Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
II
В то утро Петерис Бартан проснулся необычайно рано. Что-то необъяснимое развеяло его сон – предчувствие, странное сновидение, внезапная мысль? Он не знал, как назвать этот тревожный импульс, не мог даже мысленно повторить его, но ощущал свое пробуждение как чудесное спасение от какого-то кошмара. Наверно, просто переутомился – вот уже два года как работает без отпуска.
Петерис пошевелился, обнял жену, всем телом ощущая ее тепло.
Девять лет прошло, как они поженились.
Ильзе спала глубоким сном, это его успокоило. Она продолжала тихо и ровно дышать в объятиях мужа. Петерис с благодарностью вспомнил все их совместные ночи, которые связывали гораздо крепче, чем дни, – там каждый жил своими собственными целями и заботами. Он обычно старался не думать о той жизни, которую прожил без Ильзе, и эти годы мало-помалу стирались в памяти – точно давно прочитанный и не слишком приятный рассказ. Он не любил вспоминать ни детство, ни молодость.
Зимой Ильзе исполнится двадцать девять. У них было двое детей, которые сейчас спали в своей комнате в конце коридора. На даче был также кабинет и большая веранда. Просторный сад спускался до самой Даугавы. Хотя бы из-за сада стоило жить здесь до поздней осени, тратить два часа на езду в Институт физики. В Саласпилс и обратно. В следующем году Андрис пойдет в школу, тогда придется перебираться в город пораньше… Мысли путались, он снова впал в дремоту.
Проснувшись во второй раз, он мгновенно понял, что давно пора вставать. Через трещины ставней в комнату лился солнечный день. Ильзе уже не спала.
– Сегодня мне нельзя опаздывать, – как бы извиняясь, сказал Петерис и выпрыгнул из постели.
Когда он вернулся после традиционного утреннего купания в реке, жена уже возилась на кухне. Облокотившись о подоконник, Петерис какое-то время молча следил за женой. Напрасно утром, в полузабытьи он пытался убедить себя, что лишь туманно помнит детство. Надежно запертое в потайном чулане сознания, оно всегда было с ним. Нет, он не хватался за прошлое, когда воспитывал детей, никогда не начинал свои наставления словами: «Когда я был в твоем возрасте». Прошлое служило крепким фундаментом для его житейской философии. А философия эта помогала справляться с трудностями, преодолевать неудачи, от души радоваться пустякам: соблазнительному запаху кофе, бигуди в волосах Ильзе, напоминавшим, что они решили вместе пообедать в городе.
Рабочий день обещал быть удачным. Получив из вычислительного центра результаты вчерашней серии экспериментов, Бартан поехал в атомный реактор, где в его распоряжение была предоставлена камера гамма-лучей. Сел за стол и принялся сравнивать вычисления с формулами, добытыми теоретическим путем. Наконец он понял, что заставило его встрепенуться ото сна, – сомнение в своей правоте.
Он вспотел, опустил узел галстука, расстегнул воротник белой сорочки. Спокойствие, только спокойствие! Пока еще ничего не потеряно!
Лаборант в белом халате, ничего не подозревая, управлял механическим манипулятором. Металлические пальцы пододвигали пробирку с исследуемым веществом ближе к источнику энергии.
– Так хорошо? – спросил он, не поворачивая головы.
Петерис Бартан не ответил. Погруженный в тяжелые размышления, он невидящим взглядом смотрел на свои заметки.
– Эй, Пич, ты заснул, что ли?
Тут Бартан неожиданно трахнул кулаком об стол:
– Как раз наоборот – проснулся!
– Выходит? – спросил лаборант с надеждой.
– Ни черта! Не тем путем ехали! – весело сообщил Бартан.
– Но ведь шеф остался доволен первыми результатами, хвалил даже, – неуверенно возразил лаборант.
– Понимаешь, сейчас меня интересует не итог, а метод. В наши дни важен…
– Оптимально краткий путь, – перебил лаборант. – Эту песню я знаю наизусть. А кто вместо меня поедет в санаторий лечить желудок? – Он неожиданно перешел на высокие ноты: – Сам помогал доставать путевку в Ессентуки, сам теперь иди к моей жене объясняться.
– Только без паники! – в голосе заведующего отделом зазвенела решимость. – Если возьмемся как следует, считай, до первого октября с практической стороной, пожалуй, и покончим. Дальше уже пойдет одно чистописание. Сейчас набросаю схему экспериментов. – Он вставил в пишущую машинку белый лист бумаги.
На стене мигнула лампочка, раздался сигнал зуммера. Но Бартан не позволил себе отвлечься.
– Начинается! – чуть выждав, проговорил лаборант. – Начальство вызывает! Может быть, показать тебе оптимально краткий путь в кабинет директора?
Бартан неохотно встал. Он очень уважал руководителя института, известного на весь Советский Союз теоретика, который упрямо ставил перед своей подписью «и. о.», наивно веря, что эти магические буквы в ближайшее время избавят его от бремени административных обязанностей и помогут снова вернуться к научным проблемам. Сотрудники института, наоборот, втайне надеялись, что это никогда не произойдет, ибо лучшего директора трудно было себе представить. Академик не признавал формальной дисциплины и оттого никогда не вмешивался в вопросы рабочего распорядка. Он прекрасно понимал, что счастливая идея может озарить человека не только за письменным столом или в лаборатории, но и во время уединенной прогулки. Всегда был готов отложить совещание или собрание, если кто-нибудь срочно просил научной консультации, однако сам никогда не навязывался с советами. Поэтому сегодняшний вызов грянул на Бартана словно гром с ясного неба.
Дальше приемной Бартан не попал. Ласково улыбнувшись общему любимцу института, секретарша указала на один из телефонных аппаратов.
– Я бы не стала вас беспокоить, – заметила она, – но звонят с почтамта. Фамилия – ваша, только адрес какой-то странный: Рига, Академия физики. Вы не ждете телеграммы из Швеции? Может быть, вам хотят присудить Нобелевскую премию? – Она была так взволнована, словно лично собиралась вручить ему высокую награду.
Петерис Бартан пожал плечами и взял трубку.
– Какая подпись? Эльвестад? – немного погодя спросил он. – Будьте добры, прочтите еще раз текст.
Секретарша услужливо пододвинула лист бумаги. Вынув из кармана ручку, Бартан дрожащими пальцами стал записывать содержание телеграммы. Он явно не владел собой. Буквы ложились настолько коряво, что секретарша ничего в них не могла разобрать. Бартан положил трубку, застывшим взглядом посмотрел в окно, затем круто повернулся и, не попрощавшись, выбежал из приемной.
В лабораторию он не вернулся. Сбежал по лестнице, сел в машину, включил мотор. Надо было куда-нибудь поехать, прийти в себя, наедине осмыслить слова, прозвучавшие в телефонной трубке. Ведь это, можно считать, весточка с того света! Воскрес давно оплаканный человек, навечно соединившийся в его сознании с миллионами погибших на войне людей. «Если помнишь еще Гиту, которую последний раз видел осенью 1944 года в Ростокском порту, и хочешь ее увидеть, встречай послезавтра пассажирское судно из Стокгольма. Целую знаменитого ученого. Лигита Эльвестад». Текст он знал наизусть, заглядывать в записочку не было надобности. «Если помнишь Гиту…» Именно о ней Бартан вспоминал, когда выступал в Саласпилсском мемориале, когда говорил об оккупации, когда мысленно возвращался к своему детству. Эту исхудалую, коротко стриженную девушку с непомерно большими глазами – Гиту, которая была ему если и не матерью, то старшей сестрой наверняка. Гиту, которую он должен благодарить за то, что жив! Но почему вдруг Эльвестад? И где она обреталась все послевоенные годы? Почему не объявилась раньше? Не подала весточки о себе? Вопросы возникали один за другим.
Ильзе отнеслась к новости по-женски практично.
– Может быть, переберемся в Ригу, – предложила она. – Иностранцы привыкли к удобствам. А у нас даже помыться нельзя как следует – пока согреешь второй чан с водой, первый уже остыл.
– Тебе же эта жизнь по душе, – возразил Петерис. – Почему ты думаешь, что Гите она не понравится? Такого человека, как она, житейские мелочи мало трогают.
– Ты забываешь, сколько лет прошло. Вполне может стать, что твоя Гита превратилась в толстую тетю, которую больше всего на свете заботит собственный радикулит и одышка. – Ильзе не сумела подавить невесть откуда взявшуюся ревность. – К старости все становятся сентиментальны, вспоминают вдруг родные березки… Ты уже сказал Кристапу?
– Я заехал к нему, два раза звонил, а он точно сквозь землю провалился. Ну ничего, до послезавтра я его найду.
* * *
На заводской окраине города народ рано собирается на работу. Проезжая мимо очередей у трамвайных и троллейбусных остановок, Бартан вспомнил первые послевоенные годы, когда по этой улице спешил субботними вечерами к Кристапу и его матери – самым близким людям во всей огромной и еще необжитой Риге. У них он проводил конец недели, наслаждаясь семейным теплом после строгих порядков интерната. Здесь он мог чувствовать себя как дома, есть сколько влезет, ложиться когда захочется, с книжкой в руках, всем существом ощущая заботу и внимание матери Кристапа.
Сколько воды утекло с тех пор, как он гостил тут последний раз! Правда, Кристап теперь живет в своей мастерской в другом конце города, встречаются они относительно часто. Но именно поэтому следовало время от времени заглядывать к мамаше. Одна в пустой квартире, она, наверное, чувствовала себя очень одиноко.
Петерис поднялся на четвертый этаж, постучал. Никто не отозвался. Он нажал ручку – дверь распахнулась. В этом старом доме посетитель прямо с лестницы попадал на кухню. В ней не было ничего от современного функционализма. Скорее наоборот – одну стену целиком занимал громоздкий трехэтажный буфет. Хотя лучшая пора его многолетней службы давно миновала, с ним не спешили расстаться, потому что в бесчисленных ящиках и шкафчиках удобно размещалась и посуда, и белье, и запасы провизии. Вторую стену почти целиком покрывали узорчатые полотенца и салфеточки, на которых были вышиты весьма полезные и поучительные изречения.
В комнате тоже никого не оказалось. Она выглядела совсем как во времена Кристапа – тахта, стол, несколько стульев и книжная полка. И всюду, даже над дверными притолоками, глиняные фигуры и маски, первые самостоятельные пробы Кристапа. Вглядевшись повнимательней, Петерис подумал, что почти все скульптуры, каждая по-своему, повторяют черты одного и того же подростка. Это была та самая Гита, какой она сохранилась и в его памяти, девушка с выражением испуга и упрямства на лице.
Петерис повернулся.
В кухню вошла мамаша Кристапа с пустым мусорным ведром в руке. Она тяжело дышала после подъема по крутой лестнице, но, увидев гостя, радостно засуетилась.
– Сейчас, Пич, сынок, сейчас согрею. Ты ведь без кофейку и часа прожить не можешь, уж я-то знаю.
– Верно, тетушка Эльза, выпьем кофейку, – охотно согласился Петерис. – Где ж еще нам его пить, как не у старых друзей! Ну а что поделывает наш холостяк?
– Думаешь, я его вижу? – пожаловалась мать. – Забежал на минуту, буркнул, что уезжает в деревню, и умчался. С трудом уговорила подождать, пока намажу хлеба на дорогу.
– Что?! – Петерис вскочил. – И не сказал, когда вернется?
– Когда же он матери что-нибудь говорил? – усмехнулась старушка. – Своей Аусме, может, и сказал… Ты уже уходишь? – воскликнула она, видя, что Петерис заторопился.
– Я спешу. Но обязательно приеду послезавтра и повезу вас на митинг в Саласпилс. Только наденьте свое лучшее шелковое платье. Может быть, то черное, в котором вы были на моей свадьбе.
– Такое старомодное? – возмутилась мамаша Кристапа. – Вообще, Пич, что ты опять затеял?
– Скоро увидите и порадуетесь за сына, – Петерис старался быть таинственным, но его ненадолго хватило. – Завтра приедет один человек, который знает о Кристапе всю правду.
– И о тех жемчужинах тоже? – встрепенулась мамаша.
Он промолчал. На это оставалось только надеяться. Петерис сам не понимал, почему ему так не хочется одному встречать гостью, которая нежданно-негаданно вынырнула из далекого прошлого. Это нежелание лишь частично можно было объяснить общительностью характера, неуемной страстью организовывать и устраивать. Наверное, в глубине души он опасался слезливой сцены свидания, стеснялся своего неумения облекать сильные чувства в простые слова. И как утопающий, готовый ухватиться за соломинку, Петерис поехал к Калныню, которого никогда не считал близким другом.
Волдемар Калнынь выглядел значительно старше своих пятидесяти пяти лет. «Такому мужчине сидеть бы в отдельном кабинете, за письменным столом, зарывшись в папках, а не гоняться по белу свету за информацией для телепанорамы», – с сочувствием подумал Петерис, наблюдая, с каким трудом Калнынь залезает в микроавтобус телестудии и с какой натугой, завидев неожиданного посетителя, выкарабкивается из него.
Сбивчивый рассказ Петериса нисколько на него не подействовал. Ну и что, мол, с того?
– У Гиты создастся впечатление, что ее избегают, – не отступался Петерис.
– Звони Кристапу еще раз, – ответил Калнынь с видом крайне занятого человека. – Мне некогда.
– Он куда-то уехал. Ты же работал вместе с Гитой в лагерной больнице. Будь человеком, Волдик!
– Если бы не эта передача о митинге в Саласпилсе… – на мгновение заколебался Калнынь, а затем прямо спросил: – А почему ты не хочешь оставаться с ней наедине? Спроси без обиняков, где она моталась все эти годы, и дело с концом!
– Но Гита спасла мне жизнь… – ответил Петерис в замешательстве. – И теперь приезжает в гости… Я не умею так грубо.
– Ничего, она еще тебе исповедуется, если только осталось у нее сердце в груди. Не тебе, так твоей Ильзе, разве ты женщин не знаешь? – Вдруг Калныня осенила отличная идея: – Слушай, предложи Гите выступить на митинге или по телевидению, тогда сразу увидим, что она собой представляет. И смотри, без твоих обычных ученых сложностей! Мы имеем право знать правду.
* * *
Бартану не раз приходилось спешить навстречу друзьям к дальним поездам, торчать часами в аэропорту, осаждая справочные бюро. Но пароход он встречал впервые в жизни. Поэтому его так удивило праздничное настроение, царящее в Рижском морском порту.
Лайнер еще был далеко, а на берегу уже играл духовой оркестр. Людей собралось много – родственники, знакомые, девушки в национальной одежде, пионеры с знаменами, барабаном и горном, приглашенные Обществом культурных связей с заграницей, официальные представители, тщетно пытавшиеся пригладить волосы, которые трепал свежий морской ветерок.
Бартан поставил свой горчичного цвета «Москвич» на стоянке и направился к зданию Морского вокзала. Выпить бы сейчас рюмочку коньяку! Сразу снимется напряжение. Как назло буфет был закрыт – буфетчица принимала товар. «И почему только Ильзе не поехала со мной, раз Кристап куда-то запропастился, – подумал он с досадой. – Нашла отговорки: нужно, дескать, убрать дом, приготовить завтрак. Подумаешь, дела!»
Бартан бросил в автомат двухкопеечную монету. Может быть, случилось чудо и Кристап уже вернулся. В трубке раздавались продолжительные гудки.
Судно тем временем пришвартовывалось. Лигита Эльвестад нервничала не меньше Петериса Бартана. Поднявшись на шлюпочную палубу, она разглядывала людской муравейник на берегу, искала глазами Пича и не верила, что узнает его.
Бартан тоже выбрал удобный пост для наблюдения. Живописно прислонившись к машине, он с некоторым превосходством наблюдал шумную толчею у судового трапа, являя всем своим видом образец преуспевающего технократа.
Лигита ступила на берег и зашаталась. Каким бы ни был ее отъезд, с какой бы целью ни вернулась она теперь, родная земля взывала к ней сквозь гранит и железобетон. Колени стали мягкие, словно ватные, Лигите еле удалось сохранить равновесие.
