Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
– Почему мне не разрешают взять в руки винтовку, чтобы отомстить гитлеровцам?
– Знаю, вы хотите на фронт. К сожалению…
Полковник разводит руками.
– Но медицинская комиссия даже не осмотрела меня как следует, – протестует Кристап.
– Дорогой друг, не нужно быть доктором, чтобы за версту увидеть: ты еле держишься на ногах. Комиссия решила, что тебе нужно отправиться в санаторий, а не на фронт.
– Но в лагере у меня хватало сил! Вот мой боевой трофей.
Кристап кладет на стол пистолет.
Полковник становится серьезным.
– Разрешите мне воевать дальше, – просит Кристап после минуты молчания. – У меня еще не закончены счеты с фрицами.
– У многих они не закончены, но это еще не значит… Оружие придется оставить у нас. – Полковник прячет пистолет в сейф. – Сейчас прикажу выписать вам расписку.
– Товарищ полковник… в лагере за этот пистолет… а вы мне какую-то бумажку. Мне очень важно, чтобы все знали, что я боролся…
– Об этом я читал в вашем заявлении, – терпение полковника вот-вот иссякнет. – Но как вы можете это доказать? У вас есть свидетели?
– В том-то и дело, что нет. Все остальные подпольщики расстреляны.
– Так не бывает, чтобы все. Вы, например, остались живы. Может быть, еще кто-нибудь отыщется.
– А как мне до той поры смотреть людям в глаза?
Повернувшись к Кристапу спиной, полковник смотрит в окно.
– В Минске, – говорит он, – у меня остались жена и сын твоего возраста. Я даже не знаю, где они зарыты. – Он снова поворачивается к посетителю и сухо произносит: – Я не имею права посылать на фронт больного человека.
– Может быть, вы вообще не верите, что я действовал в лагерном подполье?
– Верю, верю! Именно потому ты должен как следует поправиться.
– Товарищ полковник, прошу вас, – Кристап близок к отчаянию. – А что потом? Что бы вы на моем месте сделали?
– Я? – задумывается военком. – Трудно сразу сказать. Учитесь, кончайте среднюю школу, работайте. У вас еще все впереди.
Много позже Кристап понял, что полковник действительно ни в чем его не упрекал. Скорее наоборот – сочувствовал. Но тогда ему чудилось, будто рухнуло все, о чем он мечтал в лагере, что вдохновляло на борьбу и помогло выдюжить. Это чувство выросло в комплекс неполноценности, когда после войны парни его возраста стали возвращаться домой с орденами и медалями на груди. Тех, кто не вернулся, поминали и чтили, как павших смертью героев. А его называли баловнем судьбы, которому неведомо как удалось выскользнуть из хватких лап смерти. Никто его не оскорблял, никто не бросал в лицо злых слов, тем не менее Кристапу казалось, что вокруг него образовалась холодная пустота. Наполняли ее лишь тоскливые воспоминания о Гите. Мало-помалу они встали стеной между ним и его одноклассницами, а потом и вообще всеми девушками, которые были не прочь подружиться со статным, хотя и угрюмым парнем. Он сделался нелюдим, потому что в своих мыслях все время слышал обращенный к себе вопрос: «Как ты остался жив?» Слышал никем не высказанный упрек: «По какому праву?»
Но Кристап собирался рассказывать Аусме не об этом. Ему хотелось поведать о первых попытках, о крутой дороге, что привела его в нынешний день, когда он наконец с полным чувством ответственности мог назвать себя сложившимся художником со своим почерком и видением мира. Хотелось вспомнить людей, на чью дружескую помощь он опирался, делая первые самостоятельные шаги. Начало же было тесно связано с тоской по Гите – о ней думал Кристап, создавая бесчисленные настенные маски и головки, из которых позднее возникла «Лагерная девушка»…
Кристап, вспоминая о прошлом, перестал рисовать. Аусма сидела, боясь шевельнуться, чтобы случайным вздохом не прервать его рассказ. Мало-помалу Кристап увлекся и впервые, не таясь, доверил другому человеку все основные события своей нелегкой жизни.
