Текст книги "Восстание в крепости"

Автор книги: Гылман Илькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Да, Ордухан был прав! Вот его уже нет, но другие люди продолжают начатое им дело. И кто? Могла ли Лалезар предполагать? Простой кузнец, малограмотные рабочие табачной фабрики…

Да, она ошиблась, думая, что смерть мужа означает конец всему. Не преследования пристава, а именно это ее заблуждение, ее растерянность и одиночество, поселившиеся в доме после кончины Ордухана, послужили причиной того, что она не искала связей с людьми, близкими по духу ее мужу.

До глубокой ночи переводила Лалезар-ханум на родной язык принесенные Бахрамом брошюры. Ровные, крупно написанные буквы, нанизываясь одна на другую, вырастали в слова, затем в строчки, в страницы…

Проснувшись утром, чтобы идти в школу, она испытывала такое ощущение, будто родилась заново. Жизнь опять стала прекрасной, полной глубокого смысла. Черное траурное покрывало одиночества, отгораживающее ее от людей, было разорвано в клочья, и она, как узник, вырвавшийся на волю из мрачной темницы, с жадностью вдыхал свежий воздух.

Прошло несколько дней.

Они опять встретились с Бахрамом. Кузнец сообщил ей, что рабочие табачной фабрики Гаджи Хейри читают ее листочки и у них открываются глаза на жизнь. Листовки переписываются и размножаются.

Внешне Лалезар оставалась спокойной, но сердце у нее взволнованно и сладко билось. "Жаль, что ты никогда не узнаешь об этом, Ордухан!"

С прибытием в город Особого Лебединского батальона Лалезар-ханум стала часто задумываться над судьбами матросов-штрафников и по крупицам собирала все, что можно было узнать об их жизни.

Глава девятая

Высоко на обрыве, у старой водяной мельницы, сидел солдат и играл на гармошке. Унылая русская песня разносилась по берегу, заглушая шум быстрой кавказской реки.

Почерневшее от времени и воды деревянное колесо стояло неподвижно. По пятницам мельница не работала. Но народу возле нее собралось сегодня порядком. Это была первая сходка, организованная Бондарчуком и Бахрамом, в которой принимали участие и солдаты-партийцы, и члены местной организации социал-демократов. Решили сообща прочесть только что присланную из Тифлиса марксистскую литературу.

Гармонист, сидевший на обрыве, получил задание: предупредить собравшихся в случае появления какой-либо опасности. Грустная старинная мелодия никак не вязалась с решительными энергичными словами, произносимыми в этот час на старой мельнице. Но все знали: пока звучит гармонь, можно ничего не бояться и спокойно вести разговор.

Прошло больше часа. И вот песня вдруг оборвалась.

Бондарчук, читавший брошюру, умолк и тревожно посмотрел на Бахрама. Все прильнули к щелям в ветхой дощатой стене.

У Виктора похолодело сердце: на обрыве рядом с гармонистом стоял городовой.

– Надо уходить, – шепнул он товарищам.

– Верно, – поддержал его Демешка. – Выследили" сволочи?

Дружин сжал кулаки:

– Проклятая мышеловка! Ничего не поделаешь. Айда в заросли, ребята!

– Погодите, – сказал Бахрам, не отрывая глаз от щели. – Видите, городовой без оружия? Не верится, что он пришел по наши души. По-моему, просто проходил мимо. Предлагаю подождать.

Большинство поддержало Бахрама.

С обрыва долетел разговор, происходивший между городовым и гармонистом.

– Ты чего замолчал, братец? Продолжай… – сказал городовой. – Эх, задушевно играешь! Я тебя во-он где услышал! Хотя и не по пути, решил крюк сделать. Боялся, уйдешь.

Пальцы солдата опять забегали по пуговкам гармони. Он заиграл старую матросскую песню и начал тихо себе подпевать.

Это была песня о могиле безвременно погибшего матроса, который был погребен не в море, а на берегу, на высокой горе, под тремя соснами.

