». Наклоняется, и ее громадные груди едва не касаются пола. Берет из-под стойки двустволку и наводит на Юрия, партработника. – Я отстрелю им кое-что, как только их увижу! – воинственно кричит она.

– У тебя от выстрела трусики свалятся, – усмехается Коля, выпивая стаканчик водки.

– Свалятся, да? – яростно кричит Женя. Заряжает ружье двумя патронами, взводит курки и стреляет.

Грохот жуткий. Те, кто стоят близко к ней, едва не оглохли.

– Черти бешеные, – кричит Юрий, упавший со страху на пол. – Эта сумасшедшая сука могла всех нас убить!

– Кто-то еще думает, что у меня свалятся трусики? – рычит Женя, снова заряжая ружье, чтобы оно было готово к бою, если появятся немцы.

– Немцы – самый трусливый на свете народ, – говорит Федор, хлопнув по столу ладонью так, что подскочили бутылки и стаканы. – Настоящие зайцы! Трясутся за свою жалкую жизнь. Когда я был в школе машинистов в Мурманске, один из этих тварей приехал посмотреть на наши машины. Удрал из своей страны. Едва смог спасти свою шкуру, когда к власти пришел Гитлер. Ну и гад был! Такой самодовольный, что ему мало было одной секретарши, нужно было таскаться с двоими. Все видели, что это за птицы! Дорогостоящие шлюхи из Москвы. Только и знали, что трахаться. Этот паршивый немец совался во все, где честному рабочему делать нечего. Ну, мы решили на всякий случай отделаться от него. И однажды ночью, когда он выкатывался из притона «Молния», мы схватили его и затолкали в мешок из-под цемента. Хоть верьте, хоть нет, не успели мы дойти до старых доков, как он вырвался. И пустился по улице, зовя во все горло на помощь. Но кто станет помогать кому-то среди ночи в Мурманске, особенно немцу? Мы все-таки догнали его, двинули по животу палкой, попинали немного по голове, и он притих. Но этих паршивых немцев трудно утихомирить. Мы оттащили его к Царскому стапелю. Знаете, где стоят на приколе баржи. Господи, как он вырывался и бился, когда мы сунули его головой в воду! Никак не хотел умирать с достоинством, по-мужски. Всякий раз, когда мы вытаскивали его из воды, сочтя мертвым, он начинал выпускать изо рта воду, орать, просить, чтобы сохранили его паршивую жизнь. Несколько человек начали пинать его в яйца. Пинали так, что они небось оказались у него в горле. Он предлагал отдать свои деньги, все до копейки, если мы оставим его живым, и клялся замолвить доброе слово за нас в Москве. Так что сами видите, какие они лжецы, эти немцы. Кто скажет доброе слово за человека, который старался его убить?

– Я узнал вас, Александр Алексеевич! – крикнул он нашему бригадиру в промежутке между двумя глотками воды.

Видите, даже на пороге смерти немец замечает все, чтобы потом сказать в аду дьяволу, кто отправил его туда. Теперь каждый советский гражданин знает, что Богу и дьяволу он говорит одно, а НКВД—другое. В общем, он узнал Сашку, и у нас не осталось выбора. Теперь нужно было его прикончить. Но эти немцы живучие. Мы прыгали по нему, пока, наверно, не переломали все кости. Под водой он пускал пузыри и фыркал, как лесной кот по весне, но в конце концов умер, хотя всеми силами бился за жизнь.

– Они сущая чума, эти черти! – кричит Петр, хватаясь за свою винтовку ополченца местной обороны. – Если они придут сюда, мы быстро разделаемся с ними. Бах – и одним немцем на свете меньше.

– Мне нужна парочка живых! – кричит Катя, жена молочника. – Я повешу их на балки и кастрирую. Потом можно будет сидеть, наслаждаясь их воплями, как раньше татары, когда заставали мужчин со своими женами.

– Мы схватили парочку финских фашистов в тридцать девятом году, – восторженно говорит Соня. – Повесили их за ноги и били палками между ног, пока не обессилели. Это были офицеры с зелеными кантами на брюках и свастиками в злобных глазах. Когда мы покончили с ними, их серые брюки стали красными. Перед смертью они сотню раз пожалели, что напали на Советский Союз и выкалывали детям глаза!

– Вот это приятно слышать, – неистово кричит ее муж Василий. – Когда я служил в Левгеновском лагере, у нас были много способов уничтожать врагов народа, которые мы, охранники, изобрели сами. Но когда дело доходило до фашистов, мы просто сдирали с них кожу, словно свежевали оленей. Наш начальник, изверг из Читы, собирал коллекцию перчаток. Дом его походил на музей. Однажды он обнаружил, что у него нет перчаток особого рода. Выстроил на плацу весь лагерь, прошел по рядам и выбрал мужчину и женщину нужной национальности. Отобранных повели на кухню и заставили опустить руки в кипящий котел. Потом наш начальник-азиат аккуратно снял кожу с их рук и получил две пары перчаток для своего музея, каких больше ни у кого не было. Однако какая-то тварь донесла об этом в Москву. Какой поднялся скандал! Мне повезло, в тот день я нес службу в другом месте и не был на кухне. Как-то ледяным утром появляется низенький комиссар, разучившийся улыбаться еще в материнской утробе. Он был таким маленьким, что мог, не сгибаясь, пройти под брюхом лошади! На ногах у него были казачьи сапоги без каблуков, голенища были длиной с палец, но все-таки доходили до колен. Уши у него торчали, будто крылья летучей мыши, высокая папаха касалась плеч. Она была такой высокой, что он мог сидеть на ней, как на табурете. На вынесение смертного приговора снимателям перчаток у него ушло двадцать минут. Их обезглавили саблей на плацу перед заходом солнца. Комиссар лично выбрал палача. Бандита из Ленинграда, настоящего великана, который мог бы спрятать во рту этого комиссара из Томска. Бандит отбывал пожизненный срок за убийство четырех женщин – он изрубил их тела топором на куски и бросил в Неву.

Всех нас, охрану и заключенных, построили, чтобы мы видели казнь и поняли, что случится с каждым из нас, если вздумаем коллекционировать перчатки. Ленинградский убийца женщин нервничал, как девочка, прижавшаяся задом к раскаленной печи. При каждом взгляде на маленького комиссара из Томска дрожал как осиновый лист. Начал он с того, что отрубил первому руку. Бедняга мычал, как бык, но недолго. После второго взмаха его голова покатилась по плацу. Следующему палач отрубил половину груди вместе с головой. Вот так он расправился со всеми десятью. Этот убийца из Ленинграда был силен, как медведь. Сабля у него так и свистела.

Последним оказался наш начальник из Читы. Три удара саблей – и его не стало. Потом комиссар выхватил наган и всадил ленинградскому убийце пулю прямо между глаз. Убийца зашатался, как дерево в бурю, и рухнул среди десятерых обезглавленных. Вот что мы сделаем, когда придут немцы. Сдерем с них шкуры и повесим сушиться возле парткома. Никакого комиссара не будет волновать, что мы сделали с немцами.

Его поток слов прерывается открыванием двери. В кафе врывается густая туча снега.

– Закрой эту гребаную дверь! – кричат все, как один, когда по комнате проносится ледяное дыхание Арктики.

Прислонясь спиной к двери, стоит молодая женщина, держащая за руку трехлетнего мальчика. Усталым движением она снимает с головы капюшон и утирает снег с лица. Дышит на озябшие руки и топает, чтобы согреть ноги. Потом оглядывает людный зал, окутанный махорочным дымом.

– Меня ищешь, женщина? – спрашивает худощавый человек с белым, усеянным прыщами лицом. Лоб у него низкий, как у идиота. Глаза блестят звериной жестокостью.

– Григорий, пойдем домой, – негромко просит она его дрожащим голосом.

– Еще чего! – рычит Григорий и с прихлюпыванием выпивает кружку пива. – Отвяжись, женщина! Видеть не могу тебя и твоего незаконного сына! – Выпивает большую порцию спирта и громко рыгает.

– Утром ты обещал, что не будешь сегодня напиваться, – жалобно говорит она, убирая со лба темный локон.

