Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Казалось бы, ну что тут особенного – резать бумагу? Но после шестисотого листа руки перестают слушаться. И все равно нельзя приостановить работу. Аугуст уже накладывал листы на гранку, прокатывал по ним валиком и снимал готовые оттиски. Анна растопырила затекшие пальцы. Семьсот… Семьсот двадцать… Скоро вся бумага будет нарезана, и тогда за печатание они примутся вдвоем. Завтра листовки должны быть у людей, в противном случае рабочие не успеют приготовиться к воскресной демонстрации. Дорого каждое мгновение… Но Анне действительно было уже невмоготу. Чтобы урвать хоть миг для отдыха, она поставила в вазу красные виноградные листья. Хотела налить воды, но дрожащие пальцы не удержали жестяную кружку, и та покатилась по полу.
Внезапный шум заставил Аугуста оглянуться. Анна уже вновь склонилась над работой, однако он заметил, как утомлена жена.
– Тебе необходимо передохнуть, – сказал Аугуст. Анна откинула кудри со лба.
– Даже и не подумаю!
Тогда Аугуст пустился на старую уловку:
– Как тебе угодно… А у меня спина вконец онемела, надо бы что-нибудь еще поделать. Может, поменяемся?
Это помогло. Муж стал резать бумагу, жена взялась за валик. Для нее эта работа и в самом деле означала отдых, поскольку движения были совсем иные.
Так проходил час за часом. Младенец спокойно спал в своей кроватке, родители трудились. Постепенно таяла стопка белых листов и подрастала другая – готовых воззваний. Время от времени они менялись ролями, перекидывались словечком. Когда вся бумага была нарезана, Анна стала накладывать листы на гранку и снимать оттиски. Темп ускорился, и мало-помалу подошел момент, когда мужу была вручена последняя листовка.
– Три часика можем поспать, – кинув взгляд на часы, радостно сказала Анна.
– Да, – согласился Аугуст, – только сперва перенесу все обратно на чердак.
– Может, оставим до утра? – заикнулась было она. – Ты ведь едва стоишь на ногах.
– Нет! – решительно возразил Аугуст. – В квартире всегда должно быть чисто. А то для меня и отдых не отдых.
Но отдохнуть им так и не довелось. Едва успел Аугуст перетащить печатное оборудование и воззвания в каморку под крышей и вернуться в комнату, как внизу с шумом распахнулась парадная дверь. Вверх по лестнице загремели тяжелые шаги. Это могла быть только полиция.
Они переглянулись. На миг в Анне вспыхнула последняя отчаянная надежда – а может, это к соседям?.. Но тут же сообразила, что во всем громадном доме никто не живет, кроме них. Когда эта мысль упрочилась в сознании, Анна бросилась к кроватке, схватила сына и прижала к груди. Тепло малыша постепенно вернуло ей самообладание. И лишь тогда она заметила, как муж в лихорадочной спешке запихивает марксистскую литературу в специально устроенное на такой случай углубление в стене за буфетом.
Да чего он там копается? Однако подсобить сил не было. Она прислушивалась к угрожающему топоту на лестнице. Он приближался медленно, но неотвратимо. Вот полицейские дошли уже до третьего этажа. Они не торопились, словно глумясь над жертвой, для которой уже не было спасения. А потом шаги на лестнице притихли. Эта внезапная тишина натянула нервы, парализовала руки и ноги, лишила воздуха. Опомнилась Анна, лишь когда раздался стук в дверь. Теперь можно было смотреть опасности в глаза, можно было оказывать сопротивление. Покуда Аугуст ходил открывать, она окинула внимательным взглядом помещение. Все в порядке: постель смята, как если бы они в ней спали глубоким сном; на книжной полке несколько сентиментальных романов и дозволенных газет, буфет стоит на своем месте. Шуцманы не обнаружат ничего подозрительного, а то, может, и вообще уйдут, никого не тронув. Анна облегченно вздохнула и тут ощутила крепкий запах типографской краски, стоявший в комнате. Вот что могло их погубить! Если шуцманы его учуют, то не уймутся, пока не обнаружат источник. Что-то надо предпринять!
