Текст книги "Человек из Вавилона"

Автор книги: Гурам Батиашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Эртацминдели немедленно опротестовал доводы Занкана: каких таких врагов должна привлечь новая пристань и разве без нее не имели мы их предостаточно? Эртацминдели поддержал и негоциант из осов.

Когда главный казначей объявил, что благодарит всех присутствующих, время беседы с царицей истекло, все поднялись и в ожидании ухода царицы почтительно склонили головы. Но царица не спешила уходить.

– Почему я не вижу тебя во дворце, Занкан?

Занкан еще ниже опустил голову.

– Куда бы ни позвала меня моя царица для службы ей, я буду там немедленно, – почтительно ответил он.

Казалось, взор Тамар проникает ему в самую душу. Абуласан настороженно наблюдал за сценой, видел, как царица сверлит купца взглядом, но последующие слова Занкана повергли его в смятение:

– Но, увы, нам не всегда удается служить достойно царице – либо нам не хватает для этого мужества, либо обстоятельства оказываются сильнее нас.

Царица повернулась к Абуласану:

– Ты слышал, Абуласан, Занкан утверждает, что не всегда удается верой и правдой служить царице – люди мешают. Что думает по этому поводу большинство царского дарбази? Почему он сказал это?

Царица смотрела на него с убийственной усмешкой, но Абуласан выдавил угодливую улыбку и прошелестел в ответ:

– Это обычай иудеев, у них и в книгах записано: никогда не высказывайте свои мысли прямо.

Царица не сводила с Абуласана тяжелого взгляда. Абуласан, не выдержав его, неловко поежился. А царица, словно ждала этого, отвернулась и направилась к выходу. Купцы стояли, опустив головы, пока она не покинула зал. Когда главный казначей поднял глаза, Занкана в зале уже не было.

Это случилось сегодня до обеда, и Абуласан, сидя перед очагом и поверяя ему сокровенные свои мысли, при воспоминании об убийственной усмешке царицы, чувствовал, как ускоряется у него пульс.

Неудивительно, что его мучают приступы головокружения. Пока он жил беззаботной жизнью правителя города, его ничто не беспокоило, но стоило ему стать придворным, как начались мучительные головокружения. Оставим все прочее, одни только странности главного военачальника могут доконать его. Главный казначей никак не поймет, что заставляет военачальника Саргиса Мхаргрдзели льстить ему: всевластный, высоко ценимый царицей Тамар, любимый страной, на западе и востоке которой его почитают за богочеловека, он при виде Абуласана щенком повизгивал от восторга, с сияющим лицом обнимал его, справлялся о здоровье. По какой причине могущественный амирспасалар юлит перед ним? Нет, это явно не к добру. Он определенно что-то затаил против него. Но что? На это у Абуласана не было ответа.

«Будем считать, он уважает меня, доверяет мне и потому так ласков со мной… Ладно, допустим, что это так… Но если это так, почему он буравит меня взглядом, где бы мы ни были – хоть на пиру, хоть на совете у царицы?»

Абуласан уставился на пламя в очаге. Пламя, казалось, гудело совсем о другом: Абуласан – ничто для крестника Палаванди, выученика Саурмага! Он – их человек, это они посоветовали царице назначить его на должность военачальника! Вот и сошлось! Образовалась троица: Палаванди, Саурмаг, Мхаргрдзели!

«Все трое во мне души не чают… Тем более когда я на коне! Мое имя не дает им спать по ночам, а днями лишает покоя». Абуласан закрыл глаза. Острое сожаление кольнуло его – как он проморгал продвижение Мхаргрдзели на военном поприще!.. Он бы остановил его, конечно же остановил бы… Разве Палаванди или тот же Саурмаг скажут что-нибудь лестное о Боголюбском?! О, Абуласан прекрасно знает, какого мнения о нем эта троица!

Он встал, нервно зашагал из угла в угол, горькая мысль заставила его яростно метаться по комнате. Буравящий взгляд амирспасалара не давал ему покоя. Буравящий взгляд и странная ласковость. Ведь этот человек, амирспасалар Саргис Мхаргрдзели, известен своим умением заманивать врага в нужные ему ущелья и там уничтожать. Он мастер заманивать.

Абуласан замер посреди зала. Снова уставился на гудящий огонь.