* * *
Вернулся Пич. Само по себе это уже представляется чудом. Рассказ мальчика о других товарищах по Саласпилсу, которых спасло стремительное наступление Советской Армии, похож на сказку. О Гите он знает лишь, что ее услали на какой-то подземный военный завод, расположенный на западе Германии. Неужели она все еще томится в лагере для перемещенных лиц, неужели ей никак не удается вырваться оттуда?
Целую ночь напролет Кристап сочиняет послание Гите. Ему необходимо выложить все, что накопилось на душе, но его предупредили, что нужно уложиться в две минуты. Он вычеркивает, пишет, снова вычеркивает. Слова складываются в сухие и официальные фразы, взятые напрокат из газетной передовицы. Они нисколько не отражают его истинных чувств. Под утро Кристап спохватывается, что ему незачем заговаривать девушку, его цель – подать признак жизни, чтобы знала, что ее ждут.
Он заучивает текст наизусть и уезжает на студию. Но когда садится за столик с микрофоном, то обнаруживает: все, решительно все вылетело у него из головы. Хорошо, что рядом такая милая и доброжелательная дикторша.
– Спокойней, – подбадривает она, видя, что Кристап никак не может проглотить застрявший в горле комок. – Мы сначала записываем на восковую пластинку и только потом выпускаем в эфир. Можем повторять, сколько хотите.
Со второй попытки Кристапу удается побороть волнение. Чтобы его призыв не прозвучал как вызубренный наизусть стишок, он говорит, обращаясь к диктору:
– …Этой весной я кончил среднюю школу, собираюсь поступить в Академию художеств. Ты представить не можешь, как я обрадовался, когда вернулся домой наш маленький Пич. Сейчас он опять здоров, окреп, и мы оба ждем тебя домой, на родину. Запиши, Гита, мой адрес…
Красный, весь в испарине, но довольный Кристап отодвигает стул.
– Вот видите! – одобряет его дикторша. – Даже ни разу не оговорились.
– Спасибо!
– Я надеюсь, что она вернется, – сердечно улыбается женщина. – Кто она вам – сестра или невеста?
В стеклянную стену звуковещательной комнаты стучится оператор и жестом приглашает его к себе.
– С записью все в порядке, – успокаивает он. – Просто ко мне заглянул Калнынь. Он просит вас зайти к нему. Вы знакомы с нашим редактором?
– Фамилию вроде бы слышал, – силится вспомнить Кристап. И первый смеется своей невольной остроте. Калныней в Латвии пол телефонной книги.
В кабинете редактора горит лишь настольная лампа, поэтому Кристап сразу не узнает человека, который, опустив голову, листает рукопись.
– Простите, – извиняется он, – мне сказали… – Он обрывает себя на полуслове, в радостном возбуждении с протянутой рукой устремляется к бывшему товарищу по лагерю: – Длинный Волдик! Какими судьбами? Откуда?
Волдемар Калнынь отвечает на рукопожатие Кристапа сдержанно. Он уже не такой тощий, как в Саласпилсе, а потому вовсе не кажется длинным.
– С того света, имя которому Бухенвальд. А потом еще три года службы в армии. Да, я слышал, что ты тоже жив. Но сам прийти ко мне, конечно, побоялся.
Кристап бледнеет:
– О чем вы говорите?
– О том самом, о чем ты хотел бы забыть: о твоих делишках в лагере… Не нервничай, сядь и рассказывай, что у тебя там было с комендатурой?..
– Разве вы не знаете?
– Что ты служил ордонантом, это знали все. Не понимаю, как тебе теперь не стыдно?
Кристап вскидывает голову:
– Неужели вы тоже думаете, что я добровольно пришел и предложил им свои услуги? Это было подпольное задание.
– Это нужно еще доказать.
– И доктор вам ничего не сказал? Вы же были с ним, когда его увозили.
– Сказал, конечно. Но если ты тот, за кого пытаешься себя выдать, то пришел бы ко мне гораздо раньше. Тогда!
