Текст книги "Якорь в сердце"

Автор книги: Гунар Цирулис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Гита заглядывает в нее – в варежке сидит темно-серый, почти черный скворец.

– Я назову его Мориц, если ты разрешишь, – радуется Гита.

– Но сперва его нужно вылечить. Я нашел его на аэродромном лугу, еле живой был. Согрел, положил на крыльцо. Гляжу – немного очухался, хочет улететь, а не может. У него что-то с левым крылом неладно.

– Бедняжка! – Лигита целует скворца в макушку. – Как это его угораздило прилететь так рано.

– Наверно, хотел принести радостные вести. – Кристап понижает голос. – Наши начали наступление по всему фронту.

– До Риги еще так далеко, – Гита не питает никаких надежд. – Врач сказал – дизентерия… Он добился, однако, что тебя переведут на работу в больничный барак. Тогда мы будем видеться каждый день, – говорит она и тотчас спохватывается. Здесь каждая личная радость кажется неуместной. – Верно ли, что твой отец может прислать медикаменты? Тут у нас есть больные, для кого это было бы единственным спасением…

Песня цыгана внезапно замирает.

Какое-то время парень сидит неподвижно. В черных глазах отражается отблеск заката и невыносимая смертельная тоска. Вдруг он вскакивает и большими прыжками бросается в сторону леса.

Проволока преграждает ему дорогу.

Но цыган и не пытается лезть под нее. Как слепой он несется прямо на проволоку… Шипы не успевают в него вонзиться. Их опережают выстрелы со сторожевой вышки.

Гита припадает к Кристапу и прячет лицо у него на груди. Кристап отталкивает девушку, высвобождаясь из ее объятий. Забыв о сторожевой вышке, он хочет кинуться на помощь цыгану.

– Не надо! – удерживает его Гита. – Он уже мертв. Отсюда никто не спасется.

– Не говори так, Гита! Никогда! Он же нарочно. А мы с тобой удерем. Только нужно продумать все до конца.

…На зарешеченном окошке больничного барака, отвоевав у мрака крохотный пятачок света, горит слабый огонек. Сквозь щели в барак пробирается ветер, сквозь крышу течет вода, но огонек горит, назло стихиям.

Вдоль стен в три этажа тянутся нары. На них покрытые тряпками больные дети.

Между нарами ходит Гита. В руках у нее кувшин с водой. Она наливает ее в алюминиевый черпак, поит детей.

Вот она присаживается на нары совсем маленького существа. Глаза ребенка лихорадочно блестят.

– Ну как, Пич, лучше? – Она старается вложить в свои слова как можно больше бодрости.

– Лучше! – соглашается мальчик, но боль одерживает верх, и он признается: – Такая резь, будто внутри семь котов царапаются. Тут, – он хочет показать где, но у него нет сил.

– А ты не сдавайся, – Гита вымучивает улыбку. – Если коты царапаются, давай им сдачи. Сейчас получишь лекарства, боль пройдет.

Гита протягивает ему ковшик, но замечает, что малыш забылся сном, и выпивает воду сама.

– Санитар, где доктор? – окликают Кристапа в другом конце барака. Лицо у больного такое же серое, как мешок с соломой, на котором покоится его голова.

– Доктора!.. Позови доктора, – просят больные.

Кристап находит врача в маленькой комнатушке, которую принято называть аптекой. Он сидит на скамеечке, подперев голову руками, смотрит на струи дождя, хлещущие в окно.

– Нужно вынести тех двоих, что у окна, доктор, – говорит Кристап. – Новенький, которого вчера принесли, опять кричит, требует укола.

Врач поворачивается к Кристапу. На лице его отчаяние.

– У нас больше нет ничего, – после тягостной паузы произносит он наконец. – Абсолютно ничего. Сегодня утром комендант забрал все лекарства, которые прислал твой отец.

Только теперь Кристап обращает внимание на то, что полочки в шкафчике для медикаментов пусты. В комнату заходит Гита.

– Пич слабеет с каждой минутой, – говорит она. – Другие тоже жалуются на рези в животе. Я не знаю, что делать.

Доктор не отвечает.

– Может, это в самом деле дизен…

Но врач не дает Кристапу договорить.

– Молчи! – осаживает он его чуть ли не истерическим шепотом. – Эсэсовцы узнают, спалят барак вместе со всеми больными, лишь бы самим не заразиться.

– И против нее нет никаких средств? – допытывается Гита.

– Есть! – мрачно говорит врач, бросает взгляд на пустой шкафчик, быстро встает и выходит.

Гита и Кристап будто только этого и дожидались. Они опускаются на единственную скамеечку, сидят, тесно прижавшись, точно хотят друг друга согреть своим теплом.

– Мне удалось восстановить связь с городом, – говорит Кристап. – Завтра дам отцу знать, чтобы снова добыл для нас лекарства.

– Положим, он их добудет, но ведь фрицы опять отберут.

– Придумаем надежный тайник.

– Раньше я очень боялась смерти, но теперь… Может быть, тот цыган был прав?..

– Что ты говоришь, Гита! – негодует Кристап. – Мы должны выжить!

– Чтобы так мучиться?

– Чтобы помочь другим! – убежденно отвечает Кристап. – А для этого нужны лекарства.

На сей раз успокоить Гиту не так-то легко.

– Мне не ясно, стоит ли вообще их спасать. Некоторые так слабы, что ничего не заметят – просто заснут и больше не проснутся. А остальные? Что их ждет – завтра, послезавтра, через месяц. Не понимаю, почему во всех книгах пишут, что в первую очередь надо спасать детей. Мне кажется, что в их возрасте умирать гораздо легче, в полном неведении.

– А будущее народа?

– Звучит благородно, – говорит Гита с горькой усмешкой. – Но им от этого не легче. Я тебе серьезно говорю: в тот день, когда мне станет невмоготу тут работать, когда у меня не хватит сил протянуть кружку воды и соврать, что это лекарство, я тоже брошусь на проволоку.

– Глупости, – осаживает ее Кристап. Он понимает, что общими фразами Гите не поможешь, а те единственные, нужные позарез, слова не приходят. Да и где их взять, за что тут уцепишься?! Лучше постараться перевести разговор на другую тему.

– Скажи, Гита, кем ты хочешь стать после войны? Врачом? – спрашивает он первое, что приходит в голову.

– Не знаю… Родители заставляли меня учиться музыке, играть на рояле. Если бы ты знал, как я тогда ненавидела эти уроки. Всегда одно и то же. А сейчас, – она бросает взгляд на свои натруженные руки, – да что об этом говорить, сейчас я простейшего куплетика о петушке – золотом гребешке не сыграю.

– Сыграешь, непременно сыграешь! Ты будешь учиться, станешь пианисткой, – убежденно сочиняет Кристап. – И я приду на твой концерт. Принесу тебе розы. Целую охапку. На тебе будет белое платье. Длинное до пят. А потом мы вместе поедем на взморье. И сядем на песок. Кругом простор, горизонт далеко, далеко, там, где море сливается с небом. Нигде ни вышки, ни забора, ни бараков. Только море и мы вдвоем.

Одержимость Кристапа передается и Лигите. Как зачарованная она слушает его наивную сказку о будущем, на лице ее играет счастливая улыбка.

Проходит немало времени, прежде чем оба спохватываются: нежный голос скрипки, к которому они оба прислушиваются, звучит не в сказке о будущем, не в их воображении, а рядом за стеной. Старый врач ходит со скрипкой вдоль нар и играет. Его смычок расправляется с паникой, подчиняет себе волю обезумевших от страха людей. Мало-помалу ропот стихает, воцаряется тишина, искаженные болью лица проясняются. Доктор одержал победу. И хотя в барак врывается охранник, выхватывает у врача скрипку и швыряет ее об стенку, грубый акт насилия не может уже нарушить атмосферу единства.

На запасном пути Саласпилсской железнодорожной ветки заключенные разгружают товарный состав. Вагоны доверху заставлены чемоданами. Наиболее ловкие забрались наверх и подают оттуда груз товарищам, стоящим внизу. Из рук в руки путешествуют кожаные, матерчатые, фанерные чемоданы и сумки. Вагоны пустеют, а площадь наполняется заключенными, которые усердно тащат по два, а то и по три чемодана в недавно построенный склад.

Их усердие насквозь притворно. Суета заключенных – типичный «бег на месте». Каждый ищет лишь случая порыться в своей ноше, удостовериться, нет ли в ней чего-нибудь съестного.

За пригорком, растянувшись на животе, лежит Кристап. Голову поднимать опасно, приходится работать на ощупь. Пальцы в лихорадочной спешке перебирают содержимое двух больших чемоданов.

Чего только в них нет!

Гвозди и подошвенная кожа вперемежку с бельем и детской обувью, фотоаппарат и теодолит, русско-немецкий словарь и логарифмическая линейка, диплом инженера и несколько пластинок. Но продуктов никаких.

Внезапно его пальцы натыкаются на сафьяновую шкатулку, открывают ее, скользят по жемчужному ожерелью дивной работы. Каждая жемчужина обрамлена старинными золотыми кружевами. Подумав, Кристап засовывает украшение под рубашку.

Хлопает выстрел. Кристап сжимается и еще теснее припадает к земле.

Но эта пуля предназначена не для него. Застигнутый за таким же занятием, чуть поодаль недвижно уткнулся в землю другой заключенный. На его одежде расплывается темное пятно крови.

Только вечером Кристап находит наконец время, чтобы навестить Гиту. Он отыскивает девушку в тихом уголке за больничным бараком. Стемнело. Освещен лишь двойной забор из колючей проволоки. Правда, изредка территорию лагеря прощупывают лучи прожектора, но даже в эти мгновения молодых людей спасает тень от барака.

– Пичу становится легче, – делится новостями Гита. – Сегодня съел кусочек хлеба.

– Вот видишь, что я тебе говорил?.. – Кристап с мальчишеской гордостью наматывает на пальцы ожерелье.

– Какая красота! – шепчет Гита. – Первый раз в жизни вижу подобное. Ему, наверно, цены нет.

– Да, надо полагать, это настоящий жемчуг, – соглашается Кристап. – Вряд ли кто стал бы таскать подделку по всей Европе.

– Тогда от него нужно скорее избавиться! – начинает волноваться Гита. – Вчера, когда мы ждали немецкого доктора, один больной сам себе выломал золотой зуб и бросил в уборную.

– Конечно, если кто-нибудь дознается, беды не миновать, – Кристап сует ожерелье Гите в руку. – Поэтому спрячь и при первой возможности передай доктору.

– Я боюсь, – признается Гита. – На что оно нам в лагере?

– Будем по одной жемчужине посылать в город. Пусть мать обменяет на лекарства.

– Мать… – тяжело вздыхает Гита. – Кристап, ты веришь, что мою мать увезли в Германию?

– Разумеется. Это ж яснее ясного, – чересчур бодро отвечает Кристап. – Гитлеровцам теперь приходится туго, рабочие руки ценятся на вес золота.

– Если так, то почему нас всех не выпускают отсюда? Я ничего плохого не сделала.

– Именно поэтому тебя держат в заключении. Нигде в мире ты не найдешь вместе столько хороших людей, как в концлагере… Но долго мы тут не пробудем. Я все продумал. Мама договорилась с рыбаками. У нас будет сарайчик.

– И там нас не найдут?

– Никому и в голову не придет искать!

– Кристап, ты меня не оставишь одну?

– Постараемся вместе попасть к партизанам.

Злобный лай собак и выстрелы обрывают их разговор. На лагерь обрушивается огненный ливень.

В отдалении ярко вспыхивает барак. Из темного закутка, где находятся Кристап и Лигита, видно, как его оцепляет вооруженная охрана с собаками, чтобы уложить на месте каждого, кто попытается вырваться из охваченного пламенем здания. Надсмотрщики то и дело пускают в ход оружие.

Кристап и Гита выходят из своего укрытия и наталкиваются на доктора.

– Вот так они борются с дизентерией, – в голосе старого врача слышится глубокая ненависть.

Автоматные очереди стихают, но разъяренные полицейские псы еще долго не могут успокоиться. Легонько подтолкнув Гиту, врач говорит:

– Иди спать, дочка. Завтра нам предстоит тяжелый день.

…Разорванные тучи черными лохмотьями набегают на месяц, который, как нарочно, повис над сторожевой вышкой.

Гита и Кристап стоят на пороге больничного барака.

– Доктор сказал, чтобы ты пошел налево, а потом повернул к хозяйственному бараку, – говорит Гита.

– И больше ничего?

– Ты боишься?

Кристап презрительно машет рукой и уходит, держась как можно ближе к стене барака.

Следом за ним движется неизвестно откуда возникшая тень.

– Стой, не оглядывайся! – На плечи Кристапа ложатся две руки, не давая ему обернуться. – Ты узнаешь мой голос?

– Нет.

– Хорошо. Теперь подумай прежде, чем дать ответ. В лагере есть люди, которые и здесь не перестают бороться с фашистами. Хочешь участвовать в этой борьбе?

– Хочу, – отвечает Кристап, не задумываясь.

– Не торопись… Ты знаешь, что тебя ждет в случае провала? Тогда поздно будет жалеть…

– Хочу, – повторяет Кристап.

– За тебя поручился доктор, которому ты передал жемчуг. Теперь ты отвечаешь головой за его жизнь.

– Что я должен делать?

– Комендатуре нужен рассыльный, владеющий немецким и русским языками. Выбор пал на тебя. В этой должности ты сможешь установить связь с вольнонаемными рабочими, а через них с городским подпольем. Остальное тебе скажет доктор. Ясно?

– И никто не будет знать, кто я на самом деле?

– Никто, – обрубает как ножом невидимка. Впервые он заговорил во весь голос.

Так же неумолимо ведет себя доктор.

– Хоть Гите скажу, – умоляет Кристап.

– Если ты ее действительно любишь, ни в коем случае. Чем меньше она будет знать, тем лучше для нее.

– Я готов на все. Но ордонант! Это же последний человек в лагере! Хуже стервятника.

– Задача нелегкая! – соглашается врач. – Но только так ты сможешь выменять жемчуг на медикаменты, пронести в лагерь рыбий жир для детей. Другого способа у нас нет. Резервы твоего отца иссякли. Оно и понятно. У него не склад, а он сам не торговец-оптовик.

– Как же с побегом? – спохватывается Кристап.

– Пока придется отложить. Нет подходящего человека, кто бы мог вместо тебя… – Тут до врача доходит, что он не имеет никакого морального права заставлять этого юношу рисковать жизнью. – Еще не поздно отказаться! Никто не станет тебя упрекать, поскольку задание твое, Кристап, чрезвычайно опасно. Только вот без медикаментов люди мрут, как мухи.

– А кто вместо меня будет санитаром?

Врач берет руку Кристапа, пожимает и говорит признательно:

– Его найти будет куда легче.

…Отныне каморка доктора – единственное более или менее безопасное место, где Кристап может встречаться с Гитой, не возбуждая ни у кого подозрений. Надсмотрщики как огня боятся заразных болезней и в больничный барак заглядывают редко.

– Есть хорошие новости, – объявляет Кристап, не успев как следует затворить за собой дверь.

– С фронта? – тотчас откликается Гита.

– Также и с фронта… Сегодня пришла первая посылка из города. Доктор тебе скажет, что оставить больным. Остальное доставь в детский барак и передай тете Эмме. Смотри, чтоб никто тебя не накрыл.

– Спасибо за совет, – улыбается Гита.

– Пойдем, я тебе покажу!

Захватив носилки, на которые он заранее насыпал изрядную кучу песка, они рысцой бегут по лагерной дороге – впереди Кристап, сзади – Гита. В Саласпилсе это самый надежный способ передвижения, ни одному надсмотрщику не придет в голову проверять – куда и зачем.

По главному кольцу лагеря вместе с ними резво шагают с носилками человек двадцать заключенных. В одной стороне круга носилки нагружают землей, чтобы в противоположной стороне высыпать на никому не нужную горку.

За мусорной свалкой, где двое узников жгут старые матрацы, стоит небольшой бревенчатый домик.

– В бане для охранников? – потрясенная, спрашивает Гита.

– Здесь моются и рабочие из города, – не оборачиваясь, отвечает Кристап. – Смотри внимательно!

Убедившись, что их никто не видит, Кристап ловко отдирает доску второй ступеньки, вытаскивает две поллитровые бутылки с желтоватой жидкостью и быстро засовывает в песок. Туда же перекочевывают две белые коробки.

– Постарайся наведываться сюда ежедневно! – наказывает Кристап. – Вряд ли удастся каждый раз предупредить тебя заранее.

– И я должна сюда приходить одна! – пугается Гита.

– Бери ведро с мусором, вываливай его на свалке и оттуда рви прямо сюда, – поучает Кристап. – Мы теперь будем встречаться гораздо реже.

Он достает из-под одежды пачку немецких сигарет, пару газет и тоже зарывает в песок.

– Передай доктору вместе с лекарствами.

Они подходят к больничному бараку, и Кристап принимает непринужденную позу, загораживая носилки спиной, чтобы Гита незаметно могла перенести медикаменты.

– Держи, – говорит он, когда девушка снова появляется в дверях, и что-то сует ей в руку. – Это тебе.

– Санитаром теперь вместо тебя работает какой-то Волдис.

– Не говори ему ни слова! – предупреждает Кристап и исчезает за углом.

Чуть погодя Гита разжимает кулак. В ладони у нее три измятые конфеты.

…Врач выслушивает маленького Петериса, который, заметно поправившись, сидит на нарах. Рядом с ними стоит высокий мужчина лет тридцати, в замызганном белом халате. Это Волдемар Калнынь.

– Наша Гита встречается с одним малым из комендатуры. А вам хоть бы что! – говорит он агрессивно.

– Как раз наоборот, – отвечает врач. – Я радуюсь, Волдик, когда вижу, что парень и девушка тянутся друг к другу… Глядя на них, начинаешь опять верить в жизнь.

– В этом аду? – усмехается Калнынь.

– Именно тут.

– Но он же вылитый проходимец.

– Послушай… – врач окидывает Калныня насмешливым взглядом. – Ты случайно не ревнуешь?

Калнынь отмахивается рукой и подходит к окну.

По грязи через площадь тяжело ступает Гита. Она тащит ведро, доверху наполненное песком. Неожиданно девушка спотыкается о кусок проволоки, ведро ударяется о землю и часть песка скатывается с поверхности, обнаружив горлышки двух зарытых бутылок. Гита судорожно сгребает рассыпавшийся песок и кидает его обратно в ведро. Она уже почти добралась до больничного барака, но из окна видно, что в последний миг ей преграждает дорогу распростершаяся на земле черная тень эсэсовца с поднятой рукой.

– Хальт! – раздается ледяной окрик.

Гита замирает.

В этот же миг на тень наступает Кристап. Не медля ни секунды, он грубо встряхивает Гиту, толкает ее в спину и свирепо кричит:

– Когда ты научишься двигаться, ленивая корова! Живей!

Гита бегом кидается к бараку, и Кристап успевает ускорить ее бег тумаком.

– Гут, гут, ордонант, – роняет вышедший из-за угла эсэсовец и отправляется дальше.

Кристап переводит дух. Только теперь он замечает, что за разыгранной им сценкой из окна наблюдал Калнынь. Кристап тотчас подтягивается и воинственно щелкает каблуками.

Волдемар Калнынь презрительно сплевывает. Он оборачивается, хочет что-то сказать врачу, но передумывает и выходит из помещения, резко хлопнув за собой дверью. Если доктор считает это безобразие любовью, не стоит вступать с ним в спор. Но Гите придется напомнить, что девушка должна беречь свое достоинство даже в лагере.

…Врач стоит у окна и смотрит на дальние вершины деревьев. Услышав шаги Кристапа, говорит не оглядываясь:

– Слушай меня внимательно, сынок, и не прерывай. – Речь его течет спокойно, подчеркнуто монотонно. Только глаза, которые теперь уставились на Кристапа, выдают огромное волнение. – Возможно, что мы видимся в последний раз… В каменоломнях засыпался один из наших связистов – молодой, еще не проверенный товарищ. Хватит ли у него сил не выдать? Сказать не берусь. Во всяком случае, нужно быть готовым к тому, что не сегодня-завтра заберут меня и, может быть, еще кой-кого…

– Я могу достать оружие, – Кристап полон решимости. – Я узнал, где его хранят, и сегодня утром спер связку ключей. Так легко мы им не дадимся в руки!

Врач даже не улыбнулся.

– У каждого человека есть только одна жизнь. Однако было бы глупо полагать, что она принадлежит ему одному. Твоя, например, сейчас принадлежит нашему движению. О тебе знают два человека, и мы будем молчать. – Он жестом останавливает Кристапа, пытавшегося было возразить. – Ты должен жить, понимаешь, кто-то ведь должен продолжить начатую нами работу, ну хотя бы доставлять медикаменты для детей. Это приказ партии. И об оружии подумай, но позже, когда Красная Армия подойдет ближе к Риге. Заблаговременно приготовь несколько ключей. А теперь иди, – врач снова поворачивается к Кристапу спиной. – Лучше, чтобы никто не знал, что ты был здесь.

…В предрассветном тумане слышится далекий лай собак и урчание грузовика.

Всю ночь врач не смыкал глаз. Он встает, открывает окно, прислушиваясь к звукам, вглядывается в сумерки, затем начинает быстро одеваться.

– Гита! – громко зовет он.

Ответа нет.

Он просматривает скудное содержание шкафчика, где хранятся лекарства, снимает с верхней полки коробку с ампулами, задумывается.

– Гита! – снова кричит он. – Черт подери, куда это все сегодня запропастились?

Наконец дверь открывается, но на пороге появляется Волдемар Калнынь.

– А, это ты, – говорит врач разочарованно.

– Ее нет. Наверно, опять сидит где-нибудь со своим Кристапом из комендатуры… Что-нибудь срочное?

– Весьма… В любой момент сюда может прибыть гестапо.

Калнынь замечает коробку с ампулами в руке врача.

– Морфий!.. – догадывается он. – Понимаю… Так сказать, последняя пуля себе.

Поколебавшись, врач протягивает ампулы Калныню.

– Нет, нет, я не могу!.. – Калнынь отклоняет его руку.

– Спрячьте в надежном месте.

– Как, и вы еще надеетесь? – удивляется Калнынь. – После всего, что здесь происходит?

– Я врач, Волдик. Эти ампулы еще могут спасти несколько жизней, в первую очередь ту женщину, что лежит у дверей. Но только для операции. Остальные ампулы отдайте тому человеку, который предъявит жемчужины. Настоящие жемчужины в золотой оправе, запомните, Волдик! – говорит врач и пристально смотрит ему в глаза.

Рокот мотора нарастает, затем внезапно прекращается.

Калнынь подходит к окну. Перед входом в барак стоит закрытый грузовик.

Оба превратились в слух. Из коридора доносится топот подкованных железом сапог.

– Передай привет Гите, – тихо говорит врач и идет к дверям. – И человеку с жемчужинами, он наш…

…Кристап сидит в комнате, перед кабинетом коменданта. Делает вид, что листает документы, но на самом деле пишет письмо на лоскуте шелковой бумаги.

Распахивается дверь. Не удостоив рассыльного взглядом, комнату пересекает немецкий офицер.

– Митагспаузе! – роняет он на ходу.

– Яволь, герр лагерфюрер (так точно, господин начальник), – браво отзывается Кристап. – Ейне штунде (один час).

Тишина. Только где-то за стеной стучит пишущая машинка.

Кристап снимает деревянные башмаки и, держа их в руках, осторожно пробирается к лестнице. Неслышно взбирается на второй этаж. Перед ним длинный коридор с целым рядом дверей и окон в дальнем конце, за которым полощутся на ветру оба лагерных флага: красный со свастикой и черный.

Кристап в носках крадется по коридору. У предпоследних от окна дверей останавливается. Прислушивается. Смотрит в замочную скважину. Нигде ни души.

Кристап достает из кармана ключ, засовывает в замок, пробует повернуть, но ключ не поддается. Второй и третий вовсе не лезут в замочную скважину. Четвертый тоже не поворачивается, пятый как будто годится, но заедает при повороте. Кристап налегает на ручку, приподнимает дверь и еще раз примеривает ключ. Нетерпеливо дергает его вправо, влево. Дверь отворяется.

Кристап вваливается в склад, где хранится оружие, предназначенное для лагерной охраны. Перед ним лежат винтовки, автоматы, противогазы, громоздятся ящики с боеприпасами и ручными гранатами. Есть тут и пистолеты системы «вальтер» в кожаных кобурах. Кристап быстро хватает один, впихивает в карман, а пустую кобуру прячет в темном углу за ящиками. В следующий миг он уже оказывается в коридоре и пытается запереть дверь. Но ключ снова застревает, и теперь уже намертво.

Кристап пробует и так и сяк – поднимает дверь вверх, напирает на ручку. Бесполезно.

Его лоб покрывается холодным потом. Не придумав ничего более умного, он засовывает другой ключ в кружок застрявшего и жмет изо всех сил. Раздается еле слышный щелчок. А дверь по-прежнему не заперта. – Ордонант! – кричит кто-то на первом этаже. За первым окриком следует второй, еще более нетерпеливый. – Ордонант, ферфлухт нох ейнмал, во штект дер шейскерл! (Будь он проклят, где запропастился этот поганец!)

Раздраженные шаги приближаются к лестнице. Вот уже скрипят под ними деревянные ступеньки. Дрожащими пальцами Кристап вытаскивает из кармана пистолет, отодвигает предохранитель.

В этот миг внизу звонит телефон, кто-то снимает трубку и зовет:

– Герр обершарфюрер! Цум телефон, битте! (Господин обершарфюрер! К телефону, пожалуйста!)

Шаги спускаются вниз. Слышен стук захлопнутой двери.

За эти несколько секунд Кристап испытал все, что можно пережить в минуту смертельной опасности: волнение, испуг, сменяющийся паническим страхом, который постепенно превращается в отчаянную решимость сопротивляться во что бы то ни стало, обиду на несправедливую судьбу, ненависть и наконец облегчение, граничащее с полным опустошением.

Он прячет пистолет в карман, снова пробует по очереди ключи. Наконец находит настоящий и бесшумно запирает дверь.

…С тех пор как увезли врача, Волдемар Калнынь не знает покоя. В первые дни он еще надеялся, что вот-вот придет владелец жемчужного ожерелья, которого он представлял чуть ли не партизанским вождем, вооруженным до зубов и не знающим страха. Однако время шло – и никто не появлялся, никто не говорил, что ему делать.

И все же одно Калнынь знает твердо – что-то делать нужно! Подпольный комитет разгромлен, лучшие товарищи расстреляны или томятся в рижской тюрьме. Следовательно, кому-то надо перенять эстафету, продолжить агитационную работу, которая с приближением фронта должна сплотить заключенных для восстания или хотя бы массового побега. Почему бы этим человеком не стать Волдемару Калныню? Беда только в том, что он не имеет ни малейшего понятия, как действовать. Не подойдешь ведь к незнакомому человеку и не спросишь: «Хочешь бороться? Ну тогда становись в наши ряды!» Сочтут, скорей всего, провокатором. А если и не сочтут – что может он обещать единомышленникам? Три ампулы с морфием?.. Тогда уж лучше пойти путем, который описан во многих книгах.

И Волдемар Калнынь четвертый вечер сидит в каморке врача за столом и пишет при свете коптилки:

«НАРОД НЕ ЗАБУДЕТ…»

Услышав шаги, Калнынь быстро убирает бумагу.

Входит Кристап, которого он ненавидит всей душой. Загородив собой стол, Калнынь спрашивает голосом, полным презрения:

– Пришел вынюхивать?

Кристап сжимается, словно получив плевок в лицо.

Как невыносимо трудно привыкать к тому, что люди видят в тебе подручного оккупантов.

– Где Гита?

– Об этом ты спроси у своих начальников, – режет в ответ Калнынь. – Ее увезли час тому назад.

Кристап круто, поворачивается и выбегает из комнаты.

Когда стемнело, покидает барак и Волдемар Калнынь. Настороженно движется он вдоль стены, останавливается, прислушивается и снова крадется вперед.

На стене остаются написанные им воззвания:

«НАРОД НЕ ЗАБУДЕТ СВОИХ ГЕРОЕВ!

СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ!»

…В углу детского барака около чугунной печурки лежит на нарах Гита. Рядом Кристап держит в руке горсть единственных цветов Саласпилса – скромный неказистый вереск. Сегодня он впервые видит, до чего девушка худа и измучена.

– Что произошло, Гита? Ты такая бледная.

– Фрицы взяли у меня кровь, – шепчет девушка, не открывая глаз.

Кристап кладет вереск на одеяло, хочет поцеловать Гиту в лоб, но не осмеливается.

– Мне уже лучше. Завтра опять буду на ногах… А ты?

Кристап опускает голову.

– Вчера всех расстреляли. Нашего доктора тоже…

Девушка беззвучно плачет, веки ее открыты. Слезы скапливаются в уголках глаз и стекают по вискам.

– Вот мы остались одни, – шепчет она.

