Текст книги "Чаща"
Автор книги: Харлан Кобен
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
– Понятно. Что произошло потом?
– Он закрыл дверь.
– Кто именно?
Она указала на Маранца.
– Шамик, вас не затруднит, во избежание путаницы, называть одного мистером Маранцем, а другого – мистером Дженреттом?
Она кивнула.
– Итак, мистер Маранц закрыл дверь. Что последовало за этим?
– Мистер Дженретт велел мне встать на колени.
– А где был в тот момент мистер Флинн?
– Я не знаю.
– Вы не знаете? – Я изобразил удивление. – Разве он не поднялся с вами наверх?
– Поднялся.
– Разве он не стоял рядом с вами, когда вас схватил мистер Дженретт?
– Стоял.
– А потом?
– Не знаю. В комнату он не вошел. Просто позволил закрыть дверь.
– Вы его еще увидели?
– Только позже.
Я глубоко вдохнул и бросился в омут. Спросил Шамик, что произошло потом. Короткими вопросами провел ее через изнасилование. Вопросов хватало, мне хотелось, чтобы присяжные получили как можно больше информации. Я понимал: им совершенно не хочется это слушать, но гнул свое. Стремился, чтобы Шамик не упустила ни единой подробности, рассказала, кто что делал и что говорил.
Конечно же, у присяжных глаза лезли на лоб.
Когда мы закончили непосредственно с изнасилованием, я выдержал короткую паузу и перешел к самому скользкому моменту.
– В вашем заявлении вы указали, что насильники использовали имена Кэл и Джим.
– Протестую, ваша честь.
Флер Хиккори вмешался в первый раз. Таким спокойным, ровным голосом, который нельзя не услышать.
– Она не указывала, что они использовали имена Кэл и Джим. И в заявлении, и в первоначальных свидетельских показаниях четко прописано, что их звали Кэл и Джим.
– Я перефразирую вопрос, – сказал я с раздражением, чтобы присяжные оценили мелочность придирок защиты. – Кто из них Кэл, а кто – Джим?
Шамик идентифицировала Барри Маранца как Кэла, а Эдуарда Дженретта – как Джима.
– Они представились вам? – спросил я.
– Нет.
– Как же вы узнали их имена?
– Они пользовались ими в разговоре друг с другом.
– Если исходить из ваших показаний, мистер Маранц в какой-то момент сказал: «Наклони ее, Джим». Именно так?
– Да.
– Вам известно, что ни одного из подсудимых не зовут ни Кэл, ни Джим?
– Я знаю это.
– Можете вы это объяснить?
– Нет. Я просто пересказала вам, что они говорили.
Никакой заминки, никаких уверток – хороший, прямой ответ. И я закрыл тему.
– Что произошло после того, как они вас изнасиловали?
– Они потащили меня мыться.
– Как?
– Затолкали меня в душ. Намылили. Еще там был шланг. Они заставили меня подмыться.
– Что потом?
– Забрали мою одежду. Сказали, что сожгут ее. Дали мне футболку и шорты.
– А потом?
– Джерри отвел меня на автобусную остановку.
– Мистер Флинн говорил что-нибудь, пока вы шли туда?
– Нет.
– Не произнес ни слова?
– Ни единого.
– А вы ему что-нибудь сказали?
– Нет.
Вновь я изобразил удивление:
– Не сказали, что вас изнасиловали?
Она впервые улыбнулась:
– Как будто он и без меня этого не знал!
Я выдержал паузу и снова сменил тему:
– Вы наняли адвоката, Шамик?
– В каком-то смысле.
– Что значит – в каком-то смысле?
– Я его не нанимала. Он сам меня нашел.
– Как его зовут?
– Хорас Фоули. Он одевается не так хорошо, как сидящий здесь мистер Хиккори.
Флер улыбнулся, словно услышал комплимент.
– Вы возбудили дело против подсудимых?
– Да.
– Почему вы это сделали?
– Чтобы заставить их заплатить.
– Разве не для этого мы здесь? – спросил я. – Разве не ищем возможность наказать их?
– Да. Но еще я подала иск насчет денег.
Я изобразил недоумение:
– Но защита собирается доказывать, что вы выдвинули обвинение в изнасиловании, чтобы получить деньги. Адвокаты собираются заявить, что ваш иск доказывает вашу заинтересованность в получении денег.