– Я приходил, и не один раз. – Кристап не может вспомнить об этом без негодования. – Вы не хотели даже слушать меня.
– Потому что ты приходил любезничать к своей Гите. – Тон у Калныня уже не столь категоричен. – Надо было предъявить жемчужины…
– Жемчужины? – не понимает Кристап. – Да, у меня были жемчужины… Целая нитка.
– И куда же она делась?
– Отдал Гите, когда детей отправляли в Германию.
Калнынь молчит.
– Выменять их на лекарства больше было нельзя. Оборвались все связи. И я подумал, что лучше… – Кристап чувствует, что его слова падают в пустоту, и осекается.
– Ах вот почему ты так благородно зовешь ее домой, – усмехается Калнынь. – Чтобы никто не подумал, что ты боишься правды.
– Почему другие мне верят и только вы один подозреваете?
– Потому что сам побывал в лагере. Я поверю, только когда увижу жемчужины. Если сегодня не взял их с собой, принеси завтра, ясно? – Калнынь встает. – Дай подпишу тебе пропуск.
…Минули годы. Кристап стал старше. Он носит полотняные брюки и куртку на молнии. Длинные волосы артистично зачесаны назад. Он очень хочет походить на модный ныне тип «равнодушного молодого человека». Однако дрожащие пальцы выдают неподдельное внутреннее волнение. У него подрагивает даже левое веко. Еще вчера он ни на минуту не сомневался, что будет принят в Академию художеств – все вступительные экзамены сданы без единой тройки, – но сегодня на доске объявлений его фамилии нет.
– Посидите, пожалуйста, председатель приемной комиссии сейчас придет, – говорит секретарша и уходит.
Стены аудитории, где находится Кристап, покрыты фрагментами скульптур и архитектоническими деталями. Тут все напоминает о деле, в котором он видит смысл своего существования.
Кристап присаживается. Оставшись наедине с самим собой, он больше не принуждает себя улыбаться. Он был бы рад дать волю слезам, но давно разучился плакать. Нахохлившийся, подавленный, он смотрит в пустоту. Пустым и безнадежным видится ему и будущее, без Гиты, а теперь еще и без искусства.
Слышится звук шагов. Кристап преображается. Он сознает – нужно быть агрессивным, нужно изображать убежденность и веру в себя, иначе не удастся навязать свою волю другому, отстоять свою правду.
Входит преподаватель Академии художеств – смуглый, моложавый человек лет тридцати. Защитного цвета офицерскую гимнастерку на нем украшают три ряда орденских ленточек. В правой руке, облаченной в перчатку, он держит экзаменационный листок Кристапа с отметками. Доброжелательно махнув Кристапу, чтобы не вставал, он присаживается рядом.
– Слушаю… Чем могу быть полезным?
– Пришел узнать, почему меня не приняли, – Кристап старается говорить подчеркнуто спокойно и вежливо.
– Да, вам не повезло, товарищ Аболтынь. На этот раз был очень большой конкурс, и с тридцатью семью баллами мы могли принять только половину поступающих.
– Да, но та вторая половина состоит из меня одного! – протестует Кристап.
– Элементарная математика, потому что тридцать семь баллов набрали всего два человека.
– У нас по всем предметам были одинаковые отметки, – не сдается Кристап.
– Вы уже не ребенок, товарищ Аболтынь, поэтому буду говорить откровенно, – невозмутимо продолжает преподаватель. – Чашу весов перетянул тот факт, что ваш соперник бывший фронтовик.
– Я тоже был на фронте, только на другом.
– Неужели вы не понимаете? Мы имеем предписание в первую очередь принимать демобилизованных солдат.
Кристап молчит. Видя, что посетитель не собирается уходить, преподаватель возобновляет разговор:
– Эта война перечеркнула не только ваши планы. Я тоже мечтал стать художником, даже успел начать дипломную работу. И вот читаю лекции по эстетике.