Полицейские уже в квартире. В дородном, одетом в черный костюм мужчине, который держал руку в кармане, – очевидно, сжимал револьвер – Анна к своему ужасу узнала Давуса. От него можно было ожидать чего угодно, только не пощады или снисходительности при обыске. Издав истерический крик, она, шатаясь, пошла к этажерке и, притворясь, будто падает в обморок, опрокинула бутылочку с нашатырным спиртом. Пузырек разлетелся вдребезги, острый запах аммиака тотчас смешался с остатками вони от типографской краски, и в воздухе повис отвратительный, неописуемый смрад. Поднял рев перепуганный малыш, но признательная улыбка, заигравшая в черных глазах Аугуста, согрела сердце Анны.
– Городской думный от социал-демократов Аугуст Юрьев Берце, вы арестованы! – И Давус привычным движением замкнул кандалы на руках Аугуста. – Обыскать квартиру!
Вскоре все тут было перевернуто вверх дном, вещи раскиданы, книги порваны. И все-таки Анна чувствовала, что обыск производят формально. Полицейские были рады, что застали свою жертву дома, и в общем-то не стараются обнаружить что-либо еще.
И вот настало время расстаться. Лишь теперь Анна по-настоящему поняла, что сейчас, сию минуту полицейские уведут мужа. Быть может, на смерть, и уж во всяком случае – в тюрьму, и она долго его не увидит. Шуцманы обступили арестованного тесным кольцом. Наверно, не хотели подпустить к нему жену. Но Анна стояла недвижно, будучи не в силах выказывать свои чувства при этих мерзавцах. Лишь глаза ее медленно наполнились слезами, когда она услышала прощальные слова Аугуста:
– Теперь держись ты, Анна, я-то выдержу. Главное – сбереги нашего сына.
Анна не ответила. Лишь молча кивнула головой. Так она и стояла, обратив лицо к мужу, пока на темной лестнице не исчезла из виду спина последнего полицейского. Затем тихо притворила дверь, села к столу, за которым они только что работали вдвоем с Аугустом, и дала волю слезам…
Теперь, спустя месяц после ареста мужа, Роберта и многих других товарищей, Анна сама уж не смогла бы сказать, откуда у нее тогда взялись силы перетаскать в бельевых корзинах и молочных бидонах воззвания, шрифты и прочую типографскую оснастку в новое подпольное помещение. После той «Варфоломеевской ночи» она была словно в тумане, ничего не видела вокруг. Где муж? Что с ним? Может, его и в живых-то больше нет, замучен на допросах и сейчас истекает кровью где-нибудь в полицейском застенке?.. Затем дошла весть о том, что все арестованные заключены в тюрьму с довольно сносным режимом, и жестокая боль стала понемногу притупляться. Рану на сердце врачевали теплые ручонки сына и работа. Теперь ее было невпроворот. Германия кайзера Вильгельма, словно источенное жуком строение, поминутно грозила обрушиться, но оккупанты, подобно раненому хищнику, в своей предсмертной агонии были вдвойне жестоки и опасны. Они стремились увлечь за собой в пропасть как можно больше жертв и потому еженощно устраивали массовые аресты и облавы.
В тот день типография «Спартак» печатала воззвания на немецком языке. Под вечер явится связной, уложит листовки в свою сумку и потом распространит в воинских частях. А заведующий нелегальной типографией Янис Шильф-Яунзем приступит к выполнению еще более важного задания: было решено организовать крупную стачку и демонстрацию безработных.
Когда раздался стук в дверь, Янис, сочинявший текст воззвания, недовольно нахмурился. Правда, это был их условный стук, – значит, кто-то из своих, но сегодня любой посетитель был бы некстати.
– Анна, будь добра, выйди, посмотри, кто там. Если ничего важного, извинись и не приглашай войти.
В спорах и дискуссиях Янис всегда высказывался очень резко, иной раз даже наносил обиду своим единомышленникам, но зато в повседневной работе никогда не повышал голоса. Даже самые категорические распоряжения отдавал негромко – в форме просьбы.