– Деньги меня интересуют, – ответила Шамик. – Разве я утверждала обратное?
Я ждал.
– А вы с безразличием относитесь к деньгам, мистер Коупленд?
– Нет.
– И что?
– А то, что защита собирается заявить, будто стремление получить деньги заставляет вас лгать.
– Тут уж ничего не поделаешь. Видите ли, я бы солгала, если б сказала, что деньги меня не интересуют. – Она посмотрела на присяжных. – Если бы я сидела здесь и говорила, что деньги для меня ничего не значат, вы бы мне поверили? Разумеется, нет. И вы бы мне не поверили, скажи я, что деньги меня не интересуют. Они интересовали меня до того, как эти двое меня изнасиловали. Интересуют и теперь. Я не лгу. Эти парни меня изнасиловали. Я хочу, чтобы за это они сели в тюрьму. А если я еще смогу получить от них какие-то деньги, почему нет? Я найду, на что их потратить.
Я вернулся за свой столик. Искренность, неподдельную искренность, ни с чем не спутать!
– У обвинения вопросов больше нет.
Глава 8
Судья объявил перерыв на ленч.
За ленчем я обычно обсуждаю дальнейшую стратегию с подчиненными, но в этот день желания что-либо обсуждать не возникало. Хотелось побыть одному, прокрутить в голове прямой допрос, уяснить для себя, что я упустил, предугадать, что собирается предпринять Флер.
Я заказал чизбургер и пиво у официантки, которая вполне могла бы сняться в рекламном ролике о смене профессии. Она называла меня цыпонькой. Мне нравится, когда официантки называют меня цыпонькой.
Суд – это, по сути, спектакль. Два актера пытаются завладеть вниманием слушателей-присяжных. Ты должен представить своего героя реальным человеком. Реальность более важна, чем незапятнанность. Адвокаты про это забывают. Они думают, что главное – представить своих клиентов белыми и пушистыми. Хотя они и не такие. Я же никогда не следую их примеру. Люди довольно хорошо разбираются в характере себе подобных. И они скорее поверят тебе, если ты выставляешь напоказ недостатки, а не достоинства. По крайней мере когда ты прокурор. А защитник пытается посильнее замутить воду. Как и указывал Флер Хиккори, главное для защиты – разумные основания для сомнения. Это сильный козырь. У меня задача другая – мне нужна чистая вода.
Вернулась официантка.
– Держи, цыпонька. – И поставила передо мной бургер. Я посмотрел на него. Такой жирный, что захотелось заказать и таблетку мезима. Но я все же взялся за него обеими руками и почувствовал, как пальцы утопают в булочке.
– Мистер Коупленд?
Я не узнал молодого человека, который появился передо мной.
– Может, позже? Я хочу поесть.
– Это вам.
Он положил на стол сложенный листок и исчез. Я развернул листок.
Пожалуйста, составьте мне компанию в крайней кабинке справа от вас.
Э-Джей Дженретт.
Отец Эдуарда. Я взглянул на мой столь желанный бургер. Терпеть не могу есть что-то холодное. Или разогретое. Вот я его и съел. Потому что умирал от голода. Старался не заглатывать большими кусками. И с удовольствием выпил пиво.
Потом поднялся и направился к крайней справа кабинке. Там и нашел Э-Джей Дженретта. Перед ним стоял стаканчик виски. Старший Дженретт держал его обеими руками, словно старался уберечь от потенциального вора, и пристально смотрел на янтарную жидкость.
Дженретт не поднял глаз, когда я сел напротив. Если моя бесцеремонность и вызвала у него неудовольствие, он ничем его не выдал.
– Вы хотели поговорить со мной?
Э-Джей кивнул. Крупный мужчина, бывший спортсмен, на шее которого едва сходился воротник дорогой рубашки. Я ждал.
– У вас есть ребенок.
Я промолчал.
– Что бы вы сделали, чтобы защитить его?
– Во-первых, никогда бы не отпустил на вечеринку в студенческое общежитие, где проживал ваш сын.
Он посмотрел на меня:
– Не смешно.
– Мы закончили?
Он глотнул виски.
– Я дам девушке сто тысяч долларов. И пожертвую в благотворительный фонд вашей жены еще столько же.
