Текст книги "Человек из Вавилона"

Автор книги: Гурам Батиашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Потаенные мысли

Дни для Бачевы походили один на другой, как мысли бедняка. Дни потеряли для нее всю прелесть. Любовь к жизни выскользнула в полуоткрытую дверь, и теперь она бессмысленно поскрипывала под порывами ветра. Да, дни стали безликими и безрадостными, но главное заключалось в том, что жизнь потеряла смысл. За безысходным рассветом следовала безысходная ночь. Бачева уже не видела разницы между ними. Зачем светает или зачем спускается ночь – Бачева не знала, разве только чувствовала, что с наступлением сумерек усиливались грусть и тоска – одиночество в сгущающихся сумерках давит гораздо сильнее. Но день, пожалуй, лучше ночи, днем светит солнышко, на улицах – прохожие, по утрам и на закате дня округа оглашается голосами, смехом, шутками идущих в синагогу верующих и возвращающихся из нее… Главное, что слышны голоса. Человеческие голоса… Дважды в день она крошит корм фазанам. Это – основная забота Бачевы. Это развлекает ее – голодные фазаны такие жалкие! Голодные? Разве она не кормит их дважды в день? Ненасытные, жадные фазаны! Клюют, как заведенные – не дай Бог, другому что-то останется! Вот фазан подскакивает к рядом стоящему с серым крылом, тоже жадно клюющему, и больно клюет его в голову – не ешь, мол, это все мое! Бачева гневно наблюдает за этой сценой, когда с верхнего балкона раздается безмятежный голос Иохабед:

– Как ты сегодня чувствуешь себя, детка?

«Как должна себя чувствовать, так и чувствую», – думает Бачева, а вслух произносит:

– Спасибо Господу, хорошо.

Сюда, фазаны, сюда!

Пока Тинати не вышла замуж, она как-то скрашивала ее жизнь – то сама залетит к ней ласточкой, то Бачева заглядывает к ней. Тинати живет сейчас не в городе, а в имении мужа – Рати Сурамели, для ребенка, считает он, полезнее жить в деревне. У Тинати на руках круглолицый улыбающийся крепыш, Бачева думает, что она уже ждет и второго ребенка. Потому и не появляется в городе – ездить верхом для женщин в положении небезопасно.

«Лапушка!» – беззвучно позвала Бачева незнакомое дитя и ласково улыбнулась ему. Она испытывала зависть к Тинати – у той был ребенок!

«Наверное, сколько у нее с ним забот, небось из сил выбивается – помыть, покормить грудью…» – Бачеву пробрала приятная дрожь.

Единственное спасение ей виделось в ребенке!

В ребенке, но не в муже! Ей казалось, муж у нее уже был… Был, покинул ее, оставил без ребенка.

Нет, у Бачевы хватает забот – подать милостыню бедным, связать что-нибудь, покормить фазанов, а еще мысли, мысли о том, почему ее религия – вера и служение одному Богу – так раскололась, почему в один прекрасный день люди назвали ее разными именами.

Первое письмо от незнакомца пробудило в ней интерес к жизни. Кто-то следит за ней, думает о ней, стало быть, она существует. Бачева воспряла духом и стала ждать второго письма. Но оно запаздывало, и это встревожило ее. Кто-то смеется над ней, хохочет, держится за бока! Она снова сникла, втянула голову в плечи, а потом пришло второе письмо, и вновь появилась уверенность в себе. Да, она продолжала вязать, подавать милостыню бедным, кормить фазанов, но у нее появилась сокровенная мысль – кто шлет ей письма? Когда она вновь почувствовала вкус к жизни, она как бы воссоединилась с Ушу – он был постоянно рядом…

