Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
– Может быть, вам следовало бы немножко отдохнуть? – спросила Ильзе.
– Пич, ты можешь отвезти меня в лагерь?
– Ты выпил, – предупредила Ильзе.
Петерис с откровенным сожалением поглядел на бутылки и встал.
– Поехали!
…«Москвич» Петериса несся по широкому Даугавпилсскому шоссе. На переднем стекле утомительно играли два солнечных зайчика, мешая Лигите следить за серой лентой асфальта, которая плавно разматывалась перед машиной и исчезала вдали. Широко раскрыв глаза, она изо всех сил старалась смотреть вперед, потому что боялась сомкнуть веки, боялась, что тогда из глубины памяти всплывет запечатлевшаяся там навеки картина Саласпилса.
…Тяжело катится дорожный каток, его тянут согбенные фигуры в изодранной одежде. На спинах нашиты белые треугольники с буквами – на одном «П», на другом «Ф», на третьем «Л», у кого-то шестиконечная звезда Давида. Каток оставляет за собой голую, ровно утрамбованную землю…
Напрягая до боли глаза, Лигита скользила по проводам высоковольтной линии, над которыми плыли кучевые облака, и пыталась вникнуть в смысл слов Петериса.
– Положим, ты думала, что Кристап погиб. Но другие вернулись. Я тоже не надеялся, что мои родители живы… Тем не менее поехал домой.
– Сколько тебе тогда было лет? Ты еще не умел думать… Я знала, что мой дом сожжен дотла, что меня никто не ждет.
– А я? – не отступал Пич.
– Сейчас ты требуешь материнских чувств от семнадцатилетней девушки – не надо, Пич… – Она обернулась к Петерису. – Не так-то просто все это было, как кажется сегодня. Я не забыла тебя, но я была молода. И так больна, что не могла вернуться сразу… А потом… Потом стало слишком поздно…
На обочине шоссе появился дорожный указатель: выдавленная на серой бетонной плите надпись – САЛАСПИЛС. Машина свернула налево.
Да, это был тот самый путь, который некогда казался бесконечным. Особенно тем, чьи силы подходили к концу. Но отдыха здесь не знали. Грубые крики подхлестывали изнемогающих людей: «Шнеллер! Шнеллер!» И длинная колонна двигалась вперед. Раздавались выстрелы, падали женщины, падали дети – подкошенные пулей, оставались на обочине те, у кого не хватало сил добраться до лагеря смерти.
За железнодорожным переездом взору Лигиты открылось поле, лесной луг с пасущимися коровами. Асфальтовая дорога внезапно оборвалась у стоянки, которая в этот ранний час была еще полупустой.
Петерис выключил мотор, откинулся на сиденье и показал на дорожку, которая, петляя, уходила в лес.
– Там! Дальше пешком.
Лигита не торопилась. Медленно открыла дверцу, посмотрела Петерису в глаза:
– Не обижайся, но… я хотела бы… одна…
– Хорошо, – тотчас согласился он и включил мотор. – Съезжу в мастерскую Кристапа, через час вернусь.
Он захлопнул дверь, развернул машину.
Лигита даже не проводила его взглядом. Она медленно пошла через лес, по укрытой острым гравием дороге. Опустив голову, как бы считая шаги. Поворот, еще один. И вдруг, словно рубеж между жизнью и смертью, дорогу преградила тяжелая бетонная стена.
Один ее конец опирался на черную глыбу лабрадорита. На бетоне выстроились кованные из металла буквы:
ЗА ЭТИМИ ВОРОТАМИ СТОНЕТ ЗЕМЛЯ
Но Лигита, казалось, даже не заметила надписи. Она шла, будто притягиваемая незримым магнитом, – вперед, только вперед.
Ноги сами находили ступени, которые вывели ее на огромную лагерную площадь. Точно образы прошлого, из утренней дымки выступили отлитые из бетона гиганты – «Непокоренный», «Униженная», «Клятва», «Рот Фронт», «Солидарность», «Мать».