«Мастер заманивать… Мастер заманивать! – Казалось, языки пламени выкрикивают эти слова, хотят донести до слуха Абуласана. – Мастер заманивать!»

Все знали об этом таланте Саргиса Мхаргрдзели, и все же многие становились его жертвами. Как ему это удавалось? И почему этот всевластный, всесильный и коварный человек угодничает перед Абуласаном?

«Юлит щенком, потому что на самом деле хищник», – заключил главный казначей.

– Знаешь, почему он так ведет себя? Он никого не любит, никого не уважает… – сказал как-то Абуласану Парнавазисдзе, – он думает только о себе и своей выгоде. Он со всеми мил, чтобы ни с кем не сближаться, и никого не воспринимает всерьез… Ну-ка попробуй заговори с ним о том, что тебя волнует, он тут же сделает все, чтобы отделаться от тебя.

Главный казначей остановился возле кресла и снова посмотрел на гудящее в камине пламя.

Парнавазисдзе, правда, успокаивал его, но Парнавазисдзе смотрит на все со своей колокольни. От Абуласана же ничто не укроется, он нутром чувствует, что дело обстоит не так, как кажется Парнавазисдзе.

Острый слух Абуласана уловил чье-то дыхание за спиной. Резко обернувшись, он увидел Диомидэ, с гримасой на лице смотревшего на него.

– Почему вернулся? Какие-нибудь новости?

– Мои новости подрывают устои государства и семьи…

– Ты что это ходишь вокруг да около, разве так говорят с господином? – Абуласан сдвинул брови и опустился в кресло.

Диомидэ не спешил отвечать.

– Я не сказал ничего, думал, удостоверюсь еще раз, но от этого ведь ничего не изменится. Скажу сейчас, иного выхода не вижу, – он говорил медленно, с расстановкой, – царь-супруг Грузии Юрий Боголюбский стал посещать татар[26]26
  Татарами в средние века грузины называли всех мусульман – турок, персов и др.


[Закрыть].

Абуласан невольно улыбнулся – последние слова Диомидэ произнес подчеркнуто пугающим тоном.

– Ну и что? Стал посещать и пусть посещает, если на то есть его воля! Что тут такого? – Но тут до его сознания дошел ужасный, чудовищный смысл сказанного Диомидэ, и с несвойственным ему дрожанием в голосе он спросил: – Зачем, почему он ходит к татарам?

– Царь-супруг Грузии водится с мужиками, замеченными в скотоложстве, батоно! – понизил голос Диомидэ.

Абуласан хотел одним рывком вскочить с кресла, как это делал обычно, и крикнуть: ты что несешь?! Ты что говоришь?! Но он не смог не то что вскочить, но вообще подняться с кресла – ноги отказали ему, не смог даже приподнять поясницу, он, Абуласан, славный своим умением владеть мечом.

– Ты… подойди поближе, Диомидэ… – только и смог выговорить он и, вцепившись в руку Диомидэ, все же поднялся на ноги, – ты что плетешь, что ты плетешь! – тихо возмутился он. Диомидэ молча смотрел ему в глаза. И Абуласан смотрел в глаза Диомидэ, но, когда слуга не отвел своего взгляда, он бессильно опустился в кресло.

А Диомидэ продолжал:

– Я принес плохие вести, батоно, он ходит к этим татарам-извращенцам потому, что… животных любит… они ему овцу подают… у него в женах то овца, то татарин, то заяц… на худой конец курица. А те помогают.

– Что ты говоришь, Диомидэ, что ты говоришь! – Абуласан хотел крикнуть, но из горла вырвалось какое-то шамканье.

Абуласан закрыл глаза, опустил голову на спинку кресла. Он явственно видел, как его скакун несется к пропасти.

Сердце юной девушки

Через несколько недель опять же субботним утром, когда Бачева была занята чтением, Занкан молился, а Иохабед белила лицо и румянила щеки, в окно комнаты Бачевы, в которое врывался грохот Арагви, влетело письмо. Бачева вскочила с тахты и бросилась к окну. Но никого не увидела. Арагви билась о валуны, брызги почти достигали окна Бачевы.

Бачева подняла письмо и принялась за чтение.

«Письмо от меня ангелу моей жизни!

Любовь моя, жизнь всякого сущего – эдем, рай в сравнении с моей жизнью. Причина этому – ты, ангел мой. Все здравствуют, беседуют, размахивают мечом, а я ни жив ни мертв, поскольку не чувствую твоей близости, я могу жить только вблизи от тебя, только возле тебя, придет ли момент, когда ты коснешься меня и скажешь: ты должен жить для меня, ради меня, а я должна жить только для тебя. Смею надеяться, что так и будет. Если хочешь, чтобы я жил для тебя, напиши мне письмо, всего несколько слов: „Любовь – это жизнь“. На левом берегу Арагви есть валун, положи свою записку на него, а сверху – камень, на котором я начертал твоя имя – Бачева.

Тот, чьей жизни ангелом является Бачева, дочь Занкана и Иохабед».

Бачева легко нашла валун на том берегу Арагви. На нем лежал плоский камень с выцарапанным ее именем. Бачева подержала камень в руке, а потом выбросила в реку.

К желанному упокоению

Год не проходил без того, чтобы Петхаин не провожал 10–15 человек, решивших отправиться к месту своего последнего упокоения. Бывало, число их доходило и до 70 – например, во времена Давида Строителя. Идущие умирать примыкали к торговым караванам. Но безопаснее всего было путешествовать с отрядами воинов – борцов за освобождение Гроба Господня, которые порой появлялись в Грузии, – разбойники редко нападали на людей в латах.

Караваны отправлялись в дальний путь на рассвете. Идущих умирать на Земле обетованной провожал весь Петхаин. Жители собирались после полудня, нагруженные провизией и всякой снедью – кто нес вино, кто копченого гуся, кто хлеб только что из тонэ[27]27
  Печь для выпечки хлеба (груз.).


[Закрыть], кто медовый пирог, кто ахалцихские купаты. Словом, несли, что имели. И в основном те, кто был небогат. Но отправление к месту последнего упокоения было настолько значительным событием, что никому не хотелось оставаться в стороне.

Провожающие несли не только провизию, но и подарки. Едой угощались сами, молились, пили, веселились. А идущих умирать поздравляли с тем, что они упокоятся в священной иерусалимской земле. Каждый высказывал свое мнение по этому поводу, иным нравилось это решение, иные молча покачивали головой, но в глубине души все завидовали смельчакам, решившим завершить свой жизненный путь на святой земле.

Люди богатые несли подарки – в основном серебро. Прощаясь, они незаметно совали его в карман. На еду богачи не разменивались (и не угощались), считая, что идущим к своим могилам нужны не пышные проводы, а съестное в дорогу, серебро же накормило бы их в пути, напоило да еще уберегло бы от опасностей – а опасность их поджидала на каждом шагу. Так считали люди зажиточные, те, кто нес серебро, а большинство жителей Петхаина придерживалось иного взгляда – бывало, те, кого провожали, уже находились в пути, а петхаинцы продолжали трапезничать в поле перед их домами и с чашей в руках благословляли ушедших.

Шебетико положил на импровизированный стол свою лепту – вяленое мясо гуся, соленые огурцы и орехи, – наполнил чашу и произнес:

– Слушайте, дети Израиля, что я вам скажу: в Иерусалим отправляются счастливые умные люди. Глупые и дурные остаются здесь. Почему они остаются? Потому что дураки! А почему дураки? Потому что им лень шевелить мозгами, а ежели пошевелят, может быть, что-нибудь да поймут.

– Истинную правду говоришь, Шебетико, выходит, ты отсюда ни ногой.

Шебетико поднял брови и остановил Шашо.

– Погоди, дай мне выпить.

Татало не слышал ни монолога Шебетико, ни реплики Шашо и крикнул Шебетико:

– Ну выпьешь ты наконец или нет? Или болтать предпочтительнее?

– Дорогой Татало, конечно же чаша предпочтительнее, но то, что Иерусалим предпочтительнее всего, ты, надеюсь, это знаешь? – Он выпил и, перевернув чашу, сказал: – Вот так, чтобы у вас врагов не осталось и чтобы Иошуа с миром дошел до Иерусалима! – и, обернувшись к Шашо, спросил: – Что ты там говорил?!

– Чтобы и ты удостоился чести пойти по следам Иошуа!

– Амен! – сказал Шебетико и сощурил глаза – вино начинало действовать.

