Текст книги "Человек из Вавилона"

Автор книги: Гурам Батиашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Действительно, допустим, наши враги как-то надавили на него… сохранил бы Зорабабели верность нам и стране?

В зале воцарилась тишина. Вельможи предались размышлению. Горьким было это размышление: все четверо пытались представить себе, что может последовать за их отказом от Юрия Боголюбского как вероятного жениха для царицы Тамар и как изменится их жизнь.

– Клянусь Богом, не могу понять, что это значит – предаваться бражничеству? Как может человек избрать лучшим своим другом вино?! – воскликнул Парнавазисдзе после долгого молчания.

– Я тоже не слышал о таком – зачем, почему человек должен поступать так? – проговорил Габаон.

– А я вот слышал: есть люди, для которых вино дороже всего на свете, – подал голос Джорджикисдзе.

Подобные разговоры казались Абуласану пустыми, поэтому он поставил вопрос ребром:

– Как мы поступим, достойные мужи, что изберем: Боголюбского и победу или византийского царевича и нашу погибель?

– Ну кто же предпочтет погибель? Сперва надо решить другое – верим ли мы Зорабабели, можем ли мы считать его честным человеком? – произнес Габаон.

И вновь воцарилась тишина.

– Скажите свое слово, господа, ежели мы верим Зорабабели, то, получив его письмо, обязаны поступить так, как подобает истинным радетелям отечества, а ежели мы не верим ему, решим дело по-другому.

Никто не спешил прерывать молчание, никому не хотелось выдавать свои мысли.

– Может быть, ты скажешь, Абуласан?! Ты веришь Зорабабели или нет? – обратился Габаон к Абуласану. Тот молчал, не торопился с ответом. Но Габаон не отставал от него: – Мы ждем, Абуласан, говори! – Голос его звучал почти требовательно.

– Я-то верю Зорабабели! – не поднимая головы, сквозь зубы процедил Абуласан.

– Да хранит тебя Господь за правду! – ответил Габаон и повернулся к остальным. – А вы что скажете, господа?

Опять никто не спешил с ответом. Наконец заговорил Джорджикисдзе:

– Абуласан, естественно, доверяет Занкану, он избрал его послом!

– А ты? Ты доверяешь? Скажи!

Джорджикисдзе медлил с ответом.

– Молчишь! Стало быть, не доверяешь! – заключил Габаон.

Джорджикисдзе вновь промолчал. А Габаон упрямо ждал от него ответа.

– Стало быть, не доверяешь?! – повторил он.

– Я этого не говорил.

– Доверяешь?!

– Я и этого не говорил, и не приставай ко мне, ничего не хочу говорить.

– Воля твоя, юноша, и все же дай Бог тебе здоровья. Я скажу, что думаю: я верю Занкану и убежден, что за нашей спиной он ни с кем сговариваться бы не стал. Верю, что не писал письма царице, а нам сообщил, чему стал свидетелем, потому что это мы послали его туда. А ты что скажешь? – Габаон повернулся к Парнавазисдзе.

– Я его знаю и верю ему, он бы не стал позориться, – не раздумывая, отвечал Парнавазисдзе.

У Габаона заблестели глаза.

– Так в чем же дело?! Идея признать Боголюбского хоть и принадлежала Абуласану, но мы ее поддержали…

– Опять Абуласан! – отозвался тот с раздражением.

– Дай сказать, – спокойно продолжал Габаон, – сегодня мы вместе и должны быть вместе всегда. Вот и отправимся вчетвером к солнцеликой и расскажем ей все: дескать, от верного человека узнали, что Боголюбский совсем не тот, каким мы его представляли. Таково наше мнение. Ты сама рассуди и сделай выбор, а мы, большинство царского дарбази, поддержим тебя. – В зале в который уже раз воцарилось молчание. – Ну что скажете, уважаемые мужи, будем правдивы и пред царицей, и пред Богом!

– А перед самими собой? А перед собственными семьями? Это же означает изменить самим себе! Дадим по веревке Иванэ Палаванди, Тарханисдзе да еще попросим связать нам руки-ноги, – воскликнул Джорджикисдзе.

– Они обойдутся без нашей веревки, так скрутят, за всю жизнь не выкрутимся, – проговорил Абуласан.

