Текст книги "Трибунал"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– И вешают там же? – с содроганием спрашивает оберcт.

– Конечно. Виселицы стоят рядами. Обезглавливание – единственный приговор, который военные власти попросили не приводить в исполнение на армейской территории. Это делают гражданские власти в Плётцензее. Казнь совершает главный палач. Те, кто приговорен к отсечению головы, уже отчислены из армии и считаются гражданскими.

Незадолго до отбоя в камеру вталкивают обер-лейтенанта Вислинга. Лицо его распухло и окровавлено. Он садится на пол и смотрит на обитателей камеры пустыми глазами. Почти все зубы у него выбиты, на одной коленной чашечке рана. Сломано несколько ребер. Он со вздохом жалуется на боль.

– Я бросился на дежурного офицера, хотел задушить его, – негромко объясняет Вислинг.

– Это было глупо, – говорит генерал. – Таким образом вы вредите только себе – и зачастую другим неповинным заключенным.

– Да, глупо, – соглашается Вислинг, осторожно ощупывая избитое тело.

– Здесь не так скверно, – объясняет генерал, укладываясь спать на влажном, с пятнами плесени матраце, набитом морскими водорослями. – Я побывал во многих местах, где гораздо хуже: в Торгау, Гермерсхайме, Глатце, форте Цитгау, на Адмирал Шрёдерштрассе. Эти тюрьмы – ад в полном смысле слова. Здесь, по крайней мере, нас оставляют в покое в камерах и мы получаем ту же еду, что и солдаты. Видели б вы, чем нас кормили в Гермерсхайме!

– Много времени вы провели в заключении? – с любопытством спрашивает оберcт.

– Год и два месяца, но заключение скоро кончится. Я каждое утро жду, что меня выведут. Единственный мой шанс – это если война внезапно кончится и господа из другой военной полиции придут и выпустят меня.

– Война кончится еще не скоро, – уныло говорит один из заключенных.

– На Пенемюнде вовсю проводят эксперименты с новым оружием [54]54
  В Пенемюнде располагалось конструкторское бюро и полигон, где разрабатывались ракеты «фау-1» и «фау-2». – Примеч. ред.


[Закрыть], – доносится из угла. – Это ужасное оружие, ни о чем подобном еще не слышали. Если гитлеровцы его получат, то выиграют войну.

– Я слышал об этом оружии, – говорит оберег. – Что-то связанное с тяжелой водой, которую доставляют из Норвегии.

– Я работал над ним, – говорит сидящий в углу. – Я химик, но, к сожалению, не научился держать язык за зубами. Потому и оказался здесь. Был чудесный вечер с большим количеством коньяка и красивыми девушками. Девушка, с которой я лег в постель, работала на гестапо. Гестаповцы появились на другой день, когда мы опохмелялись. Обходительные молодые люди в длинных кожаных пальто и шляпах с загнутыми спереди вниз полями. Показали овальный жестяной значок «Geheime Staatspolizei» [55]55
  Государственная тайная полиция (гестапо) (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть]и вежливо приказали: «Будьте любезны, пройдемте с нами. Мы хотели бы выяснить одну мелочь!»

Сидящий в углу химик невесело смеется и тычет пальцем себя в грудь.

– Этой «мелочью» был я! Обращались они со мной сравнительно мягко. Все окончилось примерно через час. Допрос завершен! Через месяц десятиминутное судебное разбирательство, и вот я здесь!

В шесть ноль-ноль из коридора слышится стук жестяных ведер. По двери громко стучит ключ. Это сигнал подниматься с постели и складывать в стопу матрацы.

Вскоре появляется завтрак. Ломтик хлеба с кусочком маргарина и кружка жидкого, еле теплого эрзац-кофе.

Потом начинается ожидание. Тюрьма пахнет страхом и ужасом. Минутная стрелка на башенных часах движется крохотными рывками. Часы бьют восемь раз, и тут же раздается топот кованых сапог в коридоре. Отдаются отрывистые приказания. Сталь лязгает о сталь.

В камерах прекращаются все разговоры. Глаза неотрывно устремлены на серые двери. Первую партию уже уводят. По коридору катится гулкое эхо шагов.

Разжалованный врач разражается душераздирающим плачем.

