Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Партизаны ушли на запад, за фронтом. Олега с собой не взяли. Но все школьные годы мальчик мечтал о том, как он наденет форму и приколет медаль, которой его наградили за участие в освобождении Крыма.
Ленточка этой медали теперь украшала его китель и, казалось, подтверждала решение командира: «Правильно поступаешь, Олег Закубенко! Сегодня корабль должен стоять в проливе».
Вдруг ему стало радостно и легко.
Надев плащ, капитан-лейтенант открыл дверь. Навстречу шел старший лейтенант Перов. Непривычно официальным тоном он доложил:
– Товарищ командир, чрезвычайное происшествие! Прошу срочно в штурманскую рубку!
III
Старший лейтенант Алексей Перов решил идти к командиру, чтоб доложить о случившемся и просить у него совета, только после нелегкой внутренней борьбы. Всю свою жизнь он, казалось, ждал этой возможности – самостоятельно действовать. Наконец такая возможность появилась, и тут он вдруг понял, что дисциплина важней ребяческой жажды отличиться.
Неужели это понимание пришло столь внезапно? Вероятно, нет. Оно крепло мало-помалу, начиная с того торжественного дня, когда на плечи Перова вместе со звездочками лейтенанта легла ответственность за поведение и действия матросов. Он не боялся этой ответственности и все же сознавал, что новые права в первую очередь обязывают его самого соблюдать дисциплину. Иначе он не сможет воспитывать подчиненных и ему придется признаться себе, что он выбрал неверный жизненный путь.
Моряком Алексей стал по настоянию отца, полковника, который с 1947 года жил и служил в Витебске. Город отцу не нравился. Служба в провинциальном гарнизоне – и того меньше, однако от ухода на пенсию Георгий Перов, уже совсем седой, упрямо отказывался. Ему хотелось подольше оставаться в строю. В свое время он сделал быструю карьеру. За четыре года войны младший лейтенант превратился в подполковника. Все хвалили его за смелость, за распорядительность. Теперь на повышение он уже не рассчитывал. Беда была в том, что Перову-старшему не хватало образования. За его плечами было всего семь классов.
Зато его сыновья должны были непременно достигнуть той вершины, на которую сам полковник так и не сумел подняться. Старший категорически отказался: он увлекался художественной литературой, историей, философией и о военном училище и слышать не хотел. Вот что значит доверять воспитание матери!.. Младшего отец ни о чем не расспрашивал, взял и послал в суворовское училище в Ташкент.
Как ни странно, Алеша не скучал по дому. Ему нравился красивый южный город, нравилось по воскресеньям разгуливать в форме по цветущим паркам, ловя на себе завистливые взгляды мальчишек.
Угнетало его другое – он не мог ни минуты побыть наедине с собой. Нет, ему нечего было скрывать от товарищей или воспитателей. Просто необходимо было время от времени чувствовать, что он сам себе хозяин: может не спать, когда другие спят, повернуться налево, когда остальные поворачиваются направо, читать книгу, когда все отправляются на занятия по физкультуре, или же наоборот. Но и такая крохотная свобода была для него запретной: надо было спать в общем помещении, раздеваться и мыться в общей бане, вставать по общей команде и в предписанное время вместе с другими ложиться отдыхать. И самое страшное – он не видел никакого выхода. За суворовским последовало военное училище, затем служба в части, где также все идет по регламенту. Даже теперь, когда Алексей Перов стал старшим лейтенантом и помощником командира катера, ему приходится жить в одной каюте с механиком. Мало того, в своем собственном доме он постоянно должен быть готов к тому, что в середине ночи его может разбудить посыльный и придется нестись в бухту.
