Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Вот он в мастерской, которой суждено через много лет стать его вторым домом. Но сейчас он стесняется выказать любопытство, рассматривать будущее место работы. К тому же его внимание сразу привлекает личность хозяина.
Аугуст Бруверис широк в плечах, несмотря на свои пятьдесят лет, с завидной ловкостью лазает по лесам, поправляя кое-что на лице громадной глиняной женщины, спускается вниз, чтобы взглянуть на скульптуру глазами зрителя, и снова карабкается вверх.
Звучит музыка. Она отдается в высоких сводах, отражается от голых стен, в которые вмонтированы стереофонические динамики. Эффект поразительный – кажется, в мастерской собрались музыканты большого оркестра и каждый из них играет на нескольких инструментах.
Необыкновенна и сама незаконченная статуя. Голова вырастает из неотесанной глыбы, едва обозначена гордая прямая осанка.
Кристап уже наслышан, что Бруверис работает над фигурой женщины-патриотки. Скульптура должна символизировать решимость до последнего вздоха сражаться за свободу и счастье детей. В основе замысла лежит реальный случай, героический поступок двух молодых воспитательниц. Начало войны застало их в пионерлагере для детей командиров Красной Армии. Они отказались выдать детей оккупантам и сами, повторив подвиг знаменитого польского педагога Януша Корчака, добровольно сопровождали их на смерть.
Заметив Кристапа, скульптор пытается сверху перекричать мощные аккорды симфонии Шостаковича, посвященной героям Ленинградской блокады:
– Ну, студент, как нравится?.. Сделайте немножко потише, если не хватает воздуха в легких, только не выключайте.
Кристап послушно поворачивает рукоятку радиоприемника и снова поднимает глаза на изваяние. Оно очень велико, в мастерской не хватает места, чтобы, отступив, увидеть его целиком.
– Мне кажется, вам удалось передать суть, – робко говорит Кристап. – Я видел матерей, у которых гитлеровцы вырывали из рук детей…
– Я говорю о музыке, – обрывает Кристапа скульптор. – Ваше мнение о неоконченной работе меня не интересует. Вы курите?
Кристап не знает, принять слова мастера за шутку или обидеться. Он кивает головой.
– Тогда выньте из кармана моего пальто сигары и зажигалку… Нет, нет же, в левом кармане… Наконец-то! И поднимайтесь наверх!
Кристап поднимается по лестнице, устраивается на покачивающейся перекладине рядом со скульптором. Облокотившись о плечо женщины, Бруверис выпускает пышный дымок и дружески заявляет:
– За четвертинкой я вас гонять не стану, не бойтесь. Я не из породы старых мастеров. Но учить буду. Это точно. И если не любите музыку, то лучше сразу распрощаемся.
– Я не могу поручиться, что понимаю музыку, – признается Кристап. – Но знакомые вещи слушаю с большим удовольствием.
– Как и положено человеку с неразработанным слухом, – полупрезрительно усмехается Бруверис. – Тогда зарубите себе на носу: музыку нужно не понимать, а чувствовать, как любое произведение искусства. И я хочу добиться, чтобы люди, которые смотрят на мою скульптуру, чувствовали то же, что и я, слушая Ленинградскую симфонию Шостаковича! Второе дыхание. Оно появляется в наивысший момент отчаяния. Слышите? – Он напевает несколько тактов простуженным, охрипшим голосом и прислушивается. – Нет, все-таки это не совсем то, что мне надо. Подождите, подождите, сейчас покажу, чего я хочу добиться.
Точно моряк по трапу, Бруверис быстро соскальзывает вниз, ставит другую пластинку. В помещении звучит финал Девятой симфонии Бетховена.
– Этого ты не ожидал, верно я говорю? – довольно улыбается скульптор. – Но приглядись, приглядись! Пошевели мозгами как следует! Скажи, разве это не единственно верное решение темы? Люди должны стать братьями, только тогда воцарится мир, согласие, радость, которой Бетховен посвятил эту музыку. Грош цена памятнику, если он будет только напоминать о былом и никуда не звать. Ты бывал в каком-нибудь лагере, скажем в Саласпилсе? – он не позволяет Кристапу ответить. – Сейчас, а не во время оккупации… Так вот, постарайся представить эту скульптуру на фоне леса, особенно летним утром, когда она выступает из тумана и вместе с окружающей природой создает неделимое единство. Это вам не традиционное искусство ваяния, а музыкально-архитектоническое. Понял?