– Слышали? Эта сука говорит, что я пьян! – Громко рыгает и глупо улыбается. – Какое оскорбление! Кажется, ты забыла, кто комиссар в этой деревне! Ну, погоди, сука! Мне легко разделаться с тобой и твоим шлюхиным отродьем! – Он вновь наполняет кружку и пьет. Пиво льется ему на подбородок и грудь. Он отфыркивается. – Не указывай, что нам делать, киевская кобыла! На Колыме много места для троцкисток вроде тебя! Я знаю, что у тебя на уме, злобная контрреволюционная тварь! – произносит он заплетающимся языком и с кружкой в руке, пошатываясь, подходит к ней. С гогочущим смехом выливает пиво ей на голову и бьет ее по лицу. – Трахалась с красавчиками-офицерами, распутная тварь! Никто из нас не верит, что ты была замужем за этим дерьмовым капитаном! Говоришь, он пал в бою с финскими фашистами! Еврейская ложь! Этот гад застрелился, потому что боялся идти на фронт! Я знаю эти дела! Разве я не политрук?

– Ты совершенно пьян, – говорит она, утирая рукавом с лица пиво. – Станешь ты когда-нибудь взрослым? Завтра будешь жалеть об этом!

Он смотрит на нее с дурацким, пьяным выражением, потом толчком валит на пол, берет за лодыжки волочит по полу, будто сани, к ухмыляющейся толпе у стойки.

– Эй! – кричит он, распахивая на ней одежду, – пользуйтесь, кто хочет! Я, комиссар Григорий Антеньев, разрешаю вам! Шлюхи – государственная собственность!

И с грубым смехом раздвигает ей ноги.

– Свечой ее, свечой! – восторженно кричит Женя и сует толстую восковую свечу в обнаженное междуножье женщины. – Высокомерная, образованная кобыла!

И грубо валит ее на стол.

– Давайте, ребята, – усмехается Галя. – Ворота открыты! Вдуйте ей! Сука, смотрит на нас свысока, потому что мы не понимаем книг!

– Мама, мама, – вопит маленький мальчик, слабо колотя пьяную толпу.

– Давайте я, – улыбается, пуская слюни, Юрий, и расстегивает брюки. – Вот, сука, такого большого нет во всем Киеве! Кончай орать! Тебе хорошо!

– Я ее сзади, – хихикает одноногий Михаил, спустив брюки к единственной лодыжке.

– Заткнись ты, шлюхино отродье! – кричит Коснов, мускулистый охотник на пушною зверя, и швыряет мальчика на пол.

Всякий раз, когда один из пьяных, слюнявых мужиков заканчивает, Женя окатывает изнасилованную женщину ведром воды.

– Мы здесь блюдем чистоту, – говорит она с хриплым смехом, – но киевским шлюхам этого не понять!

– Шлюх бесплатно не трахают, – кричит со смехом Женя. – Один заход – копейка, мальчики!

– Такой дешевой шлюхи у меня еще не было! – радостно кричит Федор и кладет между ног женщины трехкопеечную монету.

Наскучив этим, они закатывают женщину под стол. Женщина отчаянно зовет мальчика, лежащего без сознания под скамьей.

– Как громко воет эта сука, – раздраженно говорит Юрий. – Вышвырните ее!

Женщину безжалостно выталкивают пинками в снег.

– Мой мальчик, – отчаянно кричит она, безумно колотя кулаками по толстой двери.

Григорий поднимает мальчика и выбрасывает в дверь, будто мяч. Он падает в далекий сугроб.

– Этих предателей народа нужно уничтожать! – кричит Михаил и бьет кулаком по столу. – Я недавно читал в «Правде», что они лезут повсюду. Только представьте себе, нашли еврея, который пробрался на должность замполита. Его расстреляли, – добавляет он после недолгой паузы.

– Остановка означает смерть, – безо всякой причины говорит Юрий, протягивая Михаилу кружку пива.

Поддавшись неожиданному порыву, Женя предлагает всем бесплатное угощение. Разговоры стихают. В «Красном ангеле» воцаряется тишина. Все изумлены. Никто не помнит, чтобы толстая буфетчица хоть раз была такой щедрой.

– Я затолкаю сынка этой шлюхи туда, откуда он вылез! – кричит Григорий, шумно падая на пол.

– Убери свои грязные руки с моих ног, – рычит Женя. – Ты последний, с кем бы я стала трахаться!