В молодости эта зависимость от чужой воли душила инициативу Перова. Чего он только не делал, чтобы доказать: он – человек со своей индивидуальностью. В суворовском ему казалось, что этому помогут успехи в спорте. Когда в беге на 800 метров Перову удалось вырваться вперед и лететь к финишу в гордом одиночестве, сердце его ликовало. Если во время футбольного матча он забивал решающий мяч и восторженные товарищи бросались на шею, ему казалось, что он совершил подвиг. Постепенно спорт превратился в серьезное увлечение. Правда, Перова критиковали за склонность к индивидуализму, но в команде он был центральным нападающим и лучшим игроком. В прошлом году ему предложили даже должность на берегу, чтобы он мог регулярно тренироваться. Но Перов отказался. На это были свои причины.
Морские просторы всегда побуждают к размышлениям. В долгие часы спокойной вахты, глядя на однообразно шумящую воду, Перов спрашивал себя: почему он завидует брату? Потому ли, что он один из руководящих партийных работников республики? Конечно, нет. Вероятно, тут дело в том, что он достиг чего хотел, осуществил свои мечты и живет, работает с максимальной нагрузкой и чувствует, что находится на месте. Выполнять работу как можно лучше – это во власти каждого. Значит, и во власти его, Алексея Перова. Он отдавал все силы воспитанию команды, стремился, чтобы корабль стал отличным.
Все как будто шло хорошо, задуманное было близко. И вдруг случай со старшим матросом Крутилиным перечеркнул все эти надежды.
Узнав, что в конце месяца он будет демобилизован, Виктор Крутилин, любимец всей команды, принялся энергично собираться в дорогу. Он попросил разрешения купить в городе чемодан, но вернулся с пустыми руками, пьяный. И надо же, чтоб это случилось именно в тот момент, когда на катер прибыла для проверки комиссия из штаба округа.
Сегодня они несли вахту в одной смене. Перов взглянул на Крутилина, который, казалось, клевал носом у радиолокатора. На экран нужно было смотреть через муфту, края которой были обиты мягкой резиной, как очки мотоциклиста. Почему-то Перов никак не мог избавиться от подозрения, что, прислонив голову к муфте, матрос просто-напросто спит. Перов упрекнул себя в несправедливости – один проступок еще не дает права не доверять человеку. И все же он решил проверить свои внезапные подозрения – стоит ли рисковать?
Он сделал шаг в сторону Крутилина. В тот же миг Крутилин выпрямился и взглянул на Перова.
– Товарищ старший лейтенант, может, вы сами посмотрите? Гляжу-гляжу – никак не пойму. То ли есть, то ли нет…
– Что вы тут мямлите? – недовольно поморщился Перов. – Докладывайте ясно и четко, как подобает военному моряку!
Крутилин доложил:
– На севере, в секторе ноль пять градусов, на расстоянии около четырех миль наблюдается объект. Видимость плохая.
Старший лейтенант склонился над локатором. В первый момент он ничего не увидел. Луч медленно скользил по чистому полю, не встречая на своем пути ни малейшего препятствия. Он отрегулировал яркость и еще раз посмотрел на указанный матросом сектор. Действительно, там что-то вспыхнуло, словно крохотная опрокинутая запятая. На следующем круге стрела ничего не показала. А потом снова обозначилась запятая. Ясно, что это было не судно. Но что? Может, лодка, которая вздымалась и проваливалась на волне? А может, радиолокационные помехи?
Первое предположение казалось наименее вероятным – кто мог на лодке выйти в море в такую погоду. Объявить тревогу и выловить курам на смех пустую бочку из-под селедки – нет, это безумие. Но если под прикрытием волн к берегу или в сторону моря действительно крадутся нарушители? Ведь это исключительная возможность показать, на что способна команда. Перов не мог забыть происшествия с Крутилиным.
Сойдя вниз, старший лейтенант на мгновение задержался у дверей своей каюты. Оттуда доносились голоса. Все ясно: у механика сидит начальник поста технического наблюдения, возвращающийся на остров из служебной командировки. Может, их тоже позвать к локатору? Варшавский хорошо знает аппаратуру.
Перов махнул рукой – для механика это ведь первый рейс, а у начальника поста Игоря Варшавского довольно своих забот.