– Ясно, – несмело отвечает Кристап. – Вы хотите добиться усиления выразительности монументальными средствами. Поэтому соединили элементы разных видов искусства…
– Ни черта ты не понял, – вздыхает Бруверис. – Но сперва условимся, если хочешь со мной сотрудничать, никогда не разговаривай, как на собрании, и давай перейдем на «ты». А теперь, как говорят наши классики, «за работу, товарищи, народ ждет от нас искусства, достойного нашей великой эпохи!».
…Прошел год. Кристапу выделен собственный уголок в так называемой творческой лаборатории, где создаются отдельные детали фигур. Здесь он лепит на досуге свою первую самостоятельную работу – голову «Лагерной девушки». Рядом с монументом женщины, накрытом мокрыми простынями, она кажется крошечной.
Руки Кристапа осторожно поглаживают серую глину. Его движения медлительны, работа сделана, осталось лишь выровнять кое-какие шероховатости.
К стереофонической радиоле – величайшему богатству и гордости Брувериса – он по-прежнему не смеет притронуться и поэтому поставил рядом портативный магнитофон. Звучит все тот же гимн радости, без которого немыслима эта мастерская.
Услышав за спиной шаги, Кристап хочет прикрыть головку тряпкой, но не успевает – скульптор останавливает его руку.
– Сегодня ты мне наконец покажешь свою нелегальную самодеятельность, – добродушно ворчит Бруверис. – Терпеть не могу эти подпольные штучки. Искусство не боится публичности…
Он критически разглядывает головку, отступает на несколько шагов, недовольно морщится.
– Типичный Микеланджело из Задвинья! Хочешь под вывеской искусства увековечить своего внебрачного ребенка? Или довоенный роман? Не пойдет! – Заметив выражение лица Кристапа, меняет тон. – Охотно верю, что она так выглядела, но карточки для паспорта можно заказывать у фотографа на базаре.
– Каждое обобщение строится на конкретном жизненном материале, – чуть заметно усмехается Кристап. – Цитирую единственный авторитет, который ты признаешь, – тебя самого!
– Что-что, а подлизаться умеешь… – Бруверис бросает окурок и каблуком растирает его о глиняный пол. – В искусстве, однако, важно не внешнее сходство, а характер, пойми ты наконец!
Кристап не намерен уступать.
– А что по этому случаю говорит твой возлюбленный Бетховен? – задиристо спрашивает он, кивнув на магнитофон. – Вспомни: «главный признак настоящего человека – не сдаваться назло всем трудностям и преградам».
– «Радость через страдание» – знаю, как же… – Бруверис задумчиво смотрит на девичью головку. Он поглощен музыкой. Ритмическим покачиванием как бы подталкивает зарождающиеся звуки. Постепенно черты его смягчаются.
– А знаешь, все-таки звучит! – объявляет он окончательный приговор. – И почти без диссонансов. Да! А теперь выключай свою шарманку. Я этого скрежета не переношу. Не музыка, а черт те что, как будто вода хлещет в железную раковину… И все-таки надо будет переделать. Ты не учел фактуру материала, а также угол зрения.
– Можно? – раздается в дверях.
Незаметно для обоих в мастерскую вошел Волдемар Калнынь.
Бруверис идет ему навстречу.
– Калнынь из телевидения, – представляется редактор и протягивает ему руку.
Бруверис в ответ что-то невнятно бурчит, но Калнынь не такой человек, чтобы смутиться кислой встречей.
– Уважаемый профессор, – продолжает он как ни в чем не бывало. – Мне поручено ко Дню Победы подготовить передачу о творческих достижениях наших художников, посвященных этой знаменательной дате.
– Слишком рано. Мы еще только ищем. Окончательный вариант пока не готов, – отбрыкивается Бруверис.
