Текст книги "Якорь в сердце"
Автор книги: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– В жизни никогда нельзя добиться всего. Но человек, который по этой причине добровольно отказывается от мечты, обрекает себя на несчастье.
Кристап сам почувствовал, как плоско звучит его утешение. Хорошо, что Лигита ушла в себя и пропустила его слова мимо ушей.
– О чем ты думаешь? – спросил он.
– О тебе, о себе, о нас обоих – отдельно и вместе. Но ничего придумать не могу… А ты?
– Если бы ты вернулась после войны и не встретила бы меня… Ну произошло бы так, как тебе рассказали в Красном Кресте… Какая бы ты была сегодня?
– Ясно, – сказала Лигита упавшим голосом. – Я тебе не нужна! Ну что же. Будь тогда хотя бы гостеприимным хозяином и покажи мне остров.
…Остров разбивал реку на два рукава. Один из них перегораживал закол для миноги. Как и полагалось днем, корзины из ивовых прутьев были задраны кверху. Вода низвергалась в промежутках между вехами. Ниже порога она успокаивалась и продолжала свое мирное течение.
Облокотившись на перила, Лигита и Кристап, стоя на узких мостках, смотрели на реку. Они тесно прижались друг к другу, но были далеки, словно между ними вклинилась чужая недобрая тень.
– На огонь и на воду я могу глядеть часами, – задумчиво произнес Кристап. – На старости лет построю хижину где-нибудь у реки, и непременно с камином.
– А я не люблю! – Лигита повела плечами. Против ожидания, ее задело бесхитростное пожелание Кристапа, в котором для нее – она это почувствовала кожей – не было места. – Может быть, оттого, что вода напоминает, как неудержимо бежит время.
– Не надо плыть по течению.
– Советчик из тебя вышел первостатейный, – безрадостно улыбнулась Лигита. – Пич мне рассказывал…
– Вечно сует нос куда не надо. Изобразил, наверное, меня этаким простаком, исправляющим кривизну мира.
– Не прибедняйся! Как будто я не знаю, что в лагере ты был настоящим героем!
– Лет двадцать назад один умный человек сказал мне: «Какой ты к черту герой, если выполнял только свой элементарный человеческий долг!» Я это запомнил. Слишком часто мы стали гордиться тем, что не поступали как подлецы.
– Возможно. Про себя могу сказать лишь одно. Я хочу, чтобы каждому человеку было хорошо.
– А я думаю, куда важнее, чтобы всем было хорошо. Тогда каждому в отдельности тоже будет хорошо, – ответил Кристап.
– Не очень понимаю суть твоего возражения. Видимо, из этого следует, что до тех пор, пока это не произойдет, ты готов положить зубы на полку?
Кристап только пожал плечами:
– По-моему, это легче, чем, набив свою утробу, созерцать, как другие страдают от голода.
– Что ж, хоть конечная цель у нас оказалась общей, – горько усмехнулась Лигита. – Только не говори, пожалуйста, что меня извратил капиталистический строй Швеции! Я всегда была такой!
Она быстро обернулась и пошла к берегу. Там, где миножий закол упирался в остров, стояла будка для хранения рыболовных снастей. На порожке сидел седой старикан и вязал из ивовых прутьев корзину для миног.
– Добрый день, – приветствовала его Лигита. – Как нынче лов?
Рыбак неопределенно пожал плечами.
– Не то, что в молодые годы? – спросил Кристап с улыбкой.
– Ничего смешного нет, – пробурчал старик. – В наше время реки не перекрывали. Вы, конечно, скажете – мы, мол, для рыбки лифт соорудили. Так вот попомните мое слово: лосось на ваших курсах не обучался, минога тоже. Прут, необразованные, и головой – в бетон.
– Как и некоторые из нас, – тихо сказала Лигита.
– Конечно, если постараться, – продолжал рыбак, – что-нибудь да выловишь. Лишь бы спала теплая вода.
– Я бы не сказала, что она теплая, – поежилась Лигита.
– Давай, отец, не скупись, – вмешался в разговор Кристап. – Подкинь нам рыбьих косточек!