Она шла Дорогой страданий. Память безошибочно указала ей путь в дальний угол площади, где когда-то стоял детский барак. Сейчас на его месте в обложенной камнем грядке цвел шиповник. За черными колючками забора, на грубой бетонной стене она увидела детский рисунок – домик с вьющимся из трубы дымком.
И тут до ее слуха, как удары собственного сердца, долетели ритмические удары метронома, напоминая о необратимом течении времени.
III
Никогда еще Кристап Аболтынь не ждал с таким нетерпением конца лета. Осень – пора жатвы. После трех месяцев напряженной работы и он хотел увидеть плоды своего труда. Пальцы сводило от нетерпения взяться наконец за серьезное дело, за осуществление его большого замысла. Бумажная война осточертела ему – попробуй во время летних отпусков выследить каждого члена комиссии, с каждым в отдельности согласовать наброски, выклянчить подписи: один живет в санатории и рассматривает нежданное посещение как идеальный повод, чтобы нарушить режим трезвенника, второй объезжает на машине родную республику и как назло соглашается сделать изрядный круг до места, где будет установлен памятник, чтобы лишний раз щегольнуть советом и показать свою эрудицию, третий укрылся на тихой базе рыболовов и связь с Ригой поддерживает только через жену… А заказчики тем временем торопили – деньги на памятник были отпущены в этом году, поэтому нужно было поскорей приобрести камень, заключить договор и получить аванс… Теперь подписи, подтвержденные по всем правилам круглой печатью комиссии, лежали у Кристапа в ящике письменного стола, осталось лишь найти подходящий камень и взяться за молоток.
Но пригодных для скульпторов глыб в Латвии становилось все меньше и меньше. При объединении колхозных полей многие валуны без сожаления были раскалены на кострах и взорваны. Хорошо еще, что профессор, его учитель, регулярно собирал сведения об оставшихся. Этим летом его студенты нашли два великолепных экземпляра, которые, если верить восторженным описаниям, подошли бы для центральных фигур памятника. Сегодня же вечером нужно съездить и убедиться, так ли это на самом деле. Но прежде еще предстояло вместе с Аусмой обойти рижские парки и выбрать фон для персональной выставки – занятие в таком обществе да еще в столь погожий день вдвойне приятное.
С мыслями об Аусме Кристап остановился перед зеркалом. Сам он не заботился о своей внешности и сердито отбивался, когда девушка просила его купить новый костюм или пальто. По правде говоря, сопротивлялся он в основном лишь по привычке, из-за своего норова. Он понимал, что если Аусма согласна появляться в обществе с человеком старше ее на двадцать лет, то он должен быть хотя бы хорошо одет. Аусма, по крайней мере, этого заслуживала, и на сей раз Кристап решил покориться.
Он надел клетчатый пиджак, вместо галстука живописным узлом завязал шелковый шарф. Иронически оглядел себя и усмехнулся: модное одеяние не очень гармонировало с изборожденным морщинами лицом и тронутыми проседью густыми волосами.
Аусма нарядилась как на пикник – полотняные брюки в обтяжку, яркая рубашка, которая должна была подчеркнуть ее принадлежность к миру искусства. На самом же деле она еще только работала над дипломом – иллюстрациями к сборнику стихов.
Прикрыв ладонью глаза от слепящего осеннего солнца, Кристап разглядывал уголок парка Виестурдарз и что-то прикидывал. По сочной ухоженной зелени газона, опоясывающей пруд, к нему неслась Аусма.
– Посмотри отсюда, Кристап! – кричала она, показывая на противоположный берег пруда.
Кристап подошел к газону и улыбнулся:
– Пятьдесят копеек за порчу зеленых насаждений! Такая же кара будет угрожать всем посетителям выставки. Ведь другого подхода к твоему НП нет.
– Зато вход будет бесплатный, – рассмеялась Аусма и спросила, посерьезнев: – Ты действительно решил устроить выставку под открытым небом? А если на весь срок зарядит дождь?
– Будет, по крайней мере, оправдание… Ничто меня так не страшит, как пустой зал.
– Я буду приходить каждый день, – ответила Аусма. – Если у тебя нет возражений.
– Тогда успех обеспечен – не привлекут мои работы, привлечешь ты… – Кристап еще раз осмотрелся. – Как тут разместить скульптуры? Я хочу выставить не больше шести, семи.