– Иначе мы поступить не можем! Не выдавать же солнцеликую за делающего под себя бражника! Может быть, сперва откроемся Русудан-царице, сначала поговорим с ней, – поддержал Габаона Парнавазисдзе. – А Занкану прикажем немедленно возвращаться обратно.

Джорджикисдзе сидел набычившись, со злостью смотрел то на Габаона, то на Парнавазисдзе.

– Прекрасно, так и поступим. Пойдем к Русудан-царице, попросим прощения, потом падем в ноги Тамар, будем молить о милости и ее. Так и поступим, но… – Абуласан умолк на мгновение, – что потом? Это ведь самый простой выход из положения. А еще проще было бы не собирать вас здесь, не говорить о письме. Я позвал вас, чтобы услышать умные предложения, чтобы мы еще более сплотились. Нам предстоит большая война, и в этой войне в случае поражения мы можем потерять все.

– Чего ты хочешь, Абуласан? – В голосе Габаона звучало раздражение.

– Я хочу… – Абуласан уставился в точку на полу, – чтобы мы поступили следующим образом: на одну чашу весов положим Боголюбского, а на другую – последствия нашего возможного поражения. Проигрывать очень горько… Но еще горше, когда большинство царского дарбази станет посмешищем в глазах двора.

– Да, Абуласан, поражение никого не радует, но на другой чаше весов находится бражник-пачкун, которого мы хотим сделать мужем царицы! А это поражение всей Грузии. – Габаон уже не скрывал своего возмущения. Абуласан же осуждающе смотрел на него.

– Успокойся, вельможа, я знаю, тебе очень нравится быть членом царского дарбази, ты любишь пользоваться благами жизни, но завтра… Что будет завтра? Поддержишь Боголюбского, заслуги твои признают и, кто знает, во сколько их оценят… Не торопись… Сегодняшние твои средства завтра твою семью уже не удовлетворят, завтра ей понадобится больше… А больше… ты понимаешь, кто может дать тебе больше…

– Прекрати этот торг, Абуласан, не забывай, ты разговариваешь с Габаоном, а не с городским торговцем!

– Ежели не будешь думать о будущем, будучи сегодня вельможей, завтра можешь оказаться в роли просителя! – произнес Джорджикисдзе. – Поэтому не стоит гневаться.

– Да кто вы такие, грузинские вельможи или правители лавочников? Я вижу, вы все же хотите избрать мужем для царицы пачкуна и бражника! Я никогда не пойду на это… Хотя мне и нравится быть членом царского дарбази и прочие преимущества.

– И что ты собираешься делать? – спокойно осведомился Парнавазисдзе.

– Я покину вас. Ничего больше! – И Габаон направился к двери. – Я никогда не соглашусь навязать пропойцу в мужья царице Грузии! Всего вам хорошего! – Габаон открыл дверь.

И тут Абуласан очень пожалел, что собрал заговорщиков, он подскочил к двери, закрыл ее и спокойно сказал:

– Я советую тебе, даже прошу, не торопись, я чту тебя, потому и прошу. Уверен, сдержанность будет только на руку сторонникам Боголюбского. Давайте перестанем ругать торговый люд, они тянут лямку, руководствуясь интересами страны, и будем помнить о весах. Все надо тщательно взвесить. Сперва зададимся вопросом: кто такой Юрий Боголюбский? Ответь мне, Габаон!

– Православный христианин, и это большое его преимущество!

– Что еще нам известно о нем? Царских ли он кровей?

– Это так, – согласился Габаон.

– И это ведь тоже преимущество? – спросил Абуласан и, посчитав, что последовавшее молчание – знак согласия, продолжил: – Какие еще у него достоинства?

– Никаких достоинств больше! Никакого родства, изгнан из родной земли, единственный дядя – лютый его враг…

– Остановись! Подробно обсудим перечисленное, – прервал Габаона Джорджикисдзе и, встретив его изумленный взгляд, продолжил: – Не сердись на меня за то, что прервал тебя, но давай обсудим, хорошо это или плохо, что он – изгнанник, оставшийся без родственников?

– А тут и нечего обсуждать. Конечно же это плохо!

Джорджикисдзе, выдержав паузу, тихо произнес:

– Если мы хотим, чтобы царь был над всеми и распоряжался нашими судьбами, разумеется, это плохо. Но мы думаем, что царь должен исполнять решения дарбази, царь должен быть послушен дарбази. Такой Боголюбский нам подходит, – Джорджикисдзе помолчал и продолжил: – Именно такой, а не со сворой могущественных родственников.

