Текст книги "Полночная чума"

Автор книги: Грег Кайзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Глава 2

Шум прибоя звучал все громче, и Аликс поняла, что она подошла в отцовской лодке совсем близко к английскому берегу. Запах тоже сделался сильнее, особенно рядом с открытым люком в носовой части, и однозначно свидетельствовал о том, что груз испортился.

Аликс убрала за ухо короткие темные волосы, сначала за одно, потом за другое, голыми ногами уперлась в доски, готовясь к удару, который вот-вот последует, и натруженными, мозолистыми руками со всей силы схватила рулевое колесо. Ее собственный отец был частью этого груза мертвых и умирающих, которыми был набит трюм. Тринадцать человек, женщины и дети, плюс отец.

Аликс не стала закрывать дверь в рубку, и та, когда лодка подскакивала на волнах, то и дело со стуком ударялась о притолоку. Шум прибоя тем временем сделался еще громче, а затем стих. Интересно, что ждет ее впереди – скалы или песчаная коса, закрывающая вход в бухту? Аликс еще ни разу не подходила так близко к английскому берегу. И хотя она могла с закрытыми глазами провести отцовскую лодку в родную гавань, это были новые для нее берега.

Да, похоже, она совершила ошибку, взявшись помогать евреям.

Эти евреи оказались на двух немецких грузовиках, которые ее отец, Тардифф и Клаветт вчера утром захватили на шоссе номер 13 к востоку от Фортиньи в Нормандии. Водителей прикончили она и Тардифф, а папа и Клаветт открыли задние дверцы кузова, в надежде, что сейчас выпустят на волю одиннадцать маки – участников движения Сопротивления, которых, как им было сказано, боши должны были перевозить в Кан, где на втором этаже малого лицея располагалось местное отделение гестапо. Каково же было их удивление, когда вместо партизан они обнаружили в кузове евреев! Большая часть пленников были больны лихорадкой и постоянно кашляли. А еще их то и дело рвало. Были среди них и мертвые. Странно, но трупы уже успели почернеть, приобретя цвет запекшейся крови.

Идею, что тринадцать живых евреев нужно перевезти в Англию, подала тогда она. Джунипер велел ей следить, не появятся ли в их краях странные больные. А еще ей было велено передать в Англию, если до нее дойдут слухи о большом количестве заболевших. Однако передавать информацию обычным путем, по рации, было вряд ли возможно, потому что у бошей повсюду были передвижные радиопеленгаторы, которые круглые сутки колесили по местным дорогам. Один такой пеленгатор бошам хватило наглости поставить напротив церкви в ее родном городке Порт-ан-Бессене. В течение двух дней его круглая антенна вращалась, словно дурной глаз. После этого случая Аликс закопала радиопередатчик в саду.

Ей удалось убедить отца в том, что они должны переправить евреев в Англию, потому что иного выхода у них нет. Им нужно так или иначе поставить в известность Джунипера. Впрочем, сказать по правде, Аликс отчасти действовала из эгоистичных побуждений. Ею не столько двигало желание помочь этим людям, сколько желание снова встретиться с Джунипером, а евреи подвернулись как удобный предлог.

Отец кивнул в знак согласия и взял на себя переговоры с Тардиффом и Клаветтом. В конце концов ему удалось уломать обоих, и они согласились довезти евреев на грузовике до порта, спрятать их на борту отцовской лодки, а затем переправить в Англию. Однако к тому моменту, когда во второй половине дня они с отцом подняли на мачте единственный парус, чтобы поймать попутный северо-северо-восточный ветер, – Тардифф с Клаветтом так и не появились в порту, явно струсив, – и судно отвалило от причала, евреям сделалось совсем худо. Пятеро скончались в забитом до отказа трюме. Сначала их трупы посинели, затем сделались фиолетовыми, а потом и вообще почернели, а те восемь, что были еще живы, терпели жуткие страдания, кашляли, отплевывая мокроту.

Спустя девять часов после выхода из гавани, когда уже не нужно было притворяться, будто они вышли в море ловить рыбу, а солнце уже садилось за горизонт, отец свалился без сил в рубке, успев крикнуть, что весь пролив кишмя кишит бошами, хотя на самом деле здесь не было не единого немца. Это был тот же самый кошмар, который не раз посещал его и дома, начиная со времен Первой мировой. В лунном свете Аликс было хорошо видно, как отец заполз в трюм и исчез в его темном брюхе, и ей ничего не оставалось, как взять руль в свои натруженные руки.

Аликс вернулась в настоящее, лишь когда прибой подхватил корму и развернул ее к правому борту. Руль повернулся с такой быстротой, что выскользнул у нее из рук. На какой-то момент Аликс испугалась, что лодка разобьется о берег. Она выходила с отцом в море с двенадцатилетнего возраста и в течение полутора десятков лет помогала ему вытаскивать из воды набитые треской сети, однако в этой ситуации от всех ее умений не было никакого проку.

С оглушающим треском, как будто о деревянное днище скребла сразу сотня валунов, лодка налетела на берег и тотчас осела на бок. Палуба мгновенно ушла из-под ног, и Аликс потеряла равновесие. Пошатнувшись, она с размаху стукнулась головой о дверной косяк рубки. В следующее мгновение вокруг воцарилась тишина, а сама она провалилась в темноту.

Когда же она снова пришла в себя, оказалось, что лодка недвижимо застыла на месте. Стоило ей поднять голову, как лодка накренилась, или, по крайней мере, ей так показалось. Чуть выше виска, у самой кромки волос, Аликс нащупала небольшую шишку. Девушка мучительно медленно повернулась, пока не оказалась спиной к рубке, а ногами уперлась в планшир. Позади нее о левый борт плескалась вода – в темноте ночи эти звуки казались чересчур громкими. Однако силы волн было недостаточно, чтобы сдвинуть судно с места. Боже, по ее вине отцовская лодка села на мель! На какое-то мгновение Аликс запаниковала. Что же теперь скажет ей отец?

Отец. Трюм. Евреи.

Аликс подползла к люку. Отец снял с него крышку, чтобы их пассажиры не задохнулись, и Аликс нырнула в темное отверстие. Она старалась дышать ртом, чтобы не чувствовать царившее здесь зловоние, и на ощупь двинулась вперед. Евреи лежали, сбившись в груду, у правого борта, и потому не мешали ей передвигаться дальше. Наконец Аликс нащупала в темноте поношенный отцовский свитер. Отец сидел, привалившись спиной к деревянной переборке, и громко стонал.

Аликс так же на ощупь вытерла пот с его лица и, взяв отца за руку, села рядом. Она просидела в трюме, пока не начало светать, после чего снова вернулась на палубу и на свежий воздух, где попыталась уверить себя, что все это ей лишь померещилось.

Затем она перелезла через планшир и шагнула в холодную воду, которая доходила ей до талии. По глупости она надела на себя платье в надежде покрасоваться перед Джунипером, когда они доберутся до Англии, и оно в считанные секунды промокло насквозь. Что же делать? Аликс побрела по воде в сторону каменистого берега, а когда выбралась на сушу, нашла валун выше отметки прилива, села на него и стала ждать утра.

Кирн выбросил Волленштейна из головы на полтора года, а вот на то, чтобы возобновить знакомство и заново возненавидеть доктора, потребовалось всего полтора часа.

Кирн посмотрел на Волленштейна – высокий и поджарый, тот сохранил привычку потирать руки. В свете ясного утра глазки доктора бегали туда-сюда – сначала к брошенному грузовику, который перегородил проселочную дорогу рядом с шоссе номер 13, затем к Кирну.

– Вы обязаны найти моих евреев, – сказал Волленштейн.

– Первый раз слышу о каких-то евреях, – спокойно ответил Кирн. Левой рукой – той, на которой были целы все пальцы, – он вытащил из кармана пальто пачку сигарет и, осторожным движением вынув одну, зажал ее между большим и указательным пальцами правой руки – это все, что осталось после того, как чертов снаряд, разорвавшись, унес с собой три остальных.

Кирн поднес к сигарете пламя зажигалки, которую он собственноручно изготовил из русского патрона калибра 7,62 мм.

– Ваши люди найдут этих евреев куда быстрее, чем я, – добавил он, кивая Волленштейну. Его собеседник стоял рядом. На голове – форменная фуражка СС с кокардой, изображающей череп и перекрещенные кости, сам он в сером мундире с серебряными молниями на петлицах.

– У меня нет никого, кто знал бы эту местность лучше, чем вы, – возразил Волленштейн. – Именно поэтому я и попросил начальство, чтобы мне в помощь выделили человека из вашей службы. Криминальная полиция знает Нормандию как свои пять пальцев, разве не так?

– Разумеется, так, герр доктор, – вежливо ответил Кирн. Впрочем, что еще ему оставалось. Волленштейн служил в СС, однако дело не только в молниях-рунах на петлицах, а в том, с какой прытью сегодняшним утром непосредственный начальник Кирна, Иссельманн, вскочил из-за стола, когда Волленштейн вошел к нему в кабинет и показал потрепанный клочок бумаги. Волленштейн указал на Кирна – похоже, доктор запомнил его еще по Бордо, – и сказал, что хотел бы поручить ему поиски пропавшей собственности рейха. Тогда он даже словом не обмолвился о том, что эта собственность – евреи.

– Они сбежали вчера утром, – пояснил Волленштейн, когда Кирн закурил свою сигарету. – Тринадцать евреев. Их след еще не успел остыть, так что не думаю, что у вас возникнут какие-то трудности с их поисками.

– А что они делали в этом грузовике? – поинтересовался Кирн и бросил взгляд в сторону серо-зеленого грузовика, у которого вместо крытого брезентом кузова сзади крепилось нечто вроде деревянного ящика. В задней части ящика имелась дверь, а вот окон никаких не было.

Волленштейн не удостоил его ответом.

– Я бессилен что-либо сделать, если вы не объясните мне, что происходит, – произнес Кирн.

– Их перевозили в Кан, на железнодорожный вокзал, – наконец, снизошел до ответа доктор. – