Текст книги "Якорь в сердце"

Автор книги: Гунар Цирулис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Разрешите, товарищ капитан-лейтенант. – Крутилин вынул из кармана вчетверо сложенный лист бумаги. – Я тут написал рапорт и прошу его передать по назначению. Если все же сочтут, что я могу здесь быть полезным, постараюсь оправдать доверие.

Только он вышел, как в дверь снова постучали. Вошел майор – брюнет лет тридцати, с удивительно голубыми глазами. Его пухлые губы расплылись в добродушной усмешке.

– Вот-вот лопнете от любопытства, не так ли? – И, не дождавшись ответа, майор продолжал: – Всего раскрывать пока, конечно, нельзя, но кое-что могу сообщить. Хотя бы то, почему в эту штормовую ночь вы не получили приказа укрыться в заливе. Мы предупредили комдива, что возможна попытка перехода границы, и просили удвоить бдительность.

– А как же вы узнали, что это иностранный агент? – наивно спросил Перов.

Командир был убежден, что майор сошлется на служебные тайны и не ответит. Однако случилось непредвиденное – майор закурил и сказал:

– Это длинная история, но вам было бы полезно услышать ее во всех подробностях. Не сердитесь, если она покажется вам нарочито поучительной, – пусть молодые матросы получат представление о наших лучших помощниках, честных советских патриотах, без которых охрана рубежа была бы гораздо более сложной задачей… Но прежде всего несколько слов о человеке, которого вы задержали. Это агент, засланный к нам с фальшивыми документами репатрианта. Ему было поручено устроиться на работу в пограничном городе, посылать информацию шпионского характера и в случае необходимости оказывать помощь нарушителям границы. В последние дни у него начала гореть земля под ногами. Неделю назад мы перехватили его шифрованную радиограмму, в которой он предупредил, чтобы ждали его с важными сообщениями и фотографиями. Передача не повторилась. Поэтому запеленговать станцию и поймать его с вещественными доказательствами не удалось. Благодаря вам «птичка» теперь у нас в руках. Я даже не сказал бы, что он очень огорчен. Передача была чистым блефом. Он ехал с пустыми руками, грубо говоря, спасал свою шкуру. А за это там не платят долларами и не гладят по головке… Хочу поскорее управиться с рыбаками и отпустить их восвояси. Говорят, в поселке комсомольская свадьба.

– Значит, вам действительно кажется, что они не виновны? – спросил Перов. В глубине души он все еще не мог себе простить, что едва не дал обвести себя вокруг пальца.

– Похоже на это… Капитан, конечно, поступил легкомысленно, но что будешь делать, если тебе показывают письмо от матери.

– От матери? – переспросил командир.

– Да, от матери. Двадцать лет назад она сбежала в Швецию. Я это письмо читал, – поморщился майор. – Отвратительнее сочинение. Вспоминает, как нянчила сыновей, как первый раз проводила их в школу. Интересуется внуками. Представляете, такая сентиментальность после двадцатилетнего молчания! Почерк ее – сынок готов в этом поклясться, – но написано явно под диктовку. Его настоящий брат приказал долго жить в бою на Одере, и для подставного лица подобрали человека, очень похожего – понадобился дополнительный документ ко всем их фальшивкам – это письмо.

– И родная мать согласилась на такую подлость?

Закубенко все еще не верилось.

Майор помолчал и когда заговорил, голос его звучал глухо, в нем слышалось глубокое огорчение.

– Мать… Мы иногда употребляем это слово, забывая о его истинном содержании. Мать не просто женщина, родившая ребенка. Это звание, которое нужно заслужить. Моя биография вам знакома? Тогда слушайте, только предупреждаю вас: рассказ будет длинный, так сказать, от Адама до наших дней.