Кристап все еще не уходит, и преподаватель вынужден продолжать:
– Я знаю, вы были в лагере. Тем больше вы должны радоваться, что остались живы…
– Это потому, что у меня была цель. Я хотел не только выжить, но и чего-то добиться в жизни. И вот для этого мне теперь не хватает какого-то пустякового балла…
– Знаете что, – предлагает преподаватель, – на факультете истории искусств наплыв не такой большой, я поговорю с ректором.
– Спасибо! – Кристап качает головой. – Лучше еще год подожду.
– Правильно, очень правильно! – радуется преподаватель. – Если вы согласитесь, попробую вас устроить в художественный комбинат. Тогда в следующий раз придете с рекомендацией с места работы. И только не вздумайте сдаваться, ваша конкурсная работа поправилась всем!
На прощание он подает левую руку. Только теперь Кристап замечает, что правая кисть в перчатке деревянная.
Кристап с глубоким внутренним недовольством принимает приглашение секретаря партийной организации наведаться после работы в партком. Он усвоил правило не попадаться на глаза начальству, не то выберут на какую-нибудь общественную должность, определят в какую-нибудь комиссию. Словом, отнимут у него драгоценное время, которое он ежедневно выкраивает для занятий по ваянию. Но отказываться неудобно – как-никак связывают их не только служебные отношения.
И вот Кристап сидит в просторном кабинете, оборудованном по последнему слову дизайна, и в ожидании разговора молча разглядывает зеркальные буквы, выведенные с наружной стороны на застекленной двери парткома.
Секретарь тоже молчит. Удобно откинувшись в кресле, старик дымит трубкой и слегка прищуренным глазом следит за Кристапом. Пододвигает к нему пачку с сигаретами иностранной марки, которые явно держит для почетных гостей, подносит спичку. Какое-то время они курят молча, наслаждаясь каждый своим дымком. И Кристап вынужден признать, что молчание, как ни странно, помогает установить дружеский контакт.
– Уже скоро год, Кристап, как ты работаешь у нас, – наконец начинает Янис Вайдар. – И ни разу не зашел ко мне. Как будто я не друг молодости твоего отца.
– Именно поэтому не хотел вам навязываться.
– Благодарю за деликатность… Как видишь, я тоже не собирался насильно лезть тебе в душу. И сейчас не намерен этого делать. Но не кажется ли тебе самому, что настало время побеседовать. Почему ты замыкаешься в скорлупу, словно рак-отшельник?
– Что вы? – Кристап притворяется, что понимает секретаря буквально. – Я играю в сборной комбината по пинг-понгу и даже участвовал в турнире по новусу. Но в кино и в театр предпочитаю ходить один. Грибы тоже не люблю собирать толпой.
– Ну а как дома дела? – не отступает Вайдар. – Как мать себя чувствует?
– Спасибо, удовлетворительно.
– Ясно, до тебя не добраться. Придется брать быка за рога… До каких это пор ты собираешься корчить из себя непризнанного героя? Ходить повсюду и рассказывать, что тебе не разрешили служить в армии, не приняли в академию, дают самую неблагодарную работу? И все якобы из-за твоего прошлого. Скажи, кому от этого польза?
– Я вас не понимаю.
– Упрямо не желаешь понять… Хорошо, спрошу тогда без обиняков: чем ты недоволен?
– Я просто отстаиваю правду.
– Правды могут быть разные. Я на твоем месте радовался бы объективному факту, что жив, здоров. – Вайдар переводит дыхание и продолжает другим тоном: – Лично я верю, что ты в лагере сделал много хорошего, что ты боролся сам и помогал другим. Но первым делом – и запомни это навсегда! – ты помогал самому себе. Только так, а не иначе ты мог сохранить собственное достоинство, надежду и выдержать. Это был элементарный долг человека.
Кристап бледнеет. Лишь колоссальным усилием воли он заставляет себя сдержаться.
– Я вам очень благодарен за откровенные слова, – говорит он тихо. – Мне не нужен ни памятник, ни присвоение моего имени пионерским дружинам. Но если в лагере нельзя было открыть, что рассыльным комендатуры меня назначала подпольная организация, то хотя бы теперь я хочу говорить об этом во всеуслышание.