IV
У старшего лейтенанта Игоря Варшавского стряслось большое горе. Ему было просто необходимо разделить его с товарищем. Обычно Варшавский курил мало, затягивался сладким дымком сигареты после сытной еды или отгонял никотином сон на длинном ночном дежурстве. Но сейчас он курил одну папиросу за другой, точно надеялся унять табаком душевную боль. На катере Варшавский был пассажиром. Давно вошедшее в кровь правило не курить там, где спят, тяготило его. И поэтому Варшавский то и дело предлагал хозяину каюты:
– Ну давай закури, друг! – И подвигал свой портсигар Антону Лудзану. – Поговорим о жизни.
У механика слипались глаза.
– Сам знаешь, не курю!
По-русски Лудзан говорил почти без акцента.
– Значит, осуждаешь! – Варшавский грустно покачал головой. – Да, теперь все перестанут меня уважать.
– Отчего же? – пытался утешить его механик. Лейтенантские погоны на нем были еще совсем новенькие. – Кури на здоровье! Ты тут гость, так сказать, пассажир. Кто тебе может отказать в удовольствии?
– Удовольствие, – недобро усмехнулся Варшавский. Он щелкнул зажигалкой, но так и не прикурил и грустно поглядел на собеседника. – Человек в отчаянии, готов прыгнуть через борт, а ты рассуждаешь об удовольствии… Понимаешь, она меня все лето упрекала: «Я-де тут задыхаюсь, не могу больше этого вынести. Я должна, мол, видеть людей». Наконец получаю командировку в город. Так что ты думаешь? Наташа отказывается ехать вместе. Чувствует себя нездоровой…
– Да, – глубокомысленно проговорил механик. – И теперь ты волнуешься, может быть, серьезно заболела? Когда моя Анфиса не пишет целую неделю, я тоже…
– Смеешься ты надо мной, что ли? – Варшавский с таким гневом стукнул кулаком по столу, что окурки вылетели из переполненной до краев пепельницы. Но он тут же овладел собой. – Хотя ты ведь действительно в наших краях человек новый и ничего не знаешь. Так слушай, как все было на самом деле, и не верь никаким сплетням… Пицунду ты, вероятно, знаешь, да? Можешь мне поверить, это рай на земле. Самое теплое местечко на всем Кавказе. Море бархатное, в дюнах сосновый бор. И столовая птицефермы, где можно заказать запеченных в тесте цыплят и запивать их сухим винцом. Я был на седьмом небе, когда прошлой осенью мне предоставили туда путевку. «Пусть съездит туда этот дикарь, – улыбнулся начальник политотдела, – иначе совсем зарастет мхом на своем острове». Вот это был отпуск так отпуск, я тебе скажу!.. Там я и познакомился с Наташей! Ну что тебе о ней сказать? Я не знаю твоей жены, не обижайся, но ты наверняка тоже в нее влюбился бы! Когда впервые увидел ее – она выходила из моря – у меня дыхание перехватило. Проходя мимо, она глянула на меня – сердце замерло. Глаза голубые, теплые и улыбающиеся. Погоди, погоди, я сейчас тебе покажу ее фотографию!..
Старший лейтенант Варшавский вытащил бумажник, бережно вынул небольшой выгоревший снимок, завернутый в целлофан. Девушка действительно была хороша. Совсем молоденькая, она с детской улыбкой смотрела в объектив.
Спрятав фотографию, Варшавский продолжал:
– Она загорала совсем рядом. Эх, как мне хотелось заговорить с ней, познакомиться! Есть же пошляки, которые в таких случаях не теряются… Но я просто не знал, что сказать. Казалось, к такой девушке нельзя обратиться с обычными глупостями, спросить о прогнозе погоды или о меню в санатории, а затем, выяснив, откуда она приехала, тут же договориться о свидании и сходить вечером на танцы в турбазу. И в то же время я сознавал, что век себе не прощу, если упущу такую возможность. Чтобы выжать из высохших мозгов хоть какую-нибудь примитивную идейку, я открыл портсигар, засунул в рот папиросу. И тут же подвернулась под руку заветная ниточка.