– Возьми себя в руки, приятель, – грубо укоряет его генерал. – Слезы тебе не помогут. Будет только хуже. Плач раздражает охранников. Для сожалений уже поздно. Нужно было понять раньше, что такое ничтожество, как корабельный врач, не может безнаказанно критиковать Адольфа Гитлера. Что бы ты сказал, если бы какой-то преступник назвал тебя коновалом? Смеялся бы этой шутке?

В камере воцаряется гнетущая тишина. Поблизости звякают ключами и выкрикивают фамилии.

Самый младший заключенный в камере, ефрейтор всего семнадцати лет, подходит к двери послушать. Красная роба, одеяние смерти, свободно болтается на нем.

Бывший лейтенант окаменело сидит на койке рядом с генеральской и смотрит на дверь, будто загипнотизированный. Распахнется она с секунды на секунду? Выкрикнет обладатель зверского лица под стальной каской одну или несколько фамилий?

Он начинает всхлипывать, совершенно теряет контроль над собой и валится трясущейся массой. Его измучили три недели ожидания – каждое утро.

Генерал, годящийся ему в отцы, бросает на него взгляд.

– Прекрати эту ерунду! Выпрямись, приятель! Не забывай, что ты солдат, ты офицер! Встать, грудь вперед, живот втянуть! Да, это глупо, но помогает! Тебя учили этому в школе и в гитлерюгенде. Воспользуйся этой наукой! Что должно случиться – случится. Слезы ничего не изменят!

Лейтенант начинает кричать. Ужасно! Дико!

Генерал Вагнер хватает его за грудки и отвешивает несколько звонких пощечин.

– Встать, солдат! Взять себя в руки! – отрывисто приказывает он.

Лейтенант встает, вытянув руки по швам. Он бледен, как мертвец, но собирается с духом. Безумный блеск исчезает из его глаз.

Снаружи слышны шаги расстрельной команды. Они близко. Из камер раздаются хриплые вопли.

Дежурный фельдфебель ворчит и бранится.

– Не могу выносить этого, – шепчет химик. – Я сойду с ума!

– Что ты собираешься делать, приятель? – насмешливо спрашивает генерал Вагнер. – Броситься на землю перед расстрельной командой? Сказать, что невиновен и они не должны убивать тебя?

– О, Господи, хоть бы увели меня сегодня, – стонет в отчаянии химик. – Тогда все было бы кончено.

Он встает. Рот его представляет собой красное отверстие на лице. Не успевают другие броситься к нему, как он кричит:

– Уведите меня, проклятые убийцы! Убейте! Расстреляйте меня, нацистские сволочи!

Химика бросают на пол и наваливаются на него, чтобы заглушить своими телами вопли.

Заключенные со страхом прислушиваются у двери. Войдут охранники с их длинными палками? Шум в камерах строго запрещен. Вопли считаются шумом.

Вскоре химик утихает. Садится в угол, губы у него дрожат, как у испуганного кролика.

– Если кто-нибудь из вас, вопреки ожиданиям, выйдет отсюда живым, – негромко говорит генерал, – хочу попросить передать привет моей жене, Маргрете Вагнер, Дортмунд, Хохенштрассе восемьдесят девять. Скажите, что я умер достойно. Это поддержит ее. Объясните, что все мое имущество конфисковано германской государственной казной. Поэтому я не могу послать ей даже нашего обручального кольца.

Все заключенные повторяют адрес, чтобы он врезался в память: Маргрета Вагнер, Дортмунд, Хохенштрассе восемьдесят девять.

Генерал поднимает взгляд к запотевшему окну. Какое-то время молчит. Мысли его далеко, в Дортмунде, в Вестфалии.

– У меня такое ощущение, что за мной придут сегодня, – внезапно говорит он, оглаживая красную робу.

Но за генералом в тот день не пришли.

Часы на башне бьют одиннадцать раз. Вся тюрьма облегченно вздыхает. До восьми ноль-ноль завтрашнего утра еще долго.

– На прогулку, марш, марш!

В тюремных блоках раздаются пронзительные свистки. Повсюду поднимается шум.

Лязгают кандалы. Позвякивают ключи. Топают сапоги. Тяжело дыша, прыгают одетые в красное заключенные. Тех, кто упадет, безжалостно бьют прикладами.

Долго и злобно строчит автомат. Заключенный, пытавшийся заговорить с одним из товарищей по несчастью, падает в лужу крови. Его волокут, будто мешок, обратно в камеру. Голова его глухо постукивает о ступени лестницы.