– В конце концов ты автор, – пожала плечами Аусма. – Скажи толком: подходит или нет.
– Нет, Аусма, – ответил он. – Пруд не годится. Но разве мало в Риге парков.
Кристап обернулся и энергично зашагал в сторону старых Александровских ворот. Он не сомневался, что Аусма последует за ним и отвезет на своем мотороллере в сад скульптуры при Дворце пионеров.
В этом тихом местечке под стенами старинного замка они застали немало посетителей, которые медленной процессией двигались вдоль барельефов, фигур и постаментов с бюстами, Кристап и Аусма присоединились к шествию.
– Не думай, пожалуйста, что это капризы непризнанного гения, – Кристап сердито тряхнул головой. – Понимаешь, это будет моя первая индивидуальная выставка.
– Может быть, ты объяснишь наконец, чего ты хочешь? – Аусма явно теряла терпение.
– Пока я только знаю, чего не хочу. Я не хочу этой стены, этой ограды, решеток. С таким же успехом все можно было выставить в закрытом помещении.
– Ясно, – Аусма взяла его под руку и повела к выходу.
Наконец поиски Кристапа увенчались успехом. Сработала, конечно, его подспудная тяга к оригинальности. Но Аусма вынуждена была с ним согласиться. Выбор пал на Ботанический сад, где росли на свободе самые причудливые деревья и кусты. Кристап остановился у нового питомника для пальм и обрадованно щелкнул пальцами:
– Вот на этой площадке я поставлю «Лагерную девушку».
– Свою первую скульптуру? – усомнилась Аусма. – Кристап, надо ли?
– Позволь это решать мне.
– Тогда зачем ты позвал меня с собой, если не хочешь выслушать совета, – неожиданно для себя вскинулась Аусма. – Сам сказал, что. «Лагерная девушка» недоработана.
– Совершенно верно. Когда-нибудь непременно вернусь к ней. Но пойми, без этой девушки не было бы и остальных работ! Может, вообще ничего бы не было…
Он ускорил шаг, как бы желая остаться наедине со своими мыслями. С ним это случалось каждый раз, когда разговор задевал прошлое. Вход в него был запрещен даже для Аусмы. Только с Петерисом он позволял себе вспоминать о пережитом ими, и то не часто. Но сегодня она не собиралась мириться с ролью ребенка, которому указали на его место.
– Куда ты понесся? До поезда еще больше часа… Давай обсудим по-человечески, что куда поставить, а потом я довезу тебя до станции.
– Я обещал по дороге зайти к нашему классику, – объяснил Кристап. – Мы поедем вместе.
– Тогда, пожалуй, поиски вашего камня затянутся, – лукаво улыбнулась Аусма.
– Все может быть, – ответил Кристап, и трудно было понять, серьезно он говорит или шутит. Однако следующие его слова не оставляли сомнений: – К митингу обязательно вернемся!
* * *
Кристап вернулся из деревни в отличном расположении духа. Даже разногласия с районными бюрократами не могли омрачить его радость. Камень был превосходный, прямо-таки просился на пьедестал. Будь у Кристапа собственный домик с садом, он бы поставил его на самое видное место и пальцем не тронул – так внушительно выглядела глыба сама по себе. Наверное, разумно было бы возвращаться домой на грузовике вместе с камнем и просить шофера не гнать машину. А он поддался странному беспокойству и вскочил в ночной скорый поезд – не терпелось скорее взяться за работу. А может, он просто соскучился по Аусме?..
Мастерскую в его распоряжение передал профессор Аугуст Бруверис. Сам он давно жил в новом массиве на окраине города, но заглядывал сюда чуть ли не через день – затянулась перевозка неоконченных скульптур. И теперь сад перед домиком наполнился каменными людьми. В мастерской тоже стояло много фигур, главным образом глиняных и поэтому накрытых мокрыми простынями.
Помещение было просторное и высокое. Уютным казался только один угол, где стены сплошь покрывали наброски углем и тушью. В углу стоял диван, накрытый клетчатым пледом. На массивном дубовом столе рядом с двумя переполненными пепельницами – электрический проигрыватель и магнитофон.