– Что ты говоришь, юноша?! – почти с возмущением воскликнул Габаон, и в зале наступила тишина. Абуласан вернулся к своему креслу.

– Дорогой мой вельможа, – сказал он, опускаясь в кресло, – могущественный супруг с богатым родством только усилит власть царицы, и тебе, радетелю отечества, ничего другого не останется, как с улыбкой встречать любое царское повеление и беспрекословно выполнять его, но ежели… – тут Абуласан замолчал, устремив немигающий взгляд куда-то вдаль, и, немного погодя, продолжил: – Но если он пьяница и мот, кто должен позаботиться о стране, кому решать судьбу Грузии? Нам, вельможам, а не царице, – Абуласан снова сделал паузу, что-то обдумывая, – слабосильный бражник не сможет возглавить войско. И кто возьмет на себя эту миссию? Ты, Габаон, ты, Парнавазисдзе, ты, Джорджикисдзе, я… Такое служение стране принесет нам отраду и удовлетворение…

– Отраду и удовлетворение мне должен дарить Господь, а не поддержка княжича-пьяницы, – парировал Габаон и, открыв дверь, переступил было через порог, но остановился, – как посмеялась над нами судьба, как глупо мы ведем себя! Иноземцы душили нас – то арабы, то турки-сельджуки, а то и византийцы, являвшиеся нам ангелами смерти. Мы считали источником наших бед своих врагов, иноземцев, жаждущих поработить нас, отнять у нас нашу землю. Мы роптали, стенали, сетовали, даже в песнях сокрушались – со слезами на глазах и мечом в руках мечтали о свободе. И вот она пришла, желанная свобода. Еще вчера стонущие под чужим игом, как поступаем мы сегодня с собственной царицей?! Пока мы не признаемся себе, что причиной всех наших несчастий являемся мы сами, наша ненасытность, пренебрежение законами, ничего в нашей жизни не изменится.

Габаон неслышно прикрыл за собой дверь. Парнавазисдзе и Джорджикисдзе сидели, задумавшись, уставившись в пол. И вдруг тишину разорвал смех Абуласана. Парнавазисдзе поднял голову и удивленно посмотрел на него. То же сделал и Джорджикисдзе.

– Ты в порядке, амир? – спросил его Парнавазисдзе.

Абуласан, похоже, смеялся от души.

– Абуласан! В чем дело?

Абуласан наконец справился с собой.

– Я в порядке, в порядке! – с придыханием произнес он. – Я представил себе, что ежели, прибыв в Грузию, княжич возьмет себя в руки, преодолеет свой недуг и ловко примется за дела, как это расстроит Габаона! А наше торжество еще более растревожит ему душу!

Лица Джорджикисдзе и Парнавазисдзе расплылись в улыбке.

– Абуласан, мы должны знать, о каком торжестве ты толкуешь? – спросил Джорджикисдзе.

– А вот о каком: Господь еще не создавал идеального человека, у которого не было бы недостатков. Скольких властителей сожрал опий, сколькие стали жертвой страсти к охоте. Даже царь Давид, сочинявший псалмы, не был свободен от греха. Это дело не должно расстроиться из-за какого-то там пьянства. Пусть княжич приедет, познакомится со страной, станет супругом царицы, а там, глядишь, изменится в лучшую сторону. И мы, со своей стороны, подскажем, в Грузии, де, такое не пройдет, а коли мы откажемся от своего решения и станем притчей во языцех у меньшинства, все для нас пойдет прахом. Это же совершенно очевидно. Я уже не хочу говорить, как будет признателен нам супруг царицы.

– Ежели мы не уважим свой выбор, другие непременно поднимут нас на смех, – добавил Парнавазисдзе.

– Но чтобы не было такого: один ходишь в победителях, а мы… – предупреждающим тоном произнес Джорджикисдзе, выразительно глядя на Абуласана.

– Я уже сказал: мы все будем торжествовать, все вкусим отраду и удовлетворение.

– Да, ты это сказал, но отрада отраде рознь! Ты будешь развлекаться на пиру, а нас позовешь на остатки, так не пойдет! – Каждое слово Джорджикисдзе выговаривал по слогам.

