Текст книги "Трибунал"
Автор книги: Хассель Свен
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Что вы сделали? – спрашивает оберcт Фрик, глядя на казначея.
– Ничего! – отвечает тот.
В камере напротив слышится приглушенный смех.
– Где еще встретишь невиновных людей, как не в тюрьме, – язвит обер-ефрейтор.
– За что вы здесь? – спрашивает оберcт морского офицера, корветтен-капитана, который сидит в своей камере, беззаботно мурлыча под нос. Левый глаз у него выбит, осталась только красная впадина.
– За пение, – бодро отвечает морской офицер.
– Пение? – удивленно переспрашивает оберcт.
– Я сказал именно так.
– За это не могут сажать в тюрьму, – говорит оберcт.
– Еще как могут, – отвечает моряк. – Могут посадить и за меньшую провинность.
И начинает негромко петь:
Wir werden weitermarschieren
Wenn Scheisse vom Himmel füllt.
Wir wollen zurück nach Schlickstadt,
Denn Deutschland ist der Arsch der Welt!
Und der Führer kann nicht mehr! [47]47
Мы шли вперед, / Когда с неба полетело дерьмо. / Мы хотим вернуться в грязный город. / Потому что Германия – задница мира / И фюрер больше ни на что не способен! (нем). – Примеч. пер.
[Закрыть]
– Господам с дубовыми листьями на воротниках [48]48
Дубовые листья различной конфигурации носили в петлицах все старшие эсэсовские чины, начиная со штандартенфюрера (полковника). – Примеч. ред.
[Закрыть]моя песня не понравилась. И теперь меня, видимо, повесят.
– Не может быть! – изумленно восклицает оберcт. – Людей не вешают за такую ерунду!
– В данном случае вешают, – улыбается морской офицер. – Я пел эту песенку, стоя на мостике своей подводной лодки, когда мы вернулись после налета на базу в Бресте. Моего старпома тоже ждет виселица. Он спросил большого эсэсовского чина, который приехал поздравить нас с возвращением, жив ли еще Grofaz [49]49
Grosster Feldherr alles Zeiten (нем.) – величайший полководец всех времен, насмешливое прозвище Гитлера. – Примеч. авт.
[Закрыть].
– Был пьян? – удивленно спрашивает оберcт Фрик.
– Нет, просто полюбопытствовал. Какую попойку мы бы закатили, если б кто-нибудь подложил бомбу под Гитлера, пока мы сражались с англичанами!
Разговор прерывает пронзительный вой сирены воздушной тревоги.
По коридору бежит фельдфебель.
– Всем лечь на пол, руки на затылок! В таком положении вы в безопасности от шрапнели. Тот, кто встанет, будет беспощадно расстрелян! – орет он.
Здание сотрясается от взрыва. Свет гаснет, вся тюрьма погружается в темноту. Время от времени свет осветительной бомбы падает на испуганные, пепельные лица.
Тюрьму окутывает гнетущая тишина. Потом слышится грохот взрывающихся бомб. Кажется, они падают градом возле Шпрее. С потолка сыплется побелка. Кажется, что идет снег. Позвякивают разбитые стекла. Течет пылающий фосфор.
Берлин стонет в смертных муках. Непрестанно грохочут крупнокалиберные зенитки на Бендлерштрассе.
– Помогите, помогите, выпустите меня! Мама! Мама! – раздается пронзительный голос ребенка.
– Заткнись, гаденыш! – раздается грубый, командный голос. – Лежи на полу!
Слышатся два выстрела. Загорается лампа. Сдавленная брань, и опять все тихо.
Это час смерти. Смерть за стенами. Смерть внутри стен. Она торопится повсюду. В движении или скорчась в углу, каждый чувствует близость ее холодной тени.
Одни привыкают к ней и становятся флегматичными. Другие сламываются и попадают в унылый сумасшедший дом. Кое-кого утихомиривают ружейными выстрелами. Нервы натянуты до предела по всему городу, в тюрьмах, лазаретах, бомбоубежищах, на улицах, в подводных лодках, в пропахших маслом кабинах танков, в казармах учебных подразделений. Куда ни взгляни, безраздельно правят смерть и страх.