Когда отца перевели сюда начальником береговой пограничной заставы, мне еще не было полных девяти лет. Толе было три, а младший брат только что родился. Насколько помню, отец был честный и простой человек. Часто к нам заходила соседка тетя Анна. Ее муж дядя Крист в погожие дни брал нас с собою в море. Он рассказывал нам о своей матросской жизни на паруснике, о брате Фрице, латышском красном стрелке, которого немцы расстреляли в девятнадцатом году, научил обращаться с веслами, чинить сети. Тетушка Анна нас тоже не баловала, она относилась к нам так же, как к своему Иманту. Мы вместе с ним пилили дрова, и после этого молоко с медом казалось особенно вкусным.

Началась война. Мы уже целую неделю жили у тети Анны, потому что мать лежала в больнице. Уж не помню, чем она болела, да это и не имеет значения. Через несколько дней прибежал старшина, велел дяде Кристу запрячь лошадь и везти нас на станцию. Отец будто бы поехал в больницу и будет нас встречать. Тетушка Анна проводила нас в дорогу, дала корзину с продуктами, поцеловала, даже прослезилась. Дядя Крист все восемнадцать километров только и говорил: «Скоро встретимся. Не горюйте!» На станции мы просидели до вечера, видели, как отошел последний эшелон с женщинами и детьми. Дядя Крист отправился в больницу и вернулся мрачный, неразговорчивый, всю обратную дорогу гнал лошадь рысью, так что круп ее покрылся мылом. Мы ни о чем не спрашивали и даже как следует не волновались, ведь в низенькой, прокопченной рыбацкой хижине мы чувствовали себя как дома. Прошло еще несколько дней – от родителей ни слуху ни духу. Говорили, что застава, где служил отец, была окружена фашистами, что мы уже отрезаны от России.

Дядя Крист снова запряг лошадь и уехал в больницу за матерью. Я и сейчас вижу его возвращение. Он вошел в комнату, сел за стол, отрезал ломоть черного хлеба, выудил из банки соленую салаку, съел и только после этого заговорил:

– Теперь, мать, у нас трое сыновей.

Никогда больше об этом в семье не говорилось, никогда я не слышал ни слова упрека, а ведь у них в такое голодное время прибавилось два лишних рта. Никогда ни слова жалобы, а ведь им пришлось хлебнуть немало горя из-за «отпрысков коммуниста», как нас называли в семьях полицаев. Одного лишь тетя Анна так и не позволила ни Толе, ни мне – звать ее мамой.

– Не кощунствуй, сынок, – строго говорила она. – Придет день, и родная мать еще приедет за вами.

Только позже мы узнали, что этого никогда не будет.

Тогда мы вообще старались не говорить о матери. Своих забот было достаточно – полицаи и немцы не давали покоя. Оккупанты присылали извещения, исполнительные листы, приезжали сами. Один раз даже посадили в машину, чтобы отправить в Ирлаву, в колонию малолетних преступников. Толя тихо плакал, а я орал, как недорезанный:

– Тетя Анна, не отдавай нас!

И она не отдала. Простая жена рыбака стала нашим бесстрашным ангелом-хранителем. В минуту опасности она прятала нас в картофельной яме, давала взятки волостному писарю, собирала всевозможные справки.

Пришла осень. Дети соседей собирались в школу. Имант тоже уложил свою сумку. Только меня не хотели принимать, хотя я уже свободно говорил по-латышски. Где это слыхано, чтобы «красный» сидел в одном классе с сыновьями и дочерьми хозяев? Казалось бы, не стоит ломать из-за этого копья. Но тетя Анна хотела не только спасти нам жизнь. Она твердо решила сделать нас людьми образованными и не желала упускать даже того, что могла нам дать школа при оккупантах. Дядя Крист рассуждал так же. Он надел свой единственный черный воскресный костюм и поехал в город искать правду. Наверное, ему удалось заговорить зубы какому-нибудь гебитскомиссару, потому что спустя несколько дней я начал ходить в школу.

Нет смысла рассказывать обо всех наших невзгодах. Их было так много, что и вспоминать неохота. Никаких выдающихся подвигов наши приемные родители не совершали. Они не боролись с оккупантами с оружием в руках. Но и спину перед ними не гнули и ни совести, ни рук своих не запятнали, а это порой было не менее трудно… Последние месяцы мы жили в лесу, чтобы немцы перед отступлением не увезли нас в свой фатерланд. После войны дядя Крист вступил в рыбацкий колхоз, а я продолжал учиться. Жизнь вошла в нормальную колею.

Теперь я знаю, что за все, чего я в своей жизни добился, я должен благодарить простую рыбацкую семью, которая меня воспитала. И неудивительно, что, прежде чем жениться, я привел свою невесту к тете Анне. И когда она, глубоко заглянув в глаза моей Марине, сказала: «Верю, Володя, что ты будешь счастлив!» – я знал, что ее слова сбудутся. Своего сына я назвал Кристом. Толя, он теперь летчик, свою дочь назвал Анной. – Майор зажег давно погасшую папиросу и поверх огонька задумчиво посмотрел на собеседников: – Для чего я вам все это рассказывал?.. Да, человеку надо верить, но эта вера должна опираться не только на кровное родство. Года два назад ко мне пришел паренек, которого никогда раньше не видел, и положил на стол скомканный тетрадный листок. «Володя, если можешь, помоги устроиться на работу», – писала тетя Анна. И больше ничего. Не было ни числа, ни подписи. Но я этой записочке верил больше, чем гербовой бумаге с девятью печатями. И за свою рекомендацию мне не пришлось краснеть. Тетя Анна могла дать человеку безошибочную характеристику. В сущности, она первая навела и на след пойманного вами агента.

Я приехал их навестить. За ужином дядя Крист, как всегда, молчал, мучительно борясь с одышкой, а тетя Анна выкладывала мне последние поселковые новости. Сперва рассказала о семье Иманта, потом об уловах трески, которые рыбаки артели взяли новыми тралами. Она не скупилась на похвалу новому бригадиру, который ввел этот способ лова. А затем, преодолев свою неприязнь к сплетням, коснулась новости, которая произвела сенсацию среди всех окрестных женщин:

– Пропащий Паулис вернулся из Швеции, поселился в районном центре, но время от времени приезжает к брату в гости. Кое-кто восторгается его заграничным размахом – простую водку в рот не берет, пьет только коньяк. А мне он не по душе. Вынюхивает что-то на берегу, ко всем пристает с глупыми вопросами. Когда мужчины тянут невод, он всегда тут как тут, но рук из карманов не вынимает, словно и забыл, как рыбачат. Трещит себе без умолку. О каждой тетке в поселке, живой или мертвой, знает больше, чем я, которая здесь родилась и умереть собираюсь. Говорит – как по церковной книге читает. Противная рожа, поверь мне!

Честно говоря, я тогда слушал ее вполуха. А когда получил сообщение, что этот человек пытается у жителей выудить сведения об охране границы, вспомнил слова тети Анны. Мы запросили информацию. Паспорт у него оказался настоящий, выдан в Риге на основе репатриационных документов. Поведение, правда, сомнительное, однако всегда в пределах закона. Перехваченная радиопередача тоже не была прямым доказательством. Ясно, что аппаратуру он где-то зарыл. А тут мы узнали, что он приехал в поселок на свадьбу и хочет вместе с братом осмотреть мережи для угрей, которые поставлены в самом отдаленном квадрате. Подозрения, казалось, подтверждаются. Поэтому мы и предупредили моряков. Ну, а о дальнейшем вам все известно. Капитану моторной лодки не хватило опыта и знания людей. Но я не хочу, чтобы он страдал за грехи своей матери. – Майор загасил папиросу и встал. – Крутилина и Берзлапу возьму с собой к рыбакам, чтобы восстановить полную картину происшествия.

Виктора застали на палубе. Устроившись на солнышке, он красил свой старый чемодан: крышку и днище чернью, металлические уголки – красным суриком. Рядом с видом знатока стоял боцман и не скупился на советы, но чувствовалось, что больше всего волнует его количество израсходованной краски.

Берзлапы поблизости не оказалось.