Кристап до конца развернул створки похожих на ворота дверей, сбросил куртку, помылся, обулся в старые сандалии. Теперь осталось завести соответствующую настроению музыку – и можно начинать работу. Он перебрал груду пластинок, вынул концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Вытащил из пачки сигарету, сунул в рот, но забыл прикурить. Раскрыл бюст «Лагерной девушки» и оценивающе примерился к своей юношеской работе. Она рождалась долго и мучительно – в квартире матери до сих пор хранится дюжина забракованных им самим вариантов. Вначале никак не удавалось освободиться из силков памяти о живом человеке. Между тем скульптура была задумана как обобщенный символ, а вовсе не надгробие для Гиты, которую Кристап видел перед собой будто живую.
Последний вариант хотя бы выражал идею: человек не должен превращаться в жертвенную овечку, он способен бросить вызов мучителям, испытывая самые тяжкие страдания.
Хлопнула дверь. В мастерскую вошла Аусма. Вынула у него изо рта сигарету, поцеловала кончик носа, зажгла спичку, дала прикурить.
– Я думала, после той утомительной поездки ты будешь спать как сурок и я тебе подам завтрак в постель, – вздохнула она. – Но никак не могла проснуться пораньше.
– Зато заснуть ты можешь в любое время, – ворчал Кристап. – В мои годы такое расточительство непозволительно… Да, спасибо, что приходила поливать, – он кивнул на глиняные фигуры.
– Я аккуратно выполняла все указания главного командования, даже не подходила к телефону. Хотя какая-то дама с типичной женской назойливостью звонила тебе каждый день.
Она сняла трубку. Послышался длинный гудок.
– Работает.
Казалось, Аусма удивлена.
– С тех пор как я поставил себе телефон, ты и полчаса не можешь прожить, не услышав голоса какой-нибудь подружки, – ворчливое настроение не покидало Кристапа.
– Я просто проверяю. Мне только что звякнул Пич и пожаловался, что не может до тебя дозвониться. А ты уже два часа как приехал, – сказала Аусма и стала выкладывать из сумки еду.
– Наверно, хочет напомнить о завтрашнем митинге, – покачал головой Кристап. – Как будто я могу забыть!
– Нет, он говорил, что будет ждать тебя в порту, – Аусма посмотрела на часы. – Или у себя на даче. Хочешь, я вызову такси? – она собралась было снова поднять трубку.
Кристап перехватил ее руку.
– Пусть сам встречает свои делегации, мне некогда… Но почему у тебя сегодня такая праздничная физиономия? – Он потрепал ее по волосам. – Даже новая прическа?
– Для соблазна… Хочу сманить тебя на взморье. Погода на диво!
– Поезжай. Я буду работать.
Аусма бросила взгляд на головку каменной девушки.
– Хочешь что-нибудь поправить?
– Нет, пусть останется как есть. Немного наивно, примитивно. Но это часть моей биографии… Поставь, пожалуйста, кофе. Только завари покрепче, в турецком духе!
Аусма взяла со стола пепельницу и вышла.
У Кристапа вдруг пропало всякое желание думать о выставке. Когда рядом была Аусма, прошлое не занимало его. В ее присутствии его волновало лишь то, что происходило сейчас, сию минуту. И, пожалуй, будущее – воображение все чаще рисовало его вместе с Аусмой. Кристап отодвинул «Лагерную девушку» к стене. Лучше заняться более неотложным делом, подытожить результаты поездки.
Аусма вернулась в купальном костюме. Зачесанные назад волосы, обнажая высокий лоб, свисали на спину «конским хвостом». Она несла на подносе джезве с кофе, бутылку молока, тарелку с бутербродами. Села на диван, разложила еду на табуретке и сообщила:
– Позагораю тут. В заветринке теплее будет.
Кристап кивнул. Другого он и не ожидал.
– Ты сегодня тоже легкомысленно настроен…
Когда до Кристапа наконец дошло, что замечание Аусмы относится к музыке, он расхохотался и с деланным ужасом продекламировал:
– О темпоре, о морес! Чайковского знаешь по джазовым переложениям Рея Конифа, а шедевры литературы – по фильмам! Кой черт попутал меня связаться с тобой! Можешь ты мне это объяснить?