«Вы не возражаете, что я курю?» – спросил я, готовый надавать себе пощечин за эту неумелую попытку корчить из себя франта. Как будто на пляже не хватало свежего воздуха!
Она весело рассмеялась, лениво повернулась в мою сторону и протянула руку.
«Вы могли бы угостить и меня, – голос был низкий, грудной… – Разумеется, если вы не считаете это признаком развращенности, – добавила она. – Между прочим, меня зовут Наташа, а курить я научилась, когда готовилась к выпускным экзаменам. Помогало бороться со сном – я кончала работу только в десять вечера, а потом готовилась». – «Знаю, знаю, – поспешил я согласиться. – Для меня курево тоже единственное спасение, когда ночью приходится одному стоять на командирском мостике».
Наташа оглядела меня с головы до ног. А у меня мурашки пробежали по спине: показалось, что она тут же поймает меня на этой мелкой лжи. Я плавал только в курсантские годы и тогда еще не курил.
«Моряк, а ни одной татуировки, – наконец промолвила она. – Поздравляю! В книгах морские волки всегда носят на груди якоря и голых русалок. – Наташа устроилась поудобней и, дружелюбно поглядев на меня, сказала: – Расскажите что-нибудь интересное. Мне очень нравится слушать о чужих городах и народах. Может быть, это нечестно, но в библиотеке, где я работаю, новые книги о путешествиях я прежде прочитываю сама».
Что мне было делать? Сказать правду, разочаровать ее? Я был уверен, что тогда нить разговора оборвется и я никогда с ней больше не сумею заговорить. Я начал вспоминать рассказы друзей о визитах дружбы в Англию и в Швецию, о сложных маневрах на незнакомых фарватерах, о штормах и веселых приключениях в чужих портах. Понемногу я вошел в роль, изображая попеременно то штурмана с крейсера «Свердлов», то командира поста на атомной подводной лодке, то командира торпедного катера. Я бросал якоря у берегов Англии, проводил недели в полярных льдах Арктики, со скоростью пятидесяти миль гнался за нарушителями границы. Незаметно наступил вечер, я надел морскую форму, которая как бы подтверждала правдивость моих рассказов. Я чувствовал, что лечу, как корабль на подводных крыльях, и, осмелев от доброжелательного внимания Наташи, предложил поужинать в самом роскошном ресторане Гагры.
Так началась наша дружба. Работая в библиотеке, Наташа была начитанна, умела не только слушать, но и интересно рассказывать. Я был вдвойне счастлив. Теперь уже мне не надо было ничего придумывать, красоваться, как петуху в чужих перьях. Но признаться во лжи первого дня у меня не хватало храбрости. Казалось бы, это мелочь в сравнении с нашими разговорами об искусстве, музыке, о романтике, о жизни, о будущем, которое мы уже не представляли себе друг без друга. Мы не расставались целыми днями, вместе ходили на пляж и в кино, на концерты и на танцы, вместе ездили на озеро Рица, в Сухуми и другие традиционные места посещений. В автобусе мы всегда сидели рядом, и я был счастлив, когда наши руки неожиданно соприкасались или когда на крутом повороте я мог поддержать ее. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но мы впервые поцеловались только на станции, когда поезд увозил Наташу в Саратов к родителям. Вернувшись в санаторий, я сразу написал ей длинное письмо, где наконец признался в своей безграничной любви. И она мне ответила!
Мы переписывались всю зиму. Весной Наташа сообщила, что приедет ко мне в гости, хочет побывать на Рижском взморье. Я был страшно рад и в то же время убит – ведь бесстрашный «морской волк» окажется жалким начальником поста. Надо было сказать правду прежде, чем она сама ее узнает. Я попросил внеочередной отпуск «по семейным обстоятельствам» и полетел в Саратов. Не щадя себя, я честно рассказал, что и как. Наташа не рассердилась. Оказывается, она и без меня знала, что я сухопутный моряк, иначе не стала бы со мной дружить. Ей, мол, не улыбается муж, который лишь раз в месяц заглядывает домой… Через неделю я привез на остров молодую и красивую жену.