– Отлично. Хотите прямо сейчас выписать чеки?
– Вы снимете обвинения?
– Нет.
Он встретился со мной взглядом.
– Эдуард – мой сын. Вы действительно хотите, чтобы следующие десять лет он провел в тюрьме?
– Да. Но решение примет судья.
– Он всего лишь ребенок. Просто потерял контроль над собой.
– У вас есть дочь, не так ли, мистер Дженретт?
Э-Джей уставился в стакан. Я продолжил:
– Если бы парочка черных парней из Ирвингтона схватили ее, затащили в комнату и проделали все то, что проделали ваш сын и его дружок с Шамик, вы хотели бы спустить все на тормозах?
– Моя дочь не стриптизерша.
– Да, сэр, она не стриптизерша. У нее есть все, что только можно иметь. Перед ней открыты все двери. С чего ей идти в стриптизерши?
– Сделайте мне одолжение. Давайте обойдемся без этой мути. Вы говорите, что Шамик так обездолена, что у нее не было иного выбора, кроме как идти в шлюхи? Ладно. Но этим вы оскорбляете всех тех обездоленных, кто благодаря трудолюбию и упорству выбрался из гетто.
Я приподнял брови:
– Из гетто?
Он промолчал.
– Вы живете в Шот-Хиллсе, не так ли, мистер Дженретт? – задал я вопрос.
– И что?
– Скажите мне, многие ли ваши соседи пошли в стриптизерши или проститутки?
– Мне это неизвестно.
– Чем бы ни занималась Шамик Джонсон, это не имеет никакого отношения к ее изнасилованию. Вашему сыну не дано право решать, кого можно насиловать, а кого – нет. Да, Шамик Джонсон показывала стриптиз, потому что возможностей выжить у нее не так уж много. Вашей дочери этим заниматься не нужно. – Я покачал головой. – Вы действительно не понимаете.
– Не понимаю чего?
– Тот факт, что ей приходится показывать стриптиз и торговать своим телом, не уменьшает вину Эдуарда. Если на то пошло, даже усугубляет ее.
– Мой сын ее не насиловал.
– Вот почему у нас есть суды. Мы закончили?
Он наконец-то поднял голову:
– Я могу усложнить вам жизнь.
– Похоже, вы этим уже занимаетесь.
– Вы об отказе от пожертвований? – Он пожал плечами. – Это ерунда. Разминка. – Он встретился со мной взглядом и не отводил глаз.
Мне наша беседа уже порядком надоела.
– До свидания, мистер Дженретт.
Он протянул руку, сжал мою повыше запястья.
– Они выскользнут.
– Посмотрим.
– Сегодня вы набрали очки, но этой шлюхе еще предстоит перекрестный допрос. Вы не можете объяснить тот факт, что она называет их чужими именами. С этого начнется ваше падение. Вы это знаете. Так что послушайте, что я предлагаю.
Я ждал.
– Мой сын и молодой Маранц признают себя виновными во всем, что не тянет на тюремный срок. Пусть это будут общественные работы. Сколь угодно большой условный срок. Это справедливо. Но в дополнение я дам денег женщине, которая заварила всю эту кашу, и прослежу, чтобы у фонда «Под опекой Джейн» не возникало проблем с финансированием. Для вас в этом одни только плюсы.
– Нет.
– Вы действительно думаете, что эти парни могут вновь совершить что-то подобное?
– Скорее всего нет.
– Я думал, вы хотите посадить их в тюрьму для перевоспитания.
– Перевоспитание – не по моей части. Я занимаюсь установлением справедливости.
– Вы считаете, отправить моего сына в тюрьму – это справедливо?
– Да, – кивнул я. – Но опять же для этого у нас есть присяжные и судьи.
– Вы когда-нибудь совершали ошибки, мистер Коупленд?
Я промолчал.
– Видите ли, я собираюсь порыться в вашем прошлом. И буду рыться, пока не раскопаю каждую вашу ошибку. А потом я этим воспользуюсь. У всех есть скелеты в шкафу, мистер Коупленд. Мы оба это знаем. Если вы продолжите эту охоту на ведьм, я собираюсь вытащить их и показать всему миру. – Уверенности в его голосе прибавлялось, и мне это совершенно не нравилось. – Возможно, мой сын совершил серьезный промах. Мы пытаемся найти способ компенсировать причиненный им ущерб, не поставив крест на его жизни. Можете вы это понять?