– Грязная собака, свинья, – орут на него охранники. Ничего иного они в своей ярости не могут придумать.

Подбегает фельдфебель-медик, на боку у него сумка с красным крестом. Злобно смотрит на раненого заключенного.

– Бросьте это дерьмо на пол, – рычит он. – Я вдохну в этого ублюдка достаточно жизни, чтобы его можно было отнести к расстрельному столбу!

– Не одурманивай его, – угрюмо говорит один из охранников.

– И не подумаю, – отвечает фельдфебель-медик. – Я бы его кастрировал, будь моя воля!

Все трое громко смеются.

Плац полон людей. Приговоренные в красных робах смешиваются с обычными заключенными в серо-зеленых мундирах, которые чувствуют себя королями по сравнению с «красными».

– В колонну по три, ста-ановись! – кричит дежурный фельдфебель. – Шаго-ом марш! Соблюдать дистанцию, тюфяки! Песню!

 
Ich bin ein freier Wildbretzschutz
Und hab' ein weit' Revier,
So weit die braune Heide reicht,
Gehurt das Jagen mir…
Ich bin ein freier Wildbretzschutz… [56]56
  Я вольный охотник, / И мой простор широк, / Так широк, что вересковая пустошь / Слышит, как я охочусь… / Я вольный охотник… (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть]
 

Прогулка всегда кончается всевозможными запугиваниями, в зависимости от настроения дежурного фельдфебеля.

Вторая половина дня проходит быстро. По плацу медленно ползут длинные тени, взбираются на стену напротив окна. Наступает вечер, затем ночь. Разговоры шепотом; голоса дрожат от страха. Смертный час близится.

Завтрак съедают в молчании. Аппетита почти ни у кого нет. С часовой башни вновь раздаются восемь смертных ударов.

Уверенные голоса отражаются от казарменных стен и проникают во все камеры.

Расстрельная команда идет в ногу по коридору. Тяжелые шаги приближаются к камере номер сто девять.

Девятеро заключенных затаивают дыхание. Приоткрыв рты, широко раскрытыми глазами неотрывно глядят на дверь. Они знают, что расстрельная команда остановилась напротив их камеры. Звякают тяжелые ключи. С пугающим, как выстрел, звуком ключ входит в замок. «Клик, клик», – издает он, дважды поворачиваясь.

Массивная дверь распахивается. В дверном проеме предостерегающе поблескивает каска. Ружейные приклады скребутся о бетон. Тишина, тишина, напряженная тишина.

Глаза на зверском лице под каской смотрят в камеру. Чью фамилию произнесет этот человек, раскрыв тонкие, бесцветные губы?

Генерал Вагнер делает полшага вперед, лицо его белеет, как мел. Губы почти фиолетовые. Страх смерти ползет по спине холодными мурашками. Он уверен, что будет названа его фамилия.

Химик и лейтенант вжимаются в угол. Маленький ефрейтор стоит за столом, рот его приоткрыт, словно он собирается издать вопль.

Дверь захлопывается. Это была ошибка. Кандидат на расстрел находится в соседней камере.

Долгий, завывающий вопль ужаса разрывает напряженную тишину. Кого-то волокут по бетонному коридору. Три железных прута на окне уже отбрасывают тень. Когда появится тонкая, как карандашная линия, тень от четвертого, будет одиннадцать часов, и жизнь начнется заново.

Атмосфера становится почти веселой.

«Ну же», – ну, думает оберcт. Тень почти достигла раковины умывальника. Из дальнего конца коридора доносятся тяжелые шаги. Они быстро приближаются.

– Они больше никого не могут взять, – шепчет лейтенант, глядя в ужасе на то место, где появится четвертая тень.

– Скоро увидим, – спокойно отвечает генерал, делая два шага к двери.

Юный ефрейтор начинает конвульсивно всхлипывать. На него никто не обращает внимания. Каждый думает о себе.

«Тень, появись», – молит обер-лейтенант Вислинг. До одиннадцати часов не может быть больше нескольких секунд.

Тяжелые шаги неумолимо приближаются. Ни одни армейские сапоги в мире не издают такого зловещего звука, как немецкие. Они сделаны так, чтобы вселять страх и ужас в тех, кто его слышит.