Протяжный вой сирены возвещает конец воздушного налета, но передышка длится всего несколько часов. Потом бомбардировщики с белыми звездами или красно-бело-синими кругами на крыльях появляются снова.
Берлин в огне.
По улицам грохочут пожарные машины. Но им не справиться со своей задачей. Изо дня в день берлинская пожарная служба борется с пожарами от зажигательных бомб.
Из коридора слышится беспокойный, раздражающий шум. Позвякивают ключи. Железо лязгает о железо.
– Проклятье! Этот мерзавец повесился!
– Избавил нас от хлопот, – слышится другой грубый голос. – Поставить бы их всех к стенке и расстрелять из пулемета!
В восемь часов первые заключенные отправляются в трибунал. Под вечер появляется взвод солдат, чтобы увести приговоренных. Больше приговоренные не вернутся. Что происходит с ними, никто не знает.
Однажды утром вызывают оберста Фрика и обер-лейтенанта Вислинга. Четверо солдат ведут их в суд и запирают поодиночке в тесные камеры.
Перед тем, как предстать перед судом, им разрешают недолго поговорить с защитником, дружелюбным пожилым оберст-лейтенантом [50]50
Соответствует чину подполковника. – Примеч. ред.
[Закрыть].
– Многого сделать для вас не могу, – говорит он, пожимая им руки. – Но правила требуют моего присутствия. А как вам известно, мы питаем громадное почтение к порядку и правильности.
– Это предварительное слушание? – с надеждой спрашивает оберcт Фрик.
– Какое чувство юмора, – громко смеется оберст-лейтенант. – Предварительное слушание? Его нет в процессуальных нормах, тем более в таких делах, как ваше. Все совершенно ясно, результат давно предопределен. Я очень бы удивился, если б ваш приговор не был подписан кригсгерихтратом [51]51
Кригсгерихтрат – советник военного суда, чиновник военной юстиции. – Примеч. ред.
[Закрыть]. Вы не выполнили приказ фюрера и сознались в этом! Хотел бы я видеть защитника, который мог бы что-то сделать для вас! Курите? – протягивает он золотой портсигар оберсту. – Заседание начнется в десять часов. – Смотрит в окно. Там хлещет дождь. —Обвинитель хочет, чтобы вас повесили. Но, думаю, вы это знаете. Я попытаюсь добиться расстрельного приговора. Поскольку у вас много наград, думаю, мне это удастся. К наградам еще существует какое-то почтение, хотя уже появляются обвиняемые, награжденные Рыцарским крестом. Всего полгода назад это было бы невероятно. Господи, посмотрели бы вы на себя! У вас не было возможности побриться и выгладить мундиры? Вид такой, будто вы прямо из траншей. Это произведет скверное впечатление на председателя суда.
– Мы не можем ни побриться, ни умыться, – уныло говорит обер-лейтенант Вислинг.
– Очень жаль, – говорит оберст-лейтенант. – Все идет к черту. Иногда у нас бывает до двадцати смертных приговоров за день. Вчера приговорили трех генералов. Не думайте, что мне это нравится! Но я вынужден! Я солдат! – Он хлопает себя по ноге. Звук гулкий. Неестественный. – Киевский котел, – печально улыбается он. – Я командовал батальоном в моторизованном пехотном полку.
– Фронтовой офицер? – спрашивает без интереса оберcт Фрик.
– Да, – вздыхает оберст-лейтенант, – скоро никого из нас не останется. – Снова смотрит в окно на дождь, хлещущий по стеклам. – Grofaz не сможет выиграть эту войну.
– Трагедия, – негромко произносит оберcт.
– Трагедия? Почему? – спрашивает защитник. – Мы, немцы, похожи на голодных собак, бегущих за колбасой, свисающей у них перед носом. Пытаемся схватить ее, но никак не схватим!
– Много времени займет эта юридическая процедура? – нервозно спрашивает оберcт.
– Десять минут, от силы двадцать. Судьи очень заняты. Сегодня предстоит рассмотреть много дел. Ваше не особенно сложное. Вам было б незачем являться в суд, если б этого не требовали правила. Фельдфебель из охраны мог бы несколько дней назад сказать вам об исходе.
– Тогда нам вполне можно бы вернуться в свои камеры и обойтись без этого спектакля, – считает обер-лейтенант Вислинг.
– Нет, тут вы ошибаетесь. Вы забыли о правилах. Никто из немцев не нарушает правил. Правила и статьи – жизненная необходимость, – говорит защитник серьезным тоном.
Полицейский вермахта открывает дверь и громко щелкает каблуками.
– Что ж, давайте с этим кончать, – вздыхает защитник, поднимаясь на ноги.
В зале суда холодно. Адольф Гитлер смотрит со стены на обвиняемых. Это не предвещает ничего хорошего. Кажется, что громадный портрет живой и испускает эманацию беспощадного самооправдания.
Обвинитель занимает место за столиком слева от председателя суда. Раскладывает перед собой несколько документов. Их немного, однако для смертного приговора достаточно.
Входят трое офицеров-судей. Отдают портрету Гитлера нацистский салют.
Обвинитель сразу начинает орать. Именно это от него и требуется. Лицо ею становится лиловым. Голос повышается до самой высокой октавы.
– Эти изменники, – кричит он, – пытались вонзить нож в спину нашим сражающимся на передовой солдатам! Они совершили чудовищное преступление. Они не просто изменники, но и обыкновенные убийцы, которые отдали раненых немецких героев в руки советских недочеловеков – и совершили это гнусное преступление лишь для того, чтобы спасти свои жалкие шкуры. Кроме того, они пытались убедить других немецких солдат принять участие в их преступной деятельности. Когда от их отвратительного предложения отказались, этот негодяй-оберст приказал доблестным немцам принять участие в преступлении и бросить раненых, будто кучу отбросов. Я требую, чтобы оба обвиняемых были приговорены к смерти но статье 91-а: неповиновение приказам и содействие противнику; статье восьмой, пункт два: предательство народа и безопасности государства; статьям семьдесят третьей и сто тридцать девятой, пункты три и четыре: государственная измена. Я не прошу принять во внимание статью сто сороковую: дезертирство. Сожалею, что нет более тяжкого наказания, чем смертный приговор. В данном случае он слишком гуманный.
Трое офицеров-судей что-то чертят на лежащей перед ними бумаге, не пытаясь скрыть, что находят скучным этот процесс, и слушают обвинителя лишь, в пол-уха.
Обвинитель садится и с улыбкой кивает защитнику.
Защитник несколько секунд перебирает документы. Потом медленно встает, одергивает мундир, проводит по седеющим волосам холеной рукой с маникюром и по-товарищески улыбается обвинителю и председателю суда.
– Я прошу суд принять во внимание награды обвиняемых офицеров и их преданность долгу, отраженную в их предыдущих послужных списках. Прошу суд с милосердием отнестись к их преступлениям.
Он снова садится, избегая укоризненного взгляда оберста.
– Хотят обвиняемые сделать какое-нибудь заявление в свою защиту перед вынесением приговора? – спрашивает кригсгерихтрат, нетерпеливо взглянув на свои часы.
Оберcт Фрик встает и начинает объяснять безнадежность положения в том полярном аду.
– Вы попусту отнимаете у суда время, – резко обрывает его кригсгерихтрат. – Бросили вы раненых немецких солдат на милость русских, да или нет? Дали вы приказ своему подразделению отступать, да или нет?
Оберcт понимает, что противостоять этой холодной логике невозможно.
– Да, – отвечает он и грузно садится.
– А вы, – кригсгерихтрат указывает подбородком на обер-лейтенанта Вислинга, – заявляли откровенно, что согласны со своим командиром?
– Все это судопроизводство представляет собой смесь правды и лжи, бесчестное жонглирование фактами, – пронзительно выкрикивает Вислинг. – Я отказываюсь признавать эту пародию на правосудие! Это бойня! Любой уважающий себя судья постыдился бы присутствовать на ней!
– Сядьте и замолчите! Такого негодяя в этом зале еще не было, – кричит обвинитель, побагровев от злости.
Кригсгерихтрат кивает и перешептывается со своими помощниками. Потом негромким, любезным голос начинает читать документ, который лежал перед ним на протяжении всего процесса:
– За трусость, оскорбление фюрера, главнокомандующего великой немецкой армией, содействие противнику и неисполнение приказов оберег Герхард Фрик и обер-лейтенант Гейнц Вислинг приговариваются к смертной качни через расстрел. Их права, гражданские и военные, навсегда утрачиваются. Вся их собственность подлежит конфискации именем государства. Оба обвиняемых разжалуются в рядовые и лишаются всех полученных наград. Приговор должен быть приведен в исполнение в кратчайшее время. Ввиду ранее проявленного мужества обвиняемым разрешается обратиться за помилованием в Верховное командование вермахта, район обороны третий, Берлин-Шпандау.
Кригсгерихтрат снимает очки в золотой оправе, глядит на приговоренных с ледяным равнодушием и подает знак стоящим у двери полицейским вермахта.
Те привычно срывают погоны и награды с мундиров приговоренных. В последнюю очередь – орлов с правой стороны груди.
– Уведите их, – рычит кригсгерихтрат, размахивая руками так, будто отгоняет мух.
– Вам повезло, ребята, – замечает один из полицейских, когда осужденные снова находятся в камерах.
– Повезло? Как это понять? – равнодушно спрашивает обер-лейтенант Вислинг.
– Вам разрешили подать прошение о помиловании, – весело усмехается полицейский. – Поэтому проживете еще несколько дней, может быть, даже недель. Иначе вас расстреляли бы через два дня. Мест в тюрьме у нас маловато, поэтому мы исполняем приказы, как только получаем! Ну что ж, у вас будет время подумать. Ответственный генерал сейчас где-то в России, так что, может, не скоро получит ваши прошения, и кто сказал, что он найдет время читать их? У него наверняка есть более важные заботы, чем двое туристов на небо, а когда ваши бумаги вернутся, кто знает, что здесь может произойти? События сейчас разворачиваются быстро. Иван наступает!
Негромко напевает он под нос. – Рядовой Фрик и рядовой Вислинг вернулись с судебного заседания, – докладывает он, щелкнув каблуками, дежурному унтер-офицеру.
– Полагаю, вернулись не для освобождения? – саркастически усмехается дежурный, ставя в книге арестованных против их фамилий большой красный крест. Знак смерти.
– В известном смысле да, – весело отвечает полицейский. – Головы долой, и в землю к кротам!
–Детки, детки, – говорит дежурный унтер-офицер, давая обоим по сигарете, – радуйтесь, что вам позволили подать прошения о помиловании. Иначе бы вам уже завтра утром стоять у столбов. Мы собираем большую партию туристов. Не говорите, что мы, пруссаки, не гуманны. Протяните руки, ребята. Вам нужно быть в наручниках. Таковы правила. Те, кто утратил право носить голову на плечах, должны быть скованы.
Вислинг устало кивает. До него начинает доходить положение дел. Желудок его сжимается, рот заполняется желчью.
– В углу есть ведро, – говорит дежурный, которому известны эти симптомы.
Вислинг успевает подбежать к ведру, и его рвет.
Рано утром их выводят из камер и защелкивают наручники на заведенных за спину руках.
Грузовик полон заключенными, они сидят на скамьях поперек кузова. Двое грузных полицейских вермахта с автоматами наготове взбираются на задний борт. При малейшем шевелении среди заключенных они орут.
В трибунале люфтваффе в Темпельхофе они забирают трех летчиков и солдата-зенитчика. По ткани мундиров видно, что летчики – офицеры. Их награды и погоны сорваны.
Они едут по Берлину мимо Плётцензее, где государственный палач ежедневно занят у своей гильотины.
Грузовик с громыханием едет по Александерплатц. Штаб-квартира полиции почернела от дыма.
В эсэсовских казармах на Гросс-Лихтерфельде они забирают двух приговоренных офицеров-эсэсовцев.
– А ну, пошевеливайтесь! Мы спешим! – орут полицейские вермахта, помогая им подняться ударами прикладов.
Заключенные тоскливо смотрят на полные прохожих улицы. Из-за угла выезжает трамвай. Его звонок кажется музыкой свободы.
– Куда нас везут? – шепотом спрашивает оберcт Фрик сидящего рядом заключенного, разжалованного морского офицера.
– Заткнись, свинья, – орет от заднего бора полицейский, – а то я вобью зубы тебе в глотку!
И заносит автомат так, словно готов немедленно исполнить свою угрозу.
Грузовик трясет на неровной мостовой. Обгорелые развалины усмехаются дождевым тучам. Некоторые еще дымятся после ночных пожаров. Повсюду выкапывают трупы из заваленных подвалов.
До зубов вооруженные патрули СС крадутся по закопченным улицам, высматривая мародеров. Если кого схватят, участь его решается быстро. Веревки у эсэсовцев есть, а фонарных столбов в Берлине множество.
Группа женщин у мясной лавки с любопытством смотрит вслед грузовику, который сворачивает к тротуару, объезжая воронку от бомбы посреди дороги.
Полицейским вермахта на заднем борту эта поездка как будто нравится. Сопровождение заключенных считается легкой обязанностью. Это обычный наряд, такой же, как обучение новобранцев, доставка боеприпасов или обмундирования и снаряжения. Некоторые годами несут охрану возле штабов, казарм, вокзалов и аэродромов. Множество солдат, пехотинцев, артиллеристов, танкистов сражается на фронте. Стреляют, убивают, лишают жизни тем или иным способом. Полицейские вермахта сопровождают заключенных. Это гораздо приятнее, чем воевать в грязных траншеях.
Обер-лейтенант Вислинг наблюдает за ними, полуприкрыв глаза. Он снова думает о побеге. Было бы нетрудно сбросить этих толстых, самодовольных полицейских через задний борт и бежать со всех ног, но проблема заключается в том, чтобы добраться туда. Нужно перебраться через три скамьи. Заключенные сидят тесно, и полицейские застрелят его, не испытывая угрызений совести, раньше, чем он доберется до первой. Он решает проползти между ногами других заключенных и начинает сползать на дно кузова. Сосед сразу же понимает замысел Вислинга и прикрывает его, но ползти, когда руки в оковах за спиной, труднее, чем представлялось. Он добирается только до второй скамьи, когда грузовик сворачивает в зарешеченные ворота казарм пехотного полка «Великая Германия». Казармы превратили в военную тюрьму, потому что все тюрьмы переполнены. Хотя по количеству тюрем Германия уступает только России, сейчас их не хватает. Но поскольку катастрофически не хватает и новобранцев, у властей есть возможность использовать пустые казармы для этой цели. Нет ничего невозможного для Бога и германской нации.
Грузовик резко останавливается, заключенные падают со скамей. Это спасает Вислинга от разоблачения. Он чуть не плачет от разочарования, когда другие заключенные помогают ему подняться.
– Вылезайте, мерзавцы, – кричат полицейские, зверски колотя их прикладами автоматов. – Поживее, ублюдки! Вы что, в доме отдыха?
Повсюду крики и вопли, угрозы и брань. Охранники прежде всего должны быть жестоки с заключенными. Иначе приятная жизнь в казармах может скоро окончиться. Только заключенные не понимают этого, но они отребье Третьего рейха.
Заключенные бегут по плацу, позвякивая оковами. Из-под их ног поднимается пыль.
– Живее, живее, раз-два, раз-два! – орет фельдфебель полиции вермахта, колотя длинной палкой ближайших заключенных.
Несколько старых рядовых с любопытством смотрят в открытые окна. Нового в этом зрелище ничего нет, но все же может произойти что-то необычное. Оберcт Фрик падает ничком и разбивает лицо о землю плаца; удержаться от падения он не может, так как руки за спиной в оковах, но пинки и удары прикладами быстро поднимают его. Заключенный в немецкой военной тюрьме удивительно быстро приучается подниматься на ноги без помощи рук. Окриками и бранью арестантов гонят вокруг плаца. Еще один из них падает ничком и разбивает лоб об острый камень. Из глубокой раны по лицу его течет кровь.
– Вставай, паршивый тюфяк! – рычит унтер-офицер полиции вермахта. – Кто, черт возьми, приказал тебе ложиться? Живее, пес! Належишься, когда мы нашпигуем тебя свинцом, скотина!
Принимает их тонкогубый лейтенант полиции вермахта. Он еще почти мальчик, с пушком на щеках. Но глаза его горят фанатизмом. Гиммлеровский выкормыш наихудшего разбора [53]53
Г. Гиммлер и его ведомство к фельджандармерии никакого отношения не имели. – Примеч. ред.
[Закрыть].
Оберcт смотрит на него с дурным предчувствием. По горькому опыту он знает, что эти юнцы самые опасные. Они боятся показаться недостаточно жестокими и остервенело идут на все, чтобы заглушить собственный страх.