– Если попробуешь раз, то ни на кого больше не захочешь смотреть! – бессмысленно улыбается Коля.

– Сопляк, – насмешливо произносит Женя. – Да я плавала по семи морям, обслуживала дипломатов и генералов! Думаешь, опущусь до снежной обезьяны вроде тебя? Однажды я трахалась посреди Атлантического океана с настоящим лордом! – При этом воспоминании она радостно улыбается. – Это был настоящий англичанин, со старинным замком, по которому каждую ночь в полнолуние расхаживал призрак герцогини! Когда он кончил, его сперма была голубой. Как фонарь возле комиссариата!

– И с тех пор ты ни разу не подмывалась, – язвит Таня, сосланная на время в деревню. Никто, даже политрук, не знает, чем она провинилась. Шептались, что должен прийти приказ о ее расстреле. Такое уже случалось. Кое-кто говорит, что она доносчица.

– Я водил грузовик в Омск, Москву, Ленинград, – хвастает Дмитрий.

– А теперь путешествуешь только от «Красного ангела» к оленьему сараю, – усмехается Катя, жена молочника.

– Сама не знаешь, что говоришь, женщина, – отвечает Дмитрий и с презрением плюет. – Омск, Москва, Ленинград – самые трудные маршруты в Советском Союзе. К тому времени, когда едешь по Невскому проспекту, ты уже наполовину сумасшедший!

– Охотно верю, – пронзительно смеется Катя. – Ты никогда не был другим!

– Когда в конце концов я окончательно спятил, – продолжает Дмитрий, словно не слыша ее, – то стал бродягой, бесплатно объездил на поездах весь Советский Союз. Поезда хороши тем, что всегда есть ведущие в новое место рельсы. А если приедешь в город зимой, когда спать на улице холодно, то там есть тюрьма, где можно найти тепло и какую-то жратву.

– Да, в Советском Союзе это хорошо, – патриотически кричит Юрий, – недостатка в тюрьмах у нас нет. Да здравствует Сталин!

– Настал день, когда простился с этой чудесной, вольной жизнью, – печально улыбается Дмитрий. – Это случилось в Одессе. Я спал на скамье в парке Пролетариата, и меня кто-то пнул в задницу. Рядом стоял какой-то болван-милиционер, улыбался мне и вертел колесом свою длинную дубинку. Он ударил меня ею по пяткам, и боль прошла через все тело. До самых корней волос.

– Ухожу, – сказал я, вежливо кланяясь. – Я лег здесь по ошибке!

– Ты не так глуп, как кажешься, – усмехнулся милиционер и ударил меня по лбу дубинкой, чтобы я надолго запомнил, что спать в парке Пролетариата нельзя. Я припустился бегом со всех ног, но едва выбежал из парка, меня арестовали. К сожалению, это произошло на рассвете, когда разъезжают молочные телеги, это лучшее время для милиции. Я ждал возможности выпить кофе и перекусить.

Меня привезли на специальную станцию. Там избили и заставили признать, что работа – это великое благо для всех советских граждан. – Он широко раскидывает руки и смотрит на замерзшее окно. – И с тех пор я здесь, в обществе бутылки!

…В комнате над кафе лежит на койке капитан Василий Синцов, глядя на Тамару, которая с сигаретой между чувственных губ ходит взад-вперед, словно рассерженная кошка.

– Что, черт побери, делать в этой грязной дыре? – шипит она. – Только трахаться и напиваться! Мне это надоело! Почему ты никуда со мной не ходишь?

– Куда тут ходить? – раздраженно спрашивает Василий. – На прошлой неделе мы ходили в кино!

– В кино, – злобно ворчит она. —Ты называешь это кино? Политическая чушь! Нам нужно чем-то заняться! Иначе сойдем с ума! Умрем и даже не узнаем об этом!

– Давай походим на лыжах, когда кончится буря, – устало предлагает он.

– На лыжах? Теперь я всерьез думаю, что ты сошел с ума! В жизни больше не встану на лыжи!

Василий приподнимается на локте и обнажает красивые белые зубы в широкой улыбке.

– Как только одержим победу, устроим отдых в Крыму, – утешает он ее. – Будем ходить под парусами и трахаться на палубе, где видеть нас будут только чайки!