Может быть, тому виною было волнение, годами сдерживаемый напор воспоминаний, которые теперь рвались наружу. Но это могло быть и знакомое всем морякам обманчивое ощущение – после долгого рейса всегда кажется, что земля качается под ногами, будто палуба корабля.
Совладав с собой, она внимательно посмотрела вокруг, постояла немного и, потеряв надежду, что ее кто-нибудь встретит, повернулась спиной к праздничной суете и медленно побрела к реке.
– Простите… Вы госпожа Эльвестад? – вернул ее к действительности мужской голос.
Лигита вздрогнула. Перед ней стоял элегантный мужчина лет тридцати пяти.
– Пич?.. Боже мой, неужели это мой маленький Пич?! – Лигита обняла Петериса и тут же отстранила. Держа обеими руками за плечи, она вглядывалась в его лицо.
– Да, конечно, это я, твой маленький Пич! – Петерис успокаивал ее, как ребенка. – Только не говори, – улыбнулся он, – «как ты вырос!». Прошу тебя, Гита!
Эту фразу он заготовил заранее, чтобы одолеть замешательство первых минут.
– Гита… – повторила она с легкой грустью, будто слушая, как тает слово на языке. – Давно забытое имя… В Германии меня называли «фройлайн Лигита», а в Швеции ради экономии – просто Ли. – На ее лице появилась горькая улыбка.
Петерис спохватился и протянул Лигите роскошные красные розы, которые держал за спиной. Она хотела поблагодарить, но от избытка чувств не могла выговорить ни слова и, смутившись, спрятала лицо в цветах.
Когда Петерис снова увидел лицо Лигиты, оно было влажным, то ли от росы на лепестках, то ли от слез.
– Где твой багаж? – спросил Петерис, желая нарушить затянувшееся молчание.
– Эти несколько дней я спокойно проживу на корабле, – ответила Лигита. – В порту ведь не качает.
– А мы думали, что ты останешься подольше, приготовили тебе комнату.
Лигита посмотрела на Даугаву.
– Спасибо… Я ведь не знала, получил ли ты мою телеграмму, захочешь ли вообще меня видеть. Всю эту ночь я не сомкнула глаз. Стояла на палубе, пыталась вообразить, как теперь выглядит Рига…
– Ну и как?
– Действительность всегда оказывается иной… Ты даже представить не можешь – до чего это странно – когда все говорят по-латышски. – Лигита огляделась. – Это было где-то здесь, да?
Петерис кивнул:
– Тут… Знаешь, что сильнее всего врезалось мне в память? Название корабля – «Хелголанд». Я был тогда в том возрасте, когда читают по буквам все надписи… Нет, пожалуй, старше. Только в школе еще не учился.
– А теперь ты знаменитый физик и, наверное, отец семейства?
– А ты совсем не изменилась, такая же красивая, стройная и…
– Манеры настоящего сердцееда, – улыбнулась Лигита и невольно повторила слова Петериса: – Как ты вырос!
Петерис взял гостью под руку и повел к машине.
– Поехали. Жена ждет нас к завтраку.
…«Москвич» скользил по Комсомольской набережной. Навстречу ему неслись легковые машины. В это солнечное утро бабьего лета многие стремились вырваться из города.
Лигита сидела рядом с Петерисом и напряженно смотрела в окно, стараясь перекинуть мост из настоящего в прошлое.
– В Стокгольме движение, наверное, куда оживленнее? – спросил Петерис. К нему уже вернулось его обычное настроение.
– Да, – ответила она безучастно. – Поэтому я стараюсь в городе как можно реже садиться за руль. Нервы не выдерживают. – Она снова обернулась к набережной: – Этих перил ведь раньше не было?
– У тебя хорошая память.
– Есть места, которые я не забуду до конца своих дней.
Машина промчалась мимо памятника латышским стрелкам, вынырнула из туннеля.
– Хочешь, я тебе покажу город? – предложил Петерис. – Вот, например, тогда у собора Петра не было башни…
– Ради бога, Пич, не надо! – перебила его Лиги-та. – Я же не экскурсантка…
– А кто?..