Шаги минуют дверь. Чуть дальше по коридору слышится отрывистая команда. Шаги возвращаются. Топ! Топ! Топ! Замирают прямо напротив сто девятой камеры.

Что-то неладно. Четвертая тень уже ясно видна.

Заключенные глядят на нес, хватаются за эту тень, как утопающие за соломинку. После одиннадцати людей не забирают. Такого никогда не случалось. Почему должно случиться сегодня?

Пробейте, часы, ради бога, пробейте! Дайте нам еще день жизни! Жизнь так коротка, еще один день чудесный дар, даже в тюрьме.

Звякает ключ. Звук, с которым он входит в скважину, выматывает нервы. Этот звук может произвести только влюбленный в свое дело охранник.

Не успевает дверь распахнуться, как с часовой башни раздаются одиннадцать ударов. Ключ выходит из замка. Совершать казни после одиннадцати часов запрещено приказом.

По тюрьме разносится резкая команда.

– На пле-чо! Правое плечо вперед, марш!

Топ! Топ! Шаги удаляются по коридору и затихают.

– Господи Боже! – вздыхает химик в углу. – Ни за что не поверил бы, что человек может вынести такое, не лишившись разума. Неужели у них нет к нам никакого сочувствия?

– В Германии сочувствия не существует, – саркастически смеется генерал. – Но, по крайней мере, можно быть уверенными в одном. Завтра между восемью и одиннадцатью часами одного из нас заберут.

– Кого? – спрашивает лейтенант дрожащим голосом.

– Если ты очень смелый, постучи в опускную дверцу и спроси, – улыбается генерал. – Но могу уверить, что если тебя – завтра утром ты не сможешь подойти к расстрельному столбу без посторонней помощи!

– Подлые дьяволы, – яростно шепчет лейтенант.

– Дьяволы, – язвительно усмехается генерал. – А ты учился в военной академии! Дорогой мой молодой человек, они такие же дьяволы, как ты или я. Просто продукт военного обучения в Третьем рейхе. Будь же честен! Разве ты не восхищался этим обучением, пока не познакомился с немецкой системой военных трибуналов?

Лейтенант молча кивает, соглашаясь с генералом Вагнером. Он вполне мог быть здесь одним из офицеров охраны. Но по иронии судьбы один из приговоренных к смерти.

Обер-лейтенант Вислинг смотрит на генерала Вагнера. «Неужели этот человек сделан из твердого дерева и железа?» – думает он. Охранники определенно приходили за ним. Он давно перешел нормальный лимит времени для ношения красной робы и должен это знать.

– В тридцать четвертом году я последний раз участвовал в соревнованиях по стрельбе в Морреленшлюхте, – говорит оберcт Фрик, глядя на серое окно. – Шел август, было жарко. Мы до отвала наелись перезрелых вишен, которые лежали толстым ковром под деревьями. Они осыпались от взрыва минометной мины. У нас разболелись животы…

Дверь распахивается с обычным стуком, испуганно входит новый заключенный.

– Фельдфебель Хольст, сто тридцать третий пехотный полк, Линц, Донау, – представляется он.

– Оберcт Фрик, пятый гренадерский полк, Потсдам, – печально улыбается оберcт.

– Аристократы в красивых шляпах, – саркастически говорит генерал Вагнер. – Я не из столь престижной части. Одиннадцатый танковый полк, Падерборн.

– Я был в Падерборне, – говорит семнадцатилетний ефрейтор. – Пятнадцатый кавалерийский полк.

И щелкает каблуками. Он все еще. разговаривает с генералом, пусть даже разжалованным и приговоренным к смерти.

– Лейтенант Похль, двадцать седьмой артиллерийский полк, Аугсбург, – представляется испуганный молодой лейтенант.

– Какими официальными мы вдруг стали, – смеется Вислинг. – Ну что ж: обер-лейтенант Вислинг, девяносто восьмой горнострелковый полк, Миттенвальд.

– Знаете Шёрнера? – спрашивает генерал. – По-моему, он командовал вашим полком.

– Да, он был оберст-лейтенантом. Теперь он генерал-фельдмаршал [57]57
  Фердинанд Шёрнер был произведен в генерал-фельдмаршалы 5.4.1945, т.е. после описываемых событий. – Примеч. ред.


[Закрыть], и ненавидят его не меньше, чем прежде, – с горечью улыбается Вислинг.

– Когда у нас проходили соревнования по стрельбе в Морелленшлюхте, – продолжает оберcт Фрик, – ругаться запрещалось. Было важно, чтобы мы не нервничали, когда подойдет наша очередь. Мы наслаждались жизнью в Морелленшлюхте, но только в летнее время. Зимой там было очень холодно, ветрено. Казалось, холод приходил из России и держался среди тех искривленных деревьев.

– А теперь вам предстоит окончить жизнь в Морелленшлюхте, – сухо говорит генерал. – Знали вы, что во времена кайзера там тоже казнили солдат?

– Нет, понятия не имел.

– Это одна из самых удивительных черт в нас, немцах, – апатично вздыхает генерал. – Мы никогда ничего не знаем. Мы – нация в шорах. Бог весть, сколько невиновных людей было расстреляно в Морелленшлюхте.

– Когда расстреливают, больно? – неожиданно спрашивает юный ефрейтор.

Сокамерники удивленно глядят на него. Никто из них об этом не думал. Страх смерти был таким ошеломляющим, что ни один не задумывался о возможной физической боли.

– Думаю, ты ничего не почувствуешь, – уверенно отвечает генерал. – Одна пуля может убить мгновенно. Государство в своей щедрости дает тебе двенадцать!

– Я думаю, меня не расстреляют, – говорит с истеричной ноткой в голосе лейтенант. – Меня отправят в специальные войска. Я нутром это чувствую. Я это знаю. Когда узнают о моей специальности, то поймут, как я могу быть полезен в спецвойсках! Даю слово, что навещу вашу жену и передам ваше последнее сообщение, герр генерал. Я почитаю вас и восхищаюсь вами!

– Не нужно, – вздыхает генерал. – Это большой недостаток у нас, немцев, что нам вечно нужно кого-то почитать и за кого-то сражаться.

По коридору громыхает тележка с едой. Часы бьют восемь.

Команды, лязг оружия, крики и брань, позвякивание ключей. Тюрьма гудит от нервозности.

Теперь на полу снова три теневых полоски. Вскоре появится четвертая. Дверь со стуком распахивается.

– Пауль Кёбке, – рычит фельдфебель.

Химик, который не мог держать язык за зубами, поднимается на ноги.

– Нет, нет, – стонет он. – Это ошибка. Я здесь недавно. Это, должно быть, вас, герр генерал!

– Заткнись, Кёбке, – раздраженно гремит фельдфебель, делая шаг в камеру. – До генерала дойдет очередь, как и до всех вас. Сегодня твоя очередь, так что пошевеливайся! Группа попутчиков ждет.

Он так толкает Кёбке, что тот падает в руки двух унтер-офицеров, которые с отработанной легкостью надевают на него наручники.

– До скорой встречи, – ухмыляется фельдфебель, захлопывая дверь.

КАЗНЬ

Отечество вправе требовать, чтобы люди жертвовали всем ради него. Поэтому я приказываю, чтобы каждый человек, способный носить оружие, был немедленно призван, невзирая на возраст и состояние здоровья, в армию и отправлен с бой с врагом.

Адольф Гитлер, 25 сентября 1944 г.

– Черт бы вас побрал! – сердито говорит Старик, войдя в подвал и увидев нас лежащими среди бутылок.

– Потише, – стонет Малыш. – В голове у меня чертенок изо всех сил вбивает колышки для палатки!

– Грязные свиньи! – бранится Старик.

– Ты совершенно прав, – икает Грегор. – Не годится сидеть здесь, в сыром подвале и напиваться.

– Святая Агнесса, – мямлит Порта. – Если и дальше продолжать так, мы рискуем превратиться в алкоголиков и окончательно испортить себе печень!

– Голова, – стонет измученный Барселона. – Давайте выйдем наружу, узнаем, может, уже заключили мир, пока мы пили красноармейскую водку ?

Старик продолжает ворчать на нас и перестает, лишь когда мы появляемся среди плодовых деревьев и видим круглую каску, которая медленно появляется из-за дорожного заграждения.

Раздается выстрел, каска исчезает. Мы бросаемся на мокрую траву и целимся в то место. Вскоре появляется еще одна круглая каска.

Автоматический карабин Хайде изрыгает огонь, и каска валится по другую сторону заграждения.

Проходит почти двадцать минут, и появляется другая каска.

На сей раз стреляет Порта, пуля разносит лицо солдата противника.