– Я хорошая кухарка! – невозмутимо отпарировала Аусма.
– Так просто меня не взять! Натощак даже лучше работается.
– Хорошо, будем считать, что творчеству способствует пустой желудок.
Это заявление не помешало Аусме проглотить два бутерброда и выпить полбутылки молока. Лишь после этого она приколола к стене лист бумаги, взяла уголек и быстрыми привычными штрихами начала набрасывать эскиз. На листе возникал Кристап. Его лицо на портрете выглядело моложе, одухотворенней и даже мужественней, чем в жизни. Аусма отнюдь не обладала талантом лакировщицы, скорее всего, то было свидетельство ее чувств.
– Прекрати! Терпеть не могу, когда меня рисуют, – сказал Кристап.
– Знаю, но мне заказали плакат для твоей выставки.
Кристап даже привстал от удивления. Взглянул на рисунок, недовольно скривился.
– Не хватает только розовых крылышек и нимба над головой. – Он отхлебнул кофе и еще больше помрачнел: – Опять пересластила.
– Социалистический реализм с уклоном в героическую романтизацию, – не осталась в долгу Аусма. – Словом, ярко выраженный дружеский шарж.
Тишину разорвал телефонный звонок.
– Не дают покоя, – нахмурился Кристап.
– Ответить?
– Не надо!
– А если что-нибудь важное?
– На собрания меня давно уже не зовут. Отучил, – усмехнулся Кристап.
– А вдруг близкий человек звонит. Почему ты этого не допускаешь?
– Близкий человек не звонит по телефону. Он приходит.
Кристап пристально посмотрел на Аусму. Затем, точно опасаясь, что выдал себя с головой, быстро отвернулся, вытащил из портфеля кучу фотографий, рассыпал их по полу, сел перед ними, как гадалка перед картами, и ногой принялся расталкивать их по кучкам. На всех фотографиях был изображен один и тот же изгиб леса, только снятый в разных ракурсах с различных расстояний. Кристап отобрал несколько и отложил в сторону.
– Ну! Чего молчишь? – не выдержала наконец Аусма.
– Думаю.
– Столько ездил и ничего не надумал?
– Мелиораторы именно тут хотят провести свой канал. – Кристап ткнул носком сандалии в один из фотоснимков. – А куда в таком случае денутся эти вот дубы? – он поднял другой снимок. – Без дубов на заднем плане, сама понимаешь…
– А что говорят в колхозе?
– Председатель – старый солдат. Он за меня горой. Но уломать районное начальство не так-то просто. Я говорю им – памятник латышским стрелкам! Они в ответ машут планом осушения районных земель… Ничего, натравлю на них Общество по охране природы. Сегодня же позвоню.
В радостном возбуждении Кристап сдвинул снимки в кучу и бросил в угол.
– Если бы ты видела, как нам повезло с этим камнем! Руки чешутся. Ну а как твоя художественная выкройка? Второй вариант готов?
– Ты еще только обдумываешь, как будет выглядеть твой очередной монстр, а у меня уже готово полдюжины маленьких кристапчиков, – смеялась Аусма и шагнула в сторону.
На этот раз Кристап был нарисован в профиль с неизменной сигаретой во рту.
– Типичная рождественская открытка, аж плакать хочется от умиления, – проворчал Кристап. – Нет уж, убери мою рожу поскорей. Это тебе не цирковая реклама.
Аусма молча сняла эскиз со стены, свернула его в трубку. На глазах у нее были слезы.
– Вот возьмусь когда-нибудь за твой портрет, тогда будешь знать, – не унимался Кристап. Вдруг он заметил, что Аусма огорчена не на шутку, и совсем другим голосом добавил: – Не сердись.
– Ты действительно собираешься писать мой портрет? – затаив дыхание переспросила Аусма.
Кристапу не оставалось ничего другого, как осуществить нечаянно сорвавшуюся с языка угрозу, которая неожиданно прозвучала как обещание.