– Можно попытаться, – старик отложил прутья. – Жена вчера нажарила к празднику. Только нашу молодежь нынче сюда палкой не загонишь. Им, видишь ли, в рижских кабаках водка вкусней кажется. – Он встал и уставился на Кристапа, выжидая. – Так как же, много вам надо?
– Попробовать, – Кристап сунул рыбаку в карман пятерку. – Разве можно уезжать с острова Доле, не отведав миноги? То же самое, что побывать в Грузии и не выпить вина.
Рыбак, видать, не великий был путешественник, пожал в ответ плечами и удалился.
– Повезло все-таки, – обратился Кристап к Лигите.
– В каком смысле?
– Обычно они чужим не продают.
Она никак не могла взять в толк почему.
– Если я тебе скажу, что они должны выполнять план и сдавать улов на фабрику, ты опять спросишь почему… Сама поймешь со временем…
Он подошел и притянул ее к себе.
– Не надо! – попросила она дрогнувшим голосом. – Потом мне будет еще труднее уехать.
– Никуда ты не поедешь.
– Меня ждут дома, – Лигита почти плакала. – У меня дети. Пойми, Кристап.
– Твой дом здесь, – спокойно и твердо сказал Кристап.
Каждой клеточкой своего тела она стремилась к Кристапу и все же вывернулась из его объятий. Никакие предрассудки Лигиту не удерживали. В Швеции она не стала бы колебаться ни минуты. Но с Кристапом обстояло иначе, с ним нельзя было размениваться на мелочь. Да и опыт говорил ему, он обнимал сейчас не свою единственную Гиту, а женщину вообще. Она понимала, стоит сейчас отдаться порыву – и потом он не будет знать, куда девать глаза, как спрятать разочарование и сожаление. Нет, Кристапу тоже нужно все или ничего!
Лигита сняла медальон и протянула Кристапу жемчужину.
– Все эти годы я надеялась, что дождусь часа, когда смогу вручить тебе этот подарок. Последняя. Сберегла для тебя.
Кристап осторожно держал жемчужину в дрожащей ладони.
– Принесла она тебе счастье?
– Ты послал мне в куске хлеба семь. Первую я отдала хозяйке, которая взяла Пича на работу в деревню. Вторую обменяла на теплую кофту, потому что военный завод, где я работала, не отапливался. А последние четыре после войны…
– Довольно! – воскликнул Кристап. – Никто не требует от тебя отчета.
– Что с тобой?
– Прости, – сделал над собой усилие Кристап и продолжал уже более спокойно: – Но я не понимаю, как ты можешь ее носить. Это же не обычная безделушка, которую одевают к платью или к прическе. Ты сама мне сказала когда-то, что на них кровь, они враждебны жизни…
– Смотри! – резко оборвала его Лигита. – Чтобы никогда не забывать об этом, я велела сделать амулет.
– Воспоминания хранят в сердце, а не в вырезе платья. Ты рассказала своим детям историю этой вещи?
– Этого они вовсе не должны знать!.. Знаю, Кристап, вы презираете таких людей, которые прячут голову в песок. Но из-за того, что я выйду на улицы с плакатом, ничего не изменится, поверь мне. Мир не состоит из одних героев и подлецов. Большинство людей хотят спокойно жить, и все!
Кристап не успел ответить – вернулся рыбак.
– Спрессованные! – гордо сообщил он, положил на стол пакет и улыбнулся Лигите: – Вы же слишком молоды, но муженек ваш, наверное, помнит еще, что до войны за фунт таких доплачивали двадцать лишних сантимов. – Рыбак разрезал на куски каравай пахучего деревенского хлеба, вынул из кармана четвертинку и подмигнул: – Пригодится, верно я говорю? Иначе больше двух рыбешек не умять.
– Выпейте за наше здоровье! – попросила Лигита.
– Сухой закон, уже второй год. С тех пор как у меня вырезали половину желудка. И все равно внутри скребет, когда вижу, как другие пропускают.
Он отошел, но вскоре вернулся с двумя большими листьями папоротника, расстелил их на земле вместо скатерти. Раз у самого праздник не вышел, пусть хоть другие повеселятся.
– Рюмок у нас нет, – сказал Кристап. – Поэтому давайте как дети – что в руке, то в рот. – Он отхлебнул глоток прямо из бутылки и повернулся к Лигите: – Спасибо, Гита!