Снова долгий период ожидания. Потом опять появляется каска.

– Они что, спятили? – бормочет Старик, постукивая себя по лбу.

Грохочет снайперская винтовка Малыша.

Каска взлетает в воздух и, перевернувшись, со стуком падает.

Больше касок не появляется, и мы, крадучись, заходим за бараки.

Там лежат солдаты противника с пробитыми пулями лицами.

Мы обшариваем их карманы, сумки с провизией и беспечно плетемся дальше.

Главный механик Вольф ведет суд, сидя за большим круглым столом в столовой пятой роты, по бокам его стула расположились два волкодава, готовые по малейшему знаку главаря немецкой мафии разорвать кого угодно в клочья.

Два телохранителя-китайца сидят каждый на своем стуле позади своего повелителя. На каждого входящего в столовую они смотрят как на врага, которого нужно обезвредить как можно быстрее.

Вокруг стола толпятся восхищенные подхалимы, временные мальчики на побегушках, которые остаются в гарнизоне лишь до тех пор, пока устраивают своего хозяина.

Порта останавливается и с деланным удивлением хлопает себя по лбу.

– Как. ты все еще жив, вонючка? – радостно кричит он. – Говорил тебе кто-нибудь, что ты похож на грязную задницу? Давайте проветрим столовую. Тут несет, как в канализации!

– Ты стерпишь это? – спрашивает оружейник, угодливо наклоняясь к Вольфу, который откидывается вместе со стулом назад, подражая важным персонам, которых видел в американских фильмах. Оценивающе смотрит на Порту, нисколько не чувствуя себя оскорбленным. Это роскошь, которая может стоить денег, а деньги – единственное, что Вольф любит и чтит. Ему можно плевать в глаза, если ты готов платить за эту привилегию.

Малыш хватает оружейника за грудки и поднимает, словно готового к закланию кролика.

– Ты чего? – кричит оружейник, суча в ужасе ногами.

– Заткнись, вошь, – рычит Малыш; он настроен ломать вещи, колотить людей, крушить, что попало, – словом, охвачен нормальным, здоровым порывом делать то, на что другие обратят внимание.

Главный механик Вольф смеется, довольный перспективой оживления унылого, серого дня. Подхалимы громко смеются вместе с ним. Они просто не смеют вести себя иначе.

– Ты смеешь поднимать руку на унтер-офицера! – кричит оружейник, пытаясь ударить ногой Малыша в лицо.

– Унтер-офицера! – презрительно усмехается Малыш, вертя его в воздухе, будто лопасть крыла ветряной мельницы. – Ты всего-навсего принадлежность к шомполу!

– Убей его, – человеколюбиво предлагает Порта, осушив залпом большую кружку пива. Довольно рыгает и требует повторения.

Подбегает повар, обер-фельдфебель Вайс, с «парабеллумом» в руке.

– Пусти его, – кричит он, наводя пистолет на Малыша. – Не воображай, что ты все еще среди эскимосов и можешь делать все, что вздумается. У меня в столовой существует дисциплина, особенно в кухне. Пусти этого человека! Это приказ!

– Какого человека? – спрашивает Малыш, поднимая мямлящего оружейника над головой.

– Того, что у тебя в руках, скотина, – орет обер-фельдфебель, окончательно потеряв контроль над собой.

– Это не человек, это принадлежность к шомполу, – отвечает Малыш и снова вертит оружейника в воздухе.

– Пусти его! – вопит обер-фельдфебель Вайс, наводя пистолет на нас, словно собираясь стрелять кур.

– Ну, ладно, – покорно вздыхает Малыш и швыряет оружейника в закрытое окно; мимо наших голов летят осколки стекла и щепки.

Обер-фельдфебель замирает в нерешительности, глядя на остатки окна, за которым исчез оружейник.

– Герр обер-фельдфебель, ваше приказание выполнено! – усмехается Малыш, отдавая честь.

Побагровевший Вайс глубоко вздыхает. Несколько раз открывает и закрывает рот, но оттуда не исходит ни звука. Он похож на воздушный шар, из которого вышел воздух.

– Я не позволю тебе портить мою столовую, – смиренно скулит он. – Допивай свое пиво и плати в кассу. Пой хорошие немецкие песни, моли Бога о победе, а помимо того – ни звука. Если не будешь соблюдать правила, получишь по уху!