– Вместе с Дзигутаровым пошел купаться, – доложил боцман. – Позвать?

Командир отмахнулся: как-нибудь найдем сами. Хотелось малость поразмяться после долгой беседы в каюте.

Кусты скрывали купающихся, но их голоса были отлично слышны.

– Странное ты создание, – судя по акценту, это был Берзлапа. – Плаваешь как рыба, а на катере…

Дзигутаров не дал другу закончить фразу.

– Оставь, Герберт. Все это сдано в архив. С сегодняшнего дня в моей жизни начинается новый этап. Заглавие: «Григол – покоритель мирового океана…» – Его голос стал серьезным. – Теперь я понимаю, в чем была моя беда: я все время старался вслушаться в себя, анализировал свои ощущения, вглядывался в картины природы, воображал, как я ее опишу в рифмах. А море не терпит, когда ему отдают только половину души. Если когда-нибудь я буду писать стихи, то как моряк, а не как поэт. И возможно, тогда у меня будут стихи, которые стоит почитать.

Майор потянул командира за рукав.

– Пока обойдусь без них, – прошептал он. – Когда вернутся, пришлите.

– Но второй – это же Берзлапа, – тихо отозвался командир.

– Он сейчас нужнее другу. Большое счастье, когда рядом человек, которому можешь доверить самые сокровенные чувства и мысли.

…Возвращаясь с поста, Лудзан еще издали услышал рокот мотора: «Разогревают дизеля. И опять без меня». Но рассердиться по-настоящему ему не удалось. Моторы пели чистым голосом, и это тоже радовало Лудзана. Значит, технический осмотр был проведен не зря. Помахав командиру рукой, Лудзан полез в машинное отделение.

Вскоре в разговорной трубе раздался его низкий голос:

– Готовы!

Не успел катер выйти из залива, как первый вал перехлестнул палубу.

Снова начался поединок с морем. Герберт, широко расставив ноги, уверенно стоял на мостике и только посмеивался про, себя.

А Дзигутаров лежал на койке и чувствовал себя героем дня. Катер качало так, что было трудно понять, где у тебя голова, а где ноги. И все же его одолевали приступы сонливости.

Перов, как обычно, возился в штурманской рубке. Все записи в вахтенном журнале были сделаны, но ему хотелось еще немного побыть внизу. Прошло чуть больше двенадцати часов с тех пор, как он мечтал здесь о выдающемся подвиге, который предоставил бы команде катера возможность показать себя, и вот это случилось. Старший лейтенант был рад, что его вера в команду оправдалась.

В дверях показался радист.

– С пограничного корабля сообщают: заметили буй и подняли наш якорь. Можем идти прямо в базу.

Старший лейтенант Перов определил на карте новый курс и пошел наверх. В лучах послеобеденного солнца картина моря вовсе не выглядела так устрашающе, как ночью. И волны здесь тоже были не такие, как в проливе: более ровные, без пены. Недаром оно так называлось – открытое море. На его просторах было где разгуляться волнам, набрать силу для прыжка. Ровными и глубокими были и впадины между волнами. Это выравнивало ход – катер каждый раз умещался целиком во впадине между гребнями волн. На горизонте появилась, то вздымаясь, то пропадая, темная точка. Командир приказал чуть изменить курс и взялся за бинокль. Через минуту он опустил его и крикнул Берзлапе:

– Ложись на прежний курс! Янка Заринь сигналит, – доложил он майору, – дескать, все идет как надо. Если б на каждом рыбацком боте были такие ребята, нам здесь вообще было бы нечего делать.

Майор взял бинокль.

– Однако мир все-таки тесен! – улыбнулся он. – Помните, я рассказывал о парне, которому помог устроиться на работу? Это он и есть.

– Но ведь он же служил на границе, а родом – из Валмиеры. Какое он имеет отношение к вашим приемным родителям?