– Он знал, что ему грозит, и, несмотря на это, помогал людям. Думаешь, он выбрал бы иной путь, если бы мог начать жизнь сначала?

– Не знаю, я ничего не знаю…

– А у меня сегодня удачный день, – продолжает Кристап. – Впервые с тех пор, как начал работать в комендатуре, мне доверились…

– Пришел человек с жемчужинами?

Кристап настораживается.

– Кто тебе сказал?

– Волдик говорил. Ну не тяни!

Вдали завывает воздушная сирена. Слышно, как гудят самолеты, взрываются бомбы.

– Наши, – успокаивает Гиту Кристап. – Бомбят железную дорогу. Понимаешь… Лагерь скоро ликвидируют…

– Говори же! – торопит Гита.

– Скажу, только если дашь слово участвовать. Иначе не имею права.

– Конечно! – В ее глазах горит чисто женское любопытство.

– Значит, договорились?

– Честное слово!

– Сегодня ночью, а помешает луна, то завтра из лагеря бегут десять ребят. Я испорчу электричество, они тем временем перережут колючую проволоку…

– И ты бежишь?

– Мне нельзя. Но ты с ними. Моя мать спрячет тебя у рыбаков, – он вынимает из кармана пистолет и кладет ей под одеяло. – На всякий случай.

– Без тебя я никуда не пойду, – тихо, но решительно говорит Гита и возвращает ему пистолет. – Если у меня даже хватило бы сил…

– Гита! Ты же обещала, – Кристап гладит прозрачные пальцы девушки. – Гита, это последняя возможность.

– Только вместе с тобой.

Она прячет лицо в вереск.

* * *

Кристап и Лигита стояли в коридоре и смотрели на залитую солнцем площадь мемориала. Общие воспоминания сблизили их. Молчание, которое возможно только между хорошими друзьями, лучше слов доказало им, что годы не в силах перечеркнуть пережитое. Но теперь надо было что-то сказать, и первой заговорила Лигита:

– Теперь ты признанный скульптор, не так ли?

– Я должен еще учиться, – сдержанно ответил Кристап.

– В искусстве учиться нужно всю жизнь – это даже я понимаю. Но ты ведь продаешь свои скульптуры, устраиваешь выставки. Пич сказал, что видел твою «Лагерную девушку».

– Мой первенец, – усмехнулся Кристап. – Сегодня утром я решил, что можно выставить, теперь понимаю, что к этой теме придется еще вернуться.

– Значит, все это время ты думал обо мне! – воскликнула Лигита. – Все эти годы ждал меня? Говори же, Кристап, скажи что-нибудь!

Кристап задумчиво взглянул на Лигиту.

– О тебе? – растерянно покачал он головой. – Скорее о маленькой Гите. Я не осмеливался и предположить…

– А теперь ты разочарован? Видел в мечтах девушку, а дождался пожилой женщины.

Кристап не ответил.

Заметив, что сигарета потухла у него в губах, Лигита вынула из сумочки газовую зажигалку и поднесла огонь.

– Нравится? – спросила она.

Кристап рассеянно кивнул.

– Непременно пришлю тебе. Откуда мне было знать, что я тебя встречу и ты куришь… Но расскажи мне еще о своей работе. Что ты чувствовал, когда делал мой… мое изображение.

Задай этот вопрос кто-нибудь иной, Кристап вышел бы из себя, но у Лигиты он вырвался так простодушно, что он не мог рассердиться. За годы добровольного затворничества он отвык говорить о чувствах. Тем не менее Гите надо было ответить честно или промолчать.

– Сколько может человек жить неосуществленной мечтой? Время не стояло на месте. И я во что бы то ни стало должен был освободиться от тебя – как от…

– От занозы, – с улыбкой подсказала Лигита.

– Скорее, как от неизвлеченной пули. Чтобы взяться за другое, я должен был вернуть тебя, вылепить из глины… Да что мы все время обо мне! – Он крутанул плечами. – А как ты, Гита? Стала пианисткой?

Лигита молча покачала головой.

– Врачом?

– Человеком, который потерял себя и больше ни о чем не мечтает. Я стала хорошей матерью двум своим детям. Разве этого мало? – с вызовом ответила Лигита и добавила совсем другим тоном: – Я же думала, что тебя нет.