– И поэтому, как плаксивая баба, копаешься в прошлом?
– Э т о м о е прошлое, и оно должно быть незапятнанным. – Кристап в этот миг очень похож на заупрямившегося мальчишку.
– Ты прошел чрезвычайно жестокую школу жизни, ты видел героизм человека и видел, как низко он может пасть, ниже зверя, которому неведомо глумление над жертвой. И мне непонятно, как после всего этого ты не научился быть терпимым.
– Иногда компромисс хуже поражения.
– Хорошо, – со вздохом произносит Вайдар, – если мы не сошлись во мнениях о прошлом, поговорим о твоем будущем… Ты ведь одаренный человек, тебе надо бы учиться. Ты не думал об этом?
– Думал, – вдруг оживляется Кристап. – Целыми ночами. Думал, мечтал, строил планы.
– И что же?
– А потом с треском провалился… В Саласпилсе я однажды подобрал полузамерзшего скворчонка. У него было повреждено крыло. Подарил девушке. Она его вылечила, выкормила хлебными крошками, приучила жить в бараке. Но перед тем как уйти на смерть, выпустила на свободу. И что бы вы подумали – на следующий день скворец вернулся. То ли разучился летать, то ли не ужился в обществе лесных сородичей. Так и остался в лагере, даже после того как оттуда увезли последних заключенных… Словом, мои крылья так обтрепались, что я боюсь пуститься в полет.
– Падать ты боишься, а не летать, ушибить мягкое место, – ворчит Вайдар.
– Может быть, вы правы, – устало отвечает Кристап и собирается встать. – Но это не меняет существа дела. У меня недостает храбрости еще раз взять в руки учебники и начать все сначала.
– Чепуха! Мы тебе поможем, дадим рекомендацию, скажи только, что хочешь учиться. Мне же рассказывали, какие ты дома делаешь скульптуры.
– Пустяки, типичная самодеятельность.
– Именно поэтому ты должен поступить в Академию художеств, и притом нынешней осенью. Так и знай, за патлы твои длинные потащу, если будешь упираться. Сколько можно ходить в подсобных рабочих?
…В глубине души Кристап никогда не смирялся со своей участью. Правда, на механическом заводе, где он слесарничал, иногда забывалось, что в мире существуют и такие материи, как искусство. Особенно в конце месяца, когда приходилось работать за десятерых, оставаться на сверхурочные, чтобы за несколько дней наверстать то, что проваландали за три недели, спасти план и второпях сварганенными деталями дать возможность спасти его и других. В такие дни он просто слышать не мог, как начальник цеха, апеллируя к совести рабочего, в каждой фразе кстати и некстати поминал «культуру».
Для Кристапа символом культуры было произведение искусства – красивая скульптура, картина, хорошая книга, ну, допустим, удачный фильм. Он выходил из себя, когда культурой именовали внешние признаки цивилизации двадцатого века – безупречно функционирующую канализацию, современные средства сообщения, нормы приличного поведения.
На новом месте он все-таки ближе соприкасался с культурными ценностями, хотя и здесь под фирменным знаком комбината «Искусство» нередко пускали в народ суррогат и подделки. Поэтому Кристап, обходя стороной сувенирный цех, крепко держался за мастерские художественной ковки, где его слесарные навыки были весьма на руку. А главное, здесь не было штурмовщины, скрытого брака, раздутой отчетности. Каждый вкладывал в свое творение всю силу таланта, вкус, любовь к труду и порядку.
Путь от комбината до дома Кристап обычно проделывает пешком – и зимой, и летом. Хочется подышать воздухом. После разгоряченной атмосферы мастерских нет лучше отдыха. Кроме того, такая прогулка повышает аппетит и поэтому мать не ворчит, даже если приходится несколько раз подогревать еду. Она жалеет лишь, что Кристап никогда не приходит на рассвете. По ее разумению, это означает – в его жизнь еще не вошла ни одна девушка и, стало быть, ее мечтам о внуках не скоро суждено сбыться. Матери, конечно, приятно, что Кристап иногда приглашает ее в театр или на новую выставку, но все же это не совсем нормально. И вот однажды настает час, когда она не знает, радоваться ей или горевать. Скоро двенадцать, а Кристапа нет и в помине. Обычно, если ему предстоит где-нибудь задержаться, он предупреждает заранее. Она звонит на комбинат. Сторож долго объясняет ей, что Кристап ушел с работы вместе со всеми. Старик сам запер за ними двери. Темный костюм – Кристап его надевает, когда собирается на концерт или в гости, – висит в шкафу, а владельца не видно. Поди разберись, к добру это или худу.