– Добрые дела всегда приносят плоды! – Майор нарочно говорил громко, чтобы его услышали и Берзлапа и Крутилин. – После окончания войны соседняя погранзастава взяла шефство над стариками: провели телефон, поставили репродуктор, каждый день присылали солдата наносить воды, нарубить дров и подсобить в других тяжелых работах. Янка несколько месяцев ходил на хутор Красткалны и так хорошо там себя чувствовал, что после демобилизации не захотел уезжать. Тетя Анна одолжила ему денег на одежду и велосипед, я рекомендовал в артель, и Янка устроился на бот, начал учиться на курсах механиков. А по вечерам возвращался на хутор Красткалны, где в печке его ожидал горячий ужин. В четыре часа он вставал, тетя Анна тоже – ставила кофе и воду для бритья. Он, конечно, об этом не просил, но есть люди, которым жизнь кажется бессмысленной, если они не могут заботиться о других…

– Маяк! – доложил Крутилин и протянул руку в сторону берега, обозначившегося темной, едва заметной полоской.

Матросы переглянулись. Даже командира, который множество раз приводил свой катер к родному берегу, охватило радостное возбуждение. Хорошо возвращаться домой с сознанием, что задание выполнено с честью!

1964

Перевела В. Волковская.

МОРЯК НЕНАВИДИТ МОРЕ
Рассказ

Окованная железом дверь отделяла кадровиков от остальных работников пароходства.

«Можно подумать, что наши биографии – государственная тайна, которую нужно оберегать от шпионов», – отметил про себя Эдгар Гаркалн, широкоплечий темноволосый молодой человек лет тридцати, одетый по случаю вызова к начальству в полную форму моряка торгового флота. Он вынул из кармана белый носовой платок, вытер со лба пот и постучал.

Открылось окошко. В светлом четырехугольнике явилось кукольное лицо поразительно красивой девушки-инспектора. Запрограммированные функции куклы-полуавтомата, видимо, были этим исчерпаны. Тишина затягивалась, но ярко накрашенные губы так и не шевельнулись, чтобы задать вопрос.

– Третий механик «Колки», – наконец представился он. – Теперь понимаю, почему ребята стали с таким рвением заполнять всякие анкеты и бегать с ними сюда.

Девушка и не подумала улыбнуться. Выражение превосходства, работа над которым, по всей вероятности, стоила больших трудов, была надежным средством защиты против навязчивости сошедших на берег моряков. Не станет же она менять его ради какого-то третьего механика.

– Имя, фамилия? – Примерно так должен был бы звучать голос робота в роли женщины.

– Эдгар Гаркалн. Меня вызывали. – Он предъявил помятую повестку.

Окошко захлопнулось. Неизвестно откуда явившееся, ничем не обоснованное ощущение собственной вины не позволяло Гаркалну присесть. Он вынул заграничные сигареты, прикурил от вспыхнувшего факелом пламени газовой зажигалки и стал нервно прохаживаться по коридору. Тридцать шагов от входа до поворота и, очевидно, столько же обратно, но этого установить ему не удалось.

– Механик Гаркалн!

Резкий оклик, чуть ли не приказ, сбил его со счета.

На этот раз распахнулось не только окошко, а вся дверь. На пороге стоял пожилой человек. Обветренное лицо, коротко постриженные, подернутые сединой волосы, по-военному молодцеватая выправка свидетельствовали о том, что он недавно расстался с погонами майора или подполковника. Внимательным взглядом изучив посетителя, он столь же громко заключил:

– Один из тех редких случаев, когда оригинал похож на свою фотокарточку в паспорте. – И несколько разочарованно вынес окончательное решение: – На деда, однако, вы совсем не смахиваете… Следуйте за мной!

Оберегая красавицу-инспектрису своей широкой спиной от взоров посетителя, он провел Гаркална в кабинет. Его дверь тоже была обита дерматином в ромбик, под которым угадывался слой звукоизоляционной стекловаты. Обстановка тем на менее казалась уютной, самой что ни на есть подходящей для задушевных разговоров.