Возглас Петериса вопросительным знаком повис в воздухе и долго висел в неожиданно наступившем молчании. Казалось, Лигита не ответит. Но она проговорила наконец:
– Не знаю… – В этих трех слогах прозвучало неподдельное смятение. – Увидела твое имя в газете и поняла, что должна ехать. Немедленно…
– Да, в самом деле, расскажи, как ты меня нашла.
– Хочешь потешиться своей международной славой? – Лигита улыбнулась и вынула из сумочки газету. – Пожалуйста! Обычно я газет не читаю, эту мне дочь принесла – дескать, напечатан большой репортаж о рижских ученых. Я дочитала до половины и уже собиралась было отложить ее в сторону. Что мне до квантовой теории и ядерной физики? И тут увидела твое имя. Хочешь, переведу? «Над спектрометром особой конструкции работают талантливые физики Зигурд Калнынь, Владимир Гришин, Петерис Бартан и другие. Особенный интерес представляет метод Бартана. Биография молодого ученого характерна для советского времени: рос без родителей, которые погибли во время немецкой оккупации, ребенком был депортирован в Германию и только после войны вернулся на родину. На протяжении всех лет, с первого класса школы до окончания университета, полностью находился на государственном обеспечении. Недавно молодому физику присуждена ученая степень доктора, лиценциата…» По-вашему, кандидата наук, кажется. Держи на память.
– Вырежу и в рамочке повешу на стену в лаборатории. Пригодится, когда буду защищать докторскую, – рассмеялся Петерис. – А я еще не хотел встретиться с этим надменным шведским журналистом, показалось, что он имена Эйнштейна и Ландау и то краем уха слышал.
– Не смейся, пожалуйста! Без этих строк я никогда не узнала бы, что мой маленький Пич жив. Сколько тебе сейчас лет? Тридцать три?
– Ровно тридцать пять. Когда-то ты изо всех сил старалась сделать меня старше. Теперь наоборот. Вот и пойми вас, женщин.
Лигиту вовсе не тянуло на шутки:
– И уже кандидат наук. Как ты этого добился?
– Много работы и чуть-чуть везенья… – серьезно ответил Петерис.
Дома Петерис доверил гостью жене, а сам вышел на веранду.
Ильзе провела Лигиту в кабинет, куда по случаю необычного визита были водворены диван и низкий журнальный столик. На нем лежали фотографии, туристские издания и проспекты: сельские и морские пейзажи, города, памятники архитектуры, идиллические уголки природы. На стене все еще висел засохший венок, сохранившийся от Иванова дня.
– Эту комнату мы приготовили для вас.
– Весьма любезно с вашей стороны, – с непривычки в разговор Лигиты вкрадывались старомодные обороты речи.
Она подошла к окну, откуда открывался вид на Даугаву и новую Ригу, выросшую на противоположном берегу. По садовой дорожке бежал к реке мальчик с удочкой.
– Примерно столько же лет было Пичу, когда я увидела его впервые, – задумчиво сказала Лигита. – Кто мог бы подумать, что у него теперь жена и двое детишек… Мне так неудобно – не привезла для ребят никаких гостинцев… И для вас тоже…
– Что вы! – отмахнулась Ильзе. – Я вообще не признаю этой современной мании одаривания. Настоящие друзья стоят выше таких мелочей.
– Все-таки дети, – не соглашалась с ней Лигита. Она порылась у себя в сумочке, вынула небольшую пеструю коробочку. – Мои жуют с утра до вечера, может, вашим тоже придется по вкусу.
Чтобы переменить тему, Ильзе спросила:
– Лучше расскажите, как вы нас нашли. Ваша телеграмма грянула точно взрыв бомбы.
– Вначале я тоже не хотела верить своим глазам, – охотно повторила Лигита уже рассказанное. – Но, знаете… депортирован в Германию… да еще фамилия Бартан. Самое удивительное, что я знала фамилию Пича. Обычно в Саласпилсе мы, дети, не успев познакомиться друг с другом, отправлялись на кладбище… Когда я прочла газету, все перевернулось во мне, я вдруг почувствовала, как бегут годы, мигом собралась и выехала первым пароходом.