– Тем лучше, мастер, общественная мысль придет вам на помощь, – возражает Калнынь, оглядывается и замечает головку девушки. Лишь теперь он узнает Кристапа, который демонстративно уставился в окно.
– Это же Гита! – подойдя поближе, восклицает он. – Ну конечно, Гита! А где она теперь, вам известно? – обращается он к стоящему к нему спиной Кристапу.
– Раз не вернулась из Германии, значит, ее нет в живых, – нехотя отвечает Кристап.
– А может быть, осталась на Западе?
В вопросе Калныня звучит вызов.
Кристап пожимает плечами.
– Откровенно говоря, я не понимаю, какой смысл ворошить прошлое? – не унимается Калнынь.
– Если не ошибаюсь, первым ворошить его начали вы.
– Вот я первым и предлагаю покончить с этим раз и навсегда. Пич мне много чего рассказал, и о лекарствах, и о хлебе. Я понял, что жизнь далеко не так проста, как… Ты мог бы когда-нибудь подняться ко мне. У нас запланирована серия передач о начинающих художниках.
– Спасибо! – холодно отвечает Кристап. – Я приду в тот день, когда смогу предъявить жемчужины.
…Столь же настороженно и неприветливо Кристап ведет себя во время своего знакомства с Аусмой. До этого несколько раз он встречал ее в коридорах академии, видел как-то на общем собрании, даже с удовольствием отметил про себя, что у первокурсницы по классу графики тонкая фигура, красивые длинные ноги. Мелькнула мысль, что было бы неплохо с ней познакомиться. А сейчас он не может отделаться от оскорбительной догадки, что начинающую журналистку подослал к нему Волдемар Калнынь. И когда в довершение всего Аусма вынимает из спортивной сумки тетрадку для эскизов и коробку с углем – ей нужно нарисовать художника за работой, – Кристап становится непростительно груб.
– Вы можете писать про меня что угодно, никто не вправе вам это запретить. Если редактор ваше сочинение пропустит, радуйтесь, я протестовать не буду. Серьезные люди таких статеек все равно не читают. А картинку сразу заметят все, некоторые, может, и узнают… За какие грехи я так наказан? Я не вундеркинд, не гений из сельской самодеятельности. И вас никогда ничем не обижал… Конечно, каждый зарабатывает себе на хлеб как умеет, но на этот раз вам придется подыскать себе другую модель…
С пылу Кристап наговорил бы наверняка еще с три короба, но, подняв глаза на Аусму, он замечает, что по щекам девушки катятся слезы. Она и не пытается их скрыть, дрожащими пальцами запихивает обратно в сумку принадлежности для рисования. Откуда ему знать: девушке представляется, что рухнул мир, пошатнулась вера в святые идеалы.
– Я так надеялась, – шепчет она, – что на этот раз мне удастся написать настоящий портрет художника. Неужели я такая гусыня, что со мной серьезно и разговаривать нельзя…
Он понимает, что надо бы уступить, как-то успокоить зареванную первокурсницу, может быть, даже поцеловать. Но слезы всегда приводят его в бешенство. Он видел сухие глаза женщин, когда у них отнимали самое дорогое, видел, как они молча переносили самые тяжкие унижения. Настоящие люди не дают так легко волю своим чувствам. Он не верит этим слезам.
Кристап оборачивается, решительно выходит из мастерской и, как бы указывая дорогу Аусме, оставляет дверь полуоткрытой.
А потом целых полгода жалеет о своем поступке, потому что никак не может забыть ее глаза.
* * *
Кристап хотел было закончить рассказ остроумным пассажем, изобразив в комичном свете выпускной вечер, на котором их пути перекрестились. Но в последний миг одумался. Стоит ли? Этот отрезок жизни Аусма знала так же хорошо, как и он. Ибо с тех пор они больше не разлучались. Теперь у него не осталось от нее секретов и неизвестно, появятся ли они вновь.
Тишина затягивалась. Аусма боялась заговорить – не хотелось нарушать атмосферу сердечности.
Кристап поднялся, придирчивым взглядом окинул набросок портрета, отодрал его от штатива, скомкал и бросил в урну для бумаг.