– Спасибо тебе, – с чувством сказала Лигита, вытерла горлышко бутылки и выпила. – За все, что было!..
– Обычно пьют за то, что будет, – он вопросительно посмотрел на нее и, не дождавшись ответа, предложил: – Порезать еще миноги?
– Ты хочешь меня погубить… – взмолилась Лигита. – Знаешь, какое мое первое впечатление о Риге? Женщины красивы, но – что поделаешь – чересчур тучны.
– Распущенность! – поддержал ее Кристап. – Моя мать, например, без конца твердит Аусме, чтобы она как следует откормилась.
– Аусма? – спросила Лигита. – Ты женат? Почему ты мне ничего не рассказываешь о ней?
– Еще успеете познакомиться, – уклонился от прямого ответа Кристап. – Сегодня вечером…
VI
…У Саласпилсского мемориала, где проводились торжественные церемонии, царила та деловая суета, которая обычно предшествует многолюдным митингам: монтеры устанавливали микрофоны, тянули провода, присоединяли кабели, операторы выбирали места поудобней для телевизионных камер, рабочие сколачивали эстраду для хора. Члены организационного комитета, собравшись в сторонке, уточняли распорядок. Зато автобусная стоянка погрузилась в полуденную дрему – шоферы у баранок клевали носом и время от времени, спасаясь от духоты, сонно взмахивали давно прочитанными газетами.
Волдемар Калнынь, однако, никак не мог успокоиться. Каждую случайность, грозившую нарушить заранее разработанный план, он воспринимал как личное оскорбление, а то и диверсию. Он не мыслил жизни вне рамок железного графика. Как назло, сегодня выполнение этого графика зависело от других людей, а те и не думали подчиняться схеме, известной одному Калныню. Бедняга заводился еще больше, ходил по стоянке взад-вперед, как тигр по клетке, натыкаясь вместо решетки на невидимые глазу преграды, заставлявшие через каждые пять-шесть шагов повернуть в другую сторону.
Эти воздвигнутые им самим внутренние стены ограничивали Волдемара Калныня во всем и не позволяли ему стать ни писателем, ни серьезным телекомментатором. Едва появлялась новая оригинальная идея, внутренний цензор поднимал предостерегающий перст. Он ненавидел авторов, которые навязывали ему импровизации, репортажи с места событий. Боялся риска и в то же время боялся отказать, ибо не знал, под каким предлогом – а вдруг не тот – отвергнуть рукопись. В первые послевоенные годы такой подход к делу еще помогал усидеть в кресле, с высоты которого можно было поглядывать с чувством собственного превосходства на Кристапа и других неудачников, ищущих неторенных дорог. С течением времени, однако, обнаружилось – и он вынужден был это признать, – что именно им удалось разрушить крепостные стены рутины и вырваться вперед. Пришлось отказаться от поста главного редактора. Но и работа заведующего редакцией оказалась чересчур беспокойной для его характера и для его возраста: непредвиденные случайности то и дело выбивали из привычной колеи.
– Ну что за невезение, – посетовал Калнынь, подойдя к машине Петериса. – Прозевал профессора, тут еще Кристап как в воду канул. А погодка словно по заказу, солнышко, подвижные тени… Что я теперь снимать буду? Тебя, что ли, снова?
– Они давно должны были явиться. – Петерис нервно взглянул на часы. – Слушай, Волдик, подежурь тут немножко, жалко тебе, что ли?
– Шутишь? – возмутился Калнынь. – Думаешь, я время по лотерейному билету выиграл?
– Всего полчасика, – клянчил Петерис, – пока я слетаю к реактору и обратно. Что-то беспокойно у меня на душе…
Но Калнынь был неумолим.
– Ты трудишься для будущих поколений, а моя передача должна выйти на экран завтра. Вечером увидимся. Поехали, Янка!
Он полез было в микроавтобус, но Петерис успел схватить его за рукав.
– Погоди! Что будет с твоей вчерашней идеей? Я уже передал ее Лигите. Я должен ей что-то сказать.
– Вцепился, как клещ! – рассердился Калнынь. – Ну сколько можно повторять, я тут не хозяин.
– Но ты же хорошо ее знал! Поговори с организаторами митинга, трудно тебе, что ли?