Лигита снова открыла сумку и вынула из нее сверточек. В нем было полдюжины мужских галстуков.
– Как вам кажется, ему понравится?
Ильзе положила галстуки на спинку стула.
– Он будет очень рад.
– Мне так приятно было выбирать их, – довольная, рассказывала Лигита. – Как будто у меня опять появились заботы о моем маленьком Пиче. А что, собственно, он теперь делает, если это не государственная тайна? Из этой статьи я ничего не поняла.
– Кто их, физиков, может понять? Второй год корпит над своей докторской диссертацией и сам не знает, когда закончит.
– Да, – Лигита обвела взглядом обстановку комнаты. – Но как вы обходитесь? – спросила она недоуменно. – Сначала учеба, потом диссертация… Это же стоит бешеных денег!
Теперь удивилась Ильзе. Она никогда не ломала голову над такими проблемами. Если не хватало денег для какой-нибудь крупной покупки, они брали в долг у друзей или в кассе взаимопомощи. Как в прошлом году, когда пришла открытка о «Москвиче» – нельзя же было пропустить такой случай.
– Не знаю, как вам и объяснить… – она запнулась. – Ведь Петерис работает не один, на свой страх и риск. Он руководит лабораторией института и…
– Главное, что он хороший муж, не так ли? – выручила ее Лигита.
– Грех жаловаться.
Обе рассмеялись. В комнату вошел Петерис с двумя бокалами вина.
– Вижу, что вы уже подружились, наверное, успели даже посплетничать обо мне… А теперь, мои дамы, к столу!
Веранда напоминала стенд в городском салоне мебели. Но зато стол для завтрака был накрыт и богато и с выдумкой. На нем красовались все закуски, которыми гордятся рижские кулинары.
– Банкет с раннего утра! – с искренним удивлением воскликнула Лигита.
– Голодные времена вроде кончились, – улыбнулся Петерис.
– Последний раз мы вместе ели на корабле, – сказала Лигита, по-прежнему глядя на стол.
Петерису передалось ее настроение:
– И ты учила меня держать ладонь под хлебом, чтобы ни крошки не упало.
– У тебя тоже хорошая память.
Лигита достала сигарету, зажигалку. Кивком поблагодарила Ильзе за пододвинутую пепельницу, закурила.
Петерис налил в рюмки бальзам и, приветствуя Лигиту, поднял рюмку:
– Ну, здравствуй, вечно молодая госпожа Эльвестад. Поздравляю с приездом в Ригу! – Он выпил и с удовольствием закусил сандвичем с лососиной.
Лигита осушила свою рюмку, но к еде не прикоснулась.
А Петерис уже сочинял следующий тост:
– За твое здоровье, Гита! Я даже перечислить не могу, сколько хорошего ты сделала для меня – в лагерной больнице, на корабле, потом в Германии, когда подкупила эту мерзкую крестьянку… Я всей душой желаю, чтобы тебе никогда не понадобилась чья-нибудь помощь, но все же хочу, чтобы ты не забывала: в Риге у тебя есть друзья, которые всегда… – Он не нашел подходящих слов. – Одним словом, выпьем!
Друзья… Да, это Лигита сразу почувствовала, хотя ей все еще не удавалось освоиться в обществе этих двух удивительно славных людей, которые так старались ей угодить. Чем деликатней вели себя хозяева, тем тяжелее давило ее чувство собственной вины. Почему Пич не спрашивает, где она была все это время? Тогда можно было бы оправдаться, доказывать, что она никогда не забывала родины, а просто жила своей личной жизнью – после всех лагерных ужасов это казалось важнее всего на свете.
Но хозяева, точно сговорившись, избегали касаться в разговоре первых послевоенных лет и не реагировали даже на едкое замечание Лигиты, что ее муж свою работу в Международном Красном Кресте фактически использовал в интересах отцовской фирмы.
Разливая кофе, Ильзе залюбовалась ожерельем на Лигите, огромной жемчужиной в золотой отделке.
– Великолепно, – сказала она, не скрывая восхищения. – Это, наверно, из семейных реликвий вашего мужа?