– Кто ты? – спрашивает юнец-лейтенант угрожающим голосом, указывая на одного из злополучных заключенных в строю.
– Майор фон Лейснер, четыреста шестидесятый пехотный полк.
Лейтенант изо всей силы бьет старшего офицера по лицу, и тот пошатывается, едва не теряя сознания.
– Как твоя фамилия? – вопит лейтенант срывающимся голосом.
– Рядовой фон Лейснер!
Кулак вновь обрушивается на лицо разжалованного майора, который по возрасту годится лейтенанту в дедушки.
– Герр лейтенант, осел! Не видишь моего звания? Пятьдесят приседаний! В темпе!
– Рядовой фон Лейснер, герр лейтенант, есть пятьдесят приседаний!
Лейтенант с важным видом переходит к следующему заключенному, словно эпизода с майором и не было.
Следующий заключенный тоже получает удар кулаком. Лейтенант неизменно находит причину для этого. Заключенный может кричать слишком громко или недостаточно громко, или ответить неправильно. Когда он заканчивает обходить строй, у всех заключенных лица в крови. Потом становится перед строем и слегка сжимает руки в кожаных перчатках.
– Те, кому дозволено подать прошение о помиловании, два шага вперед марш! – кричит лейтенант высоким мальчишеским голосом. Пересчитывает вышедших и сравнивает результат со своим списком. – В четвертый блок, – резко приказывает он.
Несколько рычащих унтер-офицеров ведут этих людей в четвертый блок. Набрасываются на них, будто голодные хищники. Истеричные команды, рычанье и крики оглашают городок.
Юнец-лейтенант петушком обходит оставшихся. Тех, кто не вправе подать прошение о помиловании.
– Наслаждайтесь солнышком, – язвит он. – Завтра утром мы сотрем вас с лица земли! Приговоренные к обезглавливанию, шаг вперед!
Выходит офицер-артиллерист. Рослый, начинающий полнеть, с болезненным лицом.
Лейтенант смотрит на него, как змея на кролика.
– Офицер запаса, – замечает он с коварной усмешкой.
– Так точно, герр лейтенант.
Лейтенант разбивает ему переносиц краем своей каски. Хлещет кровь.
– Этот негодный преступник пытается мне лгать, – кричит он, негодующе вскинув руки. – Присваивает себе звание, на которое не имеет права! Вниз лицом, обезьяна!
Бывший офицер-артиллерист падает ничком, как подкошенный, разбивая незащищенное лицо о землю.
– Молодец! – довольно смеется юнец-лейтенант.
Полицейские подобострастно смеются вместе с ним.
Весь плац бурлит весельем. Даже любопытные рядовые в казарме охраны улыбаются.
– Рядовой Шрёдер, разжалованный обер-лейтенант запаса, приговоренный к смерти за неисполнение приказаний, прибыл в ваше распоряжение, герр лейтенант!
– О, это уже лучше, – улыбается юнец с садистским дружелюбием. – И чем рядовой Шрёдер занимался в гражданской жизни?
– Я учитель.
– Так, так! – В светло-голубых глазах лейтенанта появляется опасный блеск. Безо всякого предупреждения он бьет заключенного ногой в пах и тыльной стороной ладони по лицу. – Рядовой-учитель смеет стоять вольно, вот как? Этот негодяй думает, что он снова в сельской школе, где может делать все, что угодно, с беззащитными детьми фюрера. Нет, мой дорогой друг, он в преддверии смерти, ждет своей очереди на гильотину! Убери отсюда эту тварь, – приказывает он одному из унтер-офицеров. – Меня тошнит от его вида!
Юнец-лейтенант еще час развлекается, мучая заключенных, но потом этот мрачное представление прекращает майор, вернувшийся с ежедневной утренней верховой прогулки в Тиргартене. Лейтенант получает жуткий разнос. Он вынужден стоять по стойке «смирно», глядя в глаза нервозной лошади майора. Представлять собой воплощение жалкого комплекса неполноценности. Вся его надменность улетучилась.
Майор не уезжает, пока заключенных не уводят во второй блок – преддверие ада, где те, кто не вправе подать прошение о помиловании, ждут расстрела.
Майор снова смотрит сверху вниз на лейтенанта и слегка склоняется над шеей лошади.
– У вас нет второй пуговицы, герр лейтенант, – ревет он, похлопывая хлыстом по блестящему голенищу. – В пятнадцать ноль-ноль явитесь в выступающую на фронт роту. Там недостает командира взвода. Вас устраивает это назначение?
– Так точно, герр майор!
– Я так и думал, – рычит старший офицер, снова похлопывая хлыстом по сапогу. – На Южном фронте вы найдете достаточное применение своей избыточной энергии. Знаете, куда отправляется маршевый батальон?
– Никак нет, герр майор!
– На помощь окруженным под Черкассы. Постарайтесь принести честь своему полку и заслужить Железный крест.
Майор пришпоривает лошадь, которая нервозно подрагивает и брызжет пеной в лицо лейтенанту. Она скачет через плац, словно бы внутренне улыбаясь. У военных лошадей развивается превосходная интуиция, которой их гражданским собратьям никогда не достичь.
Пока майор не скрывается из виду, лейтенант не смеет изменить позу и утереть пену с лица.
– Проклятая еврейская лошадь, – бранится он, – газовая камера по тебе плачет!
Лейтенант плетется в расположение роты и укладывает ранец. То, что не входит туда, бросает в огонь, лишь бы никому не отдать.
В маршевом батальоне его встречает худощавый обер-лейтенант, учиняет ему разнос и предсказывает неприятное будущее. Лейтенанта назначают начальником секции снабжения, это явное понижение в должности. Другие офицеры, ветераны-фронтовики, не замечают его.
Три недели спустя блиндаж обрушивается и погребает лейтенанта. Никто не берет на себя труда откопать его. Служба юнца на передовой длилась двадцать пять минут.
Заключенные сдают мундиры на интендантский склад и получают робу из красного тика. Их сковывают по рукам и ногам короткими стальными цепями. Потом им сбривают волосы, чтобы они полностью осознали свое жалкое положение. Кажется, их презирают даже сторожевые собаки: когда возле них появляется красная куртка, они рычат, обнажая клыки. Цепи ножных кандалов специально настолько короткие, чтобы заключенный был вынужден скакать, как воробей. Хуже всего – лестницы, подниматься и спускаться по ним – сущая пытка. А охранники непрерывно кричат:
– Быстрее, быстрее!
Оберcт Фрик падает первым, взбираясь по крутой лестнице. Пинки и удары прикладами беспощадно обрушиваются на его спину и почки.
– Черт возьми, да он разлегся на ней! – кричит фельдфебель, жестко прижимая дуло автомата к затылку бывшего оберста. Оберcт полумертвым добирается до камеры, где уже находятся восемь его товарищей по несчастью, одетых в робу из красного тика с желтыми номерами на груди.
В камере с него снимают ручные кандалы, ножные оставляют.
– И это наши соотечественники, – стонет оберcт, обессилено садясь на деревянный табурет. Уныло смотрит на сокамерников.
– Хуго Вагнер, – представляется старший из них, прямой человек с суровым лицом. – Рядовой, в прошлом генерал-лейтенант, командир дивизии. Осужден по статье 91-б. Думаю, это все объясняет. А вы? Повешение или расстрел?
– Расстрел, – отвечает Фрик с таким равнодушием, что даже сам ему удивляется.
– Значит, вам повезло. Меня должны повесить! Однако надеюсь, что мой приговор изменят на расстрел, пока не слишком поздно.
Дверь открывается с громким лязгом, фельдфебель бросает на маленький стол лист бумаги и карандаш.
– Вот тебе, – рычит он, глядя на Фрика так, словно само его присутствие является оскорблением. Пиши прошение о помиловании. Я приду за ним через двадцать минут. Чтоб к этому времени оно было кончено! Ясно? Ты пишешь не автобиографию! Не забывай этого, тварь!
Он захлопывает дверь с такой силой, что с потолка сыплется штукатурка.
– Слава Богу, – бормочет с облегчением оберcт Фрик. – Наконец-то я могу объяснить, что произошло в действительности. Все мое дело – сплетение лжи, где события истолкованы вкривь и вкось.