– А по вечерам ужинать в ресторане!

Тамара смеется, и лицо ее светится при этой мысли.

– И будем оставаться там всю ночь. Сколько захотим! Будем есть икру и пить крымское вино, – обещает капитан.

– Когда одержим победу, – печально вздыхает Тамара, выпивая стакан водки. – Думаю, ты слышал о Тридцатилетней войне? Почему бы этой не тянуться так же долго? Остается всего двадцать восемь лет.

– Двадцать семь, – поправляет ее Синцов и начинает насвистывать.

– Что такое плюс-минус один год? – обреченно стонет она. – Черт возьми, Василий, мне кажется, что я сижу в вонючей тюрьме! Ты весь день лежишь и пьешь. Какого черта ты вообще здесь делаешь?

– Я обучаю ополченцев местной обороны, ты это знаешь, – сердито отвечает он. – Кроме того, слежу за передвижениями противника и отправлю сообщение по радио, если они появятся здесь. Это очень важная задача, и ты это знаешь!

– Да брось ты! – громко смеется Тамара. – Говорят, немцы глупые, но не настолько же, чтобы прийти сюда! Нет никого настолько глупых! Только советские граждане так тупы, что живут в такой дыре! – Она гладит Синцова по угольно-черным волосам, целует его в губы и проводит языком по его языку. – Мне скучно! Четыре месяца наедине с гобой! Повсюду снег, ничего, кроме снега! Это сводит меня с ума! Нам даже не хочется заниматься любовью! Найди какое-то новое занятие, дуралей!

– Может, мы сумеем устроить собачьи бега, – говорит он, сам не веря в это. – Здесь много упряжных собак!

– Эти деревенские дворняжки слишком глупы, чтобы научиться бегать наперегонки, – говорит она. – Помнишь, мы ходили на бега в Москве, а потом вечером в Большой театр? Дай мне выпить! – Протягивает ему свой стакан. – Да встань, ради бога! Как думаешь, для чего ты нужен?

– Не наглей, женщина, – угрожающе говорит он. – Я могу отправить тебя обратно в тюрьму!

– Может, это было бы не так уж плохо! Я быстро нашла бы себе хорошенькую лесбиянку.

Тамара встает и садится на стул. Кладет ноги на шаткий столик, черная юбка задирается.

Синцов издает протяжный свист.

– Иди сюда, трахнемся! У тебя очень красивые бедра, и твое гнездышко самое лучшее. Даже у капиталистических сучек таких нет!

– Заткнись! – рычит она, зажигая длинную, надушенную сигарету. – Василий, давай уедем отсюда! Москвичи не могут жить в такой дыре! Наши мозги сгниют! Вчера я поймала себя на том, что разговариваю с оленем, а о чем мне с ним говорить?

Тамара вскакивает на койку, обвивается вокруг Василия, проводит кончиком языка по его лицу, пальцы гладят его волосатое тело.

– Ты красивый мужчина, Василий! Ты негодяй, но умеешь делать все, что нравится женщине! – Откидывается назад, испытующе смотрит на него. – Ты говорил, у тебя есть связи. Которым может позавидовать кто угодно. Тогда какого черта мы здесь сидим? Не пора ли воспользоваться связями и уехать отсюда? – Она снова целует Синцова, ложится на него и покусывает его ухо. – Давай съездим в Мурманск. Проведем пару дней там, куда ходят морские офицеры. Прикажи запрячь в упряжку собак, и мы скоро будем в Мурманске!

– Спятила? – отвечает он. – Ты же знаешь, что мы не имеем права. У меня здесь очень ответственный пост! Внезапно здесь появляются немцы! Тогда вся ответственность ложится на меня, я командир. Это может означать повышение, награды, и, если повезет, мы уцелеем одни и сможем приукрасить случившееся!

– Скажи, Василий, с головой у тебя все в порядке? Если в живых останемся только мы, нужно будет как следует обдумать, что говорить в Москве. – Тамара пристально смотрит в его наивные глаза. – Ты встречался хотя бы с одним немцем? Они хорошие стрелки! И если они в самом деле придут сюда, мне будет любопытно посмотреть, как станет действовать твоя пьяная местная оборона!