– А мне ты ничего не пожелаешь? – спросил Татало.

– Дай Бог тебе в свое время оказаться на иерусалимской земле!

Это был почти обязательный ритуал. На проводы приходили по двум причинам: первая – пожелать уходящим мирной дороги и вторая, главная, – подстегнуть, вдохновить друг друга на своевременное отбытие в Иерусалим.

Те, кто уходил, чтобы быть похороненным в иерусалимской земле, считались не только богобоязненными, но и счастливыми людьми.

– В восемнадцать лет – красивая хула, в старости – иерусалимская земля! Кому это выпадет, кто такой счастливчик?! – говаривали мечтатели.

Многие оказывались достойными этой участи, многие уходили, и больше всего из Кизики, Ахалцихэ и Тбилиси.

Кое-кто уже затягивал песню. На проводах пели большей частью свадебные песни.

– Иерусалимская земля, иерусалимская земля! – раздался грустный голос молодого парня Пепо. В Петхаине никто не продавал иерусалимской земли.

– Ладно, не ори в ухо! – рассердился на Пепо Шебетико.

– Купи, дяденька, настоящая!

– К чему мне она, парень, я сам туда собираюсь! – воскликнул Татало.

– Но не все же отправятся туда, вот я и привез ее!

– Почему не отправимся, конечно же отправимся. Создатель всем поможет! – поддержали Татало остальные и решили не покупать иерусалимской земли.

– А коли не успеешь, дядечка? Видел же, как вмиг откинул копыта Элибо!

– Да уберите вы этого парня отсюда! – взревел Шебетико.

Пепо отстал от них и направился к пирующим под развесистым дубом. Они сидели на расстеленной бурке и уже порядком захмелели.

– Купите иерусалимскую землю, не всем удастся отправиться туда, смерть всегда приходит неожиданно!

– Ну если я скажу, чтоб у тебя язык отсох, ведь буду права! – вознегодовала Хава.

– Ну почему ты злишься, купи иерусалимскую землю, всякое может случиться, пусть на всякий случай будет у тебя!

– Поди сюда, сынок, – подозвала парня Хана, жена хромоногого Аронико, – ты, пожалуй, прав! Иерусалим для меня здесь, никуда отсюда уходить я не собираюсь. Дай мне землю! – Парень протянул ей один мешочек. – Что это?! Нас девять душ в семье, три мешочка, по крайней мере, у меня должно быть, кто его знает, что случится!

Пепо, обрадовавшись, протянул ей три мешочка.

Ханиному примеру последовали и остальные женщины.

Парню удалось сбыть почти пятнадцать мешочков земли.

– Земля еды не просит, пусть лежит, – говорили женщины, – если доведется милостью Божией отправиться в Иерусалим, понесем эту землю с собой.

– Купите иерусалимскую землю, не упустите момент, – кричал Пепо уже бодрым голосом, – все покупают, берите, что осталось!

– Клянусь отцом, тут что-то не так! – Иакоб не мог скрыть своего удивления. – Где, скажите на милость, в Иерусалиме земля? Там сроду, окромя песка, ничего не было. Какую же землю он продает – петхаинскую? Поди сюда, парень. – Он позвал Пепо, желая удостовериться, какой землей тот торгует, но именно в этот момент из своей землянки показался Иошуа с хурджином. В одной его половине были сложены Торы, цицити, в другой – небольшой свиток переписанной в Грузии Торы.

Иошуа повернулся лицом к своей землянке, обвел ее грустным взглядом и направился к провожающим. Те вскочили на ноги.

– Мирной тебе дороги, Иошуа!

И затянули песню. Иошуа подошел к одной группе провожающих, снял с плеча хурджин и сказал:

– Если спросите меня, сколько мне лет, я вам не смогу ответить. Но по моим расчетам Пятикнижие Моисеево я прочел не менее пятидесяти раз. И коли Господь даровал мне столько лет жизни, я решил, пусть мое немощное тело погребут в иерусалимской земле. Ежели Создатель позволит мне дойти до Земли обетованной, стало быть, я делаю великое дело, а ежели нет… ну что ж, даже Моисею не было дано войти в нее, а кто я в сравнении с ним?! Я всегда сеял мир, живите с миром! – Иошуа оглядел своих соплеменников. Даже при мерклом свете лучины на их лицах читалось благоговение перед человеком, отправляющимся в Иерусалим.