На лестничной площадке стоял связной. Он дышал тяжело, как после отчаянного бега.
– Скорей! – выпалил он. – Давайте мне готовые листовки! Набор уничтожьте и спасайтесь сами!
– Нельзя ли узнать, что стряслось? – Взволнованный шепот заставил Яниса выйти в коридор.
– Жандармы и полицейские окружили весь район между Ревельской, Александровской, Рыцарской и Суворова, – сообщил связной. – Я с трудом пробрался сюда, но так и не узнал, что они ищут. По всему видать, хотят перетрясти каждый дом, каждую квартиру.
– Благодарю за предупреждение, – Янис слегка поклонился. – Попытаемся не попасть к ним в лапы.
Не спеша помог связному спрятать воззвания и проводил его до двери. Набил трубку сухой ромашкой, закурил, сел у окна и задумался.
Анна отнеслась к сообщению связного не так спокойно. Как всегда в минуту опасности, первым делом она взяла на руки сынишку. Крепко прижав спящего ребенка к груди, Анна нервно ходила по комнате. В голове вертелась карусель мыслей, но ни одной не удавалось додумать до конца, и положение казалось безвыходным. Надо спасаться самим – это ясно. Но и не менее важно спасти шрифты. Когда-то ей удалось выкрасть набор из охраняемой шпиками квартиры на Александровской улице; Янису теперь этого не сделать – его схватят, шрифт конфискуют, а тогда… Значит, она. Чудно получается: жизнь время от времени ставит перед ней одну и ту же задачу… Но на сей раз она была сложней, поскольку вынести такую тяжесть ей было не под силу… А как быть с сыном? Ребенка она даже на несколько часов не оставит одного. Стало быть, его надо взять с собой. Но каким образом вынести отсюда и его и типографское оборудование?
Теперь ум Анны работал лишь в одном направлении. Само собой понятно, что мать с ребенком не вызовет таких подозрений, как одиноко идущая женщина, сгибающаяся под тяжестью ноши. Значит, шрифт надо завернуть в узел с пеленками, одеяльцем и прочими детскими вещами и сделать вид, будто он вовсе не тяжел.
– Послушай, Янис, квартира должна быть чиста, – незаметно для себя самой Анна повторила излюбленное выражение мужа. – Быть может, я смогла бы вытащить отсюда шрифт и бумагу? С ребенком на руках это ведь риск не большой. Что ты на это скажешь?
– Да приблизительно то же самое… но прихожу к заключению, что мы не имеем права ставить на карту здоровье ребенка, а может, и жизнь.
– Я все это понимаю и без тебя! – вспылила Анна. – Но мы не имеем права оставить тут шрифты, сам ведь прекрасно понимаешь! А за меня не волнуйся – я не попадусь. Только не знаю, как мне удастся донести такую тяжесть.
– Донести… А зачем же нести? Ведь у нас есть санки. Погрузим на них шрифт и бумагу, накроем одеялом…
– А сверху посадим мальчика, – уже из кухни докончила его мысль Анна, достававшая из чулана санки.
К счастью, булыжную мостовую покрывал довольно толстый слой снега. Уложить шрифты, бумагу и замаскировать поклажу клетчатым одеялком было делом десяти минут. Но сынишка на этот раз ни в какую не желал сидеть спокойно. Он то и дело слезал, хватался за юбку матери и просился на руки. Волей-неволей пришлось его привязать. В последний момент, когда неподалеку уже раздавались шаги немецкого патруля, возникло еще одно препятствие: Анна, как ни тужилась, была не в силах сдвинуть сани с места. Пришлось впрячься и Янису. Сделав несколько шагов, он отпустил веревку и отошел в сторону.
– Дотянешь?
– Дотяну! – беспечно отозвалась Анна.
– Только смотри не останавливайся! – предостерег Янис. – Не то опять застрянешь.
С этими словами он юркнул под арку ворот, потому что еще не успел уничтожить кое-какие документы.