– Сядь! – приказал он и прикрепил лист бумаги к штативу.
Энергичными штрихами он набросал очертания головы. Волосы и брови. И тут заметил, что в глазах Аусмы – они больше не прятались в тени накрашенных ресниц – появилось необычное выражение, лихорадочное, полное ожидания, чуть ли не гипнотического напряжения. Ладно, отложим пока глаза… Но и с губами что-то не ладилось – бог знает почему они вдруг показались более полными и чувственными, чем обычно.
– Как только покажется, что я верно схватил какую-нибудь черту, у тебя тут же меняется выражение, – посетовал Кристап. – О чем ты думаешь?
– О нас обоих.
– Перестань!.. Лучше расскажи что-нибудь. Я должен знать, что у тебя там на уме.
– Хочешь наконец познакомиться? – строго спросила Аусма. – А тебе никогда не приходило в голову, что мне тоже хочется больше знать о тебе?
– Очень хорошо! – крикнул Кристап. – Не убирай эти гневные морщинки.
Аусма безнадежно махнула рукой.
– Ты помнишь, как мы познакомились? Я собиралась написать о тебе статью в молодежную газету. Я ее обдумала и по дороге к тебе в общих чертах уже сочинила: одаренный самоучка, подшефный известного скульптора, первые неудачи и успехи, поиски собственного почерка, учеба в Академии художеств, дипломная работа… Не хватало лишь кое-каких дат и конкретных сведений. И тогда я увидела тебя – ты был старше, чем я представляла, и, прошу не обижаться, интеллигентнее. Рухнула вся заранее набросанная схема. Вдруг захотелось написать что-то глубоко психологическое, проникновенное. Но ты категорически отказывался отвечать на вопросы. Почему, Кристап, почему ты никогда не рассказываешь о себе?
– Я поклялся, что никогда в жизни не буду надоедать другим со своим прошлым. По крайней мере до пенсии…
– Тебе пришлось много страдать?
– Страдать… – Кристап пожал плечами. – Скажем лучше – моя жизнь никогда не была особенно гладкой. Только со временем мои потери обратились в приобретения… Но тебе этого не понять. Оккупацию и послевоенные годы ты знаешь только по рассказам, так сказать, вовремя родилась.
– И поэтому я не имею права знать? – вызывающе спросила Аусма. – Ну хорошо, не рассказывай о лагере. А как ты стал скульптором?
– Это тоже длинная история, – уклончиво сказал Кристап и, к своему удивлению, почувствовал, что не может больше противиться искушению и должен после долгих лет молчания наконец выговориться.
* * *
Темная осенняя ночь. Моросит дождь.
В концентрационном лагере Саласпилс не горит ни один прожектор, очертания бараков лишь слабо угадываются во мраке.
Но неподвижность темноты обманчива. Она тревожна, насыщена множеством звуков: стучат кованые каблуки охранников, деревянные башмаки заключенных, раздается хриплая ругань, ревут моторы.
Какие-то тени, согнувшиеся под тяжестью ноши, бегут вдоль колючей проволоки, грузят в машины архивы лагерной администрации, узлы с награбленным добром. Через ворота, к последнему грузовику гонят партию заключенных, заталкивают в кузов.
Погрузка окончена. Вспыхивают фары. Свет выхватывает из темноты сторожевые вышки и, скользнув по ним, уплывает в сторону. Лагерь погружается в темноту.
Колонна набирает скорость.
Но, отъехав немного, она вынуждена остановиться: по шоссе в сторону Риги непрерывным потоком откатываются части отступающего вермахта.
От последнего грузовика, точно подброшенный неожиданным толчком тормозов, отделяется темный силуэт, перебегает дорогу, скрывается в сосняке.
– Стой!
За окриком следует автоматная очередь.
Беглец вытаскивает спрятанный за пазухой револьвер, но не отстреливается. Дорога каждая секунда.
Фашисты тоже дорожат временем. Безумие тратить его на преследование какого-то висельника, когда нужно самим спасать свою шкуру. Заметив просвет в потоке мотоциклов и бронемашин, начальник колонны приказывает продолжить путь.