– Мне больше нечего вам сказать.
Он не отпускал мою руку.
– Последнее предупреждение, мистер Коупленд. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить моего ребенка.
Я посмотрел на Э-Джей Дженретта, а потом удивил его. Улыбнулся:
– Это хорошо.
– Что хорошо?
– Что вокруг так много людей, которые готовы бороться за вашего сына. В том числе и в зале суда. За Эдуарда переживает целая толпа.
– Его любят.
– Это хорошо, – повторил я и отнял руку, которую он сжимал. – Но когда я смотрю на людей, которые сидят за спиной вашего сына, знаете, чего я не могу не заметить?
– Чего?
– Это сразу бросается в глаза. За Шамик Джонсон нет никого.
– Я хотела бы прочитать классу вот это сочинение, – начала Люси Голд очередной семинар.
Люси нравилось, когда студенты сдвигали столы, образовывая круг. Сама вставала по центру. Конечно, выглядело театрально ее хождение по кругу – как говорится, весь вечер на арене, – но она находила эту методику весьма эффективной. Когда студенты садятся в круг, каким бы большим он ни получался, все они в первом ряду. Так что отсидеться за чужой спиной никому не удается.
В классе находился и Лонни. Люси думала попросить его зачитать текст, чтобы получить возможность изучать лица слушателей, но рассказ велся от лица женщины, так что мужской голос смазал бы впечатление. А кроме того, автор сочинения знала, что Люси будет следить за ее реакцией. Не могла не знать. И, конечно же, постаралась бы ничем не выдать себя. Вот Люси и решила, что читать будет сама, а Лонни – всматриваться в лица студентов. И, разумеется, Люси намеревалась часто отрываться от текста, поднимать голову в надежде что-то да заметить.
Сильвия Поттер сидела прямо перед ней. Сложила руки на столе, широко раскрыла глаза. Люси встретилась с ней взглядом и чуть улыбнулась. Сильвия просияла. Соседний стол занимал Элвин Ренфро, известный лентяй. Сидел, как и большинство студентов: создавалось впечатление, что костей у него нет и он может без труда соскользнуть со стула и превратиться в лужицу на полу.
– «Это случилось со мной в семнадцать лет, – читала Люси. – В летнем лагере. Я работала там помощницей вожатого…»
Продолжая читать о рассказчице и ее бойфренде П., о поцелуе под деревом, о криках в темноте, она ходила по кругу. Ранее Люси прочла присланный отрывок не меньше десятка раз, но теперь, читая вслух другим, чувствовала, как то и дело сжимается горло и ноги становятся ватными. Она быстро взглянула на Лонни. Он что-то услышал в ее голосе, а потому смотрел на нее. Ее взгляд послал команду: «Ты должен наблюдать за ними, не за мной». Он быстро отвернулся.
Закончив, Люси попросила прокомментировать прочитанный текст и в принципе знала, что последует за такой просьбой. Студенты понимали: автор среди них, в этом самом классе, – но поскольку подняться выше они могли, лишь столкнув вниз других, начинали рвать сочинение на куски. Обычно начинали вводной фразой «Как мне представляется» или «Я, возможно, не прав/права», после чего следовало:
– Повествование вялое, невразумительное…
– Я не почувствовала никакой страсти к П. Такое впечатление…
– Руку под блузку? Пожалуйста…
– Честно говоря, я подумал, это полный бред…
– Рассказчица пишет: «Мы продолжали целоваться. Нас переполняла страсть». Не говорите мне о страсти. Покажите мне…
Люси смягчала пыл студентов, не позволяла дискуссии перерасти в перепалку. Она полагала, что такие семинары едва ли не самый важный элемент учебного процесса. Учить студентов – нелегкая задача. Люси часто размышляла о том времени, когда училась сама. О лекциях, которые отнимали столько времени, но практически ничего не давали. Что оставалось в памяти, а потом приносило пользу, так это короткие реплики преподавателей, ухваченные по ходу таких вот семинаров. В обучении важно скорее качество, чем количество. Если ты говоришь слишком много, то становишься раздражающим звуковым фоном. Говорить надо редко, но метко.