– Не так-то это просто, как вам, братьям графикам, кажется.
– Слышу знакомый мотив: единственные правдивые художники на свете – скульпторы, которых бог создал по своему подобию, ибо наградил даром воспроизводить натуру. Так не все ли равно – я или другая? Главное, чтобы это была скульптура Кристапа Аболтыня.
Кристап испачканными в глине пальцами прижал колбасу к хлебу, вонзил зубы в бутерброд и с удовольствием принялся есть, отхлебывая кофе прямо из кофейника.
Аусма выждала, пока он кончит завтрак, собрала посуду и пошла к дверям.
– Подожди! – крикнул ей вслед Кристап.
Аусма остановилась.
– Кажется, забыл тебе сказать спасибо… – И опять нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
– За что? – с вызовом спросила девушка.
– Ну хотя бы за завтрак.
– Да, еда тебе явно не в пользу. – Аусма положила поднос на пол и медленно пошла обратно. – Ты становишься сентиментальным.
– Еще один признак приближающейся старости… Серьезно, Аусма, ты жертвуешь мне столько времени, а у самой дипломная работа ни с места.
– А я-то думала, что ты хочешь меня по-братски поцеловать.
– Это можно. За моральной проповедью воспоследует отпущение грехов, – улыбнулся Кристап и поднялся Аусме навстречу.
Не успел он ее обнять, как дверь мастерской распахнулась и в комнату без стука ввалился Петерис.
– Извините, я был уверен, что тут никого нет, – растерянно проговорил он.
– И поэтому пришел в гости, – сострил Кристап.
– Привет, Петерис! – Аусма протянула ему руку. – Ты явился как раз вовремя. Приглашаем тебя с Ильзе сегодня вечером на бал.
– Сегодня? – озабоченно переспросил Петерис.
– Кристап заключил договор на памятник латышским стрелкам. Перед нами полноправный автор. Надо же это как-то отпраздновать.
– Поздравляю! – сказал Петерис без особого восторга и, заметив на стене эскиз плаката, добавил: – А также и с персональной выставкой. – Он явно хотел еще что-то сказать, но умолк.
Кристап с интересом следил за непривычным поведением друга.
– Ну, что у тебя новенького? – не выдержал он. – Наверняка что-то стряслось, если охотишься за мной с самого утра…
– Ничего особенного… И все-таки… – Петерис все еще не придумал, с чего начать. – Надо бы нам потолковать.
– Аусмочка, ты, кажется, хотела позагорать? – спросил Кристап.
Аусма молча вышла во двор.
– Кофе пить будешь? Если нужны деньги, говори, не стесняйся, все равно у меня за душой ни копейки.
Что-то необъяснимое заставляло его говорить без умолку, тем более что от Петериса по-прежнему нельзя было добиться ни слова. Наконец гость набрался духу и выпалил:
– Сегодня утром в Ригу приехала госпожа Эльвестад.
Кристап не понял.
– Лигита Эльвестад… Наша Гита!
Кристап глубоко вздохнул. Неужто достаточно было выпустить из закоулков памяти стершиеся образы прошлого, чтобы они вдруг обрели плоть и зажили самостоятельной, не зависящей от него жизнью. Но друг не шутил. Белым платочком вытирал он пот с лица и старался не смотреть Кристапу в глаза. Кристап прошелся по мастерской, остановился, взял тряпку и рассеянно принялся сдирать с локтя затвердевшую корку глины.
– Она хочет тебя видеть, – услышал он голос Петериса.
– Ты совершенно в этом уверен?
– Я сам встречал ее в порту.
– Через двадцать пять лет… – медленно произнес Кристап. – Имеет ли право воскреснуть похороненный человек? Скажи мне, Пич! Имеет ли он право?
– Она не знала, что ты жив.
– Так долго ждать и верить может только мать… – каждое слово давалось Кристапу с трудом. – Где же она?
– В Саласпилсе. Я обещал привезти тебя.
– Поехали! – Кристап уже был в дверях.
– Аусмочка! – крикнул Петерис. – Мы сейчас махнем в Саласпилс.
– Я сейчас, – последовал ответ.