Беглец достиг заброшенных каменоломен и осторожно пробирается вперед. Это Кристап. Ему нет еще и двадцати. На нем рваное пальто с лагерными нашивками.
Вдали слышится канонада, где-то стрекочет автомат. Затем наступает глубокая тишина. Поминутно оглядываясь, Кристап крадется между глыбами камня. С каждым шагом к нему возвращается уверенность. Никто за ним не гонится. Наконец он выпрямляется и что есть духу бежит вперед.
В эту ночь рижские улицы залиты светом – пылают взорванные здания, горят бесчисленные костры, на которых шуцманы жгут папки, кипы документов, свертки и пакеты, время от времени поливая их бензином. В тени домов ежеминутно вонзаются яркие снопы автомобильных фар. Никто уже не соблюдает правила затемнения – лишь бы успеть: совсем рядом гремит тяжелая артиллерия Советской Армии.
Но Кристап должен быть вдвойне осторожным. Поймают – расстреляют на месте. Особенно здесь, в пригороде, в рабочем районе, вблизи от гетто. Скорей бы добраться до центра, к родителям.
Внезапно его настигает слепящий свет. Это колонна грузовиков, в которых немецкие летчики эвакуируют оборудование военного аэродрома. Кажется, нет конца надвигающейся лавине огней.
Он припадает к дверям какого-то здания, но это нисколько его не спасает – видна каждая заплата на непомерно длинном, болтающемся пальто, каждая морщинка на исхудалом, обросшем щетиной лице.
Кристап еще теснее прижимается к дверям, и они с мерзким скрипом, как бы нехотя подаются. Он успевает заметить лестницу, ведущую наверх, затем все поглощает темнота.
Второй этаж. Он открывает дверь квартиры, ощупью добирается до окна, поднимает маскировочную штору, и в луче фар, который падает с улицы, в комнате загораются желтые звезды. Не сразу до него доходит, что это не галлюцинация. Желтые звезды Давида горят на одежде, разбросанной по всей комнате. Груды тряпья и узлов свидетельствуют о том, что квартира брошена в чрезвычайной поспешности.
Мало-помалу его глаза привыкают к полумраку. В комнате шесть сдвинутых вплотную кроватей, два стула и стол, заваленный книгами и альбомами. Сверху лежат книги на голландском и французском языках, ниже на словацком и немецком. И только в самом низу Кристап замечает рижские издания: «Как закалялась сталь», выпущенную в 1940 году, сочинения Горького и избранные стихи Маяковского. Короткая и потрясающая хроника рядовой комнаты еврейского гетто.
Столь же трагичны семейные альбомы, свезенные сюда из разных стран Европы, особенно младенцы, которые сняты голышом в классической для младенцев всего мира позе – лежащими на животе. Они так похожи друг на друга, что в глазах у Кристапа детские тельца сливаются в пляшущий круг. Вдруг раздается пулеметная очередь – и дети, словно подкошенные, исчезают во мраке.
Кристап высовывается в окно. Красные огоньки удаляющейся автоколонны гаснут в ночи. Затихают выхлопы натужно воющих моторов…
И вот Кристап дома. Он сидит в столовой, знакомая с детских лет обстановка почти не изменилась. Только там, где полагалось бы красоваться безделушкам – на буфете из красного дерева, в застекленной горке, на столике торшера, – пусто. Темные четырехугольники на выцветших обоях молча рассказывают о том, что в последние годы хозяева беспрестанно распродавали накопленное за долгую жизнь добро.
Зато стол, за который его усадили, накрыт с необычайной для оккупационного времени роскошью. Видно, мать выложила все содержимое кладовки. Она сидит, сложив руки на коленях, не в силах оторвать от Кристапа исполненного нежности взгляда.
– Ешь, сынок, ешь! – поторапливает она. – Ты ведь знаешь, завтрак нужно съесть самому, обед разделить с другом, ужин…
– Помню, мама, – перебивает ее Кристап и устало улыбается. – Но для меня это и ужин и завтрак… Лягу на боковую и просплю не меньше трех суток.
– Только прежде вымоешься. Твое жуткое пальто и белье я сунула в печку. Они выглядели так, будто, ты не менял их целую вечность.