– Нельзя так с ходу, ты ведь не ребенок! – сопротивлялся Калнынь. – А если она чего-нибудь наболтает? Как-никак иностранка, да еще оттуда! – Он показал пальцем на север. – И вообще, ты согласовал с кем-нибудь этот вопрос?
– Может быть, ты еще потребуешь у нее справку о прививке оспы! Пусть расскажет о Саласпилсе, тебе что, жалко?
– Думаешь, я сам не могу рассказать? – Калнынь стал агрессивным. – Нечего ворошить старые истории, в наши дни они никого больше не волнуют.
– А Кристапа?
– Чего ему сейчас не хватает?
– Ты прав, нельзя жить одними воспоминаниями. Поэтому существует такое понятие, как будущее. Но если хорошенько поразмыслить, то настоящего вообще не существует. Все то, что ты сейчас сказал, уже принадлежит прошлому.
– Знаешь ли, с вашими учеными парадоксами далеко не уедешь, – Калнынь наконец вырвался из хватких рук Петериса.
– Посмотрим!
Физик вышел из машины и решительным шагом направился к председателю организационного комитета.
…Лигита и Кристап медленно возвращались к мемориалу. Несколько часов душевного напряжения вымотали их так, что они едва замечали проносящиеся мимо машины, которые обдавали их клубами пыли.
– Встретиться после стольких лет, чтобы поболтать часок на берегу реки. – Кристап был огорчен до глубины души. – Мы похожи на супружескую пару, перебирающую в день серебряной свадьбы важнейшие моменты своей жизни… Стоило ли?
– Снова мечтать о счастье? Возлагать надежды на будущее? Во второй раз мне это не по силам, – ответила Гита. – Не осталось времени.
– Хотя бы поэтому нельзя больше довольствоваться крохами. Нужно поступать так, чтобы ты могла смело смотреть своим детям в глаза. Говорить так, чтобы они гордились каждым твоим словом.
– Они ничего не поняли бы, – Лигита восприняла его слова буквально. – Мои дети не говорят по-латышски.
– Они не знают языка своей матери?
– В Швеции он ни к чему, а с эмигрантами мы не встречаемся… – Лигита пристально взглянула на Кристапа. – Может быть, там на острове я зря тебя оттолкнула… Тогда бы мы не шагали рядом, как чужие.
Кристап не привык к такой откровенности и молчал.
– Больше у меня ничего нет, Кристап. Чтобы одаривать других, нужно самой быть очень богатой.
– Тогда возьми хотя бы то, что тебе может дать родина, – Даугаву, луга, которыми ты восторгалась, людей, которые говорят на твоем языке.
– Слова, Кристап, опять слова, – Лигита безнадежно махнула рукой и ускорила шаг.
Она уже поняла, что напрасно ждет от Кристапа его личного мужского участия. Для нее понятие о родине всегда было связано с Кристапом, а вовсе не с видами родной природы, социальными явлениями или культурными ценностями. Если бы он звал ее к себе, обещал бы любовь, предлагал, так сказать, руку и сердце, можно было бы серьезно подумать. Но Кристап не говорил об их дальнейших отношениях, а только благородно рассуждал о совести, морали и патриотизме. Она знала слишком мало, чтобы поверить его словам.
Петерис, заметив их, еще издали замахал руками.
– Я сумел договориться! – кричал он возбужденно. – Гите дадут слово! Конечно, не вначале, но когда начнут выступать иностранные гости.
– Ты собираешься выйти на трибуну? – Кристап не верил своим ушам.
– Пич меня подбил. Жаль только, что проболтался: я хотела сделать тебе сюрприз.
– Мне?.. Погоди! О чем ты намерена говорить?
Кристап заподозрил неладное.
– Расскажу все как было. О подполье, твоей роли. И, разумеется, о жемчужинах, которые ты обменял на лекарства.
– Замечательно! – подхватил Петерис. – Как можно больше конкретных деталей… Сюда приедут журналисты из всех редакций, даже из Москвы. Дадут о Кристапе такой очерк, держись только…
– Не будет никаких очерков, никаких опер, никаких балетов! – отрезал Кристап.