– Не надо! – коротко бросил Кристап и хлопнул дверью.
IV
На стоянке несколько легковых машин и два экскурсионных автобуса ждали своих пассажиров. Народ разбрелся кто куда, огромная площадь мемориала выглядела почти безлюдной. Кристап шел неторопливым шагом, стараясь ничем не выдавать своего смятения. В висках неистово пульсировала кровь, голову сжимал какой-то жгут, мысли путались, сшибались, а то и вовсе ускользали недодуманные, неясные.
Но могло ли быть иначе? Он, Кристап, шел навстречу своей Гите, а постичь свершившееся не мог, все это еще не доходило до его сознания. Притом Петерис знал лишь частичку из запутанной послевоенной жизни Гиты: жива, здорова, замужем, все эти годы провела в Швеции, теперь вдруг приехала. Нет, не случайно его собственные чувства именно сегодня прорвали плотину долгого молчания. Подобное с ним случалось не раз. Можно месяцами не вспоминать человека, но вдруг его образ возникает в памяти так зримо, что немедленно садишься за письмо. И почти всегда в таких случаях приходило встречное письмо. Оказывалось, что тот тоже испытывал необъяснимое желание поделиться мыслями. Неужели сегодняшнее излияние чувств вызвала Лигита своей тоской, нацеленным на него немым желанием увидеться?
«Что я делаю, – ругал себя Кристап. – Думаю бог весть о чем, вместо того чтобы разобраться в себе, сосредоточиться». Он столько раз видел эту встречу во сне, что она потеряла для него черты реальности. Тишина, поцелуй – и два обретших друг друга человека, взявшись за руки, идут навстречу какому-то смутному и сладкому счастью, после чего наступает горькое и безотрадное пробуждение. А теперь предстоит говорить с живой женщиной, словами перекинуть мост через бездонную пропасть шириной в двадцать пять лет, между реальным концентрационным лагерем и символическим памятником на его месте. Тут не подойдешь и не скажешь: «Здравствуй, милая, как ты жила все это время?»
Сколько ни напрягал Кристап свой мозг, перенести Гиту в сегодняшний день ему не удавалось. Он не представлял себе, что к ней можно обращаться с обыденными словами. Не мог вообразить, как она выглядит после стольких лет разлуки – стройная или полная, какие у нее волосы, светлые, как раньше, или их коснулась седина? А что, если он не узнает ее, пройдет мимо, приняв за иностранную туристку? Нет, это было невозможно, последнюю встречу он помнил так, будто она произошла вчера.
…Занималось серое осеннее утро, непривычно тихое, без криков, без выстрелов. Это временное затишье не предвещало ничего хорошего.
И точно, когда Кристап вышел из барака, он увидел у ворот толпу детей, выстраивающихся для дороги. Акция высылки, о которой слухи шли так давно, что в нее почти перестали верить, началась. И он едва не проспал ее.
Кристап бросился к детям, врезался в толпу, пробиваясь локтями к Гите, но не успел протолкнуться – первые ряды тронулись в путь. На счастье, рядом оказался маленький Пич. И Кристап сунул ему приготовленный для этого случая сверточек.
Движение вынесло детей по ту сторону колючей проволоки, и эсэсовцы повели их к железнодорожной ветке, где чернел длинный состав товарного поезда.
Пич вьюном протиснулся в середину колонны и зашагал рядом с Гитой. Кристап кинулся вдогонку колонны с внутренней стороны проволочного барьера. Он хотел проводить любимую девушку как можно дальше, крикнуть слова прощания, ободрить. «Мы не договорились, где встретиться, как нам найти друг друга», – с ужасом подумал он. Кристап видел, как она поминутно оглядывается, но не мог ее догнать – между ними был забор. Он разлучил их, казалось, навсегда.
И теперь они встретятся. Из тумана, который некогда поглотил тонкий девичий стан, выйдет Гита.
Неожиданно для себя Кристап бросился бежать.
Люди оглянулись – что за спешка в этом краю покоя и молчаливого поклонения?