Сам Кристап в этот миг о матери и не думает. После работы он случайно забрел в Музей революции и стоит в большом выставочном зале, прижавшись лбом к стеклянной витрине, не в силах оторвать взгляда от макета мемориального ансамбля Саласпилс.
Давно ушли последние посетители. Кристап и не заметил, что остался один, если не считать пожилой служительницы музея, которая, не решаясь беспокоить запоздалого гостя, клюет носом в углу. Какое-то чувство велит ей, махнув рукой на порядок, сидеть сколько угодно, пока этот посетитель не уйдет. Ясно ведь, что человек взволнован.
От душевного покоя Кристапа действительно не осталось и следа. Будто ураган пронесся. Разумеется, он читал в газетах, что объявлен конкурс на лучший проект памятника в Саласпилсе, слышал, что скоро начнется его установка. Но ему никогда не приходило в голову, что возможно такое потрясающее по силе воздействия решение – символическое и в то же время пронзительно реалистическое.
Каким ребячеством ему кажется недавний разговор с секретарем партийной организации. И чего он пыжился! Если есть хоть малейшая возможность учиться, хоть на шаг приблизиться к таким вершинам искусства, какие ему сейчас открылись, нужно воспользоваться ею немедленно, во что бы то ни стало. Завтра он пойдет к Янису Вайдару и попросит у него поддержки. А если не выйдет, нужно устроиться в проектную группу кем угодно, пусть даже чернорабочим. Так или иначе, но к претворению в жизнь этого великого замысла он должен приложить и свою руку…
В воскресенье утром Кристап входит в мастерскую Вайдара на последнем этаже новостройки.
Седой хозяин мастерской стоит у мольберта, повернувшись спиной к дверям, попыхивает трубкой и пишет виднеющиеся в окне крыши, заводские трубы.
– Спасибо! – говорит он, не отрываясь от своего занятия. – Поставь на стол, пусть остывает.
Кристап понимает, что пришел не вовремя, но уйти не может. Откровенно говоря, он хотел разбудить секретаря среди ночи, затем отложил посещение до утра. Два часа кружил вокруг дома, покуда не решил, что можно наконец явиться. И теперь повернуться и выйти, чтобы после обеда снова тащиться сюда, выше его сил… В результате он топчется на месте, поглядывая на стены, увешанные картинами, рисунками и набросками. При всем желании подлинными произведениями искусства их не назовешь. О любознательности и увлечениях Вайдара говорят груды книг на столе, журналы, газеты и еще свечи каких угодно форм и размеров, которые еще не успели сделаться предметом массового употребления.
Неожиданная тишина заставляет Вайдара повернуть голову. Узнав гостя, он широко улыбается и приглашает:
– Повесь куда-нибудь пальто и иди сюда! – Затем громовым голосом кричит куда-то в сторону: – Две чашки, Эрика, у нас гость!
– Извините, что я так, в воскресенье… – оправдывается Кристап. – Но у вас нет телефона!
– И слава богу! Настоящие друзья рискнут подняться на шестой этаж, а не настоящие мне не нужны. И бросай это официальное «вы» к чертям собачьим, иначе я тебе расскажу, как ты разгуливал под столом без порточков… Сюда, сюда! – он сгребает со стола газеты и помогает жене поставить поднос с дымящимся кофейником и чашками. – Познакомься! Это работник нашего комбината Кристап Аболтынь, одаренный скульптор.
– Не верьте ему, пожалуйста, – растерянно говорит Кристап. – Он меня разыгрывает в наказание за то, что я помешал его работе.