– Может быть, ты нам объяснишь, в чем дело? – Петерис тоже выпустил когти. – Можешь прямо говорить, ваш братик уже давно не верит в аистов.
– Я не нуждаюсь в рекламе, Пич. Не те времена…
С этим Петерис не мог согласиться. По его мнению, слава еще никому вреда не причинила. Наоборот, всегда помогала: вырвать у начальства дефицитную деталь, добиться аппаратуры из спецфонда, мало ли в чем иной раз нуждается дело. Он не возражал против выговоров по работе. Но поэтому хотел, чтобы отмечали и его достижения. Кроме того, он был настолько преисполнен сознанием важности науки, которой служил, что в его отношениях со всеми остальными смертными иногда проскальзывал оттенок превосходства. Все, над чем физики колдовали в своих синхрофазотронах, все это служило прогрессу человечества, а значит, Кристапу, Гите и ее детям, сознавали они это или нет, нью-йоркскому дворнику и африканскому бушмену, который, спустившись с пальмы, сразу получит в руки готовенькие рычаги ускорителя и манипулятора, то, над чем трудился он и ему подобные избранники. Вот почему он считал, что имеет полное право сидеть на Олимпе славы рядом с гиревиком-рекордсменом и чемпионом мира по фигурному катанию.
Лигите возражения Кристапа были тоже непонятны:
– Люди не изменяются так быстро, как ты полагаешь. Заслуги есть заслуги. И они принадлежат тебе!
– От рекламы они больше не станут, правдивее тоже.
– Даже за спасение утопающих теперь награждают медалями, – не унимался Петерис.
– Не забудь, Кристап, в каком мы живем мире. Ты отказываешься от заслуженного признания, а подлецы занимают высокие должности и получают пенсии от правительства Федеративной Республики Германии. И еще мечтают о возмездии. Я таких не раз видела…
– Вот об этом и расскажи с трибуны, – сухо перебил ее Кристап. – Нужно говорить не о прошлом, а о том, что мы должны делать, чтобы оно никогда больше не повторилось.
– Но это же политика! – ужаснулась Лигита.
– Это будущее твоих детей.
– О моих детях можете не беспокоиться. Именно ради них я все эти годы делала не то, что хотела.
– В корабельном трюме ты, кажется, без конца твердила: «Хотеть – значит мочь, а мочь – значит победить!» – напоминает Петерис.
– Сколько мне тогда было лет? – усмехнулась Лигита. – Неужели вы до сих пор не стали взрослыми?
* * *
Петерис остановил машину у моста. Под ним в глубокой лощине протекала впадавшая в Даугаву речка. Шоссе тетивой замыкало старый большак, спускавшийся к устью речки, где у старого причала некогда курсировавшего через Даугаву парома, стоял на приколе видавший виды буксирчик.
«Хоть бы она не заболталась там до утра, – думал Петерис, глядя, как Лигита удаляется по еле заметной тропинке. – Что она тут ищет? Эликсир от тоски? Надеется услышать зов предков? Бред и метафизика! Будто у нее не лежит в кармане обратный билет… Все это игрушки, а у меня земля горит под ногами: не дай бог Алберт забудет завтра заказать смену на воскресенье – и еще два дня коту под хвост!»
На палубе буксира сидел старый дед с ореховым удилищем в руках.
Спустившись по откосу, Лигита направилась к нему.
– Добрый день, – издали поздоровалась она и тут же задала вопрос, ненавистный всем рыболовам мира: – Как нынче клев?
– В такую жарищу только дурак балуется с удочкой, – не повернув головы, буркнул старик. – Вся рыба в глубине, где попрохладней.
Какое-то время Лигита следила за поплавком, затем подняла глаза на заросший кустарником противоположный берег Даугавы.
– Не стоял ли там дом когда-то?
– Мало ли что там было когда-то. Был паром и был пивной ларек, к примеру. А дом плотовщика еще во время войны спалили.
– А куда подевались люди, которые там жили? – с трудом подыскивая слова, спросила Лигита. Необъяснимый стыд мешал ей говорить откровенно.
– Пропали. Самого Эдгара шуцманы убили, а мамашу с девчонкой погнали в лагерь. Там, наверно, и остались… Иначе давно бы вернулись.