В пятницу вечером, в канун субботы Бачева как обычно зажгла свечу в память об Ушу и помолилась за его душу. Необыкновенная услада объяла ее. На ужин она явилась с чувством исполненного долга: «Не может быть, чтобы мои молитвы не дошли до Ушу». Эта мысль бодрила ее, поднимала дух, но при этом она не забывала о любовных письмах. Несколько раз именно в пятницу за вечерней трапезой Занкан начинал разговор о ее будущем: пора подумать о замужестве. Бачева молча слушала отца. Она его понимала – он хотел внука, что предопределяло его существование во времени. А Иохабед раздражали разговоры мужа. «Разве так это делается? Дочери объявляют: поздравь меня дочка, я выдал тебя замуж за сына такого-то и такого-то, отныне он твой суженый, Бог даст, скоро и свадьбу сыграем». А что делает Занкан? Занкан спрашивает дочь, когда ее можно будет выдать замуж!

Иохабед знала, Бачева никогда не захочет устроить свою судьбу, но и против воли отца не пойдет, как разграбленный, раздавленный человек избирает своим уделом покорность, а не исполнение желаний. Скажи ей Занкан: «Поздравь меня, дочка, ты помолвлена с сыном…» – он мог назвать любое имя – и она покорно склонила бы голову. Перед Пасхой во время ужина Занкан сказал:

– Я должен сосватать тебя ювелиру Даниэлу, что скажешь на это?

Бачева покорно отвечала:

– Воля твоя, отец, как ты захочешь, так… – Она умолкла, и Занкан поинтересовался, почему она прервала себя: – Дай мне немножко времени, я буду тебе очень благодарна, совсем немножечко, отец.

Иохабед вспыхнула от гнева: когда это было, чтобы отец спрашивал у дочери, выдавать ее замуж или нет!

– Сватай и все тут!

А Занкан тихо и спокойно спросил:

– Сколько времени тебе нужно, дочка?

– Нисколько! Хватит уже! У ее ровесниц уже по трое детей!

Бачева, опустив голову, уставилась в тарелку, но Занкан видел, как глаза его дочери наполняются слезами. Он перестал есть и сказал:

– Ладно, дочка, пусть будет по-твоему. Подождем еще немного! – Беседа на этом закончилась, а с нею и ужин.

Это произошло весной, перед Пасхой. После этого никто не вспоминал золотых дел мастера Даниэла. Говорили о других, другие предлагали Занкану породниться и жить в вечной дружбе. Не сегодня-завтра эти разговоры окончатся, не сегодня-завтра все завершится возгласом: «Да дарует Бог счастье жениху и невесте!» Доколе это продлится?! Многие хотят породниться с Занканом, многим нравится Бачева, очень многим. У евреев столько забот: праздники, молитвы, как принять друзей и врагов, как добыть кусок хлеба – очень скоро в городе забыли об Ушу. Вспоминая о крещении Бачевы, махали рукой: «Ерунда, по глупости все вышло, она ведь не пропускает ни одной субботней молитвы!»

Да, Бачева чувствует, что очень скоро ее пребывание с Ушу в мире раздумий закончится. Скоро придет день, когда Занкан ей скажет: «Поздравь меня, дочка, я выдал тебя замуж, отныне твой муж, сын такого-то и такого-то. Будьте счастливы!» И что делать потом Бачеве? Ее ночи уже не будут принадлежать ей. Ее уделом станут покорность и молчание. Да, покорность и молчание.

Как только птицы слетались к своим гнездам, Бачева и Ушу запирались в комнате, беседовали о разном, порой девушке казалось, что она по-прежнему прижимается к его груди, как в тот очень, очень, очень счастливый день, когда разбойник Эуда похитил ее, а Ушу настиг его на пароме.

«Мама права, – думала Бачева, – у моих ровесниц уже по двое-трое детей… Если бы у меня был хотя бы один…» Бачева была почти уверена, будь у нее ребенок, никто не затевал бы разговора о замужестве. Ну кто захотел бы жениться на такой!

И эта мысль прибавляла ей силы.

Прыжок непокорного вельможи

Сколько времени Абуласан не чувствовал себя таким свободным человеком. Сегодня он осознает не только то, чего избежал – присущее ему бесстрашие уберегло его, – но и то, что он обрел внутреннюю свободу. Правда, он потерял все, вчерашний главный казначей одного из сильнейших государств Передней Азии, ныне он гонимый человек – рясофоры амирспасалара, его соглядатаи, лихорадочно ищут его по всей Грузии: в горах и долах, лесах и ущельях, в хижинах и замках феодалов, в церквах и монастырях. Абуласан уверен, что и в Византию посланы люди – не скрывается ли он там, а он здесь, в нескольких саженях от дома амирспасалара и отнюдь не считает себя побежденным. Таким свободным, полным сил и энергии он не был даже тогда, когда управлял Тбилиси, когда был главным амиром Картли. Сейчас все встало на свои места и обрело свое название: кто есть враг и кто должен опасаться Абуласана. Он так и не почувствовал вкуса своей должности главного казначея. Рысий взгляд амирспасалара неотступно следовал за ним. У него даже появились приступы головокружения – когда это было, чтобы крепконогий, как волк, Абуласан испытывал головокружение? Сейчас же Абуласан – причина ночных кошмаров амирспасалара. О, бывший главный казначей прекрасно знает, какой пожар бушует в душе Саргиса Мхаргрдзели: обретший свободу Абуласан – меч, нацеленный в сердце амирспасалара. То ли еще будет! Дайте время, Абуласан соберется с силами, оглянется вокруг, соберет своих единомышленников – бунт Кутлу-Арслана покажется им детской забавой! Саргис Мхаргрдзели знает это, потому и ищет его по всей Грузии!

«Эх, Кутлу-Арслан, все беды из-за тебя, доверься ты мне, и Тамар сегодня была бы не государыней, а царицей-куколкой! Не послушал ты меня, вот она и стала грозным правителем, но… – Абуласан вздохнул, уперся взглядом в стену и снова предался своим мыслям. – Надо выставить ее перед вельможами льстивой покорной дочерью Георгия. Она хочет пинать феодалов? Трон ей достался волею Господа? Завтра она посчитает жизнь милостью Божьей – так поступал ее великий дед, из страха перед ним вельможи… – И перед мысленным взором Абуласана вновь предстали его предки с выколотыми глазами, вырванными языками и та ночь, когда его котенком швырнули под ноги амирспасалару… – Сколько времени миновало с тех пор? Весна, лето, осень, зима… От стыда все тело его покрылось испариной. Его бросили в теплую реку пота со связанными руками и ногами… Этот пот заливал ему глаза, и он не мог открыть их. Веки были словно свинцом налитые… Он даже не пытался подняться на ноги. Известный на всю страну грозный Абуласан не сделал даже попытки встать! А это значило, что он согласен умереть – жизнь в позоре гроша ломаного не стоит! Человек, который шел от победы к победе, не желал жить в унижении! Как язвительны были улыбки этих рясофоров… И амирспасалар улыбался, естественно, ядовито, уничтожающе… И этот Зорабабели, наверное, тоже прятал улыбку. Абуласан не хочет такой жизни, он рожден совсем для другого… И эта другая жизнь есть, он жил ею. Не-ет, он должен подняться, должен, Абуласан так легко не покорится врагу… Он встанет, хотя для того, чтобы…

И Абуласан поднялся, но не потому, что боялся смерти… Нет! Он поднялся для борьбы, он должен бороться… Должен одолеть врага! На этой земле нет места его врагам… На этой земле, под этим небом… Под этим лазоревым небом… Он не уступит врагу этой буйной красоты… Смириться и оставить все вокруг на радость врагу?! Если Абуласан не встанет, Тамар превратится в полную владычицу этой страны… И Саргис Мхаргрдзели тоже… Ну уж нет! Эта страна вельмож, она должна принадлежать им».

Абуласан поднялся, чтобы продолжить дело, начатое Кутлу-Арсланом, – в ту роковую ночь им изменило счастье или не хватило сил? В ту ночь люди Тамар оказались сильнее, они схватили Кутлу-Арслана на мосту. Почему он не прыгнул в реку?! Прыгни он с моста, они приказали бы Хуашак Цокали и Краваи Джакели – этим двум госпожам – как должна вести себя Тамар, и та безусловно бы подчинилась… Впрочем, она и без того выполнила волю бунтовщиков – не стала перечить им и вышла замуж за неугодного ей Боголюбского. А потом… Абуласан иной породы – воле врага не подчиняется. Когда рясофоры вывели его на улицу и они приблизились к реке, Абуласан уже знал, что будет делать.

Ямы были вырыты в окрестностях Исани. Туда бросали изменников царицы. В одном из дворов было вырыто десять ям глубиной пять метров. В некоторых ямах появилась вода. Абуласан знал, его бросят именно в такую… если успеют. Дорога к ним ведет вдоль берега Куры, поросшего колючим кустарником. У поместья Амилахвари поворачивает налево, вверх. Стало быть, он должен сделать свое дело до поворота у владений Амилахвари… «И луна как будто благоволит мне, прячется в облаках. – Он приставил ко лбу руку козырьком. – Луна закуталась в облака, как замерший человек – в одеяло. Отлично, отлично!»

Парнавазисдзе стал кашлять. Похоже, нервничает! На что способны эти двое? Кто из них может постоять за себя? Пожалуй, Джорджикисдзе… Как дать ему знать? А следует ли делать это? Как бы все не испортил. Нет, надо думать о себе. Настал момент, когда надо думать только о себе!

И Абуласан побежал к Куре. Шаг, два, три и на четвертый он прыгнул… Рясофор со стальными пальцами успел схватить его за полу платья, но поздно, Абуласан был уже в прыжке и летел в Куру… Прежде чем рухнуть в холодную воду, он глубоко вдохнул воздух. Чрезвычайная ситуация утроила его силы. Он прыгнул с такой высоты, потом плыл против течения, а когда выбрался на берег, не знал, куда идти – вверх или вниз. Стоял и думал, к кому податься? Кому доверить свою жизнь и свою честь? Злоба душила его, но у него не было чувства бесприютности. Оно и не могло возникнуть у него на родной земле! Но к кому идти главному казначею Грузии, в данный момент гонимому, ищущему пристанища? Вон, на холме справа дворец управляющего царским хозяйством Вардана Дадиани, он безусловно пригреет Абуласана, укроет его, но все знают, их связывает крепкое родство, пусть некровное, а по крещению, и, возможно, Абуласана будут искать в первую очередь у него… Нет, сегодня ночью идти к Дадиани не стоит. Чуть поодаль обитает Бешкенисдзе, его приятель, но в такое приятельство Абуласан не верит… Тот и амирспасалару клянется в дружбе… Ростомашвили? Вон их дом. Ростомашвили – искатели счастья, будто им чего-то не хватает! Они подадут его амирспасалару на блюдечке и на том же блюдечке что-нибудь унесут взамен… Так куда же идти Абуласану?

Вода ручьями стекала с его платья. Он услышал ржанье коня. Спрятался за валун, притаился. Конь снова заржал. И только тут до Абуласана дошло, что ржанье доносилось со двора Саурмага Павнели. «Саурмаг – мой враг, соперник и недоброжелатель… У него меня никто не станет искать!» Времени на раздумье не оставалось, вскоре люди амирспасалара начнут обследовать каждый камень на берегу Куры, если уже не обследуют. Абуласан побежал к дому Саурмага. Набухшая от воды одежда сковывала движения, но он без приключений добрался до ворот. Прежде чем постучать, перевел дух, подумал еще раз – не ошибается ли он, возлагая большие надежды на порядочность Саурмага?

Вдали показались всадники с факелами в руках. «Меня ищут!» – подумал он и постучал в ворота. Показался слуга, Абуласан велел доложить хозяину, что того хочет видеть Абуласан. В ожидании Саурмага перевел дух, выжал на себе платье, провел рукой по мокрым волосам.

– Вряд ли это главный казначей, Анания, – послышался голос Саурмага, – и потом, что ему нужно от меня, слишком важная он персона!

– Я уже не главный казначей, – сказал Абуласан Саурмагу, когда тот подошел к нему, – я спасаюсь от убийц амирспасалара и прошу приютить меня.

Саурмаг рассмеялся:

– Это ты кому-нибудь другому расскажи, в жизни ты никому ничего не уступал, и хочешь, чтобы я поверил твоим словам?

– Я ищу у тебя убежища! – тихо произнес Абуласан, и до ушей Саурмага как будто только сейчас дошел смысл сказанного. Глаза его сперва радостно вспыхнули, потом в них отразилось изумление.

– Что ты сказал? Ищешь убежища? – Куда подевалась ирония Павнели, он пытливо вглядывался в гостя. Только сейчас он обратил внимание на лужу у его ног – вода все еще стекала с одежды. И все-таки ему не верилось, он подошел к Абуласану вплотную, приказал слуге посветить лучиной и внимательно вгляделся в лицо ночного гостя. – Как же так? Быстро же они тебя раскусили?! – сказал он и замолчал, продолжая внимательно вглядываться в Абуласана. – Стало быть, ты гоним? Заходи, чего тут стоять, переоденься, а то простудишься, поди, не молод уже!

– Не молод? Видел бы ты, как я плыл против течения.

– Верю, верю, в тебе такой бес сидит, ты бы поплыл, это уж точно. – Он схватил Абуласана за запястье и пошел впереди него. – Ты весь мокрый, недолго и простудиться, – рослый Саурмаг с седыми волосами до плеч шел, согнувшись в плечах. В первой же комнате, куда они вошли, он выложил перед гостем белье. – Раздевайся и переоденься, быстро, а то завтра ты не будешь не то что главным казначеем, никем не будешь, умрешь от простуды. Я выхожу, а ты раздевайся и переодевайся. Одежда и нижнее белье мои! – Он вышел из комнаты волоча ноги – горе сделало свое дело.

Абуласан провел в семье Саурмага неделю. Об Ушу за это время не было сказано ни слова, равно как и о вражде между ними. Гостю оказывали уважение, а прощаясь, Саурмаг с улыбкой сказал:

– Ты человек неверный, но никто не говорил, что глупый. И то, что ты пришел ко мне, свидетельствует о твоем уме. Тебя повсюду ищут. Я скрыл от амирспасалара, что ты у меня. Пусть Бог простит мне этот грех! Знаю, прятать врага государства дрянное дело, но… что уж тут говорить. Больше не появляйся – укрывать того, кто дробит страну, не стану. – Он пошел к выходу и, повернувшись, на прощанье сказал: – И вообще не попадайся мне на пути, Абуласан!

– Знаю, знаю, ты мне враг, но благородный человек! – засмеялся Абуласан в ответ.

Люди Вардана Дадиани окружили Абуласана, и они пустились в дальний путь во владения Дадиани. Вскачь перешли через Лихи. Нигде не останавливались. Переплыв Дзирулу, соскочили с коней и только тогда сказали: «Теперь нам ничего не грозит».

К Одиши шли уже не спеша – напряжение спало.

Иллюзия

Эуда ехал до Хертвиси неделю. Даже больше. В дороге останавливался на ночь, там и менял коней. Только рассветет, отправлялся в путь. Так спешил в город, словно вез умирающему лекарство, и, запоздай он, тот отдаст Богу душу. Сознание того, что через несколько дней он увидит Бачеву, придавало ему сил. В Хертвиси он остановился у Исрелико. Здесь обычно останавливался Занкан по дороге в Трапезунд. Он любил пообщаться с местным еврейством.

Возвращавшийся из Византии Эуда провел в Хертвиси ночь без сна. Радость предстоящей встречи не давала ему расслабиться. Его ждала Бачева, ее девичье сердце билось в ожидании его. И это ожидание было для Эуды важнее всего на свете.

Эуда очень изменился. За те шестнадцать месяцев, что его не было в городе, жизнь раскрыла перед ним множество своих тайн. А познание этих тайн сделало его мудрее и добрее. За минувший год вчерашний бобыль, а сегодня окрыленный богатством человек, сильный и гибкий в общении с людьми, он мгновенно разобрался в тонкостях товарообмена. Теперь он мог войти к Занкану с гордо поднятой головой и вернуть ему его серебро, и это не обеднило бы Эуду – его дело приносило ему прибыль. Он с сожалением вспоминал прошлое, порой испытывая запоздалый стыд, – сколько времени потрачено зря! Неужели он жил такой жизнью? Тогда он понятия не имел, как сладка жизнь, не знал, что такое любовь, а потому не сознавал, как велика ее сила.

В Ацкури он не стал задерживаться – до рассвета пустился в путь. Каждый шаг коня приближал его к Бачеве, и от радости у него перехватывало дыхание. До Начармагеви добрался не скоро – шел проливной дождь, порой с ранним снегом, и коню требовалась передышка. На следующее утро небо очистилось, выглянуло солнце, кроны деревьев, казалось, соперничали в разноцветий. Но в основном преобладал желтый цвет. А праздничное настроение создавала листва цвета калины. Сердце Эуды исполнилось еще большей радости. Он предвкушал наслаждение, которое испытает Бачева, увидев его. И Занкан обрадуется и не будет возражать против помолвки. Через неделю они отпразднуют ее и со свадьбой тянуть не станут. А как только сыграют свадьбу, они с Бачевой отправятся обратно в Византию.

Во вторник после полудня он приехал в город. Ясное дело, он не захотел даже думать о землянке, которую покинул Иошуа, и о марани Занкана, где часто оставался на ночь. Ту ночь он провел у соседа Ицхакуны, с которым подружился когда-то. Ицхаку на был его ровесником, имел жену и двоих детей, знал грамоту, любил книги. С детства овладел еврейской грамотой, а когда подрос, для него не составило никакого труда выучиться читать и писать по-грузински. Он был умным, трудолюбивым парнем, и при необходимости весь Петхаин прибегал к его помощи – он писал и читал за всех.

Ицхакуна был поверенным сердечных тайн Эуды. Это он писал письма Бачеве, как писал бы ей Эуда. В ту ночь Ицхакуна подробно рассказал своему другу о содержании писем, а история появления Бачевы на мосту окончательно убедила Эуду, что его свадьба с Бачевой дело недалекого будущего.

На другой день он погулял по городу, зашел в синагогу, не в ту, куда ходил Занкан, а в маленькую молельню, где собирались на молитву неимущие. Порасспросил о знакомых, раздал милостыню, а когда солнце стало клониться к западу, направился по главной дороге своей жизни (он так и подумал про себя: моя главная дорога жизни).

Когда Эуда вошел во двор, дочь Занкана кормила фазанов. Шаровары и блузка из зеленого атласа так подчеркивали фигуру девушки, что у Эуды перехватило дыхание. Бачева, похоже, оправилась от болезни, округлилась, грудь наполнилась. Она стояла среди фазанов, выставив вперед правую ногу, что еще более подчеркивало их длину и стройность. Сколько раз на чужбине, оценивая мужским взглядом женщин самых разных национальностей, Эуда приходил к одной и той же мысли: привлекательнее Бачевы нет никого на белом свете. Цвет атласных шаровар подчеркивал цвет глаз Бачевы, и Эуде казалось, что все вокруг обрело зеленый оттенок. Дочь Занкана напряженно вглядывалась в вошедшего, потом перевела взгляд на слугу, открывшего ему калитку, знаком приказала ему уйти и снова уставилась на Эуду. «Неужели я так изменился, – подумал Эуда, – или зеленоглазые женщины так забывчивы?»

Затянувшееся молчание было мучительным для парня, но вот лицо Бачевы осветилось улыбкой, и в ней было столько тепла, что Эуда почувствовал себя наверху блаженства. Он убедился, что действовал правильно, пытаясь завоевать сердце Бачевы. Ее улыбка подтверждала это. А искрящийся взгляд наполнял душу такой отрадой, что сердце молодого человека не могло не исполниться надежды.

– Где ты пропадал, Эуда? Совсем забыл меня? – тихо спросила Бачева. Сколько ласки было в ее голосе и словах! «Вот пришел, чтобы не расставаться с тобой», – хотел сказать в ответ Эуда, вернее, сказал, но не вслух, про себя. Душа Эуды отвечала Бачеве, душа надрывалась, хотела докричаться до нее, но ни один звук не вылетел у него из горла. Он онемел от радости: «Бачева поняла меня, Бачева пойдет за меня». Что, как не согласие, выражает тепло ее глаз! Вот какие мысли вертелись в голове у Эуды, потому-то он и не издал ни звука. Потому не смог сказать ей те слова, что целый год твердил в своей душе. «Что с тобой, разбойник, – одернул он себя мысленно, – ты что, язык проглотил?» Теперь перед ним стояла другая проблема, не то, назвав себя разбойником, он непременно подумал бы: «Жил без любви, потому и был разбойником», – но подобная мысль не пришла ему в голову. Он не стал копаться в себе – надо было решать эту другую проблему.

Бачева разбросала корм для фазанов (те ринулись клевать зерно) и направилась к лестнице. Поднявшись на несколько ступенек, она обернулась:

– Может быть, зайдешь ко мне, Эуда, я одна в целом доме – мама с папой уехали в Занави, там у родственников справляют свадьбу. Слугам холодно, и они забились в марани. – На губах у нее играла лукавая улыбка женщины, которая скрывает некую тайну.

Эуда пошел за Бачевой. Он не видел ничего, кроме соблазнительного тела девушки.

Когда Эуда вошел во двор, Бачева как обычно кормила фазанов. Гость сделал несколько шагов по направлению к ней, его сверкающий взгляд, казалось, проник ей в самую душу, она даже немножко растерялась.

«Это он писал мне письма, он!»

Она не знала, как ей быть. Застыла в странной позе с протянутыми к фазанам руками и бессмысленно смотрела на Эуду. Но это длилось какое-то мгновение – Эуда подсказал ей, как повести себя, вернее, взгляд Эуды, исполненный нежности. В этой нежности нетрудно было прочесть и почтение. Бачева была поражена: как легко, как неожиданно просто все разрешилось само собой, все, что так угнетало ее. Но прежде чем принять окончательное решение, дочь Занкана еще раз все продумала, взвесила, оценила и вновь изумилась: «Ужель так просто может разрешиться то, что так мучило меня?!» И когда она поняла, как ей надо себя вести, она улыбнулась Эуде. «Надо покорить его, подчинить себе, очаровать, чтобы он утратил способность соображать, и он ни о чем не догадается». Она тут же поняла, как подействовала на Эуду ее улыбка и с поразительной нежностью и теплотой произнесла:

– Где ты пропадал, Эуда? Совсем забыл меня?

Эуда хотел что-то ответить, но язык не слушался его. А взгляд полон нежности и ласки. Когда сердце мужчины заглушает голос разума, желание женщины становится неодолимым. В эти минуты душа Эуды трепетала от страсти, а разум спал. Дочь Занкана выставила вперед правую ногу, посмотрела на Эуду спокойным светлым взглядом и улыбнулась на этот раз более самоуверенно.

– Может быть, зайдешь ко мне, Эуда, я одна в целом доме – мама с папой уехали в Занави, там у родственников справляют свадьбу. Слугам холодно, и они забились в марани. – На губах у нее играла лукавая улыбка женщины, которая скрывает некую тайну.

Ей нетрудно было улыбаться ему или произносить завлекающие слова, ибо она делала то, что очень хотела. Эуда пошел за Бачевой. Он ничего не видел вокруг, кроме соблазнительного ее тела. Войдя в комнату, Бачева сбросила свою накидку на пол и протянула Эуде руку.

– Заходи, заходи, не стесняйся, – тихо с улыбкой произнесла она, всем своим видом как бы говоря: «Об этом будем знать только мы с тобой».

Эуда вошел в комнату, и она шепотом, все с той же интонацией спросила:

– Это ты писал мне письма? – И бывший разбойник, а ныне удачливый купец не смог произнести ни слова. Он был потрясен от того, что оказался с Бачевой наедине. Глупо кивал головой, молча заглядывал Бачеве в глаза. Неожиданно он подхватил ее на руки, прижал к своей груди и выдохнул:

– Ты моя, ты будешь моей!

И приник к ее губам. Он целовал Бачеву так, как никогда, никогда не целовал ни одну женщину, расстегнул ей блузку, зарылся лицом в ее грудь. У дочери Занкана перехватило дыхание от нахлынувшего блаженства.

– Я люблю тебя, Баче, очень люблю! – шептал Эуда, покрывая поцелуями ее груди. Он накрыл их своими ладонями, жаркие, сладострастные, и ему показалось, что он держит в руках весь мир. Он раздел ее, потом разделся сам, и они нырнули под соболиное покрывало. Бачева вскрикнула. Нет, она не звала на помощь, этот вскрик вырвался у нее от неожиданного наслаждения, которого она дотоле не знала.

А потом стемнело. Улицы и переулки погрузились во тьму. Тишину нарушали лишь порывы холодного ветра. Слуги Занкана открыли двери в птичник, подождали, пока птицы усядутся на насест, и отправились спать. Лишь двое в доме не спали. Голые, с раскрасневшимися лицами, они лежали под соболиным покрывалом, прижавшись друг к другу. Оба были безмерно счастливы. Он – от сознания того, что Бачева, оказывается, ждала его и принадлежит ему навеки, удивляло лишь стремительное развитие событий, но радость победы пьянила и туманила разум. Она – от того, что сделала то, что хотела, решила проблему существования во времени. Этот юноша, что лежал с нею и заставлял ее трепетать от наслаждения, казалось, был рожден именно для того, чтобы угадать и так прекрасно исполнить ее желание. Именно поэтому дочь Занкана не понимала странности своего решения.

Ночь, одурманенная ласками, незаметно растворилась в сумерках рассвета. Едва рассвело, Бачева поднялась с постели, задумчиво, не спеша стала одеваться. Выражение ее лица было таким сосредоточенным, словно она провела ночь не в любовных утехах, а обсуждала важный, наболевший вопрос. Одевшись, села в кресло, какое-то время смотрела на спящего Эуду, а потом холодно произнесла:

– Вставай, Эуда, и одевайся, рассвело уже!

Эуда открыл глаза (сухой голос Бачевы неприятно поразил его) и уставился на девушку. Нет, после такой ночи он никак не ожидал услышать подобных слов, да еще произнесенных чужим голосом. Он удивленно смотрел на Бачеву. Та встала, медленно подошла к Эуде и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

– Большое спасибо тебе, Эуда, ты хороший парень, но прошу тебя, отныне забудь дорогу к этому дому. И не пытайся видеть меня. Ты знаешь: мое сердце принадлежит другому.

И стремительным шагом вышла из комнаты, оставив сидящего на постели Эуду в состоянии, близком к шоку. Он не сразу осознал сказанное Бачевой, а когда осознал, почувствовал себя побитым щенком, и неведомое ему ранее чувство полной беспомощности овладело им.

Бачева же удалилась в комнату Иохабед, разделась и легла в постель матери. Она чувствовала себя безмерно счастливой: была уверена, что проведенная с Эудой ночь даст свои плоды, она непременно забеременеет, у нее будет свое дитя, и Ушу снова будет с ней, и Занкан останется довольным.

С этими мыслями она сладко заснула. Никогда сон ее не был так безмятежен, а пробуждение так тревожно. Она проснулась, и ее как громом поразило (может быть, эта мысль и разбудила ее?): «Эуда любит меня! Эуда от меня без ума!»