Учителя любят внимание. И здесь тоже таится опасность. Один из профессоров Люси как-то дал ей на этот счет простой и понятный совет: помни, что речь на лекции не о тебе. Люси всегда это помнила. Однако студенты не любили, когда преподаватель полностью устранялся от обсуждения. Вот и приходилось искать разумный компромисс.
Еще одна проблема – неискренность студентов. Обычно они старались произвести впечатление, а не говорить то, во что верили. Разумеется, с этим Люси приходилось сталкиваться и на заседаниях кафедры. Главное не правду сказать, а чтобы слова звучали красиво. Так полагало большинство.
Но на этом семинаре Люси более активно управляла дискуссией, потому что ее интересовали реакции. Она хотела, чтоб авторша выдала себя.
– Предполагалось, что это будут воспоминания, – напомнила она. – Кто-нибудь верит, что подобное действительно произошло?
Студенты затихли. На семинарах действовали неписаные правила. И теперь Люси их нарушила: поставила под сомнение достоверность сочинения – по существу, назвала авторшу лгуньей. Ей пришлось дать обратный ход.
– Я хочу сказать, читается все это как беллетристика. Обычно это хорошо, но не вызывает ли сомнений в данном конкретном случае? Не начинаешь ли спрашивать себя, а было ли так на самом деле?
Обсуждение вновь набрало ход. Студенты тянули вверх руки. Спорили друг с другом. Люси это радовало. По правде говоря, в ее жизни было мало радостей. Но она любила этих детей. В начале каждого семестра влюблялась в них снова и снова. Они становились ее семьей, от сентября до декабря, от января до мая. Потом покидали ее. Некоторые порой возвращались. Их было мало. И она всегда радовалась, увидев их вновь. Но членами семьи они уже не становились. Этого статуса заслуживали только новые студенты. Почему – Люси объяснить не могла.
В какой-то момент Лонни вышел из класса. Люси хотелось бы знать, куда и зачем, но дискуссия очень уж увлекла ее. Иногда отведенное на семинар время заканчивалось чересчур быстро. Так произошло и в этот день. Когда студенты начали собирать вещи, Люси ни на йоту не приблизилась к ответу на вопрос: кто написал это сочинение?
– Не забудьте про две очередные страницы, – напутствовала она студентов. – Хотелось бы получить их завтра. – И добавила: – Если будет желание, можете послать и больше двух. Я прочитаю все.
Через десять минут она вошла в свой кабинет. Лонни уже сидел там.
– Заметил что-нибудь по лицам? – спросила она.
– Нет.
Люси принялась складывать бумаги в сумку для ноутбука.
– Куда собралась? – поинтересовался Лонни.
– У меня деловая встреча.
Тон указывал на то, что дальнейшие вопросы не приветствуются. На такие «встречи» Люси ездила раз в неделю, но никому, даже Лонни, не говорила, с кем и куда.
– Ясно. – Лонни уставился в пол.
Люси повернулась к нему:
– Что такое, Лонни?
– Ты действительно хочешь узнать, кто автор? Я, конечно, не вправе судить, но, по-моему, это нечестно.
– Мне нужно это знать.
– Почему?
– Не могу тебе сказать.
Он кивнул.
– Ладно.
– Что «ладно»?
– Когда ты вернешься?
– Через час, может, два.
Лонни взглянул на часы:
– К тому времени я буду знать, кто прислал это сочинение.
Глава 9
Судебное слушание перенесли на следующий день.
Некоторые говорят, что благодаря подобным переносам порой решается судьба процессов. Мол, у присяжных крепко отложится в памяти прямой допрос. Все это ерунда. У любого процесса есть определенный «жизненный цикл». Если в таком развитии событий есть светлая сторона, то не следует забывать и про темную: Флер Хиккори получил дополнительное время для подготовки к перекрестному допросу. Так уж работает суд. Как ни крути, плюсы уравновешиваются минусами.
По мобильнику я позвонил Лорен Мьюз:
– Есть что-нибудь?
– Я над этим работаю.
Я отключил связь и увидел, что пришло голосовое сообщение от детектива Йорка. Я так и не решил, что делать с миссис Перес и как расценивать ее ложь о шраме Джила. Если бы я припер ее к стенке, она могла бы заявить, что все перепутала. Прошло столько лет, она не замышляла ничего дурного.
Но почему она солгала?