Лигита, подавленная, молчала. Чтобы не выдать себя, отвернула лицо. По мосту проносилась длинная вереница велосипедистов. Бартан вышел из машины, пощупал раскалившиеся на солнце шины. Заметив взгляд Лигиты, он энергично замахал руками.
Разумней всего было бы тотчас попрощаться и уехать обратно в Ригу. Но старик настроился на обстоятельную беседу. Он вытащил удочку из воды и продолжал:
– Я их знал. Эдгар был не из тех, кто вот как они, – старик показал на велосипедистов, – вниз жмут, кверху – спину гнут. Оттого и ушел раньше времени. Я у него подручным работал, вместе плоты по Даугаве спускали…
– Спускали?.. А не тащили их этим вон буксиром?
– Как же, тащили только когда заходили в затон… Теперь хотят эту посудину везти в Этнографический музей в Ригу. Нашли чему дивиться… Тогда уж пусть и меня берут, пенсионера, а то здесь даже на помочи никто больше не зовет, на молотьбу осеннюю, – в последних словах старика прозвучала горькая обида.
– А мамаша Страутынь? Жива еще?
Старик, пораженный, смерил Лигиту долгим взглядом:
– А кто же вы сами будете, если так знаете наши места?
– Никто… Так просто. Спасибо, – Лигита повернулась спиной и, не оглядываясь, стала подниматься по склону.
* * *
Куда податься, если хочешь остаться наедине со своими мыслями? Одни ищут тишины на пустынном морском берегу, другие думают свою думу в набитом битком кафе, третьи часами бродят по шумным и многолюдным улицам. Кристапа самые плодотворные мысли осеняли в обычной обстановке, где ничто новое не отвлекало его от раздумий. Но идти в мастерскую не хотелось, во всяком случае пока… Хотя в своих чувствах он больше не сомневался, оставались вопросы, которые ему задавал рассудок.
Кристап не считал себя человеком импульсивных решений, ему нравилось обстоятельно взвешивать поступки, намечать линию поведения. А когда для этого не хватало времени, он интуитивно выбирал ходы, которые впоследствии, как правило, оказывались единственно верными. Это проявлялось даже в таких мелочах, как покупки. Если куртка или обувь приглянулись ему с первого взгляда, он никогда не интересовался, хорошего ли они качества, не справлялся о цене, а сразу просил упаковать. Но одежду, которую он приобретал из практических соображений, под нажимом матери или Аусмы, носил без всякого удовольствия.
Конечно, было бы кощунством ставить Гиту в один ряд с вещами, которые покупаешь за деньги, но и в этом случае инстинкт, видимо, сработал безошибочно. Если в первый миг встречи ему не показалось, что мир, воздвигнутый им за последние годы, разбивается вдребезги, что нужно схватить зубную щетку и кусок черного хлеба и немедленно уйти к Гите, то, значит, его томили одни воспоминания о нержавеющей первой любви, мечта, заставляющая сердце биться сильнее. Никакие рассуждения ничего тут не изменят. На роль рыцаря, готового до последнего дыхания держать данное когда-то слово, обрекая этим и себя и других на несчастье, он не годился.
«А если бы не было Аусмы, – мелькнуло у него в голове, – не стал бы я тогда уговаривать Гиту бросить детей и остаться жить у меня?» Но он тут же оборвал себя: в том-то и вся загвоздка, что Аусма есть и всегда будет. И нельзя сравнивать этих двух женщин, определять их по рангам, руководствуясь каким-то табелем физических или духовных качеств. Дело в том, что Аусма вошла в судьбу Кристапа, как вторая жена, когда приутихла боль от смерти первой. И впредь в их дальнейших отношениях Аусме придется мириться с тем, что в его жизни где-то в отдалении продолжает жить Гита. Его Гита, не мать двух детей, шведская богачка Лигита Эльвестад.
Но что делать несчастной женщине, оказавшейся в безысходном положении? Имеет ли он право в этот трагический момент вмешаться в ее жизнь, навязывать ей свои решения? Если она не сумела ради родины четверть века назад отказаться от материальных благ, нечего думать об этом теперь: ей пришлось бы лишиться детей, единственного ее богатства и любви. Все остальное было игрой воображения, кокетством, данью модной ностальгии, которая так шла людям, не занятым серьезными заботами. Кристап сознавал, что нарочно сгущает краски, но он не сомневался, что докопался до сути.