«Наследство предшественника», – решил Гаркалн, с внезапной теплотой вспомнив старого и словоохотливого капитана, который считал всех моряков членами своей семьи. Он удобно откинулся в кресле и посмотрел на начальника отдела кадров. Повернувшись к огромному сейфу, тот скривился, точно узрел перед собой кусок лимона, вынул довольно объемистую папку с документами, положил на стол и без всякого вступления строго спросил:

– Оставляете ваше заявление в силе?

Гаркалн смутился. Ему никак не удавалось приспособиться к манере собеседника разговаривать ходом шахматного коня. Гаркалн не имел ни малейшего представления, о чем идет речь, но, поскольку считал недостойным мужчины отказываться от когда-либо им написанного, дал утвердительный ответ. Начальник кадров неодобрительно усмехнулся и изрек:

– Поздравлять не буду! Но отказывать в поддержке не имею права.

Он распахнул папку. Вынул из кармана толстую шариковую ручку, нажал на красный стержень и наискосок левого верхнего угла наложил на слегка пожелтевшем листке резолюцию. Подумал, что-то подчеркнул. Поставил жирную точку и украсил свою подпись двумя переплетенными эллипсами. Затем обхватил ладонями подбородок.

– Ваш дед, конечно, по доброй воле с морем бы не расстался. Оттого и погиб, что не умел ходить по суше. Три месяца бороздил под бомбами Финский залив – и ни одной царапины. Но сошел на берег и погиб во второй же разведке. Никак не мог научиться ползать, искать укрытий. Жаль, что вы не были с ним знакомы.

В последних словах зазвучали более дружественные интонации.

Гаркалн, однако, не обратил на них внимания. В этот миг его куда больше волновало, что начальство наконец решило удовлетворить его просьбу, высказанную много лет назад. В самом деле, когда же это было? Не ходил ли он тогда еще мотористом?

Охмелев от неожиданного чувства свободы, он наверняка забыл бы проститься, но голос начальника отдела кадров вернул его к действительности:

– Извещение мореходного училища получите через несколько дней. Если не ошибаюсь, вам предложат должность преподавателя.

Гаркалн вышел из здания пароходства, увидел свободное такси и поднял руку. Шофер затормозил, услужливо распахнул дверцу машины.

– В порт поедете, шеф? – спросил он, широко улыбаясь. – С ветерком, как обычно?

– Да, в порт, – сев рядом с шофером, задумчиво произнес Гаркалн. – В последний раз. Остаюсь на берегу. Насовсем.

Шофер остановил машину у проходной порта, предложил:

– Вас подождать?

– Верно, подождите, – Гаркалн словно очнулся от дремоты и протянул ему несколько рублевых бумажек. – Я ведь должен забрать вещи. – Он открыл дверь проходной и, подумав, крикнул: – Если через полчаса меня не будет, езжайте обратно!

В последний раз предъявил охране свой паспорт моряка дальнего плавания, в последний раз поднялся по крутому трапу «Колки», в последний раз открыл дверь своей каюты.

На судне он застал ту суматошную обстановку, которая так характерна для последних часов перед поднятием якоря. Два трюма уже были задраены, третий матросы покрывали дощатыми щитами, а в четвертый хобот подъемного крана спешил опустить оставшиеся ящики с грузом. Стоя в дверях камбуза, кок отдавал распоряжения парням, тащившим огромные корзины с картошкой, свежими овощами и мясом.

Непривычное оживление и толкотня были и в коридорах – со свернутыми в трубку навигационными картами, с папками документов под мышкой сновали штурманы, не столь целеустремленно, но зато с большим шумом носились матросы, только что вернувшиеся из увольнения, не так-то просто после отвалин снова войти в размеренную рабочую колею. Попадались и женщины, эти отворачивались, чтобы не показать заплаканные глаза.

На Гаркална никто не обращал внимания. Да он и не собирался произносить торжественных речей. Хотелось как можно скорее уложить вещи, пожать руку ближайшим друзьям, повернуться спиной ко всему, что было, и начать новую жизнь, о которой мечтал бесконечными одинокими вечерами.

Исполненный решимости, он вошел в свою светлую, уютно обставленную каюту и вдруг остановился, не зная, за что взяться. Постоял какое-то время посреди каюты, затем устало опустился на край койки, точь-в-точь как перед прощанием всегда делала бабушка.

Со стены на него смотрел мужчина в синей штурманской форме. Глаза, привыкшие вглядываться в подернутые дымкой дали, чуть прищурены.

Гаркалн удовлетворенно глянул на фотографию.

– Знаю, старина, тебе на берегу не понравится, – с вызовом проговорил он. – Но ничего не поделаешь, пришел твой черед уступить. Пятнадцать лет я ради тебя скитался по морям и океанам. Хватит!

Гаркалн ни разу в жизни не видел своего деда. Может быть, именно поэтому он любил делиться с ним своими мыслями. Обычно по-юношески стройный штурман доброжелательно выслушивал рассуждения внука, но на сей раз почему-то казалось, что его лицо выражало неодобрение. Гаркалн засунул фотографию в сумку. Но воспоминания детства – а оно прошло в отблесках славы этого человека – нахлынули на него с новой силой.

До войны большинство латышских моряков выходило из рыбацких семей, где с детских лет знали суровое дыхание моря, горьковатый запах просмоленных лодок и канатов, шелест волн и яростный грохот валов. Выбор профессии почти всегда был наследственным. И это полное опасностей наследство переходило от поколения к поколению вместе с обросшими долгами, как водорослями, весельными лодками и гнилыми сетями. Единственным спасением было устроиться юнгой на какой-нибудь пароход, вырваться на чужбину, чтобы по меньше мере не глядеть изо дня в день на запустение и нищету рыбацкого поселка.

Деду посчастливилось наняться на английский угольщик, дослужиться до боцмана, а позже и до штурмана. Он мог даже позволить себе неслыханную роскошь – послать сына в город, обучить доходному ремеслу. Затем он неожиданно бросил хорошо оплачиваемую работу и перешел на службу в одно из латвийских пароходств. Только потом родные узнали: так велела партия. Нужно было доставлять из-за границы нелегальную литературу.

В первый год советской власти он не успел сдать экзамены на капитана, но в первые дни войны никто диплома и не требовал. Человек сам вызывался вывести на буксире из Таллина раненых, спасибо на этом. Он согласился еще и еще раз повторить этот смертельный рейс через минные поля под градом бомб и снарядов – честь ему и хвала! Он покинул последним свое тонущее суденышко – так повелевала честь капитана. Доплыл до берега и продолжал служить во взводе разведчиков, в пехотном полку.

В рыбацком поселке о жизненном пути деда сложилось иное представление. Если коммунист, значит, наверняка, при большом чине, может быть, даже назначен комиссаром флота. И семье лучше скрыться из дома, чтобы не попасть в руки оккупантов и местных шуцманов.

Гаркалны перебрались в отдаленный угол Латгале, где умелые руки слесаря и жестянщика тоже были в цене. Шли дни, и бабушка все чаще стала показывать Эдгару подарки, привезенные из чужих стран, фотографии, снятые в далеких портах. В ее рассказах дед стал походить на сказочного героя, который отправился сражаться с черным рыцарем и его потомками. Отец тоже любил то и дело ссылаться на главу семьи. Уходя в партизаны, сказал лишь одно: «Наш комиссар тоже так поступил бы». Этого оказалось достаточным, чтобы унять мамины слезы.

После известия о смерти деда это присловье стало семейной традицией. И маленький Эдгар, что бы ни случилось, прикидывал всегда: «А старый капитан был бы за или против?» Сам он пока что пускался в «морские плавания» вдоль берега Даугавы пешком, а море знал только по репродукции «Девятого вала» Айвазовского, которая висела в сельском клубе рядом с медвежатами Шишкина…

Эдгар Гаркалн встал, подошел к открытому иллюминатору. За бортом поблескивала рябь Даугавы, неустанно несущей свои воды навстречу морю. Странно, почему даже в безветренные дни вода шумит с каким-то сдержанным беспокойством? Почему здесь, у иллюминатора, куда острее ощущаешь дыхание жизни, чем у окна своей рижской квартиры, хотя оно и выходит на улицу, переполненную людьми и машинами? Неужто он уже постиг все, что бывает в море, внутренний смысл каждого явления, каждого малейшего движения и забыл, как живут люди на берегу, что скрывается за их торопливостью? Куда они вечно спешат? На работу, домой? В море этого разделения нет. На работе ли, на досуге человек всегда один и тот же вместе со своими товарищами.