– Нет, – неожиданно резко ответила Лигита и спрятала жемчужину под жакет. – Это моя! Последняя из семи. Я отдала бы ее одному-единственному человеку на земле. Но… – она осеклась, тщательно погасила сигарету в пепельнице, отпила кофе, снова закурила и, набравшись духу, спросила: – Слушай, Пич, ну что мы так, будто горячими углями перебрасываемся?.. Почему ты мне не рассказываешь о нем?
– О ком? – не понял Пич.
Но решимость уже покинула Лигиту.
– Обо всех, – уклончиво сказала она. – Много наших осталось в живых?
– Мало. И все-таки гораздо больше, чем рассчитывали палачи. К счастью, человек существо живучее, и определить коэффициент его выносливости не может ни одна точная наука.
– К счастью, – тихо повторила Ильзе и посмотрела на мужа.
– Вы встречаетесь? – спросила Лигита.
– Редко. Те, кто еще работает, так загружены, что для воспоминаний не остается времени. Но существует святая традиция: два раза в году мы все собираемся в Саласпилсе. Ты приехала как раз вовремя – завтра встретишь там много старых знакомых. Мне, правда, в этих случаях больше приходится слушать – кого интересуют впечатления семилетнего пацана?..
– И никто никогда не рассказывал, что произошло с Кристапом?
– Аболтынем? – переспросил Петерис. – Просто ума не приложу, что с ним стряслось. Звоню, звоню, но никто не подходит к телефону. Дай-ка еще раз попробую. – Он собирался встать.
– Подожди! – с лица Лигиты отхлынула кровь, каждое следующее слово ей стоило невероятных усилий. – Я говорю… о том Кристапе, который работал… в больничном бараке до прихода Длинного Волдика.
– Ну ясно.
– О том Кристапе, который дал нам последний кусок хлеба, что мы ели на корабле!
– Не волнуйся, Кристап жив и здоров. Я видел его две недели тому назад.
«Кристап жив». Ничего другого ее лихорадочно работающий мозг уже не воспринимал. «Был жив все это время, которое…» Она никак не могла сообразить, то ли на нее обрушилось невиданное, нежданное счастье, то ли ее постиг страшный удар судьбы, жестокое наказание за один-единственный неверный шаг.
– Кристап жив, – еле слышно прошептала она.
– Разумеется, – терпеливо повторял Петерис. – Он сбежал перед самым концом и спрятался в каменоломнях.
– Ничего не понимаю… Он не искал меня, не спрашивал?
– Когда я вернулся из Германии, он вместе с матерью жил на улице Авоту. Два раза мы тебя разыскивали по радио. Но никто не отозвался… Он очень ждал тебя, Гита!
Ильзе дернула мужа за руку, и Петерис замолк.
– Но мне сказали, что он расстрелян… Что в Саласпилсе все расстреляны…
– Так вот почему ты не приехала сразу после войны?
– И я… – Лигита все еще не могла связно думать. – Почему?
– Нам очень хотелось, чтобы Кристап тоже встретил вас, но он где-то в деревне, – сказала Ильзе.
Лигита молчала.
– Еще кофе? – предложила Ильзе.
– Воды, если можно. – Лигита отыскала в сумке коробку с таблетками. – Горючее современности, – натужно пошутила она.
– Сейчас постараюсь еще раз дозвониться до него.
Ильзе начала крутить телефонный диск. Не отрывая взгляда от зеленого аппарата, Лигита проглотила таблетку, запила водой, которую ей подал Петерис.
Когда в тишине прозвучали первые сигналы, она подошла к окну и прижалась лбом к стеклу… Она ничего не видела. Только слышала, как в разросшейся тишине надрывается трубка.
Наконец Петерис не выдержал напряжения.
– Хватит. – Он еле сдерживал крик. – Мертвец и тот за это время поднялся б.
Ильзе положила трубку.
– Может быть, съездить, оставить записку? – предложила она. – Завтра Кристап обязательно должен быть в Риге. Еще не было случая, чтобы он не явился на митинг в Саласпилсе.
После ее слов Лигита уже не могла усидеть на месте.
– Нет, – сказала она резко, но тотчас извинилась. – Простите, я вам, наверно, кажусь сумасшедшей.