Хорошо виден издали белый надгробный камень. Мимо, разрезая волны, идут корабли. Душа моряка томится. Она хочет, чтобы море, разбушевавшись, захлестнуло могилу и унесло ее с собой, чтобы ветер кружил и раскачивал ее по водяным горам, как челнок, чтобы волны играли о нею. Но спокойно море. Чуть колышется зеркальная гладь. А начнет волноваться – все равно не доберется до могилы. И душа моряка тоскует. Страшно ей одиночества Печально смотрит она на море, на проходящие мимо корабли.

Городовой опустился на камень рядом с гармонистом, снял с головы шапку, положил на колени, да так и застыл, словно зачарованный.

Когда солдат умолк, он глубоко вздохнул и покачал головой.

– Вижу, братец, горе у тебя. Чувствую сердцем. Только обиженному судьбой дано так петь. Э-э-эх!

Гармонист помолчал, украдкой поглядывая в сторону мельницы, затем сказал:

– Да и тебя, братишка, мне кажется, гложет какая-то печаль.

– Гложет, братец, гложет. Давно я не слыхал такой хорошей, сердечной песни!..

Городовой умолк. На глаза его навернулись слезы.

Гармонист улыбнулся.

– Какое же у тебя горе? Что случилось?

Городовой вытащил из кармана огромный, под стать его богатырскому росту, платок и шумно высморкался.

– Покойницу Марфу вспомнил, братец… Жену свою.

– Давно умерла?

– Еще могила не заросла травой. Хоть бы своей смертью умерла… Я бы так не убивался. Сам же, вот этой рукой вабил ее до смерти. Я – подлец!.. Как бедняжка меня умоляла! Пожалей, говорит, пьян ты, отпусти меня… Куда там?.. Разве остановишь? Страшен я во хмелю, братец! Так и скончалась голубушка, царство ей небесное! Грех на моей душе. Ох, тяжкий грех! Гореть мне на том свете в геенне огненной!

Городовой всхлипнул и снова высморкался.

Потом поднялся, нахлобучил на голову шапку, распрощался с гармонистом и пошел к городу.

Едва он скрылся с глаз, солдат повернулся лицом к реке и потянулся, зевая во весь рот.

С мельницы кто-то насмешливо крикнул:

– Полегче, Анатолий, нас проглотишь! Погоди, сейчас мы тебя разбудим.

Гармонист узнал голос Демешко и догадался, что сходка окончилась. Он сбросил с плеча ремень, положил гармонь на траву и лёг рядом, закрыв фуражкой глаза от солнца.

Но тут опять раздался голос Демешко, на сей раз совсем рядом:

– Да ведь ты заставил городового прослезиться!

Анатолий сдвинул фуражку с глаз и увидел солдатские сапоги.

Демешко стоял над ним.

– Чего разлегся? Вставай! – Он легонько толкнул товарища в бок. – Расстроил полицейского, спровадил его отсюда, а теперь решил вздремнуть? Ну и хитрец!..

– Отвяжись, Степан! – сказал Анатолий, не поднимая с лица фуражки. – Дай отдохнуть малость.

К счастью гармониста, в этот момент послышался голос Бондарчука:

– Степан, пусть книга будет пока у тебя.

Он протянул Демешко сложенную вдвое брошюру.

– Нет, нет, – замотал головой Демешко, – я на плохом счету у начальства. Пусть Дружин спрячет. На него никто не подумает, он у нас святым слывет. Скоро молиться будем на него.

Дружин не стал возражать, взял брошюру и сунул ее за голенище.

Бахрам и Аршак объяснили солдатам, как кратчайшим путем, через сады, пройти к казармам, а сами с товарищами двинулись к городу той же дорогой, по которой недавно ушел верзила городовой.

После вечерней проверки офицеры батальона по приказу Добровольского собрались в его приемной. Среди них был и капитан Смирнов. Последнюю неделю ему сильно поздоровилось. Он, как всегда, был бледен, ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Уже несколько дней он не следил за своими тоненькими усиками, не помадил их, не подкручизал, и сейчас они уныло свисали вниз.

Смирнов стоял в стороне, не принимая участия в оживленной беседе офицеров и рассеянно слушая их болтовню.

"Господи, как им это не надоест?! Каждый день одно и то же! – думал капитан. – Хорошо бы сейчас домой! Приказал бы Василию сварить крепкий кофе, выпил бы и завалился в постель!.."

Шло время, а подполковник все не вызывал. По словам адъютанта, он был занят составлением срочного ответа на депешу, полученную из Петербурга.

Наконец из кабинета вышел курьер, прибывший после полудня из Тифлиса, попрощался с офицерами и выбежал на улицу.

Офицеры, ожидая, что их вот-вот пригласят к командиру, начали спешно приводить себя в порядок, оправлять мундиры, причесываться.

Но получилось не так, как они думали. Вместо того чтобы вызвать к себе офицеров, подполковник сам вышел к ним.

– Господа офицеры! – сказал он. – Я хочу сию минуту произвести проверку солдатских казарм. Прошу сопровождать меня.

Повинуясь приказанию командира, офицеры двинулись за ним следом.

Добровольский начал проверку с казарм, расположенных в крепости. Он, как всегда, был груб и жесток, ко всему придирался, кричал, выходил из себя, нагонял страх на подчиненных.

Улучив момент, капитан Гассэ кивком головы дал понять своему денщику, чтобы тот мчался в город и предупредил взводных. Благодаря этому, когда Добровольский появился в казармах восьмой роты, там царили идеальная чистота и порядок.

Расторопный капитан был удостоен благосклонной улыбки командира батальона.

Весть о неожиданном визите Добровольского, хоть и поздно, долетела и до солдат седьмой роты. Они кинулись наводить в казармах порядок.

Дружин был ни жив ни мертв. Он думал о брошюре, которую еще днем спрятал у себя в сапоге.

Но командир батальона в сопровождении офицеров уже появился на пороге их казармы.

– Взвод, смирно! – раздался голос фельдфебеля.

Солдаты замерли у своих кроватей. Фельдфебель отрапортовал. Началась проверка.

Бледное, восковое лицо капитана Смирнова, стоявшего у двери, еще больше пожелтело. Он словно наперед был уверен, что Добровольский непременно к чему-нибудь придерется и распечет его.

В казарме второго взвода командира батальона разгневало только то, что у одного из солдат под подушкой был найден старый переводной французский роман.

Смирнова это не особенно взволновало, так как он знал, что чтение романов армейским уставом не запрещено. Но у подполковника, когда он увидел книгу, глаза налились кровью. Он разорвал ее пополам, швырнул на пол и начал топтать сапогами. Затем гневно посмотрел на командира роты и процедил:

– Гос-по-дин ка-пи-тан! Да будет вам известно, солдатам батальона чтение запрещено! Книга для солдата – яд! Или вы этого не знаете?

– Знаю, господин подполковник.

– Знаете, но, видно, плохо! Вы должны зарубить это у себя на носу, господин капитан! Понятно?

И, круто повернувшись, Добровольский двинулся к выходу.

У двери он заметил ведро с водой, вид которого ему почему-то не понравился. Он пнул его ногой. Ведро с грохотом перевернулось, вода разлилась на полу, забрызгав черные лакированные сапоги подполковника.

Добровольский еще больше обозлился. Досталось даже адъютанту, который кинулся вытирать ему ноги.

И все же Смирнов считал, что проверка прошла удачно. Он боялся худшего.

Но если кто действительно чувствовал себя на седьмом небе, тая это солдат Дружин. Когда до второго взвода долетела весть о внезапном налете Добровольского, солдат подумал, что кто-то донес командиру батальона о спрятанной у него в сапоге запрещенной брошюре и тот пришел специально с намерением накрыть его с поличным. Конечно, Дружин был бесконечно рад тому, что Добровольского в казарме уже нет и все обошлось благополучно.

До самого отбоя в казармах только и говорили, что 6 неожиданной проверке. В эту ночь многие уснули не сразу.

Далеко за полночь солдат, лежавший рядом с Сырожкиным, услыхал, как его сосед заворочался в кровати и глубоко завздыхал.

– Что с тобой, Сергей? – шепотом спросил он. – Чего ворочаешься? Али не спится?

– Нутро горит. Пить хочется… – ответил Сырожкин.

– Тьфу, дурачина! Встань да напейся.

– Ведро-то пустое. Не видел разве, как командир саданул?

– Сходи к часовому. Попроси у него.

– Дело говоришь.

Сырожкин, как был в нижнем белье, накинул на плечи шинель и вышел во двор…

Когда он вернулся, сосед по койке опять открыл глаза и спросил:

– Напился?

– Напился, братец. Чуть не помер от жажды.

– А чего так долго ходил?

– Искал…

– Ну, с богом, спи спокойно.

Сырожкин лёг. Поворочался с боку на бок, устраиваясь поудобнее на соломенном матрасе, затем свернулся клубком, как еж, и закрыл глаза.

Кто-то из солдат в противоположном углу быстро-быстро забормотал во сне, потом что-то выкрикнул.

"Небось приснилось, что стал офицером, – злобно подумал Сырожкин. – И сразу орать. Наверно, на денщика…"

Рядом на койках двое отчаянно храпели, словно соревновались, Один – тонко, с легким присвистом, почти без пауз; другой – с промежутками, зато мощно и громко.

Храп раздражал Сырожкина, действовал ему на нервы, злил.

"Ишь как выводят, скоты! – скрипел он зубами. – Чисто звери в клетках!"

На миг ему показалось, будто в комнате действительно притаились голодные хищники, готовые броситься на него и растерзать на куски.

Он открыл глаза. Ах, если можно было бы встать, выйти, пройтись по двору, вдохнуть в себя свежесть летней ночи! Он бы тогда, наверное, избавился от этих адских мук.

Но это было невозможно. Выйти сейчас – значило выдать себя с головой. Оставалось одно: терпеть. Терпеть и ждать. А это было всего мучительнее. Сердце бешено колотилось в груди, словно хотело ее разорвать. Кровь гулко стучала в висках. Время шло томительно, медленно. Каждая минута казалась Сырожкину вечностью.

"Боже, какая пытка! Что они тянут? Или не поверили мне? А вдруг заложат под казарму динамит и мы все взлетим на воздух к чертовой матери? – мелькнула у него в голове фантастическая мысль. – Что же произойдет? Получится месиво из человеческого мяса и крови! Э, да все равно! Пусть делают что хотят! Только бы поскорее!"

По соседству скрипнула койка. Сырожкин посмотрел туда. Погребнюк сидел на кровати и натягивал сапоги. Затем встал, набросил на плечи шинель и, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить товарищей, вышел.

"Как удачно получается! – обрадовался Сырожкин. – Просто великолепно. Жаль только, что все спят и никто не видел, как Погребнюк вышел".

Впрочем, его сожаление оказалось преждевременным.

Когда Погребнюк, вернувшись через минуту, переступил порог, он нечаянно задел ведро. Ведро с грохотом ударилось о стену. Несколько солдат проснулись, подняли головы, тараща на вошедшего заспанные глаза. По его адресу посыпались бранные словечки, кое-кто даже припустил матом.

Погребнюк молча подошел к своей койке, стащил с ног сапоги и лёг.

Из залитых лунным светом сеней через распахнутую дверь в комнату ворвалась струя прохладного воздуха.

Немного погодя во дворе послышались шаги.

Сырожкин зажмурился и замер: "Наконец-то!" Вот шаги ближе и ближе. Шло несколько человек. Он узнал скрип хромовых сапог поручика Варламова.

Вдруг опять все стало тихо.

"Неужели я ошибся? Или они ушли?" – Сырожкин приоткрыл глаза, глянул в сторону двери и увидел на полу в сенях несколько человеческих теней. Варламов шепотом отдавал солдатам какие-то распоряжения.

Сырожкин опять зажмурился, притворившись спящим.

Вот хромовые сапоги заскрипели уже по полу казармы. В следующее мгновение комната огласилась резким выкриком Варламова:

– Вста-а-ать!!!

Сырожкин даже не пошевельнулся, хотя давно ждал эту команду. Он почувствовал, как его лоб покрылся холодной испариной. Справа и слева заскрипели койки. Это вставали его товарищи.

– Встать, говорю! – снова прокричал Варламов.

Сырожкин медленно поднялся. Кто-то зажег лампу.

У кроватей в нижнем белье стояли солдаты, недоуменно переглядываясь и пожимая плечами, словно спрашивали друг у друга о причине этого таинственного налета.

Протирая глаза, Сырожкин шепнул стоящему рядом солдату с перекошенным от испуга и удивления лицом:

– Что за переполох? В чем дело?

Солдат растерянно покачал головой.

Поручик Варламов, убедившись, что все поднялись, объявил:

– Приказываю: каждый стоит у своей кровати!

У Дружина екнуло сердце, а в голове пронеслось: "Донесли!" Он заскрежетал зубами. Кулаки его непроизвольно сжались. Но он тут же постарался взять себя в руки: "Спокойствие! Прежде всего – спокойствие! Растеряться – значит заранее погубить все дело".

Выбрав момент, когда Варламов что-то шептал своим людям, он голой ногой откинул дальше под кровать правый сапог.

Начался обыск.

Ищейки Варламова заглядывали под кровати, поднимали матрасы, ощупывали подушки, рылись в солдатских сундучках.

Наконец очередь дошла до Дружина.

Поручик Варламов, стоявший у стола, сделал шаг к его кровати, затем обернулся к одному из солдат, производящих обыск, и приказал:

– А ну-ка, Малышев, загляни в его сапожки.

Солдат поднял лежавший у кровати сапог Дружина, сунул в него руку, пошарил внутри, затем перевернул и потряс над полом. В сапоге ничего не оказалось. Он отшвырнул его в сторону и пробормотал:

– Так, где же второй?..

Малышев заглянул под кровать. Второй сапог лежал у самой стены. Он опустился на колени и полез за ним.

У Дружина потемнело в глазах. Кровь ударила в голову. Ему хотелось вцепиться в глотку офицерскому прихвостню, который так усердствует, чтобы погубить своего же брата солдата! Не каждый бы удержался на его месте. Но Дружин сумел пересилить себя.

Закусив до крови нижнюю губу, он стоял, потупив голову. Грудь тяжело вздымалась.

Малышев достал из-под кровати второй сапог и, сидя ка корточках, запустил в него руку. На лице у него появилась ухмылка. Он поднял голову и ликующе взглянул на Варламова.

У того заблестели глаза.

– Есть?! – предвкушая утвердительный ответ, воскликнул он.

Малышев вытащил из сапога сложенную вдвое небольшую брошюрку и протянул поручику.

Варламов схватил книжку, раскрыл ее и жадно впился глазами в заголовок. Затем удивленно посмотрел на Дружина. Да, он нашел то, что искал! Варламов хотел было расхохотаться в лицо солдату, но, что-то прикинув в уме, не сделал этого. Его широкие брови насупились. Он кивнул Малышеву.

Солдат потянул Дружина за рукав:

– Одевайся. Пойдешь с нами.

Дружин медленно надел штаны, натянул на ноги старые стоптанные сапоги, брошенные Малышевым у кровати, и в нижней рубахе стал посреди комнаты, ожидая дальнейших приказаний.

Солдаты растерянно смотрели на товарища. Некоторые были до предела удивлены тем, что у такого тихого, всегда немного задумчивого Дружина нашли "опасную", запрещенную литературу.

Сырожкин пригнулся к своему соседу и что-то зашептал ему ка ухо, поглядывая на Дружина с деланным сожалением и сочувствием.

– Надевай гимнастерку! – бросил поручик Варламов, скривив насмешливо губы. – Или рассчитываешь снова сюда вернуться?

Дружин молча повиновался.

Одеваясь, он ни разу не взглянул на товарищей, даже на Бондарчука. На сердце давила свинцовая тяжесть. "Один из них – предатель, – думал он. – Это несомненно. Но неужели Варламов знает и о нашем тайнике в сенях?!"

– Ну, пошли! – раздался голос поручика.

"Ага, значит, остальных солдат не обыскивают, – продолжал размышлять Дружин. – Да. Измена. Донос!" Он перебрал в уме всех" кто участвовал в сходке на старой мельнице… Нет, не может быть!.. Может, подглядел кто из солдат…"

Когда Дружина увели, солдаты принялись судить да рядить, комментируя происшедшее. Каждый высказывал свою точку зрения, опровергая товарища, приводя свои доводы, словом, на все лады защищал выдвинутую им версию.

Сырожкин, собрав вокруг себя несколько человек, что-то шептал им, многозначительно кивая на Погребнюка. Солдаты угрюмо и неодобрительно косились на него.

Во всех этих разговорах не принимал участия один только Бондарчук. Он сидел на койке, задумчиво уставясь глазами в пол.

Скоро за окном забрезжил рассвет.

Глава десятая

Варламов не осмелился тревожить подполковника среди ночи, чтобы сообщить ему о результате обыска в одной из казарм седьмой роты.

Но с наступлением утра известие это молниеносно облетело весь батальон, и поручик, опасаясь, как бы кто-нибудь раньше него не рассказал командиру батальона об операции, организованной по его личной инициативе, уже на рассвете сидел в приемной командира.

Но, оказалось, подполковник был уже в курсе дела, хотя и не знал подробностей.

Увидев Варламова у себя в приемной, он, даже не поздоровавшись, сказал:

– Ну, поручик, докладывай, – и прошел в кабинет.

Варламов последовал за ним.

– Господин подполковник, – начал он с порога, – после полуночи мне сообщили, что в одной из казарм седьмой роты у солдата Дружина имеется запрещенная литература. Чтобы подозрение не пало на моего человека, я подверг обыску всю казарму. Результат подтвердил сообщение. Вот, прошу вас!

Он вынул из кармана сложенную вдвое брошюру и положил на стол.

Поручику Варламову приятно было сознавать, что он и на этот раз оправдал доверие своего командира. Он стоял перед ним в почтительной, но в то же время молодцеватой позе, высоко подняв подбородок; лицо выражало гордость и самоуверенность.

Добровольский взял в руки брошюру, развернул ее и застыл пораженный. На обложке сверху заглавными буквами было напечатано: ЛЕНИН.

Добровольский побагровел. Лицо у него затряслось. Пенсне запрыгало на носу, готовое вот-вот свалиться. Варламов даже подумал: "Странно, как оно держится!" Но пенсне не упало и тогда, когда подполковник в гневе ударил кулаком по столу.

– Для этого ли я присягал в присутствии высочайшей особы государя императора?! – загремел он.

Лицо у него стало как медь, только что вынутая из горна. Вены на шее вздулись и походили на пиявок, насосавшихся крови.

– И вы, поручик, еще смеете меня уверять, будто в батальоне все тихо и спокойно?! А это что? Нет, поручик, вы мне за это ответите головой! Выходит, они привезли сюда большевизм не только в сердцах, но и в карманах?! Что же вы молчите? Отвечайте!

Поручик откашлялся.

– Господин подполковник, я не думаю, чтобы они привезли с собой эту книжку… Они ее получили здесь.

– Молчать! – Подполковник опять что было силы стукнул кулаком по столу: жалобно звякнул чернильный прибор. – По-вашему, эта книжка упала с неба? Или выросла в кавказских горах, на диких скалах?!

– Никак нет, господин подполковник, – ответил поручик, на лице у которого гордость и спесь уступили место растерянности. – Я полагаю, у них есть связь с местными организациями… Я полагаю…

– Кому вы это говорите? Рассказывайте самому себе бабушкины сказки! Сядьте перед зеркалом и мелите языком, любуйтесь своей бараньей башкой! Да от вас ото всех разит большевизмом! Да, да, так и несет этим страшным большевистским смрадом!

Подполковник встал из-за стола и заходил по комнате, словно разъяренный лев в клетке. Затем подошел к звонку и несколько раз с силой нажал кнопку.

Вошел адъютант.

– Вызвать капитана Смирнова!

– Слушаюсь!

Адъютант щелкнул каблуками и вышел.

Добровольский, стоя спиной к Варламову, поднялся на цыпочки, потянулся, зевнул и спросил:

– Где солдат?

– В карцере, господин подполковник.

Добровольский снова забегал по кабинету, нервно покусывая губы и кончики усов. Приближаясь к столу, он что-нибудь хватал с него и в сердцах швырял обратно на сукно. Иногда его гневный взгляд останавливался на лица Варламова.

Поручик стоял ни жив ни мертв. Сердце его трепетало, как у заключенного, ждущего смертного приговора.

Вскоре на пороге кабинета появился капитан Смирнов.

– Разрешите, господин подполковник?

Добровольский ничего не ответил. Он натянул на трясущиеся руки перчатки и направился к выходу. В дверях обернулся и, пожирая глазами офицера, крикнул:

– Пошли!

Карцер находился между двумя башнями, в южной части крепости.

Все в батальоне знали, что подполковник в минуту гнева особенно жесток и несправедлив. Ему ничего не стоила оскорбить любого, кто попадется на глаза, накричать и даже ни за что ни про что наказать. Поэтому, когда он в сопровождении Смирнова и Варламова пересекал крепостной двор, солдаты, завидев его издали, старались отойти подальше, сворачивали с дороги, лишь бы только не встретиться с ним лицом к лицу. Даже толстый повар Тимофеич, хлопотавший, готовя завтрак у походной кухни, при виде начальства проворно подхватил ведра и поспешил улизнуть за водой.

Но сегодня подполковнику было не до придирок. Глядя прямо перед собой, он быстро шел, покачиваясь на своих кривых ногах. Во время приступов ярости его походка становилась еще более неустойчивой, и сейчас со стороны казалось, что он вот-вот споткнется и упадет.

Часовой, стоявший у дверей карцера с винтовкой на плече, замер при их приближении, превратившись в статую и устремив в одну точку неподвижный, как у мертвеца, взгляд.

Поручик Варламов выхватил из кармана массивный ключ, забежал вперед, открыл замок и распахнул дверь. Затем почтительно отступил в сторону и сделал странный реверанс, словно приглашая даму на мазурку.

На подполковника пахнуло сыростью и гнилью. Он достал из кармана платок, прижал его к носу и решительно шагнул внутрь. Смирнов и Варламов последовали за ним.

По узенькому коридорчику с каменными замшелыми стенами, освещенному десятилинейной лампой с разбитым стеклом, все трое вошли в карцер.

Хотя утро давно уже наступило, здесь, можно сказать, еще царила ночь.

Сквозь небольшое отверстие с решеткой вместо стекла в камеру просачивался слабый, тусклый свет. Это подобие окна открывало взору маленький, величиной с ладонь, клочок неба. Казалось, что к стене карцера прибили грязный серый лоскут какой-то ткани.

Когда глаза вошедших привыкли к темноте, они увидели в углу на нарах Дружина, который сидел сгорбившись, обхватив голову руками.

Заключенный даже не пошевельнулся.

Все еще зажимая нос платком, Добровольский велел Варламову принести из коридора лампу. Через минуту стены карцера осветились скудным желтоватым светом, по ним заплясали уродливые человеческие тени.

Дружин продолжал сидеть на нарах, застланных соломой, не меняя позы, понурив голову.

Подполковник шагнул вперед и остановился перед нарами, широко расставив свои кривые ноги. Его бесило, что этот рядовой солдат не вскочил при его появлении, не вытянул руки по швам.

Лицо у Добровольского перекосилось.

– Встать! – крикнул он.

В старых, видавших виды стенах карцера его голос прозвучал глухо, словно в большой бочке.

Дружин поднял голову, с ненавистью взглянул на Добровольского и, скрестив на груди руки, отвернулся к стене.

Подполковник вскипел. Он схватил солдата за ворот рубахи и рванул к себе.

– Сукин сын! Откуда у тебя эта книжка? Отвечай! За такие делишки многие кончали жизнь на виселице, плясали под перекладиной!..

Выпученные глаза Добровольского, казалось, вот-вот лопнут, словно каштаны на раскаленной сковороде.

Дружин спокойно, но в то же время с ненавистью смотрел, не мигая, в лицо подполковнику и молчал.

Добровольский скрипнул зубами и опять тряхнул солдата за ворот.

– Ты будешь отвечать, негодяй?

Дружин, не отрывая спокойного взгляда от худощавого, перекошенного злобой лица подполковника, тихо, но твердо сказал;

– Я ничего не знаю.

Добровольский кулакам ударил его снизу в подбородок. Дружин упал навзничь, больна ударившись головой о доски нар.

Сердце у капитана Смирнова сжалось. Он понял, почему командир батальона не вызвал арестованного к себе в кабинет, а сам пришел в этот зловонный карцер.

Добровольскому, как и многим царским офицерам, была явно не по душе отмена телесных наказаний в армии. Когда об этом был издан приказ, он, не таясь, высказывал свое недовольство им. Конечно, ему было трудно расстаться с привычками и порядками, к которым он так привык и которые успел полюбить за долгие годы службы в армии. Но при всем этом Добровольский, хотя часто в открытую и похваливал "доброе старое время", у себя в кабинете на глазах у других не осмеливался воскрешать порядки прошлого. Это могло бы сильно повредить его престижу как в "верхах", так и среди подчиненных.

Всякий раз, прибегая к телесным наказаниям, командир батальона старался ограничить число свидетелей до минимума.

Именно поэтому подполковник Добровольский оставил сегодня свой красивый светлый кабинет и спустился в темный карцер. Здесь он мог делать все, что ему хотелось.

Варламову он верил, как самому себе. Что же касается слабодушного капитана, характер которого командир батальона отлично знал, то его он, как живого свидетеля, сбрасывал со счетов, относя к безъязыким, бессловесным существам.

Вот этот самый безъязыкий Смирнов и наблюдал сейчас, как по подбородку Дружина текла широкая струйка крови. "Кто, кроме нас, узнает об этом диком обращении с человеком? – думал Смирнов в эти минуты. – Кто расскажет людям об этом окровавленном лице? Каменные стены?! Толстая тюремная дверь? Нет, и они будут молчать!"

Спустя полчаса подполковник Добровольский уже шел через крепостной двор обратно к себе. Поручик Варламов запер дверь карцера и спрятал ключ в карман.

Таким образом, кроме них троих, никто не знал, что произошло в мрачном застенке.

В тот же день после учений на плацу поручик Варламов приступил к расследованию дела.

До самых сумерек допрашивал он в маленькой комнатке комендатуры солдат седьмой роты, казавшихся ему "подозрительными". Поручик пускал при этом в ход все свои методы, вплоть до запугивания и угроз, но так ничего и не узнал.

Последним он вызвал Сырожкина.

Идя по дороге в крепость, Сырожкин не торопился, несмотря на строгий наказ фельдфебеля срочно явиться в комендатуру. Он понимал, что его вызов на допрос – только игра, которая ведется для того, чтобы втереть очки его товарищам, отвести от него всякие подозрения.

От Бондарчука Сырожкин многое знал о делах солдатской партийной организации. Больше того, он был знаком и с некоторыми из местных подпольщиков. Для него не составляло никакого труда выдать своих товарищей, которые часто шепотом делились с ним своими мыслями, в трудную минуту помогали ему, а главное, верили, как родному. Захоти он только, и они все до одного оказались бы в застенках у Варламова. Но Сырожкин боялся. Он понимал, что, если сразу выдаст всех своих товарищей, на него одного падет подозрение, каждому станет ясно его подлинное лицо. А тогда ему уже не уйти от жестокой матросской расправы.

И бесстрашный Сырожкин трусил.

По дороге в комендатуру он твердо решил, что пока не назовет больше никого из солдат-подпольщиков. Пусть Варламов набьет его карманы ассигнациями, осыплет с головы до ног золотом, он будет молчать, будет нем как рыба.

Арест Дружина ни в какой мере не бросал на него тени. Ведь любой солдат из казармы второго взвода мог случайно увидеть книжечку в сапоге у бывшего матроса. А донести Варламову было легче легкого.

Кроме того, многие были очевидцами возвращения Погребнюка в казарму перед самым налетом Варламова. Конечно же, это обстоятельство поможет ему отвести от себя подозрения и взвалить их на "интеллигента". В этом направлении ему даже удалось кое-что сделать. Сразу же после обыска Сырожкин, собрав вокруг себя товарищей, шепнул им, что с "интеллигентом надо держать ухо востро".

Когда Сырожкин вошел в коридор комендатуры, из комнаты, где Варламов вел допрос, выскочил взмокший, растерянный, с красным лицом караульный Медведко, который минувшей ночью стоял на часах у них во дворе.

Столкнувшись с Сырожкиным, он что-то невнятно пробормотал и поспешил к выходу.