– Габаон ушел, закрыл за собой двери, не пожелал участвовать в этом деле. Последуй мы за ним, и всем твоим хитросплетениям – конец, – говоря это, Парнавазисдзе улыбался, – поэтому забыть о чем-либо – значит испортить дело.

– Это моя забота, я дела не испорчу, я предпочитаю, чтобы мы были вместе.

– Согласен, будем вместе, я тоже не желаю, чтобы Иванэ Палаванди и Саурмаг Павнели проезжались на мой счет, но не хочу и того, чтобы ты предстал перед Боголюбским единственным его благодетелем, а мы, так сказать, сбоку припека, – сказал Джорджикисдзе.

– Я дал тебе повод говорить это?

– В том-то и дело, что дал! Восстание мы начинали вместе, рядом с Кутлу-Арсланом тоже стояли вместе, но ты один стал и амиром Картли, и правителем Тбилиси…

– Но я же вас не забыл!

– Я предпочитаю, чтобы сейчас же было оговорено, кто что получит, – упрямился Джорджикисдзе.

– Я же сказал, мы будем вместе!

– Ты-то сказал, Абуласан, ну а я вот что скажу: для меня что княжич росов, что византийский царевич – все едино, я выбрал Боголюбского не для того, чтобы ты почувствовал себя наверху блаженства.

– Ты рассуждаешь неверно, – обратился к Джорджикисдзе Парнавазисдзе, – что может сказать тебе сейчас амир? Сегодня главное не дать меньшинству царского дарбази взять верх над большинством – не допустить, чтобы византийский царевич стал супругом царицы. Надо немедля привезти Боголюбского и сыграть свадьбу. Это и будет нашей большой победой. А победа принесет отрадные сердцу плоды.

– Стало быть, ты, амир Картли, правитель Тбилиси, даешь слово, что не предстанешь перед Боголюбским единственным его благодетелем и результаты наших общих усилий мы разделим поровну?!

– Я уже сказал – все познают отраду и утешение! – Абуласан осенил себя крестом.

– Тогда по рукам! – И Джорджикисдзе, улыбаясь, протянул Абуласану правую руку. Абуласан ударил своей правой ладонью о его ладонь. – А ты? – повернулся Джорджикисдзе к Парнавазисдзе.

– Я, естественно, с вами, братья! – ответил тот, накрывая своей медвежьей лапой руки Абуласана и Джорджикисдзе.

– Вот так!

– Да благословит Господь наше решение!

– Так и будет, но Занкану надо дать знать, чтобы не тянул с этим делом. Царский дарбази так уважил его! Он должен выполнить данное ему поручение, – сказал Джорджикисдзе.

– Сейчас же отправим гонца назад, пошлем ему письмо, чтобы не тянул с этим делом. – У Парнавазисдзе загорелись глаза.

– Письмо? – Абуласан хлопнул в ладоши. Тут же возник Тимотэ.

– Гонца! – приказал Абуласан. Тимотэ вышел. – Теперь письмо! – Абуласам взял письмо от Занкана, поднес к свече и сжег его – не было никакого послания.

– Ты прав, он не должен был его присылать, не для того мы отправили его в половецкую землю, чтобы он нам слал оттуда письма! Ему поручили привезти княжича, больше ничего! – подал голос Джорджикисдзе.

Тимотэ ввел в зал Эуду.

– Стало быть, ты гонец Занкана? – спросил Абуласан.

– Я, ваша милость!

– Как поживает твой хозяин? Что делает?

– Кажись, неплохо, раз каждый день по гостям ходит. А больше ничего не знаю.

– Немедленно отправляйся назад, до темноты успеешь пройти порядочное расстояние.

– Я готов, ваша милость.

– Дело не терпит отлагательств, – Абуласан сделал паузу, чтобы придать большую выразительность своим словам, – ты понял, дело очень спешное!

– Мне было сказано, что вы пошлете со мной письмо.

– Я не люблю ни читать письма, ни писать их.

– Так и передам, ваша милость.

– Слушай меня, – Абуласан подошел к Эуде вплотную, – передавай своему хозяину, что хочешь, главное запомни пять слов, вместо письма пять слов. Понял?

– Но вы их не сказали, батоно, как я могу их запомнить?

– Не тяни с делом, Занкан! Хорошо запомни эти пять слов. Не тяни с делом, Занкан! Ну-ка повтори!

– Что же, я до хозяина пяти слов не донесу?