Вскоре Анна заметила: чем быстрее везешь санки, тем они кажутся легче. И она прибавила шагу, почти бегом пошла вверх по Ревельской. Зато сыну этот темп пришелся не по душе. То ли его слишком туго привязала, то ли причиняла беспокойство тряска, и он, не переставая, верещал, но Анна не решалась остановиться. Она чувствовала, что после этого не сможет продолжать свой путь, тонкая веревка больно резала плечи. Еще большей болью отдавался в ее сердце плач малыша.
Впереди уже завиднелись цепи немецкой полевой жандармерии. В подворотне стояли несколько задержанных женщин. Кинув на них сочувственный взгляд, Анна поспешила дальше, нимало не подозревая, что как раз с их стороны ее подкарауливает опасность. Когда раздался первый окрик, она даже не приняла его на свой счет. Лишь чуть погодя сообразила, чем возмущены арестованные женщины.
– Остановитесь! – пронзительно закричала одна из них. – Как вам не стыдно мучить ребенка?
– Мачеха! – взвилась другая. – Дитя плачет, а она себе и ухом не ведет!
– Паскуда! Сердца у тебя нет, что ли?
У Анны было сердце. Оно так больно сжималось, что силы покидали ее. Но кроме сердца у нее еще были разум и совесть. И они не разрешали ей обернуться, подгоняли бежать вперед, потому что сейчас, привлеченный шумливой бранью женщин, к ним приближался жандармский офицер. В какой-то темной витрине Анна увидела свое отражение – с разгоряченным лицом и растрепанными волосами она и в самом деле походила на злую мачеху из детской сказки.
Сынишка теперь орал благим матом. «Прости меня, малыш, но ведь я не могу иначе! – беззвучно шептали ее губы. – Мы с тобой оба сегодня боевики, ты и я, и нам обоим необходимо выдержать!»
Старший лейтенант был уже совсем близко.
– Господин офицер! – обратилась Анна. – Прикажите этим женщинам замолчать и велите пропустить меня. Я везу ребенка в больницу.
– Экое дело! – осклабился старший лейтенант. – Будет на свете одним латышом меньше, – он хотел подойти и проверить документы.
– У него сыпняк! – воскликнула Анна в полном отчаянии.
Старший лейтенант попятился назад. Потом устыдился своей трусости и, неловко переминаясь, спросил с притворным сочувствием:
– Как же звать твоего постреленка?
– Вильгельм. Окрестили так в честь кайзера, – сочинила Анна и, не останавливаясь, пошла быстрей вперед.
– Пропустить! – крикнул старший лейтенант патрулю и проводил Анну до угла.
Выбравшись из оцепленного района, Анна не сбавляла шаг. Опасность еще не миновала, надо напрячь остатки сил и дотащить сани до дома, где служила дворником одна социал-демократка. Из последних сил тянула свой воз Анна и бормотала как молитву:
– Не плачь, сынок, потерпи еще немного! Ведь сегодня ты одержал свою первую большую победу. Шрифт спасен, воззвание выйдет вовремя!
1966
Перевел Ю. Каппе.
ТРИ НОЧИ
Документальный рассказ
I
Ночь была темная, для перехода границы как раз подходящая. И все-таки на душе у него было тревожно. Свинцовые тучи, клубясь и надвигаясь, предвещали грозу. А это может усложнить и без того трудную задачу. Пока, правда, не могло быть сомнений, что направление взято верное, – шум Даугавы с левой стороны заменял компас. Но вскоре монотонный стук дождевых капель заглушил тихий голос реки. А в ушах звучали прощальные слова друзей: «Ну, Фрицис, желаем удачи!»
Когда это было? И где? Час тому назад в светлом зале ожидания на станции Дриса или в незапамятные времена, когда его еще звали настоящим именем – Фрицис Миллер? Теперь в кармане у него латвийский паспорт на имя Эдуарда Смилтена, и завтра же он приступит к выполнению задания. И не такая уж далекая Дриса будет казаться ему другой планетой.
Пока же от подполья его отделяет пропасть. Не такая и широкая – надо перейти границу и продвинуться на пять-шесть километров в глубь территории – стало быть, всего час ходу, но эта щель усиленно охраняется. Один неверный шаг, и под ногами – пропасть. Малейшая оплошность – и над головой засвищут пули. Месяцы, а может быть и годы, ему предстоит вести жизнь, полную опасностей, балансировать по краю пропасти.
Отныне ему придется часто менять имена: сегодня он – Жан, завтра – Янка, а послезавтра – Длинный, и личину тоже. А настоящее его имя никто не должен знать. И чем он занимается, и его адрес. Только при этом условии можно избежать провала и тюрьмы: недавно были схвачены почти все вожаки комсомольского подполья.
Дождь перешел в настоящий ливень. Потоки воды, бурля, затопили тропинку, превратив ее в месиво, и ноги в нем вязли по щиколотку. Выбирая дорогу посуше, он свернул с тропки, но и тут приходилось брести по воде. Вскоре он вымок до нитки. Одинокий путник пытался опять выйти на тропинку, но в непроглядной тьме не сумел ее найти. Время от времени яркая вспышка молнии вырывала местность из темноты. Но в ослепительном свете кусты и деревья принимали такие странные очертания, что он никак не мог сориентироваться…
Наконец гром стал утихать. Да и дождь лил не такой сильный. Зато тьма сгущалась все больше. Вряд ли стоит идти наугад – так можно и вовсе потерять направление. Самое разумное – выждать, пока минует гроза.
Нащупав шершавую кору ветвистого дерева, он привалился спиной к стволу. Дубовая листва не пропускала дождя. А дождь все не унимался, и на небе ни одного просвета. Он уж собирался было идти дальше, как заметил тусклый движущийся огонек на опушке леса. В первый миг ему против воли захотелось поглубже спрятаться в кусты, припасть к земле, но тут он вспомнил, что находится еще на советской территории, что встречный путник ему друг.
Да, тут повсюду друзья. Каждый случайный встречный на проселочной дороге, каждый прохожий на людных улицах большого города, каждый товарищ на курсах по подготовке партийно-комсомольских кадров – близкий тебе человек. И если даже они друг друга не понимают – ведь каждый говорит на своем языке, – все равно остается сознание, твердая уверенность, что в случае надобности тебе помогут, поддержат: тут у людей единый путь к общей цели, к счастью всего человечества. Почти пять лет учился он здесь, чернорабочий Салдусского кирпичного завода. Здесь можно было свободно, не таясь, высказывать свои мысли, читать книги, за одно только хранение которых грозит тюрьма в буржуазной Латвии, впитывать знания, о которых сын неимущего батрака не смел и мечтать. Конечно, он мог бы и продлить эту недолгую свободу, с правом на труд, на отдых и образование, но Эдуард Смилтен думал не только о себе. Он ехал тогда в Москву как член нелегальной компартии, чтобы лучше вооружиться для подпольной работы. Теперь он возвращается в боевой строй, оставив в Москве жену и полуторагодовалого ребенка. Нелегко было расставаться, но Эдуард Смилтен понимал, что сейчас он необходим в Латвии угнетенному пролетариату. Когда товарищи томятся в неволе, он не может чувствовать себя счастливым…
Сноп света от карманного фонарика, ослепив его, скользнул по лицу.
– А я уж забеспокоился, – сказал, подходя, молодой проводник с видимым облегчением. – Погода сегодня просто собачья. Но вам это только на руку – пограничники на той стороне в такой дождь и носа на улицу не высунут.
С полкилометра они шли друг за другом по пограничному лесу. Ни одна ветка не хрустнула под сапогами проводника, ни одним звуком не выдал он своего присутствия. Смилтен ступал за ним след в след, стараясь не издавать ни малейшего шума. Когда проводник внезапно остановился, Смилтен чуть не налетел на него.
– Пересечете эту вырубку, и вы в Латвии. Слева – Пиедруя, направо сворачивает дорога на Индру. Разрешите пожелать вам счастливого пути!