Но Кристап уже не бежал. Он увидел одинокую женскую фигурку на том месте, где в те времена стоял детский барак, и устремился туда. Он ступал осторожно, словно перед ним было видение, которое могло исчезнуть.
Лигита смотрела на крохотный цветок, распустившийся на кусте дикого шиповника.
Кристап остановился. Он не знал, что делать со своими дрожащими руками. Потом присел на корточки перед Лигитой и еле слыхано произнес:
– Ты!..
– Кристап… Милый… – прошептала Лигита и опустилась рядом с ним на землю.
И опять тишина разбросала их. Каждый из своей дали искал слова, которые заполнили бы пропасть времени.
– Вот какая ты стала, моя маленькая Гита, – сказал наконец Кристап.
– Неужто можно еще узнать? – спросила Лигита. – Мне кажется, что сегодня я еще раз прожила свою жизнь.
– И встретила меня на том самом месте! – Кристап виновато посмотрел на свои пустые руки.
Угадав его мысль, Лигита сказала:
– Последний раз ты мне сюда принес вереск, единственные цветы, которые росли в этом проклятом углу.
– А теперь ни за что не хотят расти!
Кристап охотно ухватился за нейтральную тему и принялся рассказывать:
– Каких мучений натерпелись создатели ансамбля. Два года подряд высаживали вереск на площади вокруг скульптур, пока не убедились, что он растет лишь в естественных условиях. Пришлось посеять траву… Почему ты мне не написала? – говорил он быстро и не очень связно. – Я бы встретил тебя с великолепными цветами, а не так, как…
– Я понятия не имела! Мне сказали, что все…
– Да, Пич рассказывал. Мне тоже не могло прийти в голову, что ты жива… и не едешь домой…
– Но я приехала! Мы встретились. Ведь это главное, правда, Кристап?
Он дотронулся до ее руки, бережно взял в ладонь ее тонкие пальцы, хотел было их погладить, но не осмелился.
– Да, вычеркнуть эти годы невозможно, – вздохнула Лигита. – Кругом могилы…
– Таков наш век.
– Чересчур жестокий век!
– Не только. Верно, никогда еще человек не поднимался на такую нравственную высоту, как в эти страшные годы.
– Поэтому во всем мире и поставлено столько памятников, которые напоминают, напоминают, напоминают… Захочешь, не забудешь.
– А ты хочешь?
– Я помню все, Кристап, – ответила Лигита. – И все мерзкое, что так старалась вычеркнуть из памяти, тоже помню. Мне кажется, что это было вчера. – Комок в горле мешал ей говорить. – А вот мы снова вместе… Кристап, если бы ты знал, какое это счастье – видеть тебя… Живого… и такого мужественного… Ты совсем не постарел.
– Ты тоже не изменилась, – молвил Кристап. – Только стала еще красивей.
Лигита зарделась, как девушка.
– Помоги мне встать, – попросила она.
Взявшись за руки, они медленно побрели к соснам.
– Мы их посадили вскоре после войны! Гляди, какие большие выросли. – Кристап с удивлением посмотрел на вечнозеленые деревья и задумчиво добавил: – Мы тоже…
– Так быстро проходит время, – согласилась Лигита и вдруг замерла, до ее сознания снова дошли ритмические удары метронома.
– Пойдем, – предложил Кристап и показал рукой на черную стену, напоминающую, что здесь проходила граница между жизнью и смертью, – оттуда просматривается весь ансамбль.
Гулко стуча каблуками, они поднялись в мрачный, длинный коридор. Кристап подвел ее к зарешеченному окну и показал на скульптуры, опоясанные Дорогой страданий.
Кристап часто ездил в Саласпилс. Не только в дни поминовения погибших или на экскурсии с гостями. Здесь, когда был в неладах с самим с собой, он обретал душевную ясность, здесь обдумывал свои замыслы. Саласпилс связывал единым узлом его прошлую жизнь и его дело. И хотя он прекрасно сознавал, что на этой площади каждый куст, каждая травинка выросли из человеческого пота и крови, он не переставал восхищаться скупыми средствами, которыми авторы мемориала добились этой потрясающей по своей мощи выразительности. Он ходил, смотрел – здесь рождались импульсы и для его собственной работы – и каждый раз задавался вопросом, где же проходит неуловимая граница, что разделяет добротное ремесло и истинное искусство. Он любил наблюдать за посетителями, узнавать, что они здесь чувствуют, следить за работой мысли.