В кафе внизу слышен громкий стук.

– Послушай их, – презрительно говорит Тамара. – Да поможет нам Бог, если сейчас сюда явятся немцы! Сколько крови прольется! Русской крови!

– Думай, что говоришь, – рычит Синцов, сердито ее отталкивая. – Ты еще не знаешь меня! – Со злобным блеском в глазах достает наган из-под подушки и приставляет дуло к ее виску. – Я ликвидирую тебя, если захочу!

– Не посмеешь, – вызывающе язвит она. – Застрелишь меня, и придется тебе трахаться с этой толстой, грязной сукой внизу. Замечал, как от нее пахнет? Она не мылась с тридцать шестого года, когда партия начала кампанию за экономию воды.

Василий откидывается назад и громко хохочет.

– Что ты за чертовка! На тебя невозможно сердиться!

Бросает ей сигарету.

Они молча курят. Потом Тамара лениво тянется к балалайке.

Василий соскакивает с койки и бешено пляшет по всей комнате па татарский манер. Поднимает наган к потолку и расстреливает все патроны в барабане.

Тамара громко хохочет и запускает хрустальной вазой в стену. Мимо ее головы летят осколки.

Василий перескакивает через мебель и, совершив большой прыжок, оказывается на койке. Грубо притягивает Тамару и кладет на себя. Она бьет его балалайкой по голове и вскрикивает от боли, когда он гасит сигарету о ее голое плечо.

– Заткнись! – кричит он. – Боль и эротика неразделимы. – Хватает Тамару за волосы и сует ее голову между своих бедер. – Бери в рот, грязная шлюха!

– Скотина, – мямлит она, смыкая губы вокруг его огромного мужского достоинства.

– Действуй! – похотливо кричит Синцов.

Она смотрит на его полное, тупое лицо и внезапно изо всех сил сжимает зубы.

Он вопит от боли и пинком отшвыривает ее.

Тамара выплевывает кусок плоти и утирает кровь с губ.

Синцов с воплем падает и прижимает руки к окровавленному паху.

– Свинья! – шипит Тамара. – Думал, со мной можно обходиться, как вздумается?

Спокойно закуривает сигарету и злобно смотрит на него.

– Бешеная сука, ты его откусила, – в отчаянии кричит он и делает несколько шагов к ней.

– Ну и что? – отвечает она с гримасой и пятится к двери. – Ты все равно не умел им пользоваться. Ты всегда хотел по-французски, но никогда не получал по-французски так, как сегодня!

– Вызови врача, – просит он, вне себя от страха и боли.

– Врача, – презрительно смеется Тамара. – Единственный врач здесь – толстуха, окончившая восьмидневные курсы медсестер. Она не сможет даже помочь опороситься свинье!

– Ты поплатишься за это, – стонет Синцов, глядя на свои окровавленные руки.

– Ты умираешь, – говорит она таким тоном, будто сообщает, что на улице холодно.

– Это убийство, – всхлипывает он, падая на пол.

– Убийство, – пронзительно смеется Тамара, – а ты говоришь, что даже не знаешь, скольких людей отправил на расстрел! Испытай теперь на себе, каково умирать!

– Ты дьяволица, Тамара, но предупреждаю! Если я умру, обо всем узнают в Москве!

– Правда? – шепчет она. – Может, кое-кто и поверит этому. В Москве узнают только то, что ты мертв, вычеркнут из списков твою фамилию и забудут тебя, как и остальных мерзавцев.

– Тамара, – хрипло шепчет он, – ты должна помочь мне. Я истекаю кровью.

– Василий, – шипит она, наклонясь над ним. – Жить тебе осталось недолго, но хочу, чтобы ты знал – мне приятно видеть, как ты умираешь!

– Тамара, ты сестра дьявола. Тебя повесят! Ты убила советского офицера!

– Я убила свинью, – пронзительно смеется она. – Ты заставил меня взять в рот! У меня бывают судороги, а знаешь, людям при судорогах вставляют между зубами деревяшку, чтобы они не откусили себе язык. Видишь ли, люди без языка не смогут рассказать НКВД, что говорят другие. Вот почему ты пожертвовал своим мужским достоинством. Может быть, тебе присвоят посмертно звание Героя Советского Союза!