Сказанные шепотом, эти слова прозвучали как-то таинственно. «Вот и настала решительная минута», – мелькнуло в голове у Смилтена. Еще не поздно вернуться, еще можно остаться с семьей, с друзьями, жить в безопасности. Достаточно одного только слова, одного шага, чтобы опять стать студентом московского вуза… Но такого шага Эдуард Смилтен не сделает. Его ждет важное боевое задание. Даже не оглянувшись, он решительно ступил на родную землю, которая встречала лучших своих сыновей нд цветами, а свинцовыми пулями.
Пригнувшись, чтобы не стать мишенью для латвийского пограничника, который, может быть, притаился где-то с оружием, Смилтен быстро пересек вырубку. Дождь опять полил как из ведра. Беспрерывно гремел гром. То и дело сверкали молнии. Но он теперь был в укрытии, в том же самом лесу, только по другую сторону пограничного рва. Плотной стеной встал перед ним кустарник. Он раздвинул густой ольшаник и почти сразу же нашел узкую тропку.
Туфли стали тяжелые от сырости и грязи. Мокрая одежда прилипала к телу. Он с трудом продвигался вперед. Ветви кустов хватали его, точно причудливые руки. Где-то поблизости вдруг послышался тихий разговор. Как солдат в болотном окопе перед вражеской атакой, Смилтен лежал, припав к сырому мху, не шевелясь. Он затаил дыхание, точно приготовившись нырнуть в речной омут. В голове шумело так, что казалось – она вот-вот лопнет. Вдали залаяла собака. Потом все стихло. И он снова двинулся в путь.
Когда Смилтен пробился к Даугаве, дождь перестал. В посвежевшем воздухе курился туман. Ветер рвал белую пелену, и блеклые лохмотья призрачными флагами трепетали на ветвях деревьев. Но и в такие минуты не было видно противоположного берега. Хорошо еще, что ему удалось заметить выплывшую из густого тумана огромную сухую сосну, единственная ветка которой, словно закрытый семафор, заставила его остановиться. Без колебаний Смилтен вошел в воду. Десяток шагов – и его вытянутые вперед руки нащупали борт лодки. Взобравшись в нее, он нашел там весла, уключины, мачту и скатанный парус. И сразу исчезло чувство одиночества. Нет, он не одинок – вопреки всем запретам, вопреки полицейскому террору и гнету его здесь ждали друзья. Неизвестный товарищ проделал сюда длинный путь против течения, чтобы он, Смилтен, мог теперь попасть в Краславу, не оставляя за собой подозрительных следов в случае погони.
Он вытянул из воды якорь и сел на руль. Лодка медленно скользила по реке, и вода, дружелюбно булькая, расступалась перед ней. Хотя лодку несло течением быстро и можно было не грести, Смилтен не мог усидеть в бездействии. Мерно вздымая весла, он широкими гребками гнал лодку вперед.
II
Ночь благосклонна к тем, кого преследуют. Покровом тьмы она укрывает их от враждебных взоров. Но в той же тьме кроются и опасности. Ночь беспощадно холодна, в просветах туч мерцают равнодушные звезды. В такое время прогулка по улицам навлекает подозрение… Так что лучше притвориться подгулявшим, подвыпившим парнем, который никак не может проститься со своей зазнобой и все нашептывает ей нежные слова. Даже ночные сторожа, первейшие осведомители рижской префектуры и политуправления, не обращают внимания на такие парочки.
Сытый, отдохнувший человек без особого труда переносит и холод, особенно если на нем теплое пальто и меховая ушанка.
А Эдуард Смилтен с утра на ногах. Весь день и росинки маковой во рту не было. Одежда на нем далеко не теплая, к тому же сильно поношенная. Но мысль о том, что нынче ночью должны наконец дать результаты усилия многих недель, радостно возбуждает его, придает сил.