Кристап взглянул на Лигиту. Ее застывшее лицо ничего не выражало. Внезапно мелькнула кощунственная мысль: заприметил бы он ее в толпе экскурсантов, хотел бы заговорить с ней, познакомиться, если бы сегодня увидел впервые, если бы она не была страницей его биографии, неотъемлемой и, быть может, лучшей частью его жизни? Узнал бы он на этом прекрасном, ухоженном лице ту неповторимость, что двадцать семь лет тому назад заставила его влюбиться в девочку и тосковать по ней все эти годы?
Напрасно было искать ответа на этот вопрос в ее внешности. И тогда в лагере Кристап прельстился не миловидным личиком, не тоненькой фигуркой. Его поразило безграничное доверие, которое излучали ее глаза. То был характер, личность, складывающаяся из мельчайших черточек, коим нет числа. Что стало с ней в чужой среде? Какая она теперь, Гита? Что скрывается за гладкой бархатистой кожей? Что она испытывает в Саласпилсе после стольких лет разлуки?
– Ну, что скажешь? – не выдержал он.
– Боюсь, что обычные слова тут неуместны. Нравится – не нравится, красиво – не красиво, какое это имеет значение? Тут все истинно, это единственное, что я могу сказать наверняка.
– Я хотел знать, как ты тут себя чувствуешь?
– Пока еще не в своей тарелке. Наверно, так чувствует себя космонавт, который после путешествия по галактикам возвращается на Землю и обнаруживает, что пролетело столетие, изменилось до неузнаваемости все, о чем мечталось в дороге.
– Неужели ты думала, что увидишь довоенную Ригу, Саласпилс с бараками?
– Не совсем так, конечно. Видишь ли, мы эту четверть века прожили в разных измерениях, я не знаю еще, хватит ли у меня сил…
Она обернулась. У подножия памятника Матери пионеры возлагали цветы. Лигита проводила их долгим взглядом.
– Что могут они испытывать у чужих могил? – молвила она про себя. – Они же не видели, как у женщин отнимают детей. У меня до сих пор это стоит перед глазами. А ты, Кристап? Ты это помнишь?
Кристап кивнул. Как часто бывает после долгой разлуки, им обоим гораздо легче было вспоминать о давнем, чем бросаться очертя голову в то неведомое, что принесла с собой их встреча.
* * *
В центре площади, покрытой жидкой грязью, карающим перстом возвышается сторожевая вышка с пулеметами.
С колючей проволоки падают капли дождя. Вдали за оградой нескончаемая людская вереница медленно тянется вдоль насыпи. Из лагеря не разобрать, что там творится, слышно только, как воздух сотрясают автоматные очереди.
На площади месят грязь сотни ног. Тяжело отрываются от липкой жижи и снова опускаются в глину. Неизвестно зачем и для чего.
По земле катится дорожный каток, в который впряжено двенадцать узников.
К небу вздымаются клубы черного дыма.
Не смолкают выстрелы.
Будни Саласпилса, они должны уничтожить в человеке все человеческое, превратить его в тупую скотину. Но каким-то чудом даже здесь ему удается оставаться человеком.
…Над заснеженным лагерем летают редкие белые хлопья. Чуть в стороне от детского барака – сарая, сколоченного из досок, – стоит девушка-подросток в лохмотьях. У нее коротко стриженные волосы, впалые щеки, глаза перепуганного до смерти ребенка.
Девушка отчаянно плачет. У ее ног валяется опрокинутая миска. Содержимое вылилось в снег. Девушка смотрит на серую лужицу и не может решиться – отказаться от еды или поднять хоть одну рыбью голову. Голод раскаленными клещами терзает внутренности, и в то же время к горлу подступает тошнота.
Подходит парень, по виду года на три старше девушки, поколебавшись, отдает ей свою похлебку.