– В таком тоне писать не советую, – предостерегает бывший командир дивизии. – Это лишь вызовет раздражение, и генерал, даже не дочитав вашего прошения до середины, откажет в нем и подпишет приказ о вашем расстреле. В вас или в вашем конкретном деле совершенно никто не заинтересован, и если вас помилуют, в чем я сомневаюсь – звание у вас слишком высокое, – то исключительно потому, что вас можно использовать для какого-то дурно пахнущего дела. Совершенно не ради вас. Пишите так: разжалованный оберcт горнострелковых войск, имя, фамилия, дата рождения, и адресуйте прошение ответственному за помилования генералу. Начинайте, отступив на два пальца от края, не забудьте этого. Затем дата, время, приговорен к смерти высшим трибуналом, Берлин. Потом просите, чтобы приговор был смягчен и заменен каторгой. Наконец тремя пальцами ниже: Берлин-Моабит, казармы пехотного полка, дату, хайль Гитлер и ваша подпись.
– Хайль Гитлер? – с удивлением переспрашивает Фрик.
– Думаете, эта форма приветствия изменена вашим смертным приговором? – улыбается бывший генерал-лейтенант.
Ровно через двадцать минут мрачный фельдфебель возвращается. Быстро просматривает прошение, удовлетворенно кивает и молча выходит из камеры.
– Думаете, у меня есть хоть какой-то шанс на помилование? – спрашивает Фрик с надеждой во взгляде.
– Естественно, нет. Люди получают помилование, но так редко, что всякий раз это становится сенсацией. Думаю, в вашем случае это исключено. Будь вы рядовым, обыкновенным новобранцем, у вас мог быть крохотный шанс, в зависимости от настроения генерала в этот день, но как у строевого офицера, приговоренного по статье 91-б, – ни малейшего! Вас расстреляют!
– Силы небесные, значит, подача прошения —лишь пустая трата времени? – говорит Фрик, и в душе его нарастает отчаяние.
– Вам не терпится расстаться с жизнью? – саркастически спрашивает генерал. – Благодаря прошению поживете подольше. С вами ничего не случится, пока оно не вернется обратно. Вас не уведут отсюда завтра утром в восемь ноль-ноль, как может случиться с любым из нас. В течение ближайших восьми суток вы не будете лежать в ужасе всю ночь.
– Отсюда уводят в восемь утра? – спрашивает Фрик дрожащим голосом. Он уже чувствует на себе холодную руку смерти. Вся камера веет страхом. Страх исходит от стен, опускается с потолка, поднимается с пола.
– Да, каждое утро ровно в восемь ноль-ноль вы будете слышать топот сапог и бряцание оружия в коридоре. Слышать, как открываются и закрываются двери камер. Ровно в одиннадцать, когда пробьют казарменные часы, в этот день бояться уже нечего. У нас остаются еще почти сутки жизни, и вся тюрьма облегченно вздыхает. Страх охватывает нас снова, когда наступает ночь и мы лежим в постелях. Самое худшее время – между четырьмя и восемью утра. Слышатся крики из других камер. Кое-кому удается совершить самоубийство, но да поможет им Бог, если попытка окажется неудачной и их вернут к жизни! Охранники воспринимают такие попытки очень остро. Их отправляют на передовую, если заключенный сумел избежать расстрела.
– А совершить побег нельзя? – спрашивает оберcт, и лицо его оживляется.
– Совершенно невозможно, – со смешком отвергает это предположение генерал.
– А воздушные налеты? – упрямо спрашивает оберcт. – Когда все в беспорядке?
– Беспорядка здесь не бывает, – улыбается генерал. – Охранники запирают камеры на два поворота ключа и садятся играть в карты. Случись прямое попадание бомбы, так что из этого? Противник просто приведет в исполнение наш приговор. Мы расходный материал. Будем израсходованы днем раньше или днем позже – какая разница? Важно только то, что мы мертвы и можно доложить, что приговор приведен в исполнение.
– Страшно, – говорит оберcт, проводя ладонью по остриженной голове, – свыкаться с мыслью, что тебя поведут на убой, как скотину.
– Согласен с вами, – говорит генерал.
– Где совершаются казни?
– Где вы были, оберcт Фрик? – саркастически спрашивает генерал. – Не знаете, как сейчас делаются дела в Германии? В Морелленшлюхте людей расстреливают группами. Главным образом за мелкие правонарушения.