Варшавский умолк. Молчал и механик. Он не знал, что следует говорить в таких случаях и почему старший лейтенант решил рассказать ему, совсем чужому человеку, историю своей женитьбы. Он ведь совсем не был похож на болтуна.
Лудзан неловко шевельнулся: с каким наслаждением он бы теперь прилег, чтобы перед сном хоть в мыслях погостить у жены в Ленинграде. Как хорошо, что Анфиса не возражала против его морской службы! Завтра же надо будет написать ей, что после Нового года освободится двухкомнатная квартира и она сможет тут же начать работать в портовой больнице… Но Варшавский прервал течение его мыслей.
– Прошел медовый месяц, – тусклым голосом проговорил старший лейтенант. – Нужно было начинать жить. Поверь мне, что я в Саратове не приукрашивал условия на моем острове, скорее, наоборот. Поэтому я не ожидал, что Наташа воспримет все так трагически. Конечно, нет общества, нет развлечений. Но разве все так уж плохо? По вечерам электричество, слушай радио или смотри телевизор. А днем?
«Игорь, мне скучно, – жаловалась она. – У тебя своя работа, ты целый день на людях. А мне что делать? Смотрю на телефон на стене – и некому позвонить. Носи свои бумаги домой и работай здесь. Мне хоть не будет так одиноко…»
Но разве я имел на это право? Сам знаешь, какова наша служба. И мне нигде не было покоя. На посту, когда выпадал свободный час, меня одолевали мысли о Наташе: сидит, мол, дома одна – и я спешил к ней. Дома же волновался – мало ли что может произойти на службе. Я стал нервный, сердился на себя, на Наташу. Взрослый человек – не грудной ребенок, с которым нужно нянчиться. Почему бы ей не использовать свободное время для учебы?
Наташе эта идея понравилась. Она окончила техникум. Как будто появилась возможность поступить в университет. Ожидая ответа из Ленинграда, она усердно готовилась к вступительным экзаменам. Мы снова были счастливы. Но тут пришло письмо с заочного отделения. «…Не можем вас принять, так как у вас нет справки с места работы», – писал какой-то бюрократ. Вот вам, выкусите! Четыре дня подряд рыдала. Я, мол, погубил ее молодость и заманил сюда. Вспомнила давно отпущенный мне грех – мои россказни о приключениях и загранплаваниях. Наконец мне это надоело. Я хлопнул дверью и пошел спать в кабинет.
Наутро гляжу: моя Наташа надела брюки и как ни в чем не бывало играет с матросами в футбол. Стоит в воротах, веселая, озорная, и покрикивает на защитников. «Ну вот и слава богу», – обрадовался я. За обедом похвалил ее стряпню, деликатно намекнул, что, дескать, неплохо было бы, если бы Наташа взяла в свои руки нашу маленькую библиотечку.
«И не подумаю! – крикнула она мне в ответ. – Я официально признана бездельницей и буду жить, как подобает настоящему тунеядцу».
Я попробовал ее переубедить и так и сяк – не выходит. По утрам она вставала не раньше одиннадцати. Потом гоняла с матросами мяч, читала романы, а по вечерам наряжалась и отправлялась играть в домино или смотреть картину. Прошло время, и я снова попытался поговорить с ней: «Единственная женщина на острове, к тому же еще и жена начальника – разве так можно себя вести! Ничего не делаешь, со всеми матросами на «ты»!»
Наташа за словом в карман не полезла:
«Чего же ты хочешь? Чтоб я кричала: будьте так добры, пожалуйста, пасуйте мне мяч? И они чтоб тоже так говорили? Это же неестественно!»
К сожалению, ее веселье было только короткой вспышкой. Через неделю снова повесила нос.
«Ты был прав, – пожаловалась она, – твои матросы действительно считают меня только женой начальника. Ни одного дня больше не останусь на этом проклятом острове».