Искренне верила, что перед ней тело не ее сына? По этой причине? Мистер и миссис Перес допустили эту ошибку, поскольку не могли представить, что их Джил не погиб двадцать лет назад, а где-то жил все эти годы? Не могли поверить своим глазам?
Или лгали сознательно?
Но прежде чем вновь встретиться с ними, мне требовалось вооружиться фактами. Найти убедительные доказательства, что в морге лежал труп Джила Переса, который юношей пропал в лесу вместе с моей сестрой в ту самую ночь, когда погибли Марго Грин и Дуг Биллингэм.
Йорк оставил такое сообщение: «Извините, что у меня ушло так много времени на сбор информации. Вы спрашивали насчет Райи Сингх, подружки убитого. У нас есть только номер ее сотового, поверите вы или нет. Короче, мы ей позвонили. Она работает в индийском ресторане на автостраде номер три около тоннеля Линкольна. – Далее следовали адрес и название. – Она должна быть там весь день. Если узнаете что-нибудь о настоящей фамилии Сантьяго, свяжитесь со мной. Пока мы можем сказать, что под этой фамилией он жил некоторое время. Шесть лет назад отметился в Лос-Анджелесе. Ничего серьезного. Позже еще позвоню».
И что я мог из этого извлечь? Не очень много. Я направился к моему автомобилю и, собравшись сесть за руль, понял: что-то не так.
На водительском сиденье лежал конверт из плотной коричневой бумаги.
Я знал, что конверт не мой. Помнил, что не оставлял его в салоне. И я всегда запирал дверцы.
Кто-то незаконно вскрыл мой автомобиль.
Я взял конверт. Ни адреса, ни почтовой марки. Девственно-чистая лицевая сторона. На ощупь чувствовалось, что внутри листок-другой, не больше. Я сел, захлопнул дверцу. Конверт запечатали. Я поддел бумагу указательным пальцем, сунул в конверт руку, вытащил то, что лежало.
Кровь похолодела в жилах: в конверте была фотография отца.
Я нахмурился.
Какого черта?..
Внизу, на белой кромке аккуратно напечатали имя и фамилию: Владимир Коупленд. И все.
Я ничего не мог понять.
Какое-то время сидел и смотрел на фотографию моего любимого отца. Я думал о том, как в молодости он работал врачом в Ленинграде, о том, сколь многое у него отняли, о том, как его жизнь превратилась в сплошную череду трагедий и разочарований. Я помнил, как он спорил с матерью, как они больно ранили друг друга словами. Я помнил, как плакала мать. Помнил, как сидел в такие вечера с сестрой Камиллой. Мы никогда не ссорились (что, наверное, странно для брата и сестры), но, возможно, мы видели слишком многое. Иногда она брала меня за руку и говорила, что лучше нам пойти погулять. Но чаще всего мы уходили в ее комнату, Камилла включала одну из своих любимых песен, ей нравилась поп-музыка, и объясняла, почему она ее любит, словно песня эта несла в себе какой-то тайный смысл, а потом рассказывала мне о каком-нибудь мальчике из школы, который ей нравился. Я сидел, слушал и чувствовал, как успокаиваюсь.
А сейчас я не понимал, с чего бы это и кто прислал мне фотографию отца.
В конверте лежало что-то еще.
Я сунул в него руку. Нащупал бумажный прямоугольник размером с картотечную карточку. Вытащил. Действительно, картотечная карточка. На разлинованной, с красными линиями, стороне – пусто. На обратной, белой, кто-то напечатал два слова большими буквами:
ПЕРВЫЙ СКЕЛЕТ
– Ты знаешь, кто написал это сочинение? – спросила Люси.
– Еще нет, – ответил Лонни. – Но узна́ю.
– Как?
Он по-прежнему не поднимал головы. Присущая ему самоуверенность исчезла. Люси мучила совесть. Ему не хотелось делать то, что она от него требовала. И ей претило давить на него. Но другого выхода не было. Она положила столько сил, чтобы скрыть свое прошлое. Сменила фамилию. Сделала все, чтобы Пол не нашел ее. Избавилась от естественных светлых волос (многие ли женщины ее возраста были естественными блондинками?), стала шатенкой.
– Ладно. Ты будешь здесь, когда я вернусь?