День начался как обычно. К восьми утра Эдуард уже в порту, среди безработных, которые поджидают, не понадобятся ли грузчики. Напрасная надежда! Редко какое торговое судно заглядывало в Ригу в годы кризиса. Смилтен работы не искал, но появлялся в порту каждое утро. Он ничем не должен выделяться среди других, он должен быть одним из этих горемык, которые в поисках куска хлеба толпятся в порту, на базарах, у фабричных ворот, перед зданием редакции «Яунакас Зиняс» («Последние известия») – всюду, где мерцает хоть малейшая надежда заработать лат-другой на пропитание себе и семье. Уверенней всего чувствует себя Смилтен среди людей, в толпе, в сутолоке. Здесь легче незаметно, пожав товарищу руку, вложить в его ладонь шуршащий исписанный листок, или передать в свернутой газете воззвание, выслушать сообщение, дать совет… А главное – здесь он в постоянном контакте с рабочими. В общении с ними Смилтен черпает темы для своих пламенных статей. Нынче ночью, если ничего не сорвется, одна из этих статей станет передовицей подпольной газеты «Яунайс Комунарс».
С тех пор как Смилтен, вернувшись в Латвию, снова работает в подполье, возобновление издания газеты было главной его заботой. После недавней волны арестов комсомольское подполье снова окрепло, зажило полнокровной, целенаправленной жизнью. Все новые молодые товарищи пополняли ряды борцов. В прежнем ритме забилась революционная деятельность в Лиепае, Вентспилсе, в городах и селах Латгалии. Участились лесные митинги, стачки, демонстрации; классовая борьба ширилась и обострялась изо дня в день, и потребность в нелегальной литературе с каждым днем возрастала. Тем чувствительнее ощущал Центральный Комитет комсомола недавний провал подпольной типографии своего боевого органа – газеты «Яунайс Комунарс» – и арест ее сотрудников. Без газеты, глашатая правды, трудно охватить широкие массы рабочей молодежи.
Сравнительно легко было найдено подходящее помещение для новой типографии. В конце улицы Бривибас, в рабочем районе, за Воздушным мостом, в просторном дворе дома № 170, была небольшая ремонтная мастерская, в которой работало два старых подпольщика. Своим человеком был и дворник. Довольно легко разрешился и вопрос о транспорте: мало ли возят в ремонтную мастерскую тележек и тачек с ломом, моторами, трансформаторами и прочим старьем!
Постепенно туда доставили все оборудование типографии. Осталось привезти типографский набор и два рулона бумаги – их раздобыла ячейка бумажной фабрики «Лигатне». Первый номер газеты должен завтра попасть к читателям. Значит, необходимо выпустить ее нынче ночью. Вот почему не до сна сейчас Эдуарду Смилтену.
Подняв воротник, чтобы хоть как-нибудь защитить уши от леденящего ветра, а лицо – от любопытных взоров, Смилтен стоял на углу улиц Бривибас и Дзирнаву. Издали могло показаться, что он едва держится на ногах. И не удивительно, что человек пьян, если он в такой поздний час шатается в этом районе ночных притонов. На самом же деле он притопывал ногами в худых туфлях, чтобы согреться. Дрожала от холода и светловолосая девушка, уцепившаяся за его локоть. Из освещенных подвальных окон «Максима-Трокадеро» лилась танцевальная музыка, и в такт мелодии Илга раскачивалась, пританцовывая. Эти странные движения позволяли ей лучше наблюдать за улицей, незаметно просматривать ее в разных направлениях. Она первая и заметила притаившуюся в тени дома фигуру.
– Какой-то подозрительный тип клеится, – шепнула Илга.
А тот вдруг в открытую двинулся к паре.
– Здорово, Янка, насилу тебя узнал, – сказал он.
Смилтен и головы не повернул, а внутренне весь подобрался. «Янка» – этой подпольной кличкой его звали только в Вентспилсе. Неужели опять на его пути встал навязчивый парень, который там еще лип к нему как банный лист, предлагал накормить ужином, проводить до дома? Но, может быть, это просто случайность?.. Мало ли на рижских улицах Янов, а при таком освещении нетрудно и обознаться… Надо убедиться, чтобы была ясность! Смилтен круто обернулся и впился глазами в лицо незнакомца. Оправдались его худшие предчувствия – перед ним стоял тот самый писарь с фабрики «Вентспилс кокс». В полушубке, с нагловатой ухмылкой, он казался сейчас еще отвратительней.