Девушка хочет поблагодарить, но слезы душат ее, она не может выговорить ни слова. Руки ее по-прежнему дрожат. С отвращением она проглатывает ложку так называемого супа, затем мотает головой и протягивает миску парню.
– Ты, наверное, тут первый день? – спрашивает он.
Девушка кивает.
– Придется привыкать, – поучает парень. – Иначе ты быстро скапустишься.
Девушка еще раз бросает взгляд на миску и решительно отказывается.
– Не могу. Спасибо.
– Я тоже не хочу. Но больные получают только полпорции… – парень не берет миску, обратно. – Так что отнеси это лагерному врачу и скажи, что тебя послал Кристап.
– А меня зовут Лигита. Просто Гита, – доверчиво сообщает девушка.
Кристап невольно улыбается.
– Ты заслужила еще одного совета. Никогда не стой без работы, как сейчас. Двигайся, делай вид, что торопишься… Беги хоть на месте… А лучше всего держись ближе к своей маме.
– Она осталась в Шкиротаве. – Гита опускает голову. – Сказали, повезут в Германию на работу.
– А отец?
– Папу расстреляли за то, что прятал партизан… А тебя за что посадили?
– Меня? – усмехается Кристап. – За то, что язык распускал.
– Команде, обслуживающей аэродром Спилве, собраться у ворот! – раздается приказ.
Кристап мигом поворачивается.
– Ты вернешься? – останавливает его девушка.
Кристап пожимает плечами. Такой вопрос может задать только новичок. Но он не хочет огорчать свою новую подругу и обещает:
– Через неделю… А ты сходи к врачу, слышишь, Гита… И не стесняйся, это старый друг нашей семьи… И помни, здесь главное – выжить.
Он убегает, но, перед тем как скрыться из виду, еще раз напоминает:
– К врачу, Гита! Поняла?
Девушка уже не выглядит несчастным заморышем. В глазах у нее вспыхивает искорка надежды.
…Прошла неделя. В лучах апрельского солнца тает снег. Во все стороны текут ручьи, струится талая вода.
Солнце скользит над крышами бараков, над роем заключенных, которые тоже спешат во все стороны, но подобно ранним муравьям жмутся к теплу и заветрине. Одни таскают носилки с песком и высыпают его в кучу, другие берут песок из этой кучи и тащат обратно.
Неподвижны среди общей кутерьмы только два человека – Гита, она не сводит глаз с лагерных ворот, и молодой цыган. Он сидит на солнышке у больничного барака, опершись подбородком на колени, и тянет про себя грустную песню. Тягучий мотив поминутно прерывает злобный лай собак.
– Опять ждешь? – спрашивает он, не поворачивая к девушке головы.
Гита молча кивает.
– Ну жди, – вздыхает парень. – Я вот не думал, что дождусь весны. А поди ж ты. Потом будет лето, в Елгаву на праздник съедется вся моя родня, будут танцевать, петь и снова танцевать. – Его монотонная речь снова перерастает в песню, исполненную раздирающей душу тоски.
Но Гита не слышит. У ворот какое-то оживление! Появляются первые ряды возвращающейся из Спилве трудовой колонны. Заключенные проходят в ворота, колонна замирает.
– Всем раздеться!
Пришельцы сбрасывают верхнюю одежду, выстраиваются полуголые во дворе.
Их не спешат проверять – пусть подождут, подрожат от волнения и стужи.
Кристап стоит в первом ряду, как и все, подняв руки. Тем не менее он чем-то от всех отличается. Быть может, тем, как он бережно держит над головой варежки? Нет, скорее, выражением, в его глазах, как ни странно, ожидание счастья. Нечто подобное светится в лице Гиты. Перелетев широкую площадь, их взгляды встречаются.
Пальцы в перчатках скользят по груди Кристапа, по спине, прощупывают карманы, отвороты брюк. Теперь заключенный должен сбросить деревянные башмаки, снова просунуть в них ноги, и только после этого он обретает свободу, если можно назвать так право войти в лагерь.
Кристап подходит к Гите, останавливается перед ней в нерешительности, не зная, подать ей руку или обнять ее.
– Смотри, что я тебе принес, – говорит он грубовато и подает девушке варежку.