Тут до него дошло, что он все еще стоит на перекрестке, где его высадил Петерис. Заметив зеленый огонек такси, направляющегося в сторону Риги, он вышел на обочину и поднял руку.
…Когда дверь открылась и в мастерскую вошел Кристап, Аусма выронила тарелку с бутербродами. Оказывается, возвращение Кристапа было для нее как чудо. Все эти часы, пока ее руки мыли посуду, резали хлеб, накрывали на стол, мысли вертелись вокруг одного-единственного вопроса: «Что будет со мной? Если Кристап уйдет к своей Гите, как я буду жить без него?» Кристап никогда не скрывал, что не забыл своей первой любви, упрекать его было не в чем. Но от этого ей не становилось легче. В стихийном бедствии тоже нельзя никого винить, но люди с ним борются, прилагают силы и умение, чтобы предотвратить катастрофу. Почему бы ей не попробовать встать на защиту своего счастья, своих прав, которые дали ей прожитые вместе годы. Что за чушь? Как будто она приносила себя в жертву, давала больше, чем получала? Как будто в любви можно класть на чашу весов нежность и страсть, уважение и дружбу, заносить, словно в бухгалтерский отчет, доходы и расходы, чтобы, все подытожив и подсчитав, потребовать компенсации… Нет, она этим заниматься не будет! Даже если придется без борьбы отказаться от Кристапа.
– Послушай, – сказал Кристап. – У нас сегодня вечером будет еще один гость…
– Знаю, – Аусма не желала выслушивать объяснения. – Может быть, лучше, если хозяйкой будет твоя мать?
– Не понимаю.
– Мне, наверно, надо было уйти раньше. Но тогда тебя мучило бы чувство вины. Я же знаю твой характер.
Наконец Кристап понял, что у Аусмы на душе. Ее ревность, однако, показалась ему настолько беспочвенной, что он даже рассердился.
– И поэтому ты решила устроить небольшую мелодраматическую сценку? – уточнил он не без ехидства. – Чтобы я тебя выгнал по всем правилам жанра.
– Кристап! – попросила Аусма. – Мне и без того тяжко. Мы с тобой ведь никогда не говорили о чувствах. Ты молчал и позволял любить себя. Я принимала это как должное. Когда привыкла, мне даже было очень хорошо. Сейчас я хочу, чтобы ты чувствовал себя совершенно свободным, чтобы ты знал…
– Только без жертв! – зажав руками виски, театральным шепотом взмолился Кристап. – И заруби себе на носу, – продолжал он серьезно: – Я не собираюсь корчить из себя благородного рыцаря и не намерен портить жизнь ни тебе, ни ей, тем более себе. Если ты хочешь помочь мне, не торопи меня, не наседай, веди себя так, будто ничего не происходит. – Он бросил взгляд в окно. – И радуйся вместе со мной, что привезли наш камень. – Он чмокнул Аусму в кончик носа и выбежал во двор.
…Кристап на глаз прикинул расстояние и взмахнул рукой:
– Пошел!
Держа в натянутых тросах огромную глыбу гранита, в воздух поднялась стрела подъемного крана. Кристап взмок от напряжения, сбросил рубашку. Слегка подрагивая, глыба повисла над землей, затем словно подпрыгнула.
– Осторожней! – вскричал Кристап и ринулся к крановщику.
– Все будет хорошо, хозяин, только не лезь под кран, – орудуя рычагами, успокоил его тот.
Глыба снова качнулась.
– Потише, – не выдержал Кристап. – Не кирпич ведь… Лево, еще помалу!
Глыба медленно повернулась влево, замерла, затем, покачиваясь из стороны в сторону, заскользила вниз и тяжело бухнулась оземь.
Кристап подбежал, отцепил стропы.
– Стереги дом! – крикнул он Аусме, наблюдавшей с порога за выгрузкой. – Съезжу с ребятами в магазин.
И он вскарабкался в кабину крановщика.
Аусма, улыбаясь, смотрела, как кран с натужным ревом вытаскивает трайлер со двора. Когда рычащее чудо техники благополучно скрылось за углом, она повернулась, вошла в мастерскую и столкнулась лицом к лицу с Лигитой.