Долгие годы эта навязанная службой жизнь на виду у всех казалась Гаркалну мучительной. Ни на минуту не мог он остаться наедине со своими мыслями. Мыться и то надо было в общей душевой, а спать над или под койкой другого моториста. Ему еще повезло: не пришлось топить прожорливые котлы, жить в кубрике старого парохода, где ютятся вместе по шесть или даже восемь «чумазых».

Многие рейсы давно улетучились из памяти Гаркална, но свой первый выход в море на теплоходе он помнил, словно это было вчера. Главным образом из-за капитана… Узнав, что Эдгар не просто однофамилец, а в самом деле внук его довоенного товарища, жилистый старый моряк в первый же вечер пригласил ученика моториста к себе в рулевую рубку:

– Поднимись, дружок, поднимись, погляди на жизнь сверху!

На ходовом мостике быстро выветрилось ощущение тошноты. И в то же время он почувствовал нечто вроде разочарования – воображаемой бури не было и в помине. Светло-голубое небо отделяла от темно-синей воды четкая ровная линия горизонта.

Море дышало спокойно и глубоко, как бы отдыхая после проделанного им накануне марафонского бега. С десятиметровой высоты оно выглядело почти гладким, зыби и то, можно сказать, не было, о ней напоминали лишь покачивавшаяся, подобно маятнику метронома, мачта да ощущение зыбкости под ногами, заставлявшее невольно приноравливаться к ходу судна.

В машине его тоже встретили дружески. Царство механиков начиналось за массивной дверью. Вниз вел крутой трап, который кончался в глубоком подземелье, где днем и ночью горел электрический свет: тут были ГЭС корабля, завод, где производились тысячи лошадиных сил.

Эдгару, который после окончания школы год проработал в мастерских МТС, нагромождения машин, моторов и оборудования показались необозримыми. Помещение, хотя и высокое, было отнюдь не просторным, каждый квадратный метр использовался с предельной целесообразностью. С первого взгляда обязанности моториста были под силу даже ребенку, много ли нужно ума, чтобы, прогуливаясь с продолговатой леечкой, время от времени смазывать шатуны да поршни? В два счета можно к делу привыкнуть. Но Гаркалн все же был не столь наивен. Он понимал: чем сложнее оборудование, тем больше знаний и опыта требует его обслуживание, тем выше вероятность непредвиденных дефектов.

В адском грохоте машинного отделения разговаривать можно только крича во все горло. Видимо, оттого первое поучение вахтенного механика прозвучало с некоторым пафосом, словно доклад в «день открытых дверей».

– В открытом море ничего на может случиться, целыми днями не меняют режим двигателей. Так что не волнуйся, успеешь все пощупать, осмыслить. Зато в проливах, каналах и в портах приходится туго, голова идет кругом. Нужно привыкнуть выполнять приказы, даже не стараясь вникнуть – на кой черт их отдают и кто это делает. Иногда чудится, что там, наверху, они борются с самим дьяволом, а мы внизу должны участвовать в этой драке с завязанными глазами. Выход один: слепо доверять капитану. Без такой веры вообще нельзя работать на судне. Как ты сможешь в шторм спать спокойно, если не полагаешься на товарищей у руля и в машине. На суше, положим, велят тебе отремонтировать трактор. Допустишь брак, самому придется переделывать, да еще выслушаешь пару «ласковых» слов. Подумаешь, важность… А в море, бывает, ошибешься один-единственный раз, а другого случая уже может и не представиться…