– Ты мне нравишься, гонец! Тимотэ, новые чувяки и архалук гонцу! – Абуласан повернулся к Эуде. – Торопись! У тебя впереди долгий путь. Тебе надо идти днем и ночью!

– Передай своему господину привет от меня. Скажи, член царского дарбази Вамех Джорджикисдзе с уважением вспоминает его!

– Так и скажу, батоно!

– Но главное – те пять слов, – сказал Абуласан, – а ну повтори их.

– Не тяни с делом, Занкан!

– Кто здесь говорил, что этот гонец не достоин новых чувяков и архалука?

– Достоин, достоин! – со смехом произнес Парнавазисдзе.

Абуласан повернулся к Тимотэ:

– Выбери для него в конюшне самого резвого коня и пошли с ним двух здоровых парней, пусть нигде не останавливаются! А мы перейдем в другую комнату и перекусим. Это письмо выбило меня из колеи, весь день маковой росинки во рту не было. – Абуласан проводил гостей в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол на четыре персоны. – Пожалуйте, господа, благословим друг друга. Этот четвертый стул предназначался для Габаона, но… он сделал свой выбор, ничего не поделаешь, – говорил Абуласан, разливая вино по пиалам.

– Какой замечательный аромат у хлеба! – воскликнул Парнавазисдзе.

– А вино, вино как благоухает! – в тон ему произнес Джорджикисдзе. – Ох, ох! Не захочешь, оно само заставит тебя выпить!

– Благословенна наша земля, господа, благословенна! Взгляните на эту рыбу!

– Великолепная, великолепная! – с наслаждением произнес Парнавазисдзе, угощаясь.

– Вот почему зарились на нашу землю иноземцы, благословенная она, а царь Давид для многих превратил ее в могилу.

– Да и царь Деметрэ воздавал врагам по заслугам, а солнцеликая еще не то сделает с ними. Абуласан, мы ждем здравицы, горло пересохло!

Абуласан поднял пиалу:

– Слава нашей царице, солнцеликой Тамар! Под ее предводительством мы одолеем всех наших врагов!

– Мы им покажем!

– Слава царице!

Все трое опорожнили свои пиалы. Джорджикисдзе затянул «Мравалжамиэр». Абуласан и Парнавазисдзе стали вторить ему. Пели вдохновенно, с энтузиазмом.

Медведь

Эстер после смерти расстроила венчание Бачевы и Ушу, чего никогда не удалось бы сделать ей при жизни.

Слова «раби» Ушу разбили сердце Эстер, а потом, как говорили, она сорвалась с моста и упала в реку. Это еще более усиливало отчаяние Бачевы – уж она-то знала, почему разорвалось сердце несчастной. Бачева молча сидела на полу и оплакивала смерть своей пестуньи. Она решила горевать по ней семь дней, не смыкая глаз, как горевала бы родная дочь Эстер. Может быть, хотя бы таким образом она усидит здесь в течение семи дней и выдержит без Ушу целую неделю. Да, она сидела в своей комнате на полу и оплакивала Эстер, но мыслями была с Ушу: где он? что делает? куда ходит? Сердце подсказывало, что придет время, когда ей захочется встать и помчаться к нему. И настал момент, когда она поняла, что, если сейчас же не свидится с Ушу, не поговорит с ним, она задохнется. Но Бачева взяла себя в руки: «Не сейчас! Не сейчас!» – уговаривала она себя и осталась на полу, а сердце ее исполнилось гордости – она одержала над собой победу, подавила свое желание, душа няни Эстер сейчас важнее всего! Впрочем, чувствовала, долго так длиться не может.

Так прошли три нескончаемых дня и две еще более бесконечные ночи.

После того как с Бачевой прервалась всякая связь, Ушу не оставляла одна-единственная мысль: зачем он живет, какой смысл в его жизни? Он пытался понять, с какой целью явился на свет, какую функцию выполнял, но тщетно. Он тревожился, что скорбь Бачевы продлится целую вечность, хотя и сочувствовал ее решению оплакать няню.

Ушу не знал, чем заняться. Вернулся было к ранее начатому переводу сочинения греческого автора, но не сумел продвинуться дальше, да и как бы это удалось ему, если он не мог вникнуть в смысл прочитанного. Все его мысли были сейчас там, во дворце Занкана. Попытался было заняться правкой переведенного, но и из этого ничего не вышло.

Он не только не знал, куда себя деть, но и чувствовал упадок сил. Казалось, ноги не держат его, и он не мог объяснить себе свое состояние. Потом понял: он боится отца, Саурмага, боится, что тот, как обычно, будет стоять на своем, и это лишало его веры в себя. Гибель Эстер он воспринял как дурное предзнаменование: если бы в тот день за крещением последовало венчание, с отцом нечего было бы выяснять – Саурмаг оказался бы перед свершившимся фактом. Он гневался бы? Ну и пусть! Рвал и метал бы? На здоровье! Иудейка Бачева, она же христианка Сидония, так или иначе бывшая еврейка была бы уже его венчанной женой. А теперь… Теперь Саурмаг сделает все, чтобы помешать ему.

Саурмаг тоже пребывал в мрачном расположении духа. Узнав о крещении Бачевы, он понял, что теряет влияние на сына. Вспомнилось, как после возвращения Ушу из Византии, тот не раз высказывал свое несогласие с отцом. Порой даже резко заявлял об этом – ставил под сомнение правильность его действий и высказываний, но это были их личные споры. Он не мог себе представить, что его единственный сын изберет себе в жены еврейку и пойдет против его, Саурмага, воли. Узнав о крещении Бачевы и предполагаемом венчании, он пришел в ярость.

«Смерть этой еврейки, можно сказать, спасла нас, а то ведь Ушу ни во что не поставил ни меня, ни свою мать, ни Христа, ни ангелов дома… Получается, надо благодарить эту иудейку!» – думал он, наливаясь злобой.

Но внешне оставался спокойным. Ничего не говорил Ушу. А вечером решил оставить город и некоторое время пожить в родовом поместье. «Брошу его одного, может быть, придет в себя, одумается, а нет, так я буду ни при чем! Он поймет, что между нами все рушится».

С утра он приказал управляющему приготовиться к поездке в имение. А у Дареджан спросил, какую повозку она предпочитает, крытую или нет, – в дороге их может застать дождь.

– А Ушу, Ушу ведь поедет с нами? – был ответ Дареджан.

Саурмаг не обратил внимания на ее слова – и без того много забот. Но через некоторое время сказал жене:

– Скажи ему сама, может, тебя он послушает и поедет с нами. Что может быть сейчас лучше отдыха в поместье!

Дареджан, естественно, ничего не знала ни о Бачеве, ни о том, какой пожар полыхал в сердцах отца и сына.

– Когда это было, чтобы Ушу не слушал отца! – подивилась она.

Саурмаг посмотрел на нее с сожалением и пошел завтракать.

Появление Ушу в гостиной было полной неожиданностью как для Саурмага, так и для Дареджан. Саурмаг, не поднимая головы, продолжал есть.

– Что с тобой, сынок, на кого ты похож, посмотри, какие круги у тебя под глазами, – сказала Дареджан и ласково погладила по щеке сына, когда он наклонился к ней для поцелуя. В этот момент Саурмаг поднял глаза на Ушу – потухший неживой взгляд, бледное безжизненное лицо. Тяжело волоча ноги, он подошел к своему месту за столом. Саурмаг почувствовал – Ушу собирается что-то сказать. Понял и то, что он сейчас произнесет, – не такой он был отец, чтобы не знать намерений сына. Спорить с ним он не желал, поэтому решил опередить его.

– Хи-хи-хи, – захихикал вдруг Саурмаг, – чего только люди не придумают! Хоть женщина, хоть мужчина! Хи-хи-хи! Ты слышала, – обратился он к жене, – чтобы женщина отреклась от своей веры и ради всяких там лобызаний перешла бы в другую?! И такая женщина может быть опорой семьи?!

– Уй, что ты такое говоришь, батоно? – возмутилась Дареджан.

Ушу смотрел на отца. Саурмаг не понял, что выражал его взгляд – отвращение или изумление.

– Разве не так? Разве я лгу?! – снова захихикал Саурмаг и надкусил куриную ляжку. А Ушу не сводил с него пристального взгляда. Не выдержав его, Саурмаг перестал жевать и обернулся к сыну: – Разве я не прав? – тихо повторил он. В голосе его звучали и злость и досада.

Интонация, с которой были произнесены эти слова, бичом стегнула Ушу. Отец злился на него, распекал, угрожал, наконец. «Если не послушаешь меня, если мои слова для тебя не закон, увидишь, что тебя ждет, что с тобой будет» – вот каков был подтекст его слов. И именно тогда, когда Ушу должен был высказать отцу все, что он думает, именно тогда, когда он должен был смело встретить его взгляд, Ушу ничего не сказал и опустил глаза. Саурмаг наклонился над ним, – казалось, готовый к взлету, раскрывший крылья орел принял человеческий облик. Глаза его метали искры.

– Отвечай, разве я не прав? – опять же негромко, деля слова на слоги, спросил Саурмаг. Он смотрел на сына, сощурившись. Жестокий, ледяной холод его глаз стрелой пронзил сердце Ушу. Ничего не сказав, он тяжелым неспешным шагом направился к двери – он чувствовал, что задыхается.

– Почему ты так наскакиваешь на сына, батоно? Разве не жаль его?! – тихо спросила Дареджан.

Саурмаг недовольно посмотрел на жену и какое-то время не сводил с нее раздраженного взгляда, потом покачал головой и поднялся. Спешить было некуда, прятаться в поместье уже не имело смысла. Чего скрываться, когда все уже сказано и Ушу понял все именно так, как хотел Саурмаг. Чего же еще? Теперь уже пусть Ушу думает, пусть Ушу решает, как избавиться от этой еврейки.

Саурмагом владело чувство удовлетворения.

Ушу в это время бездумно стоял во дворе. Ком в горле душил его, затылок горел. Он должен вернуться в столовую и поговорить с отцом. Спокойно, не спеша дать ему понять, что тот не прав, что так вести себя нельзя… он берет грех на душу… Ушу должен вернуться и все это высказать отцу… Как горит затылок… и левая рука немеет… Спокойно объяснить ему, что…

Но Ушу продолжал стоять на месте, не в силах сделать и шага.

Никто не знает, сколько времени он простоял во дворе. Солнце дважды пряталось за облака и дважды появлялось вновь, заливая окрестности багровым светом. В это время во двор заглянул гонец от отца Ростома: отец Ростом с утра ждет Ушу, они ведь накануне договорились поохотиться на медведя.

Ушу воспрял духом.

Солнце стояло в зените, когда Ушу и отец Ростом отправились на охоту. Ушу взял с собой слугу. Была среда.

В пятницу двое крестьян, идя лесом в свое село, наткнулись на три трупа. Тут же неподалеку лежал заколотый кинжалом медведь.

– Вот те и на! Здоровенного косолапого укокошили! – воскликнул Вануа.

– Чё там косолапый, глянь-ка сюда! – Фидо стоял у колючих зарослей, где лежали тела слуги Ушу и отца Ростома.

– А вот и еще один! – Вануа увидел третье тело. Это был Ушу, в руке он сжимал кинжал.

Солнечные лучи весело отражались в загустевших каплях крови, окропивших листья и землю.

– Гляди-ка, кровавые следы, медведь, похоже, пошел туда! – крикнул Фидо.

– Их что, два было, что ли?!

Фидо сделал несколько шагов и замер как вкопанный – распростертый на земле медведь, почувствовав приближение человека, поднял голову и заревел. Затем приподнялся, встал и, шатаясь, пошел на Фидо и Вануа. Звериная сила исходила от него. Могучие лапы подпирали огромную тушу. Он истекал кровью и терял силы. Фидо и Вануа затаили дыхание. Медленно обнажили кинжалы.

– Какой здоровый! – прошептал Вануа.

– Обойди его, зайди сзади и, если пойдет на меня, врежь ему, – шепнул в ответ замеревший Фидо.

Вануа сделал несколько шагов в сторону. Вжался в дерево.

Медведь неумолимо надвигался на Фидо. Неожиданно он зашатался и остановился. И так и стоял, не двигаясь, глядя на Фидо с кинжалом в занесенной для удара руке. Почему он остановился – неужели испугался кинжала?

Вот он поднял лапу – сперва одну, потом другую – и снова пошел на Фидо, но, сделав несколько шагов, застыл на месте: лапы у него подкосились, и он беспомощно осел на землю. Впрочем, попытки подняться не оставил и все смотрел на Фидо, даже замахнулся на него лапой, но земля звала его к себе, земля не позволяла ему расправиться с вооруженным кинжалом человеком. И тело не слушалось его. Всегда сильная, тугая, послушная его воле туша превратилась в безвольную тряпку и никла к земле. Сперва отнялись задние лапы, те самые, которые пританцовывали, когда он играл со своими медвежатами. Передние в этих играх не участвовали. Передними он валил с ног безжалостных охотников. А вот задние! Когда он вставал на них, то был похож на огромную черную тучу.

Именно задние лапы отказали ему – они вдруг ослабли, обессилели, подогнулись, и медведь осел. Силы оставили его, и ему ничего не оставалось, как покориться судьбе, этим людям с кинжалами в руках с нахмуренными настороженными лицами. Ничего не поделаешь. Ему уже не подняться, не встать на ноги, как стоял он на протяжении многих лет. Куда подевалось его сильное, гибкое тело?! Оно превратилось в тяжелый мертвый груз, который пытался распластать его на земле. И он подчинился силе. Взор туманился. Душа стенала.

– Давай долбанем и выбьем из него дух! – крикнул Вануа Фидо.

– Погоди! – Фидо напряженно вглядывался в медведя. Тот подобрал под себя лапы, словно готовился к прыжку.

Медведь подвывал, нет, скорее, стонал. И время от времени жалобно вздыхал.

– Ну чего же ты ждешь? – Вануа терял терпение.

– Я не смогу его добить. – Фидо не отрывал глаз от медведя.

– Ты что такое говоришь, а эти три трупа для тебя ничего не значат?

– Ты когда-нибудь видел освежеванного медведя?

– Не чаше чем голую бабу.

– Медведь вроде человека, они ведь очень похожи на нас, погляди, как он стонет. Ну как помочь бедолаге? – Фидо снова взглянул на медведя. – Он и без нас помрет, пойдем уберем покойников.

И они пошли прочь.

Медведь снова вздохнул. Казалось, он молил о помощи, просил не оставлять его одного.

И Фидо вернулся к нему, еще раз внимательно взглянул на умирающего.

– Ну что мне с тобой делать, бедняга?! Мне тут надо за погибшими приглядеть, – проговорил он в раздумье.

– А каково убить троих? – подошедший Вануа взял камень и швырнул в медведя. – Подыхай тут теперь!

Медведь шумно вздохнул.

Вануа стоял над отцом Ростомом. Он думал о том, как им вдвоем с Фидо вынести на аробную дорогу трех покойников. В это время послышался возглас Фидо:

– Эй, Вануа, а этого вот медведь не задирал, он лежит тут здоровешенек, бедняга! – Фидо стоял над Ушу.

«Жизнь моя, радость моя!

Это письмо – сердце мое, а перо – душа моя. Сколько темных дел творится в этом мире! И этот мрак – испытание наших сердец, нашей верности друг другу. Я пишу тебе это послание в знак того, что ничто не поколеблет моей любви к тебе, ты – моя надежда и любовь. Мне кажется, целая вечность прошла с той поры, когда я видела тебя в последний раз. Силы мои на исходе. Да каких пор мне сидеть взаперти в этой крепости? Няня Эстер оставила нам мир и свои непрожитые дни. Мы будем помнить о ней всегда, ибо смысл жизни – в человеческой памяти.

С нетерпением жду завтрашнего утра. Завтра утром мы начнем то, что назовется нашей с тобой жизнью. Утром я буду у отца Ростома».

Бачева провела гусиным пером по губам. Думала, что еще приписать. Тут в комнату вошла Тинати. Лицо ее было залито слезами. Бачева едва смогла выговорить:

– Что случилось?

Тинати горько зарыдала, обняла Бачеву, оросила ей грудь слезами.

– Что случилось, Тинати?!

– Ушу… Ушу больше нет с нами. Я пришла, чтобы мы вместе оплакали его!

– Что-о? – комната поплыла перед глазами Бачевы, а потом завертелась, то ускоряя вращение, то замедляя. Она вертелась то в одну сторону, то в другую, Бачева потеряла сознание.

– Ты что это, Баче? Я пришла поплакать вместе с тобой!

В ту ночь Иохабед разбудили странные, непонятные звуки. Сердце у нее бешено колотилось. Открыв глаза, она села на кровати – ей показалось, она сейчас задохнется. Снова послышались эти звуки, Иохабед замерла, как могла, затаила прерывистое дыхание. От неожиданности Иохабед подскочила на кровати, нет, она не обманывалась, это была Бачева! Бачева смеялась! Иохабед не могла ошибиться – то смех Бачевы разрывал тишину ночи.