– Положись на нас, мы верующие, – отвечает Малыш и высовывается в разбитое окно посмотреть, где оружейник.

Подхалимов прогоняют от круглого стола, будто воробьев с только что засаженной грядки.

– Сдавай карты, – дружелюбно приказывает главный механик Вольф. – Двойные ставки!

Вайс втискивается за стол и с надменным видом требует карту.

– Тебя кто приглашал? – удивленно спрашивает Порта, делая сильный упор на первое слово.

– Думай, что говоришь, – с важным видом предостерегает Вайс. – Сам ты кто такой? Я намного выше жалкого обер-ефрейтора.

Порта снисходительно смотрит на него.

– Ну и ну, черт возьми! Не знаешь, что я в одном звании с главнокомандующим, обер-ефрейтором Гитлером?

– Кончайте вы! – категорично вмешивается Вольф. – Сдавай карты. Порта, а ты, Вайс, заткнись, а то вылетишь отсюда!

– Вылечу из моей кухни? – взволнованно кричит кухонный генерал. Вид у него такой, будто он хочет что-то устроить.

– Из твоей? Тут нет ничего твоего, – уверенно заявляет Вольф. Я приказал гауптфельдфебелю Гофману дать тебе эту кухню, потому что считал тебя одним из своих людей. Но, может, я ошибся?

– Нет-нет. Я всегда с тобой, – униженно отвечает кухонный генерал, при мысли о возвращении обратно на передовую на лбу его выступает пот.

– Тебе нужно больше четырех карт? – спрашивает с кривой улыбкой Порта, увидев соколиным глазом, что Вайс спрятал одну.

– Если попытаешься нас обжулить, – рычит Вольф с наигранным пафосом, – то дружба между нами кончается, ты быстро простишься со своей кухней и вернешься в траншеи вести доблестную, но безнадежную войну за фюрера и отечество!

Вайс мрачнеет. Уже конец месяца, и у него катастрофическая недостача. Ему необходимо выиграть несколько сотен марок. Он больше не может допустить, чтобы продукты уплывали на черный рынок. Офицер, заведующий кухней-столовой, уже трижды выражал удивление уровнем краж. Карточный домик Вайса вот-вот рухнет.

– У тебя такой вид, будто ты думаешь о походе наполеоновских орд на Москву, – усмехается Порта, глядя на бледное лицо Вайса со свирепым удовольствием.

Вольф выигрывает первые две партии, потом еще три. Он в шумливом, хорошем настроении.

– Может, хватит плутовать? – с любопытством спрашивает Порта, жадно глядя на большую стопку денег перед Вольфом.

– Я отвергаю эти инсинуации с тем презрением, какого они заслуживают, – надменно отвечает Вольф.

Грегор досадливо бранится. Он уже просадил большую сумму. Старик молча нервничает, проиграв двести марок, .которые собирался отправить домой Лизелотте.

Вайс чуть не плачет. Просит о небольшом краткосрочном займе. Он все еще надеется, что стопки денег перед Вольфом и Портой могут поменять владельцев.

Порта щедро придвигает к нему пятьсот марок.

– Только подпиши этот листок бумаги, пожалуйста!

Вайс пробегает глазами написанное.

– Под восемьдесят процентов! – возмущенно орет он. – Это ростовщичество! Как ты смеешь делать такое предложение старшему по званию, шеф-повару? Знаешь, что это нарушение уставов, даже гражданское преступление?

– Будем обсуждать противозаконные действия? – спрашивает Порта с лукавым выражением в глубоко посаженных глазах. – Что скажешь об обер-фельдфебеле, который занимает деньги у людей других званий?

– Дать ему пинка в задницу и сорвать с него к чертовой матери нашивки! – выкрикивает Малыш, воспользовавшись возможностью припрятать две карты.

На взятые в долг Вайсом деньги он уже смотрит как на свои.

Вайс сдается и с кислым выражением лица подписывает расписку. Быстро кладет пятьсот марок в карман, словно боится, что их кто-нибудь стащит.

Порта громко отхаркивается. Плевок попадает в стоящее у двери ведро.

– Прекрати пачкать посуду, – злобно предупреждает Вайс. – Это не плевательница, это ведро для кофе третьей роты.

– Хорошо, – с готовностью отвечает Порта. – В следующий раз плюну тебе в рожу.

Вольф ржет и снова выигрывает.