Что я мог ей сказать? У меня здесь свои обязанности. Нелепо требовать, чтобы молодая женщина вдруг сделала целью своей жизни мелкие заботы по хозяйству, выращивала кроликов и кур, заготовляла грибы и варенье для близких и дальних родственников и находила в этом удовольствие. Разумеется, при сильном желании можно было бы и на острове найти для себя занятие. Но попробуй предложить человеку писать картины или стихи, если его к этому не тянет?!
Как-то я упрекнул ее:
«А что, если б мы находились на полярной станции, где ночь длится шесть месяцев и снежные бураны не позволяют высунуть носа наружу? Там ведь тоже живут женщины. Работают – и счастливы?..» – «Я не трудностей боюсь, – ответила Наташа. – В том-то и несчастье, что здесь нет никакой борьбы. А сама с собой я бороться не умею».
В ее голосе звучало неподдельное отчаяние. Поэтому я чувствовал себя просто счастливцем, когда получил радиограмму, что нужно ехать в город в командировку. Повеселимся вместе, забудем все обиды, и наша семейная жизнь пойдет по-новому. Со всех ног бросился я к Наташе, чтобы сообщить ей радостную весть, но она не проявила к ней никакого интереса.
«Поезжай, – сказала она. – И привези себе новые пластинки». Я все еще ничего не понимал. «А ты?» – «Мне нездоровится». Меня одолевали дурные предчувствия. «А если говорить правду?» – «А по правде говоря, дело в том, что я больше не в силах лгать. Ни тебе, ни самой себе… Мне нужно уехать, иначе я погибну. Через неделю, когда я уберу квартиру и постираю все белье, я отправлюсь в Саратов…» – Варшавский вскочил на ноги, схватил механика за лацкан пиджака и притянул к себе. – Признайся честно! – прошептал он. – Тебе тоже кажется, что я тряпка, не сумевший своей любовью удержать жену?..
Не дождавшись ответа, он внезапно отпустил Лудзана и неестественно спокойным голосом объявил:
– Последний акт трагикомедии будет показан завтра на берегу. Но прежде и зрители, и исполнители должны хорошенько выспаться.
Щелкнул выключатель, и каюта погрузилась в темноту. Лудзан чувствовал, что Варшавскому необходим совет, утешение, но дать их не мог. Антон пробовал представить, как поступил бы он сам на месте Варшавского. Он стал думать о своей жене, и перед ним снова прошла в мельчайших подробностях вся их совместная жизнь. Когда Антона призвали на военную службу, он сразу попал во флотский оркестр. Они выступали чуть ли не каждый вечер: то на танцах в Доме моряков в Болдерае или во Дворце культуры рыбаков «Зиемельблазма», то на шефском концерте в парке культуры и отдыха. Потом наступила зима, репетиций и вечеров стало меньше, и руководитель оркестра вызвал Лудзана. «Я уже обо всем договорился, – сообщил он. – Среднее образование у тебя есть, не так ли? Значит, в марте поедешь в училище в Ленинград».
Лудзан не знал, радоваться ему или горевать. Ему до сих пор никогда не приходило в голову связать свое будущее с флотом. Но перечить было не в его натуре. Лудзан попал на инженерный факультет и приобрел хорошую специальность. В городе он познакомился со студенткой медицинского института и женился. И вот теперь получил назначение на пограничный корабль.
Антон Лудзан, вспомнив за несколько минут всю свою жизнь, повернулся к стене и закрыл глаза. И тут раздался сигнал боевой тревоги.
V
Сигнал тревоги гремел одновременно во всех помещениях. Матросы вскакивали со своих коек и, надевая на ходу штормовую одежду, бежали на боевые посты.