Он кивнул. Люси вышла за дверь и направилась к своему автомобилю.
Если смотреть телевизор, получается, что стать другим человеком – пара пустяков. Может, кому-то это и удавалось, но вот у Люси не получилось. Времени и сил пришлось потратить много. Сначала она изменила фамилию, с Силверстайн на Голд. С серебра на золото. Умно, не правда ли? Она так не думала, но все-таки пошла этим путем, чтобы сохранить ниточку, тянущуюся к отцу, которого так любила.
Она кочевала по всей стране. Летний лагерь остался в далеком прошлом. Как и все активы отца. А потом, со временем, и большая часть отца, Айры Силверстайна.
Все, что сохранилось, проживало ныне в доме престарелых в десяти милях от кампуса Университета Рестона. Она ехала, наслаждаясь одиночеством, слушая Тома Уэйтса,[13]13
Уэйтс, Том (р. 1949) – американский певец, автор песен.
[Закрыть] который пел о надежде больше никогда не влюбляться, но, разумеется, влюбился. Свернула на стоянку. Дом престарелых, реконструированный особняк, стоящий посреди парка, выглядел получше многих. И большая часть жалованья Люси перетекала сюда.
Она припарковалась рядом со старым автомобилем отца, проржавевшим желтым «жуком», сработанным давным-давно в Германии. «Жук» стоял на том самом месте, куда Айра поставил его более года назад. Ее отца не держали взаперти. В любое время он мог уехать совсем. Мог приезжать и уезжать. Но – грустный факт – он практически не покидал своей комнаты. Левацкие наклейки на заднем бампере совсем выцвели. У Люси в бардачке лежал запасной комплект ключей от «фольксвагена», и всякий раз она на какое-то время заводила двигатель, чтобы подзарядить аккумулятор. Сама в это время сидела, вспоминала, представляя Айру за рулем, при открытых окнах, с бородой, улыбающегося, приветствующего взмахом руки и нажатием на клаксон каждого, кто его обгонял. Но у нее не хватало духа самой проехаться на «жуке».
На регистрационной стойке Люси расписалась в книге посетителей. В этом доме жили главным образом люди с хроническими заболеваниями и умственными расстройствами. Поэтому если одни выглядели совершенно нормальными, то другие напоминали персонажей романа «Пролетая над гнездом кукушки».
В Айре хватало и от первых, и от вторых.
Люси остановилась в дверях. Отец сидел спиной к ней, в знакомом пончо. Седые волосы торчали во все стороны. Песня «Давайте жить сегодня» группы «Грасс Рутс»,[14]14
«Грасс Рутс» – американская рок-группа, созданная в 1965 г. и работающая (в другом составе) в настоящее время. Пик популярности пришелся на 1967–1972 гг.
[Закрыть] классика 1967 года, гремела из стереосистемы, которую Айра по-прежнему называл «хай-фай». Люси подождала, пока Роб Грилл, ведущий вокалист, отсчитал: «Один, два, три, четыре», – после чего вся группа взревела: «Ша-ла-ла-ла, давайте жить сегодня». Люси закрыла глаза, мысленно повторяя слова.
Отличная, отличная песня.
В комнате хватало и бус, и тай-даев,[15]15
Тай-дай – рубашки, футболки, салфетки, покрывала, выкрашенные особым способом: какие-то части перевязываются, а потому не прокрашиваются.
[Закрыть] стену украшал постер «Куда пропали все цветы».[16]16
«Где цветы, дай мне ответ» – песня Пита Сигера, популярная в 1960-е гг.
[Закрыть] Люси улыбнулась, но невесело. Ностальгия – это одно, распад личности – совсем другое.
Когда у отца стало отмечаться слабоумие – следствие возраста или употребления наркотиков, – точно никто сказать не мог. Айра всегда отличался рассеянностью и жил в прошлом, поэтому не представлялось возможным установить начало процесса. Так, во всяком случае, говорили врачи. Но Люси знала: первые признаки появились в то лето. Вину за трагедию в лесу прежде всего возложили на Айру. Ему следовало принять более серьезные меры по обеспечению безопасности отдыхающих.
От родственников погибших и пропавших без вести ему досталось даже больше, чем от прессы. Мягкий по натуре, Айра не смог этого выдержать. Случившееся подкосило его.