– Нет, скажи, не странно ли, что в наше время люди непременно выискивают оправдания и предлоги, когда хотят просто заскочить к другу, поговорить по душам, узнать, как дела, здоровы ли жена и детишки, послушать новую магнитофонную запись, покритиковать последнюю премьеру. – Вайдар совершенно искренен, ибо он чувствует себя по-настоящему хорошо только в окружении родственников и друзей. – К сожалению, обычно мы встречаемся на юбилеях и именинах, да еще на похоронах и праздниках, где после третьей рюмки никто не слушает другого, – тосты и те тонут в общем шуме. Все только говорят и говорят, – он спохватывается и виновато улыбается, – как я сейчас… Послушай, друг, может быть, дать тебе глоток чего-нибудь покрепче, чтобы развязать язык.
Кристап отказывается.
– Да, стыдно признаться… Но что верно, то верно, – мы вспоминаем о своих приятелях, только когда нам что-нибудь нужно. Свободного времени, как правило, не хватает, а дел всегда выше головы… Это проявляется даже в мелочах. Современный человек не пишет письма, а посылает телеграммы или заказывает междугородные разговоры. В театр ходит все реже и реже, надеется, хитрец, что рано или поздно пьесу покажут по телевизору. И опять же, зачем ходить пешком, если гораздо удобнее любоваться окрестностями из окна машины или троллейбуса? А когда сам все торопишься да спешишь, то полагаешь, что другой тоже…
Сделав знак жене, чтобы оставила их наедине, Вайдар наливает кофе, закидывает ногу на ногу.
– Ладно, будем считать, что официальная часть закончилась. Давай выкладывай, что у тебя там на душе. Какое счастливое совпадение, что рядом сидит именно этот человек, тот самый театральный декоратор, дядя Янис, который приходил к родителям за медицинским советом или просто так посидеть за кружкой пива. Кристап, конечно, в те годы не знал, что он работает в подполье и рисует плакаты с призывами помочь Испанской республике. Но еще тогда ему было хорошо известно, что с дядей Янисом можно поговорить и о тех вопросах, которые в присутствии отца лучше не задавать, – в первую очередь о неладах в школе, дома школу почитали за храм.
Сам заядлый вольнодумец, не признававший ни церковных, ни государственных догм, старый доктор Аболтынь, однако, старался воспитывать сына в духе строгой дисциплины. Чтобы научиться самостоятельно судить, нужно сперва освоить как можно больше знаний в самых разнообразных сферах жизни. И как-то само собой получилось, что Вайдар, спасая парня от отцовского гнева, иногда расписывался под двойкой по закону божьему, помогал обдумать сочинение. В одном из их совместных творений выдвигалось требование свободы критики, причем последняя сравнивалась с болью, которая сигнализирует о скрытой болезни и таким образом предостерегает организм от преждевременного распада, – Кристап не забыл, что преподаватель латышского языка, прочтя его сочинение, отозвал его в сторону, пожал руку, но вернул тетрадь без отметки и приказал сжечь.
Вероятно, и теперь надо было начать с самокритики, как это ни тошно. Тогда, может быть, Янис Вайдар поймет его и не станет посыпать его раны солью упреков.
Кристап и сам не заметил, что обратился к нему на «ты».