Грегор берет у Порты в долг, но, естественно, тоже под восемьдесят процентов.

Вайс кладет карты. Он не понимает, как можно всякий раз получать такие скверные. Лицо его побледнело, как у мертвеца. После третьей партии, в которой он не принимает участия, Вайс шепотом просит о новом займе.

Порта с сомнением смотрит на него, но после долгой паузы придвигает к нему триста марок и торжественно разворачивает новую расписку.

– Что за черт? – кричит Вайс, покраснев, как рак. – Оплатить в течение суток! Почему?

– Потому что ты очень ненадежный должник, – нагло усмехается Порта, продолжая ловко раздавать карты.

– Ненадежный должник? – подавленно бормочет Вайс. – Что ты знаешь об этом?

– Больше, чем ты думаешь, – понимающе улыбается Порта. – Как только ревизоры проверят твои склады, ты отправишься в ряды великих безвестных героев.

Вайс синеет.

– Ты намекаешь, что я вор?

– Не думал, что ты так туп, – развязно усмехается Порта и чуть не подскакивает, увидев, что на руках у него три короля.

Вольф снова ржет и с притворным дружелюбием хлопает Порту по плечу.

– Видимо, ты прав, Порта. Мы с тобой можем за километр унюхать воришку. Вайс прямо-таки смердит глупостью и подмышечным потом!

– Надеюсь, твое чувство юмора не исчезнет при этом зрелище, – усмехается Порта, с победным видом кладя трех королей на стол.

– И твое, – блаженно улыбается Вольф, выкладывая двух тузов и даму. Его рука уже тянется к деньгам Порты.

– Постой-постой! – выкрикивает Малыш, бросая двух тузов и короля. Он быстро заменил двойку одним из тузов, на которых сидел.

– Ты не плутуешь, а? – спрашивает Порта, сурово глядя на Малыша.

– В жизни не плутовал! – громко протестует оскорбленный Малыш.

Порта оглядывает сидящих за столом. Он понимает, что Малыш смошенничал. Тройка, на которой Порта сидит, заменив ее на короля, кажется докрасна раскаленной, и он не сомневается, что Малыш тоже сидит на подмененной карте. Можно, конечно, потребовать, чтобы Малыш встал и оказался разоблаченным, но если у Малыша выдался один из редких светлых моментов, он потребует, чтобы встали все, и Порта сам тоже будет разоблачен. С другой стороны, возможно, что и еще кое-кто сидит на картах. Это будет означать, что игру придется начинать сначала, и все выигрыши придется вернуть. Он мысленно делает молниеносный подсчет и решает оставить все, как есть. С займами под восемьдесят процентов и выигрышами он не остался в накладе. Однако решает следить за Малышом, как овчарка за краденой костью.

Порта выигрывает следующие пять партий.

Вайс выходит из игры и спускается в подвал поесть хлеба с сахаром. Он слышал, что сахар – источник энергии. Порта дает Вайсу еще один заем, но на сей раз ему приходится оставить в залог пятьдесят килограммов кофе. Что рота будет утром пить вместо кофе, Вайса не волнует. До завтрака еще долго, за это время может произойти многое.

Дверь со стуком распахивается, входит штабс-интендант Зиг, под мышкой у него большой, угрожающе черный портфель, украшенный орлом рейха. Толстый, колыхающийся, он плюхается на шаткий стул, скрипящий под его тяжестью.

Лицо Вайса становится зеленым.

– Какого черта тебе нужно? – спрашивает Вольф, не пытаясь скрыть недовольство этим неожиданным визитом.

– Ладно, ладно, – обрывает его Зиг с высокомерной миной и со стуком кладет на стол портфель, где тот лежит с угрожающим видом бомбы замедленного действия. – Было бы разумнее держаться немного попроще, тебе не кажется?

Он щелкает пальцами и обнажает пожелтевшие от табака зубы в неприятной усмешке.

– Может быть, разумнее и для тебя, сынок, – говорит Вольф, усмехаясь по-волчьи [58]58
  Вольф (нем. Wolf) – волк. – Примеч. пер.


[Закрыть]; Зигу эта усмешка ничего хорошего не сулит.

Зиг, сощурясь, смотрит на Вольфа.

– Даже если это будет последним моим делом в жизни, – шипит он, – я позабочусь, чтобы тебя и Порту изрешетили пулями еще до конца войны!