Мирная, безмятежная тбилисская ночь угасала. Свет лучины, похоже, пугал стрекоз – их стрекот доносился откуда-то снизу.

– Я благодарен вам, люди, – продолжал Иошуа, – мы вместе тянули лямку, вместе служили Создателю, целую жизнь прожили вместе! Были у нас и счастливые денечки, хорошее было время. Все мы, кто живет в Тбилиси, преданно служим Создателю, потому Он милостив к городу. Дай Бог вам сил и здоровья, оставайтесь с миром!

Иошуа перекинул через плечо суму и пошел по дороге. Вслед ему понеслась песня, которую затянули провожающие, иные пустились в пляс и взяли его в круг, как берут в круг новобрачных свадебные дружки. Так с пением и плясками они проводили его до берега Куры – караванщики уже готовились к отправлению. Кто держал в руке лучину, кто свечу. И сверху, с Петхаинского холма, казалось, что у Куры собираются звезды. Песни и пляски провожающих нарушили тишину тбилисской ночи, и, когда еврейский квартал остался позади, в окнах и дворах появились заспанные горожане. Глахуа Матабели поинтересовался, что празднуют иудеи. Ему ответили: никакого праздника нет, просто провожаем Иошуа, идущего умирать на иерусалимской земле. Пораженный Глахуа воскликнул:

– Что вы дурака валяете в этакую рань?! Где это видано, чтобы человек своим ходом шел умирать? – Но, убедившись, что никто не шутит, крикнул соседу: – Ты только погляди, иудеи провожают живого человека, который идет в Иерусалим, чтобы быть там похороненным.

– Счастливее того, кого похоронят в Иерусалиме, среди нас нет! – отвечали иудеи.

Народ высыпал на улочку.

– Где это слыхано, люди, чтобы человек сам шел умирать?! – крикнул Датуа.

– Уходишь, не прощаясь, Иошуа, а ведь трапезничали вместе и врага гнали сообща?!

Иошуа улыбнулся, остановился. Снял с плеча хурджин и обнял Глахуа.

– Я же ведь не султан или там вельможа, чтобы заранее объявлять о своем уходе!

Датуа, в свою очередь, обнял Иошуа:

– Какое время тебе умирать, куда спешишь?

– Когда Создатель пожелает забрать меня к себе, я должен быть готов, дорогой Датуа!

– Но ты же в порядке?! Жизнь есть жизнь, а смерть – это смерть. Будем здоровы, и да здравствует жизнь!

В руке у Автандила появилась миска с вином.

– Неужто ты идешь умирать? – никак не мог оправиться от изумления Датуа.

– Смерть мне не подвластна, но хочу ее встретить на иерусалимской земле.

– Странные вы люди, смерть встречаете, где пожелаете!

– Нам не дано такого счастья – родиться и умереть на своей земле!

– И все же, почему идешь умирать раньше времени? – Автандил вышел из двора.

– Так он не умирает раньше времени, он уходит, чтобы там встретить смерть!

– Какой ты понятливый, Датуа! – крикнул Татало.

– Эх, разве вся жизнь – это не подготовка к смерти! – проворчал Глахуа.

– Глядите, светает! А рассвет – это жизнь! Человек отправляется на родную землю, при чем тут смерть! – прокричал Автандил и приложился к миске.

А Датуа сказал:

– Бог тебе в помощь, Иошуа, здесь ты был хорошим человеком и там будешь таким же. Счастливой тебе дороги.

Глахуа засмеялся. Все оглянулись на него, а он смеялся и смеялся, все никак не мог остановиться.

– Ну, говори, в чем дело, человек спешит! – Датуа не терпелось еще раз опорожнить миску, и ему показалось, что из-за Глахуа он теряет время.

– Ах, он спешит, говоришь? Значит, еще и спешит?! – Глахуа готов был лопнуть от смеха. – А кто мне скажет, куда он спешит?

– Уми… – Автандил не закончил слова, – на клад… но и этот вариант пришелся ему не по душе, – откуда мне знать, короче, спешит, гляди, рассвело уже!

Глахуа сделал над собой усилие, взял в руки миску.

– До сегодняшнего дня я знал, что человек бежит от смерти, – начал он, – а сегодня на рассвете я в первый раз увидел, как человек идет к своей смерти. Теперь она будет от тебя прятаться, Иошуа! Ну ты молодец! – Глахуа опорожнил миску и еще раз обнял Иошуа. Датуа и Автандил последовали его примеру.

При мерцающем свете лучины было видно, как одинокая слеза скатилась по щеке Иошуа и затерялась в белой бороде.

– Будьте здоровы, да хранит вас Бог и умножает ваших друзей! – сказал Иошуа, отпил вино из миски, нагнулся и принялся ковырять землю.

– Ты что делаешь, Иошуа, золото, что ли, зарыл здесь? – спросил кто-то. Иошуа не ответил. Стало тихо. Восток розовел, луна спряталась в тучи, но они так быстро скользили по небу, будто старались убежать от нее, однако им это не удавалось – луна словно притягивала их.

Иошуа наскреб горсть земли, вынул из сумы небольшой мешочек и высыпал в него землю, снова набрал горсть и снова высыпал в мешочек, потом завязал его и спрятал в хурджин.

Чей-то вздох нарушил воцарившуюся тишину.

Потом еще кто-то вздохнул и сказал:

– Э-эх, вот такова она, жизнь!

Иошуа оперся на растопыренные пальцы и тяжело поднялся на ноги. Перевесил хурджин через плечо и молча продолжил свой путь вниз, к берегу Куры. Провожающие последовали за ним, уже никто не пел, не танцевал.

Люди шли, молча опустив головы, туда, где стояли караванщики. И на этот раз шествие действительно походило на траурную процессию.

А на берегу Куры караван торговцев уже готовился в путь. Вокруг царила предотъездная суета. Пришла пора прощания. Провожающие молча обнимали Иошуа, у кого была возможность, дарили ему серебро.

Тут показался Занкан, он направился к Иошуа, но его опередил неизвестно откуда взявшийся Какитела. Какитела твердой походкой уверенного в себе человека подошел к Иошуа, пожал ему руку и ссыпал ему в карман серебряные монеты. Настал момент уступить место оказавшемуся за ним Занкану, но Какитела не спешил отходить от Иошуа, он оглянулся по сторонам, увидел в отдалении Иорама Базаза и подозвал к себе. Иорам издали же оценил ситуацию, понял, для чего зовет его Какитела, и не торопясь направился к нему. Подошел, пожал руку Иошуа, стал что-то говорить ему. Иошуа, в свою очередь, понял уловку Какителы и Базазы – они как бы говорили Занкану: плевали мы на тебя, кто ты такой! Старались разозлить, вывести из себя, короче, устроить неприятность. Иошуа почувствовал себя неловко, украдкой бросил взгляд на спокойное, невозмутимое лицо Зорабабели – с легкой улыбкой на губах он стоял, дожидаясь, когда освободится Иошуа. А Базаза продолжал что-то говорить. Иошуа терпеливо выжидал, когда закончится этот маленький праздник мести. Наконец, кивнув Базазе, он сделал несколько шагов к Занкану.

– Да благословит тебя Господь, Занкан, может быть, из моего парня действительно выйдет толк, и он станет на путь истинный. Благослови тебя Бог!

– Мирного тебе пути, Иошуа! – Занкан ссыпал ему в карман серебро и удалился.

– Оставляю сына на твое попечение, Занкан!

– Все мы ходим под Богом, ты это знаешь!

Раздался звон бубенцов. Все было готово к отбытию, когда появился хахам Абрам. Он успел пожелать Иошуа доброго пути, и караван тронулся.

Иошуа с хурджином через плечо, чуть сгорбленный в плечах, утративший былую остроту зрения, некогда состоятельный, а затем обнищавший, уже не ищущий земных наслаждений, медленным шагом ступил на дальнюю дорогу к своей могиле. В хурджине у него лежали тфилин, талит, Торы, небольшой свиток переписанной Торы и две горсти грузинской земли. Провожающие с завистью смотрели ему вслед – у него хватило мужества отправиться в дальний путь с таким багажом. Если такое возможно, какой же смысл во всей этой жизненной суете?

Всходило солнце, и люди молча стали расходиться. Большинство направилось в сторону синагоги – наступало время утренней молитвы.