– Не сердись, ради бога, за прошлый раз! Ты собрался серьезно со мной поговорить, а я заартачился. – Чтобы не смотреть Вайдару в глаза, Кристап маленькими глотками пьет кофе. – Потом я понял – ты кругом прав… Уже целый год я учусь – не в академии, нет, а на подготовительных курсах. Все считают, что у меня хорошо получаются люди, удается схватить характер каждой модели… Остальные экзамены я тоже сдам, даже сочинение напишу без твоей помощи… – он запинается. – Я, наверно, говорю долго и путано. Словом, об учении ты не беспокойся. Но вчера я видел проект памятника для Саласпилса. И пришел к тебе с просьбой: ты не можешь устроить, чтобы меня приняли в группу, которая будет выполнять этот заказ? Там ведь нужны будут помощники и чернорабочие…
– Ах ты черт! Да ведь ты сидел как раз в этом лагере… – Вайдар вдруг задумывается, в глазах появляется сомнение. Возникшую неловкость он пробует прикрыть шуткой: – Погоди. Я тебе ничего не обещал? Нет? Ну вот и хорошо, что не поторопился. Вот тебе мой ответ: ни в коем случае. И не вздумай считать это очередным проявлением дискриминации, а постарайся вникнуть в мою точку зрения… Они не собираются с фотографической точностью воспроизводить прежнюю обстановку, это никому не нужно. Их цель – создать настроение, дать мощное обобщение. Если ты видел макет, то понимаешь, о чем я говорю. Никаких натуралистических деталей, именно этим Саласпилсский мемориал должен отличаться от других ансамблей на месте бывших концлагерей. У тебя еще есть время? Тогда разреши, и я тебе расскажу одну историю…
Он встает, вынимает из шкафа бутылку, наливает себе и Кристапу по рюмочке коньяка.
– Ну, будь… Так вот, этой весной мы с женой и детьми поехали в гости к старому западногерманскому антифашисту. Во время войны мы два года провоевали в одном подразделении. И вот он повез нас в Дахау. Сам концлагерь переделан теперь в мемориал. Для наглядности оставлено несколько бараков и застенков. Дети наши куда-то отошли, и мы присоединились к экскурсии, которую вел располневший, но еще довольно крепкий мужчина лет под шестьдесят. Он этого не говорил, но по всему было видно, что это бывший узник – с таким знанием дела рассказывал он об ужасах лагеря. Первым он показал нам небольшое, почти пустое помещение в бараке с зарешеченными окнами и двумя дверьми. На одной висела табличка «Айнганг», на другой «Аусганг». Естественно, мы вошли через первую. Гид собрал нас и принялся проникновенно объяснять, что в этом бараке заключенных умертвляли путем так называемого «геникшус» – выстрелом в затылок. Был у них такой изощренный способ убийства. Обреченные ни о чем не подозревали: они не видели ни палачей, ни автоматов, даже не замечали тщательно замаскированной дыры в стене. Палач тоже не видел своей жертвы. Он должен был лишь спускать курок. Вся процедура была продумана до последней мелочи… Вдруг гид прервал свои объяснения на полуслове, гнев исказил его лицо. Я проследил за его взглядом и увидел Марите и Даце, которые, разыскивая нас, вошли через дверь с табличкой «Аусганг».
«Черт бы побрал, как вы осмеливаетесь! – набросился гид на нарушителей порядка. – Читать, что ли, разучились? Марш, назад! Входить нужно через первую дверь!»
Тут он опомнился и, как бы желая смягчить впечатление, добавил спокойнее:
«Если каждый сопляк начнет поступать как ему вздумается, бог знает чем это кончится…»
Жена схватилась за голову, подбежала к детям и, таща их за собой, выбежала из барака. Вышел за ними и я.
Сам не знаю, Кристап, зачем я все это тебе рассказал, может быть, чтобы доказать: авторы Саласпилсского мемориала должны смотреть не только в прошлое, но и в будущее. Впрочем, ты это знаешь лучше меня. Скорее, хотелось поговорить о той колоссальной ответственности, которая ложится на их плечи. Опыта, интуиции, таланта – всего этого недостаточно, нужны огромные знания. Ты должен поэтому начать с азбуки, без страстей. Я знаю, к какому скульптору тебя пошлю! – Видя, что Кристап встает, Вайдар обещает: – И на твои скульптуры я обязательно взгляну, не вздумай их прятать в сундук.
С робостью, едва сдерживая внутренний трепет, Кристап стучит в дверь мастерской известного скульптора. Вайдар, правда, сказал, что он дозвонился старому профессору и тот сам назначил столь поздний час. И все-таки – подобает ли начинать ученичество с ночного посещения?
Никто не откликается. Кристап стучит еще раз, потом открывает дверь и переступает через порог – он кажется ему границей между его грешной жизнью и миром мечты.