– Когда я пообещался тебя найти, товарищи только посмеялись, – рассказывал он. – Но такой удачи я, по правде говоря, не ожидал, что в первый же вечер случайно встречу тебя на улице… – И, не обращая внимания на девушку, будто ее здесь не было, продолжал как старый знакомый: – Нам обязательно надо потолковать в спокойной обстановке. Может, пойдем к тебе?..
«Какая грубая провокация!.. Такой простоватый шпик вряд ли кого поймает на удочку!.. Но почему же тогда вентспилсцы так долго терпят его в своих рядах?.. Надо завтра же предупредить – пусть изолируют, не сразу, конечно, иначе могут арестовать известных подпольщиков, а так, постепенно, незаметно надо оборвать связи… Избавиться от этого агента охранки не так уж трудно. Фамилии и адреса Смилтена он не [пропущена строка] уходить, и чем быстрее, тем лучше!..» Принудив себя грустно улыбнуться, Смилтен ответил:
– Сейчас, к сожалению, не могу. Но скоро я на полгода уезжаю в Даугавпилс. Если хочешь встретиться до отъезда, приходи в Студенческую кухню, я там бываю от двух до трех каждый день.
Смилтен уже было собрался уходить, перейти на другую сторону улицы, когда почувствовал рядом с собой теплое дыхание Илги.
Он быстро огляделся, заметил извозчика. Провокатор, как нарочно, еще не успел далеко отойти. Он ничего не должен заметить! Недолго думая, Смилтен крикнул:
– Извозчик, свободен?
– Свободен, – сказал тот, услужливо подавшись вперед.
– Тогда женись, ха-ха-ха! – И, схватив девушку за руку, Смилтен потянул ее к Церковной улице.
Извозчик, как видно, был сметливый товарищ. Он понял знак, вытянул лошадь кнутом и под звон бубенцов скрылся по направлению к Эспланаде.
Когда Смилтен и подпольщица Илга вышли на улицу Валдемара, санки их уже ждали. Все последующее произошло с такой быстротой, что вряд ли даже самый глазастый наблюдатель успел бы что-либо заметить. Девушка, казалось, уселась в санки рядом со своим кавалером. На самом же деле она незаметно юркнула в ближайшие ворота, а неуклюжее существо, привалившееся к Смилтену, было одетым в женское пальто огромным рулоном бумаги. Смилтен пощупал ногой, здесь ли ящик со шрифтом, и лихо крикнул:
– Ну, гони! Прямо до дома… Да смотри, чтобы кляча не дремала!
Через полчаса опасность миновала. Никому, разумеется, и в голову не пришло останавливать и тем более обыскивать санки, в которых, обнявшись, сидела парочка…
Дворник угодливо распахнул ворота – нельзя же заставлять господ ждать. Товарищи быстро сняли с повозки ценный груз, и через несколько минут извозчик укатил.
Итак, все оборудование на месте. Случись тревога – его за несколько минут можно будет разобрать и надежно укрыть здесь же, в сарае, среди штабелей дров. Впрочем, типографии пока ничто не угрожало. Смилтен полагал, что проверять на деле надежность укрытия им никогда не придется.
Наборщики молча принялись за работу. Спорые, быстрые движения выдавали большой опыт. Один вынимал буквы из наборной кассы, другой складывал слова. Появилась первая фраза:
«ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!»
«Этот лозунг открыто украшает все газеты Советского Союза, – подумал Смилтен, – а у нас за него рискуешь поплатиться жизнью».
Работа спорилась. Поставлена последняя точка. Вот она, газета, которую так ждет молодежь! Пока перед ним лист белой бумаги, но завтра утром этот лист превратится в действенное оружие пропаганды. Смилтен вспомнил листовку, призывавшую латышских стрелков включиться в борьбу за Советы рабочих и солдатских депутатов: пятнадцать лет тому назад эта листовка открыла глаза ему самому, босоногому свинопасу, помогла найти в жизни единственно правильный путь. Если и его слова найдут отклик в рабочих сердцах, покажут людям их настоящее место в мире, разделенном на два враждебных лагеря, то задача, которую Эдуард Смилтен считал главной в жизни, будет с честью выполнена. Ради этой цели он готов на любые жертвы.