Оживились и те, кто стоял на вахте. Радист Борис Травкин с лихорадочной скоростью принялся выстукивать ключом сообщение командира катера командиру части. Мотористы разогревали дизеля, чтобы в случае необходимости выжать максимальное количество оборотов. Герберт Берзлапа встал у штурвала. Виктор Крутилин, прильнув к радиолокатору, поминутно выкрикивал координаты цели. Капитан-лейтенант Закубенко надел на голову радиофицированный кожаный шлем, встал на командный мостик и включился в связь со всеми боевыми постами.
Один только боцман вел себя как ни в чем не бывало.
Девятнадцать лет он провел на флоте, и тревоги уже не казались ему чем-то из ряда вон выходящим. «Должно быть, командир решил поучить салаг. Выбрал подходящую погодку», – ворчал он, натягивая высокие резиновые сапоги. Не успел встать с койки, как его бросило на переборку. Только тут до него всерьез дошло, что катер мотается на волне, как пустая бочка.
От этого настроение у Ивана Рогова не улучшилось. Ясно, что нужно будет смываться в укрытие. Но что делать с якорем? Если на такой волне попробуешь его выбрать, цепь лопнет и тогда не видать тебе якоря, как блесны, оторванной от спиннинга. А может быть, прикрепить к концу якорной цепи буй и оставить ее здесь до более спокойной погоды? Но и это не давало никаких гарантий, что якорь и цепи не утонут, если море раскачается. Вот проклятье!
Боцман болезненно переживал такие потери. Как-никак он хозяин катера. Старую швабру, пустую банку из-под краски или полдюжины кривых гвоздей, которые давно пора было выбросить за борт, он бережно хранил в своей кладовой. И был самым счастливым человеком на свете, когда мог извлечь на свет большую жестяную банку и предложить ее мотористам для запасных гаек.
Мичман сверхсрочной службы, он был самым старшим в команде. Правда, Иван Рогов еще только собирался распечатать пятый десяток, но на плечах у него лежала ответственность и за инвентарь катера и за многочисленную семью, и это делало его старше своих лет.
Боцман никогда не жаловался. Он привык к трудностям. Когда Советская Армия освободила Смоленск, семнадцатилетний Иван должен был заботиться и о своем слепом дедушке, и о брате, который был на пять лет моложе его: стоять в очереди за пайком, ремонтировать пострадавший от бомбежек дом, пахать, сеять, копать и поливать огород, пилить и рубить дрова. Все это он делал охотно. Но варить и стирать – на это при всем желании у него не хватало времени. Послушавшись совета соседей, Иван женился.
Скоро можно будет отпраздновать двадцатилетие свадьбы, и, положа руку на сердце, Иван не мог вспомнить ни одного дня, когда бы он пожалел об этом. Самые счастливые часы жизни он проводил в кругу семьи. И, находясь на охране советских границ, он никогда не забывал, что охраняет также свою жену и пятерых детей. Однако в данную минуту его голова была занята куда более прозаическими делами. Нельзя же смотреть сложа руки, как пропадает якорь и пятидесятиметровая стальная цепь, которая еще послужила бы не один год.
Травкин прислушался к морю. Ясно, что в такую погоду нечего здесь торчать. Снявшись с якоря, они через полчаса войдут в заливчик на острове, куда обычно заходят все катера, если их в море застигнет шторм. Боцман не сомневался, что он выберет время наведаться в свой фруктовый сад.
На этот сад Иван Рогов набрел случайно. Когда шторм впервые загнал катер в бухту и грозился запереть их тут на несколько дней, командир послал боцмана за питьевой водой. Будучи дальновидным хозяином, Рогов решил на всякий случай осмотреть весь островок. На западной стороне находилось подразделение пограничников, остальная территория была необжитой. На одной заросшей тропе Иван Рогов споткнулся, из корзинки посыпались собранные по дороге грибы. Он выругался и собрался было повернуть обратно, как заметил в траве ржавую колючую проволоку. Каким образом она попала на этот уединенный остров? В нем проснулась страсть следопыта, которая с мальчишеских лет дремлет в подсознании каждого мужчины. Рогов отправился дальше. Вскоре он добрался до какого-то обгоревшего фундамента. Ямы, похожие на воронки, говорили о том, что дом был уничтожен во время артиллерийского обстрела. Эти картины разорения были ему хорошо знакомы по родной Смоленщине. Но там люди уже давно восстановили свои жилища. Здесь же царило запустение. Боцман помрачнел. Что произошло с жителями острова?