Наиболее уютно Айра чувствовал себя в 1960-х годах, хотя и сохранил отрывочные воспоминания о других десятилетиях. Чаще всего ему теперь казалось, что он по-прежнему в 1968 году. Но порой он вспоминал правду (об этом говорило выражение его лица), однако не хотел смотреть ей в глаза. Поэтому, исходя из установок новой «коррекционной терапии», врачи не возражали против того, чтобы все в комнате Айры выглядело как в 1968 году.
Лечащий врач объяснил Люси, что слабоумие с годами только усугубляется, поэтому необходимо стремиться к тому, чтобы пациент почаще радовался и не испытывал стрессов, даже если это означало, что он будет жить не в реальном, а в воображаемом времени. Айра предпочитал 1968 год. Тогда он был счастлив. Так почему не позволить ему вернуться туда?
– Привет, Айра.
Айра (он никогда не хотел, чтобы Люси называла его папой) медленно повернулся на голос. Поднял руку, тоже медленно, словно находился под водой, поприветствовал дочь:
– Здравствуй, Люси.
Она смахнула с глаз слезы. Он всегда узнавал ее, всегда знал, кто она. Казалось бы, возникало противоречие: он жил в 1968 году, когда его дочь еще не родилась, однако это никоим образом не разрушало иллюзию Айры.
Он улыбнулся Люси. Слишком добрый, слишком великодушный, слишком наивный для жестокого мира. Она воспринимала его, как экс-хиппи, а это означало, что в какой-то момент Айра перестал быть хиппи. Однако он оставался верен идее и через много лет после того, как остальные отказались от тай-даев, силы цветов и бус мира, подстриглись или побрились наголо.
У Люси было прекрасное детство. Отец никогда не повышал на нее голос, ничего не запрещал, старался, чтобы она увидела и испытала все – даже, возможно, и лишнее для ребенка. Это может показаться странным, но практически полное отсутствие запретов привело к тому, что единственный ребенок Айры, Люси Силверстайн, по нынешним стандартам в какой-то степени могла считаться ханжой.
– Я так рад, что ты здесь… – Подволакивая ноги, он направился к ней.
Она шагнула вперед, обняла его. От отца разило старостью и запахом немытого тела. И пончо следовало отдать в чистку.
– Как себя чувствуешь, Айра?
– Отлично. Как никогда, хорошо.
Он открыл пузырек, достал витаминную таблетку, бросил в рот. Витамины Айра любил. Несмотря на неприятие капитализма, ее отец в начале семидесятых заработал на витаминах неплохие деньги. Потом отошел от бизнеса, купил летний лагерь на границе Нью-Джерси и Пенсильвании. На какое-то время устроил там коммуну. Позже он преобразовал ее в летний лагерь.
– Так как ты? – спросила она.
– Как никогда, хорошо, Люси.
А потом он заплакал. Люси села рядом, взяла его за руку. Он плакал, смеялся, снова плакал. Повторял и повторял, что очень ее любит.
– Для меня ты мир, Люси. Я вижу тебя… я вижу, что все так и должно быть. Ты понимаешь, о чем я?
– Я тоже тебя люблю, Айра.
– Видишь? Об этом я и толкую. Я самый богатый человек в мире.
И он снова заплакал.
Она не могла задерживаться надолго. Спешила вернуться в кампус, выяснить, что удалось узнать Лонни. Голова Айры лежала у нее на плече. Его перхоть и запах старости начали раздражать. Когда вошла медсестра, Люси воспользовалась возможностью, чтобы ретироваться. За это она ненавидела себя.
– Я приеду на следующей неделе, идет?
Айра кивнул. Когда она уходила, он уже улыбался.
В коридоре ждала медсестра. Люси забыла ее имя.
– Как он? – спросила Люси.
Вопрос был риторический. Состояние пациентов здесь менялось только в худшую сторону, и родственники обычно не хотели об этом слышать. Вот медсестра и отвечала: «Все у него хорошо».
Но на этот раз Люси услышала другое:
– В последнее время ваш отец стал очень возбужденным.
– В каком смысле?
– Вообще-то Айра – милейший человек на свете. Но его перемены настроения…
– У него всегда часто менялось настроение.
– Не так, как теперь.
– Он становится злобным?
– Нет, дело не в этом…
– Тогда в чем?
Она пожала плечами:
