Текст книги "Восстание в крепости"
Автор книги: Гылман Илькин
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
В конце улицы показался какой-то прохожий. Аршак заторопился.
– Гасан-киши, не забывай, о чем мы говорили. Осторожность украшает джигита.
Аршак повернулся и быстро зашагал прочь.
Он уже подходил к табачной фабрике, как вдруг увидел, что навстречу ему идет Бахрам.
Глава четвертая
Было раннее утро. Солнце еще не вставало.
Но протяжные выкрики взводных, проводящих учение с солдатами на крепостной равнине, уже долетали до города, который только-только пробуждался ото сна.
Капитан Гассэ, стоя в стороне, наблюдал за учением своей роты. Он с наслаждением втягивал в себя папиросный дым и задумчиво улыбался. Можно было подумать, что тягучие, однообразные приказания взводных доставляли ему удовольствие.
После вчерашнего кутежа капитан чувствовал себя весьма бодро. Утро казалось ему удивительно прекрасным. Горный воздух приятно ласкал лицо. На щеках, как всегда, алел слабый румянец. Никто бы не подумал, что Гассэ кутил до самого утра и, кроме внушительного количества водки, выпил несколько бутылок вина. Только внимательно присмотревшись, можно было заметить, что белки его глаз налились кровью.
Смирнов же выглядел совсем больным. Он стоял шагах в десяти от Гассэ. Его бледно-серые щеки еще больше ввалились, рот обмяк, в глазах затаилось страдание, как у больного во время приступа лихорадки. Смирнов сам отлично знал, что продолжительные кутежи всегда действуют на него плохо, и все-таки, сев за стол, не мог взять себя в руки. На следующий же день его, как правило, начинали мучить раскаяние и угрызения совести.
Офицерам батальона было хорошо известно это его свойство. И сегодня ни для кого уже не было секретом, что Смирнов накануне изрядно кутнул. Об этом красноречиво свидетельствовали его помятое землистое лицо и то, как нехотя и односложно отвечал он на вопросы.
Смирнов боялся привлечь своим видом внимание командира батальона. Он по собственному опыту знал, что пристальные серые глаза подполковника Добровольского видят очень многое. Командир батальона умел так сверлить взглядом своих офицеров, что, казалось, видит их насквозь.
Сегодня капитану Смирнову никак не хотелось встречаться с подполковником. Все было бы просто, если бы ему удалось сказаться больным. Но ведь Добровольский наверняка закидает его вопросами, в которых он запутается и выдаст себя с головой.
Мрачные размышления Смирнова прервал зычный голос одного из офицеров:
– Батальон, стройся!
В воротах крепости показался подполковник Добровольский.
Офицеры поспешно бросились к своим ротам.
Сердце Смирнова взволнованно забилось. Он одернул мундир, поправил ремень и решил, что, если Добровольский подойдет к нему, он будет рапортовать как можно бодрее и громче.
Добровольский начал обход с крайней роты на правом фланге.
Смирнов слышал четкие слова рапорта командира первой роты, но смысла их не понимал. Ему мешал страх. "Что будет!" – в тревоге думал он. Он то принимался теребить дрожащими с похмелья пальцами свои тоненькие усики, то потирал руками щеки, словно хотел вызвать на них румянец.
Вот подполковник Добровольский остановился перед второй ротой и вызвал из строя низкорослого солдата. Не успел тот вытянуться по швам и отдать честь, как командир сорвал с его плеч погоны и швырнул на землю, затем что-то крикнул командиру роты, – что именно, Смирнов не разобрал, он, словно загипнотизированный, следил за каждым движением Добровольского.
Рота капитана Гассэ, как всегда, не получила никаких замечаний, хотя, по существу, ничем не отличалась от других, Гассэ браво стоял перед полковником.
И вот настал момент, которого так боялся Смирнов. Сердито сдвинув брови, Добровольский шел прямо на него, слегка выбрасывая вперед свои кривые, как у большинства кавалеристов, ноги.
Капитан Смирнов сделал три шага вперед, щелкнул каблуками и отрапортовал:
– Господин подполковник, третья рота занимается с утра строевой подготовкой. Происшествий в роте нет… Докладывает командир роты капитан Смирнов.
Добровольский неопределенно мотнул головой, будто ничего не слышал, и пошел вдоль шеренги, пристально вглядываясь в лица солдат.
Смирнов облегченно вздохнул. "Пронесло! – подумал он. – Ничего не заметил…"
Но вдруг тишину, воцарившуюся на плацу, нарушил грубый голос подполковника. Он вызвал из строя одного из солдат второго взвода.
Смирнов от досады закусил губу. Это был матрос По-гребнюк, который довольно часто получал взыскания.
Солдат вышел вперед и стал по стойке "смирно", приложив руку к козырьку. По бледному лицу Погребнюка было видно, что он до смерти напуган и не может произнести ни слова.
Батальон замер в напряженном ожидании.
Смирнов скверно выругался в душе. Ему хотелось подскочить к солдату, свалить одним ударом на землю – показать, как надо вести себя перед командиром батальона. Но сейчас это было невозможно.
Добровольский сверлил злобным взглядом Погребнюка, который готов был сквозь землю провалиться.
Вдруг он круто повернулся и крикнул:
– Капитан Смирнов!
Командир роты подбежал к нему.
– Слушаю вас, господин подполковник!
Добровольский сердито кивнул головой на Погребнюка:
– Передо мной солдат или пень?! Я не могу понять. Объясните!
– Ото солдат Погребнюк, гое…
Но Добровольский не дал ему докончить.
– Солдат?! – загремел он. – Где вы видите солдата? Покажите мне его! Что говорится в уставе о солдате?!
– Господин подполковник, рядовой Погребнюк по вашему приказанию явился! – выдавил из себя солдат.
Добровольский топнул ногой.
– Чурбан! Видно, черноморский дух еще не выветрился у тебя из головы, Не-е-ет!.. Я заживо сдеру с вас кожу, но заставлю расстаться с бунтарской блажью! – И, обращаясь к Смирнову, добавил. – Заставьте его шагать три часа в полной боевой выкладке!
Капитан Смирнов щелкнул каблуками.
– Слушаюсь, господин подполковник! Три часа в полной боевой выкладке!
Добровольский, даже не взглянув на капитана, двинулся дальше вдоль фронта выстроившихся взводов. Он дергал солдат за пряжки, проверяя, туго ли затянуты ремни, срывал с гимнастерок пуговицы, если они были плохо начищены.
То, что Смирнов видел сейчас на плацу, – животный страх в глазах солдат, жалкое, растерянное лицо Погребнюка, нелепая, неоправданная жестокость командира батальона, – все это никогда так удручающее не действовало на него, как сегодня. Волнение и протест охватили все его существо. Он даже сам испугался этого чувства, испугался и тут же пошел на него в наступление: повернулся лицом к солдатам, вызвал командира второго взвода и поручил ему проследить за исполнением приказа подполковника.
А голова продолжала болеть. "Скорей бы Добровольский ушел с плаца, – думал он. – Тогда можно будет пойти к себе и отдохнуть…"
Смирнов представил себе, как он растянется на кровати, положив руки под голову и глядя на икону Иисуса Христа, случайно купленную в Ростове по дешевке, и постарается заснуть. Он надеялся, что сон восстановит его силы, вернет душевный покой, развеет мысли, недостойные звания офицера армии его императорского величества.
Когда сегодня на рассвете, поспешно одеваясь, Смирнов посмотрел на икону, умные, добрые глаза Иисуса, казалось, обещали ему что-то большое и необычайное. Но вслед за этим капитан ощутил в душе странное беспокойство. Где он еще видел это святое лицо? Смирнов стал ломать голову и наконец вспомнил: у них на улице жил хозяин букинистического магазина, пожилой еврей Хаим. На него-то и походил святой Иисус с иконы. Та же реденькая бородка, те же большие, вдумчивые глаза, те же длинные, мягкие волосы до плеч, те же тонкие, розоватые губы, едва заметные под светлыми усами. Сходство было настолько разительное, что Смирнов даже вздрогнул. "Со мной нечистая сила! Изыди!" – прошептал он, упал на колени перед иконой и несколько раз перекрестился.
И вот сейчас, на плацу, перед ним опять встало лицо старого букиниста Хаима. Еврей смотрел на него своими большими, умными глазами ласково и спокойно.
Неожиданно чья-то рука легла Смирнову на плечо. Он вздрогнул. Видение исчезло. Над ухом раздался хохот капитана Гассэ.
– Не знаю, может, этот глубокомысленный вид тебе и идет… Одно лишь скажу, терпеть не могу грустные рожи!
– Голова болит после вчерашнего… – как бы извиняясь, пробормотал Смирнов. – Хочу пойти отдохнуть…
– Башка, говоришь, трещит? – иронически усмехнулся Гассэ. – Наверное, потому, что мало пил! Верно говорит наш батальонный врач Василий Васильевич: "Человек, много размышляющий о водке, хмелеет сильнее, чем тот, кто ее пьет". Ха-ха-ха! По его мнению, словесный хмель крепче спирта… Сразу ударяет в голову!
Смирнов промолчал, чувствуя, что приятель готов болтать без конца. Но Гассэ сообразил, что разговор с таким мрачным собеседником не доставит ему большого удовольствия, а только навеет скуку, повернулся и направился к группе офицеров, которые после ухода Добровольского о чем-то оживленно и весело заспорили.
Солнце начало жарко припекать.
Голова у Смирнова разболелась еще больше. В висках стучало. Он испытывал легкую тошноту. Наскоро отдав кое-какие распоряжения взводным, капитан в сопровождении денщика Васьки пошел с плаца.
Проходя мимо крепостных ворот, Смирнов увидел Погребнюка, который в полной боевой выкладке, со скаткой через плечо, с медным котелком и саперной лопаткой на поясе, вышагивал взад и вперед вдоль стены, на отведенном ему участке.
Веснушчатое лицо и худая загорелая шея солдата блестели от пота. Поравнявшись со своим командиром, Погребнюк поднял голову, Их взгляды встретились. В печальных глазах солдата было больше жалобы и обиды, чем озлобления.
Смирнов поспешил отвернуться. Он сделал над собой усилие, чтобы не думать о Погребнюке, и ускорил шаг. Но от ходьбы в ушах застучало еще сильнее. Головная боль мешала отвлечься и сосредоточиться.
Глаза Погребнюка преследовали его до самого дома.
Растянувшись на постели, Смирнов приказал Ваське сварить кофе покрепче, а сам закрыл глаза, пытаясь заснуть. Но это оказалось не так просто. Капитан долго ворочался с боку на бок, но спасительный сон все никак не шел.
У дома перед окном играли мальчишки. От их крика раскалывалась голова.
Смирнов позвал денщика и попросил унять детвору.
Через минуту на улице стало тихо. Смирнов опять закрыл глаза. Но тут его окликнул денщик Васька, стоящий в дверях с чашкой в руке.
– Константин Иванович, вы уж пока не спите… Кофеек сейчас будет готов. Попили бы, а то головка не пройдет…
Смирнов в ответ махнул рукой, опять закрыл глаза и, чтобы ничего не слышать, натянул на лицо простыню.
В полудреме ему грезилась бескрайняя пустота неба, в котором вертелся громадный клубок свинцовых осенних туч. Они то растягивались в разные стороны, то опять сплетались, извиваясь, словно змеи, и все кружились, кружились… Скоро вместе с ними завертелся весь небесный свод. Смирнову почудилось, будто он оторвался от земли и с головокружительной быстротой летит куда-то вверх, подхваченный воздушным вихрем.
Сердце бешено заколотилось, словно хотело выскочить из груди.
Он открыл глаза. У кровати стоял денщик с чашкой дымящегося кофе.
– Встаньте, Константин Иванович… Пейте, пока не остыл…
Смирнов, приподнявшись на локтях, сел, взял чашку, осушил ее двумя глотками и снова повалился на подушку.
– Василий, – сказал он, – не пускай ко мне никого… Хочу поспать часика два…
– Слушаюсь, ваше благородие.
Денщик на цыпочках вышел из комнаты.
Прошло полчаса. Смирнов никак не мог уснуть. Ему все мерещилось растерянное, испуганное лицо Погребнюка, а в ушах звучал голос Добровольского: "Я заживо сдеру с вас кожу, но заставлю расстаться с бунтарской блажью…"
Ему до сих пор было непонятно, за что командир батальона вызвал Погребнюка из строя. Больше того, он не видел веских причин для строгого наказания, которому подвергся вслед за этим бедный солдат. "Погребнюк не сразу отрапортовал по форме? – размышлял он. – Так это от страха. Все солдаты дрожат перед подполковником. Да что солдаты?! Разве мало было случаев, когда офицеры терялись, разговаривая с командиром батальона, и оказывались в подобном положении?.."
Добровольский слишком часто кричал и бранился ни с того ни с сего. Особенно он был придирчив к солдатам-штрафникам. Стоило кому-нибудь из бывших матросов шелохнуться в строю, как он сейчас же выходил из себя и превращался в разъяренного вепря. Многие знали, что подполковник все время ищет повода, для того чтобы наложить на матросов взыскание. Наказывая сегодня Погребнюка, Добровольский хотел еще раз показать перед всем батальоном, что матросы-черноморцы, переодетые в солдатскую форму, находятся под его неусыпным наблюдением.
Беспокойные мысли одолевали Смирнова. Он лежал, устремив глаза на просветленно-ласковое лицо Иисуса. За дверью послышались голоса. Видимо, кто-то хотел пройти к нему. Денщик Васька не пускал. Смирнов быстро сомкнул веки, притворился спящим.
– Господин капитан только что уснули, – услышал он шепот Васьки. – Они себя плохо чувствуют. Если угодно, загляните часика через два…
Опять за дверью стало тихо.
Смирнов открыл глаза. Иисус Христос смотрел на него с иконы все так же нежно и грустно.
"Конечно, он похож на Хаима! – мелькнуло в голове. – Какое сходство!"
Он напрягал память, стараясь припомнить, какого цвета глаза у старого букиниста. И вдруг – что это?! С иконы на него глянуло лицо рядового Погребнюка.
Смирнов потряс головой, несколько раз закрыл и открыл глаза. Нет, ему не мерещилось! Действительно, ка стене в позолоченной рамке висел не Иисус Христос, а матрос Погребнюк. Он тоскливо смотрел на своего командира, словно молил отменить незаслуженное наказание. Смирнов впервые в жизни видел такой душераздирающим взгляд. Еще никогда ничьи глаза не вызывали в его сердце столько сострадания. Казалось бы, они, как два острых кинжала, все глубже вонзались в его грудь и достигали самого дна души. Смирнов задрожал и зажмурился, чтобы не видеть икону.
Когда немного погодя денщик Васька, приоткрыв дверь, заглянул в комнату, он увидел, что капитан Смирнов спит.
Придя в свой кабинет, Добровольский долго расхаживал из угла в угол, о чем-то сосредоточенно размышляя, затем велел позвать к себе поручика Варламова.
Через десять минут Варламов стоял на пороге и молодцевато докладывал о своем прибытии.
Это был симпатичный молодой человек лет двадцати двух – двадцати трех с суховатым энергичным лицом. Его густые русые волосы были разделены сбоку красивым, безупречным пробором. Из-под широких бровей смотрели живые проницательные глаза.
Весь облик поручика выражал готовность беспрекословно выполнить любое приказание командира.
Добровольский сидел за столом и что-то писал.
– Садись, поручик, – бросил он, не поднимая головы.
Варламов опустился в кресло у стола, продолжая строить догадки, зачем он понадобился подполковнику.
Он знал Добровольского по Харькову, когда тот был еще капитаном. Они вместе участвовали в подавлении волнений в самом Харькове и его окрестностях. Капитан Добровольский симпатизировал молодому офицеру, ценя в нем смелость и находчивость. А после того как однажды Варламов спас его от пули забастовщика, сняв того метким выстрелом с крыши, эта симпатия переросла в глубокое уважение и благосклонность. В 1-й Особый Лебединский батальон Варламов был зачислен по личной просьбе командира батальона.
Молодой офицер чувствовал, что сегодня подполковник вызвал его неспроста.
Добровольский отложил перо в сторону и, прищурившись, посмотрел на Варламова. Тот проворно вскочил.
Командир батальона махнул рукой.
– Сиди, сиди, поручик… – и долго испытующе смотрел ему в лицо, затем сказал: – Я хочу поручить тебе внутреннюю охрану батальона. Сколотишь крепкую, надежную группу охотников. Помни, каждый матрос – эта ваша охотничья добыча. Не брезгуй никакими средствами, вплоть до индивидуальной слежки и подслушивания. Если нужно, забирайтесь к ним ночью под кровати… Понятно?
Варламов снова вскочил с кресла и щелкнул каблуками.
– Так точно, господин подполковник.
– Садись, поручик, и слушай меня внимательно. Я верю тебе и спокоен. Знаю, ты оправдаешь это почетное доверие. Особенно строгий надзор должен быть установлен над теми, кто расквартирован в городе. Предоставляю тебе полную свободу действий.
Добровольский умолк и опять долго не сводил с Варламова своих колючих глаз. Затем встал, подошел к нему. Поручик вытянулся, как струна, и замер, подняв подбородок.
– Я думаю, в батальоне найдутся люди, которым можно так же доверять, как и тебе… – Добровольский несколько раз прошелся по комнате, вынул из портсигара папиросу, закурил, опять подошел к Варламову. – Только доверие должно быть двусторонним. То есть подбирай таких людей, которым доверяли бы не только мы, но и матросы. Лучше всего, когда червь подтачивает дерево изнутри. Никто ничего не видит, а дерево в один прекрасный день вдруг – раз! – и валится набок. Верно я говорю?
– Верно, господин подполковник!
– Верно, верно, верно… – нараспев протянул Добровольский.
Пройдясь еще несколько раз по комнате, он сел за стол и, вскинув на поручика глаза, сказал уже совсем другим голосом, жестко и сухо:
– Ступайте выполняйте приказание, поручик.
– Слушаюсь, господин подполковник! – И Варламов, щелкнув каблуками, быстро вышел.
Добровольский с гордостью посмотрел ему вслед поверх пенсне с толстыми стеклами, которое надевал только у себя в кабинете во время работы. Он был уверен, что не ошибся, поручив это важное дело именно Варламову, что тот рано или поздно и здесь, на Кавказе, оправдает, как всегда, его доверие.
Добровольский имел все основания верить молодому офицеру. Еще не было случая, чтобы поручик Варламов подвел его. Он лез из кожи, выполняя малейшее приказание своего благодетеля. Вот и сейчас, получив ответственное задание, он не захотел терять ни минуты. Да, он умрет, но оправдает доверие, оказанное ему командиром батальона здесь, среди этих диких гор.
От Добровольского поручик отправился в комендатуру крепости и, повалившись на диван, принялся обдумывать, с какой стороны ему взяться за порученное дело. Он перебирал в памяти солдат, которые были преданы ему и с которыми он находился в приятельских отношениях. На некоторых из них он мог положиться с закрытыми глазами. Он знал их как свои пять пальцев. Они не раз вместе кутили с проститутками на окраинах Одессы и Харькова.
Поручик Варламов вспомнил о Сырожкине, своем земляке, которого знал с детства.
Этот молодой солдат с жесткими, цвета соломы волосами, узенькими раскосыми глазками на большом скуластом лице монгольского типа с виду казался настоящим увальнем. Однако поручик знал, что Сырожкин обладает редкими качествами, которые на первый взгляд трудно было в нем предполагать. Если бы удалось прибрать к рукам этого солдата, Варламов с уверенностью мог бы сказать, что добьется успеха на новом посту. Ему было на что рассчитывать. Чего стоило одно только поразительное бесстрашие Сырожкина! Этот солдат не боялся ни бога, ни черта, ни даже самой смерти, которой так страшился Варламов, человек далеко не робкий.
Да, поручик многое отдал бы, чтобы приобрести такого помощника, как Сырожкин. Но как это сделать? Угрозы и запугивания ни к чему не привели бы. Он помнил еще с детства, что на Сырожкина подобные вещи не действуют. Надо было искать пути другие.
Что же могло прельстить солдата? Женщины, водка, деньги?
Первое сразу отпадало. Варламов знал, что Сырожкин абсолютно равнодушен к прекрасному полу. Солдаты любили, смеясь и смакуя подробности, рассказывать о том, как Сырожкин сгреб однажды на улице в охапку женщину, осмелившуюся игриво подморгнуть ему, и посадил в лужу.
А вот деньги Сырожкин любил. Больше того, деньги были единственным богом, которому он поклонялся. Деньги имели неограниченную власть над этим угрюмым солдатом с жесткими соломенными волосами, которого так боялись и ненавидели женщины.
На эту слабость Сырожкина поручик Варламов и возлагал большие надежды. Он чувствовал, что с помощью золотого тельца ему удастся заарканить и приручить строптивого солдата.
"Куй железо, пока горячо!" – Варламов решил побеседовать с Сырожкиным в тот же день после возвращения солдат в казармы.
Глава пятая
В четверг после обеда Бондарчук пришел в мастерскую портного Усуба.
Мастер, как и в прошлый раз, сидел на прилавке, поджав под себя ноги, и шил. Едва хлопнула дверь, он повернул голову и взглянул на вошедшего поверх очков. Солдата узнал сразу, но виду не подал.
– Ну что, готова моя рубаха? – спросил Бондарчук.
Уста Усуб выглянул в распахнутое окно и, убедившись, что подручного Хамдии поблизости нет, кивнул на серую, закопченную занавеску, перегораживающую мастерскую пополам.
– Иди туда. Сейчас получишь рубаху.
Бондарчук прошел за занавеску и увидел низенькую узкую дверцу, похожую на створку стенного шкафа. Дверь была приоткрыта. Услышав за ней шорох, он, согнувшись, вошел.
В полутемной сырой комнатке на токарном станке сидели двое. Едва Бондарчук шагнул за порог, они сразу же поднялись.
– Бахрам, – представился первый, стискивая пальцы солдата сильной, грубой рукой.
Бондарчук посмотрел на второго и подумал про себя: "Как странно! Лицо молодое, а сам весь седой…" Он подал руку:
– Бондарчук.
Седоволосый приветливо улыбнулся:
– Аршак.
Едва Бондарчук скрылся в потайной комнатке, уста Усуб соскочил с прилавка, скользнул за занавеску, прикрыл плотнее дверцу и повесил на гвоздь, вбитый в притолоку, несколько готовых рубашек и брюк. Дверца исчезла. Портной приложился к ней ухом, прислушался. Голосов не было слышно. Он опять взгромоздился на прилавок, сел в прежней позе и принялся приметывать полы уже почти готового архалука.
Мужчины в каморке разговаривали шепотом.
– О вашем приезде нам сообщили из Тифлисского комитета, – сказал Бахрам. – Только почему вы так запоздали?
– Это не моя вина. – Бондарчук на минуту замолчал, прислушиваясь к звукам снаружи. – Расписание движения нашего эшелона составили с таким расчетом, чтобы мы проезжали большие станции ночью. Командование опасалось рабочих митингов. Днем же мы по десять часов простаивали на безлюдных полустанках. Надо полагать, весть о том, что в эшелоне едут ссыльные матросы, распространилась по всему югу России.
Бондарчук снял солдатскую фуражку, вынул из-за подкладки сложенный вчетверо листок и протянул Бахраму.
– От Харьковского комитета… – Он опять тревожно прислушался. – Прежде всего надо подумать о конспирации. Место встреч должно быть надежным.
– Пока самое надежное место здесь, – сказал Аршак. – Портной нужен каждому. Одному – сшить, другому – залатать. Не удивительно, что к нему приходят клиенты. Вы тоже один из них. Усуб сошьет и чуху, и штаны, и чиновничий мундир, и офицерские брюки. Он пользуется большим уважением у жителей города. Можете прийти к нему в любое время. Это никого не удивит. Теперь о другом. Скажите, у вас в батальоне много членов партии?
– Среди матросов – семь человек, среди пехотинцев – никого. Но число сочувствующих там растет. Будем стараться перетягивать их на свою сторону. Вот с литературой у нас неважно. С собой мы ничего не смогли привезти. За каждым нашим шагом следят. Ходят по пятам…
– Не беспокойтесь. – Бахрам дружески похлопал по плечу солдата, к которому с первой же минуты почувствовал расположение. – Тифлисский комитет своевременно доставляет нам марксистскую литературу. Вы должны опасаться только одного: в городе действует партия армянских националистов – дашнаков. Их силы нельзя недооценивать. Они, возможно, попытаются привлечь солдат на свою сторону.
Разговор длился более часа. Наконец Бондарчук поднялся.
– Ну, мне пора. Не могу задерживаться… Связь с вами буду поддерживать или я сам, или матрос по фамилии Романов. Наш пароль – "волна".
Бахрам и Аршак не стали задерживать солдата, Он быстро попрощался и первым вышел из мастерской.
Уже светало, когда с минарета донесся призыв муэдзина к утреннему намазу.
Жители городка просыпались и сразу же начинали готовиться к ифтару [8]8
Ифтар – утренняя и вечерняя трапезы в дни рамазана, когда мусульмане весь день постятся.
[Закрыть].
В маленьком окне приземистого домика, построенного из речных камней на окраине города, еще задолго до первого азана зажглась большая десятилинейная лампа, желтый свет которой осветил часть двора и кусты граната.
Это был дом старого садовника Вейсала-киши. Хотя старику уже давно перевалило за семьдесят, он выглядел еще бодрым и крепким. Сорок лет жили они с женой в этой хибаре. Детей у них не было. В первый год замужества Пари родила мальчика, но он погиб весной во время наводнения. Вейсал-киши был человеком тихим, спокойным. Он в жизни никого не обидел, никому не сказал дурного слова. Соседи и знакомые, все от мала до велика, уважали его и любили. Многие жалели старика. "Обидел аллах беднягу, не дал детей!"
Пари-гары, добрая сердечная женщина, была на двадцать лет моложе мужа, но горе и болезнь вконец измотали ее, превратили в древнюю старуху. Шесть месяцев в году она не вставала с постели. Ревматизм преждевременно согнул ее спину. По лестнице старушка взбиралась на четвереньках, как малое дитя. За всю их долгую совместную жизнь Вейсал-киши редко видел жену здоровой. Несмотря на это супруги жили мирно и дружно. Не было случая, чтобы муж пожаловался или упрекнул в чем-нибудь свою болезненную Пари. Иногда только он сетовал в душе на свою судьбу: "Была бы у нас хоть дочка!.. Помогла бы матери, посидела бы с ней рядом, поправила бы ей подушку… Эх, господи да что говорить! Ты ведь самый справедливый! Тебе все известно. Видно, такова наша доля. Что поделаешь!.."
Приходила весна. Оживала природа. Воздух, горы, земля согревались. Оттаивали и кости старой Пари. С наступлением лета она начинала понемногу вставать с постели, садилась, расправляла согнутую спину, медленно ходила по комнате, с трудом волоча ноги. Суставы ныли, но она терпела, превозмогая боль, не жаловалась, не причитала, как другие женщины. Пари-гары любила сидеть на солнцепеке перед домом и греть спину.
В последнее время Вейсал-киши заметил, что жена худеет с каждым днем. У него щемило сердце, когда он смотрел на ее высохшее, сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Но старик держал себя в руках, стараясь, чтобы жена не догадалась о его переживаниях.
Наступил рамазан. С первого же дня поста Пари-гары завязала рот платком и до самого вечера не брала в рот ни крошки. Как муж ни настаивал, как ни ворчал, женщина продолжала все делать по-своему. Вейсал-киши сердился, отчитывал ее, ссылался на авторитет муллы и старых" набожных людей:
– Упрямое ты существо, Пари! Сам мулла Гусейн заявил с минбера [9]9
Минбер – кафедра, возвышенное место в мечети для проповедника.
[Закрыть], что больным людям запрещено поститься, что тот, кто постится, берет на душу грех. Зачем же себя мучаешь? Перестать упрямиться! Пожалей себя.
Пари-гары пропускала эти слова мимо ушей. А когда старик слишком уж расходился, начинала возражать ему слабым голосом:
– Пусть мулла говорит, что хочет. На том свете никто не станет держать за меня ответ, ни мулла, ни ты! Пока душа теплится в человеке, он должен поститься и совершать намаз. Так велит шариат. Аллах никому не прощает грехов, даже больным! И мне не простит…
В ответ на это Вейсал-киши только вздыхал, бессильный противостоять упрямству жены, и, в сердцах махнув рукой, обиженно бормотал:
– Что ж, вольному – воля…
У Пари-гары от голода часто кружилась голова, темнело в глазах. В такие минуты она прислонялась к тутовому дереву во дворе и замирала без движений, измученная, обессиленная, думая только об одном: как бы муж не увидел ее в таком состоянии.
Когда сегодня задолго до рассвета она встала к утреннему намазу, у нее дрожали колени. Старушка не смогла вынести самовар за порог и начала разводить его прямо в своей комнатушке.
Скоро он весело загудел.
Вейсал-киши совершал намаз в соседней комнате. Оттуда время от времени доносился его голос. Старик, как обычно, читал Коран. Прошло столько лет, с тех пор как Пари-гары впервые услыхала этот приятный мелодичный голос! Она так привыкла к этому, что в те дни, когда Вейсал-киши отсутствовал, ей становилось грустно и тоскливо.
Всякий раз" прислушиваясь к голосу мужа, читающего молитву, Пари-гары вспоминала свою молодость, вспоминала, как ходила за водой к источнику в платке с широкой желтой каймой, как подставляла пригоршни под холодную упругую струю и пила воду и как дрожало в прозрачной влаге отражение ее лица и прядей ее блестящих черных волос…
Порой при совершении намаза печальный голос Войсала нагонял на Пари-гары тоску, она тихонько плакала, вытирая слезы концом платка.
Сегодня мысли Пари-гары унесли ее в далекое-далекое прошлое.
Но вдруг в окно кто-то легонько постучал. Пари-гары подошла к окну, подняла занавеску и глянула снизу вверх, будучи не в состоянии расправить согнутую колесом спину.
За окном в предрассветных сумерках чернела человеческая голова.
– Кого надо? – спросила женщина глухо.
Человек прильнул лицом к стеклу и, прикрывая рот ладонями, зашептал:
– Открой, Пари-гары, это я, Мухаммед…
Старуха приложила к глазам сухую костлявую руку, вгляделась и узнала гостя. Держась за стену, она подошла к двери, отодвинула засов. В комнату скользнул Гачаг Мухаммед. Его заросшее лицо было до самых глаз закрыто краем черного башлыка. Подняв на лоб нахлобученную до переносицы папаху, он окинул комнату быстрым, живым взглядом, затем обернулся к старушке и ласково сказал:
– Доброе утро, Пари-хала!
– Да пошлет тебе аллах удачу, сынок! Проходи, садись. – Старуха указала на место возле самовара. – Сейчас Вейсал кончит намаз. Садись, садись…
Мухаммед поставил в угол винтовку, подобрал полы длинного архалука и сел на тюфячок, поджав под себя ноги.
Пари-гары, согнувшись в три погибели, проверила, хорошо ли заперта дверь, и принялась хлопотать, готовя гостю завтрак.
Наконец голос Вейсала-киши в соседней комнате умолк. Скоро он и сам появился на пороге в накинутом на плечи архалуке. Глаза его выражали крайнее удивление.
– Мухаммед, это ты? – тихо спросил он. – Ах, лихая головушка! Зачем лезешь на рожон?! В самое пекло заявился… Разве не знаешь, что в городе войско? Бросишь палку – попадешь в солдат. Их тут видимо-невидимо.
– А ты не бойся, Вейсал-киши, – улыбнулся Мухаммед. – Пусть только кто-нибудь сунется сюда! Ног не унесет…
– Не говори так, Мухаммед. Помни народную мудрость: осторожность украшает джигита.
– Видно плохо ты знаешь Мухаммеда, Вейсал-киши, – опять улыбнулся гость. – Он со своей дубинкой никогда не расстается. Знаешь, как спят птицы? Одним глазом спят, а другим посматривают. Так и мы…
Хозяин подсел к скатерти. Старая Пари налила мужчинам чай, подала юху [10]10
Юха – лепешка из тонко раскатанного пшеничного теста.
[Закрыть]и кислое молоко.
Некоторое время все молчали. Супруги, поглядывая на спокойное лицо Мухаммеда, украдкой вздыхали, стараясь не выдавать своего волнения. Каждую минуту в дом могли нагрянуть городовые.