Какое-то время женщины молча изучали друг друга.
– Я вас сразу узнала, – произнесла наконец Аусма. – Хотя ждала вечером. Мне так неудобно, – она кивнула на царивший в помещении беспорядок. – И Кристап только что уехал…
– Тем лучше! Заменю его по хозяйству, если позволите… – Лигита решительно направилась к столу, где была навалена посуда, но остановилась на полпути. Ее внимание привлек бюст «Лагерной девушки». – Неужели похожа? – спросила она, обращаясь не то к Аусме, не то к себе. – Я бы ни за что себя не узнала.
Она подошла к зеркалу, внимательно посмотрела на свое отражение.
– Не говорите, – Аусма встала с ней рядом. – Те же самые черты.
– Но выражение? – остановила ее Лигита горестным жестом. – Никогда в жизни не смогу я больше смотреть на мир с таким вот упрямством.
– Только не говорите Кристапу, пожалуйста! Он так любит свою первую работу.
– Он поймет, что я уже не та девушка, – в ее тоне звучала нота запоздалого и потому бесполезного раскаяния. – И никогда больше ей не буду. А жаль. Даже на фигуры Саласпилсского мемориала я смотрю так, будто они воздвигнуты в память незнакомых мне людей. – Она круто обернулась, подошла к столу и совсем другим голосом воскликнула: – Малосольный лосось! У нас он стоит бешеных денег!
– У нас тоже.
Обе женщины улыбнулись.
– Отрезать? – предложила Аусма.
– Буду признательна. Несмотря на все волнения, у меня сегодня волчий аппетит.
– Сейчас поставлю кофе, – Аусма встала.
Лигита взглянула на часы и покачала головой:
– Лучше чай. Во второй половине дня я стараюсь не пить кофе, иначе плохо сплю ночью.
– А Кристап даже ночью кофе пьет ведрами.
– Что еще ему нравится? – спросила Лигита. – Расскажите! Я ведь так мало про него знаю.
– Больше всего Кристап любит море. Каждый свободный час проводит у своих дальних родственников в рыбацком поселке. Спит в сарае, ходит полуголый, прямо как дикарь какой-то. И при каждой возможности выезжает с рыбаками в море проверять сети.
– А вы? – спросила Лигита с ревностью. – Вы тоже живете в этом сарайчике?
Аусма не успела ответить, в мастерскую вошел еще один нежданный гость.
– Меня Пич привез, – объяснила мамаша Кристапа. Со свойственной старому человеку прямотой она сразу направилась к Лигите и, вытирая слезы, принялась уверять ее: – Точь-в-точь такой хорошенькой я тебя и представляла, доченька. Кристап ведь столько о тебе рассказывал!
– Не плачьте, госпожа Аболтынь! Радуйтесь, что у вас такой знаменитый сын.
– Разве я что говорю! – подхватила старушка. – Был бы чуть со мной поласковей – и совсем хорошо бы. А так грех жаловаться. – Опомнившись, она снова вернулась к волнующей ее теме: – Так я и знала, что рано или поздно господь вас соединит.
– Вы верите, что есть бог. Как же он тогда допускает, чтобы люди так страдали?
– Что верно, то верно, в мое время господь так не скупился на милости, – согласилась мамаша. – Но ничего, теперь все пойдет на лад, все образуется, ты ведь навсегда приехала?
– У меня там дом и семья. Но я обязательно приеду еще.
– А как же Кристап? – смешалась старушка. Взглянула на Аусму и вовсе растерялась: – Ты не сердись, дочка, он ведь у меня один… Давно бы пора внукам… Пока могу за ними присматривать. Сколько еще буду держаться на ногах?.. – она умолкла, окончательно сбившись с толку.
К счастью, в этот миг вернулся Кристап. Он заметил Лигиту, спрятал набитый бутылками рюкзак за дверью.
– Хорошо, что вы уже познакомились…
– Даже подружились, – уточнила Лигита. – Аусма очень милая девушка, и мама у тебя такая сердечная. К сожалению, мне пора под душ, пора переменить обувь, иначе я вам весь праздник испорчу. Ты проводишь меня до парохода?