Только позже, исходив весь островок, Рогов понял все. Правда оказалась намного проще. На островке стояло когда-то всего четыре хутора. Общая площадь полей вряд ли превышала тридцать гектаров. Какой смысл оставаться тут в одиночестве, отрезанными от всего мира, когда на Большой земле создаются колхозы и совхозы? Островитяне бросили свои полусгнившие, покосившиеся домишки и поселились там, где не надо было грести четыре часа против течения, чтобы попасть в школу или купить в лавке соли и сахара, гвоздей или бутылку пива. Каждый разумный человек поступил бы на их месте так же.
Фруктовые деревья, однако, они с собой не взяли. И те каждую осень продолжали давать сливы, яблоки и груши. Особенно богатым обещал быть урожай в этом году. Будет чем полакомиться и ему и другим членам команды, чьи семьи живут в городке при базе. Оставалась одна проблема: как попасть на остров? Послезавтра их сменит другой катер, его экипаж не меньше любит сливы и яблоки, чем их. Через неделю же будет слишком поздно. И сейчас сама судьба протягивала им руку…
Когда боцман поднялся на палубу, все мысли улетучились. Опыт мгновенно помог ему правильно оценить ситуацию, движения сделались стремительными и сообразными. От недавней раздражительности не осталось и следа. Короткие команды следовали одна за другой.
Якорная цепь перелетела через борт. Боцман поднял руку. Еще можно было разглядеть призрачно белеющий буй, затем взревели моторы, и пена поглотила его. Катер вздыбил нос и рванулся вперед, как бегун, услышавший выстрел стартового пистолета. Закубенко постепенно наращивал ход. Он не старался выжать самый полный. Несколько минут сейчас ничего не решат. Никуда эта лодка уже не денется. Главное – до нее добраться. Нужно было соразмерить скорость хода с движением волн.
Вот волна приняла катер на свою спину. Казалось, он оторвется от поверхности моря и продолжит свой путь по воздуху. Резкий удар потряс корпус – катер провалился в пучину, следующая волна обрушилась на него, накрыла палубу и в бешеной ярости перемахнула через командирский мостик. У ног плескалась вода, казалось, что палуба погружается все глубже и больше не вынырнет. Но люки были крепко задраены, моторы работали безупречно, и катер вылезал для новой контратаки.
Удары стали сильнее, и капитан-лейтенант Закубенко замедлил ход корабля.
Командир оглянулся.
Рядом стоял Берзлапа. С его штормовой одежды потоками лилась вода. Когда особенно резкий толчок лишил его равновесия, нельзя было понять: он держит штурвал или держится за него сам. Но руки его не отрывались от штурвала, и командир не сомневался: на этого парня можно положиться.
Сзади, ухватившись за мачту, стоял на посту Дзигутаров.
Командир взглянул на своего помощника. Перов тоже промок до нитки и с трудом держался на ногах, но не искал прикрытия. Нет, шторм был для него родной стихией.
В наушниках послышался голос Крутилина:
– Цель три градуса с правого борта, дистанция три кабельтовых.
Командир приказал Берзлапе держать на три градуса правее, выждал какое-то мгновение и скомандовал сигнальщику:
– Включить прожектор!
Вспыхнул яркий свет, протянув свои щупальца через бурлящее море. Очевидно, остров был неподалеку, так как волнение заметно уменьшилось. Сноп лучей, подплясывая, дырявил завесу ночи. И вдруг застыл. Ему удалось поймать моторную рыбацкую лодку, медленно пробивавшую себе путь в открытое море.
Командир застопорил ход. С моторами, работающими на холостом ходу, катер по инерции приближался к моторной лодке, в которой теперь ясно можно было различить пять фигур.