Кристап поднимает глаза на мать и понимает, что она не имеет ни малейшего представления о концлагере.
– Я сутки прятался в каменоломнях…
– Нет, молчи, – она проводит ладонью по руке сына. – Ты, наверное, все эти годы тяжко болел. Ни разу не попросил, чтобы тебе прислали что-нибудь из еды, только одни лекарства. Вначале отец пытался по твоим заказам поставить диагноз, а потом сказал, что у тебя, очевидно, все хворости, все болезни, какие описаны в медицинской энциклопедии Платэна.
– Лекарства нужны были для лагерной больницы, – коротко объясняет Кристап.
– Чужим людям?.. – Мать не верит своим ушам. – А отец, чтобы достать эти дорогие медикаменты, продал любимую коллекцию фарфора.
– Да, – спохватывается Кристап, – где он так поздно пропадает? В больнице?
– Твой отец больше не придет. Никогда! – с какой-то странной торжественностью произносит мать. Но горе прерывает ее голос. – Я даже не знаю, где он похоронен, – шепчет она и, уронив голову на стол, начинает безудержно всхлипывать. – Две недели тому назад его и еще кого-то из больницы мобилизовали и повезли в Бикерниекские сосны. Вечером он явился домой совсем больной. Целый день их заставили выкапывать и сжигать трупы. Наутро он опять уехал – и больше я его не видела. Только позавчера пришел один знакомый фельдшер и рассказал, что его расстреляли на краю той самой ямы. – Рыдания заглушают ее речь, понять ее становится почти невозможно. – Он эсэсовцам сказал, что врачи – не могильщики… Покрывать их преступления… Конечно, много ужасного наговорил… Разве я твоего отца не знаю… О нас он в тот час не подумал… Как теперь будем жить?
Кристап не знает, он даже не в состоянии успокоить мать. Смертельная усталость валит его с ног, он еле успевает дотащиться до дивана. Когда мать приносит одеяло, Кристап уже крепко спит. Но сон его чуток. Просыпается он от первого прикосновения.
– Кристап… Поди сюда, посмотри! – зовет мать.
Он открывает окно и выглядывает наружу – по улице приближаются два красноармейца. Это связисты с катушками проводов на спине.
В переулке мелькает еще несколько советских солдат.
– Когда они в сорок первом году уходили, у них какие-то другие шапки были, – возбужденно говорит мать. – Как ты думаешь, они возьмут меня на работу в больницу? В первую мировую войну, перед тем как встретила твоего отца, я работала сестрой милосердия…
– А Гиту угнали в Германию, – еле слышно шепчет Кристап.
Он подходит к роялю, поднимает крышку и долго смотрит на черно-белые клавиши.
Кабинет районного военкома. Посредине в виде буквы «Т» стоит стол, накрытый зеленым сукном, за ним огромный сейф, вдоль стен, украшенных портретами полководцев, лозунгами и плакатами, поставлены стулья. На отрывном календаре дата. 11 ноября 1944 года.
Военком, рано поседевший человек в полковничьих погонах, тучен, но настолько подвижен, что ни минуты не может усидеть за письменным столом. Разговаривая, он беспрерывно расхаживает по комнате, словно высматривает место, откуда лучше всего командовать боем.
Кристап стоит у дверей. Его синий довоенного покроя костюм сильно жмет в плечах. Как-никак и в лагере парень продолжал расти.
– Извините, но в вашем распоряжении ровно десять минут, – говорит полковник, жестом приглашая Кристапа садиться. – Но мы, кажется, вас не вызывали?
– Прошу выслушать меня по личному делу, – говорит Кристап.
– Ваше письменное заявление я прочел и принял к сведению. – Полковник ходит по кабинету, заставляя Кристапа все время поворачивать вслед за ним голову.
– Значит, вы верите, что обязанности ордонанта при лагерном коменданте я выполнял по заданию подпольной группы? – В голосе Кристапа появляется надежда.
– Послушайте, молодой человек, паспорт вам выдали, прописаться в Риге разрешили, продовольственные карточки вы получили. Какие у меня основания вам не верить?
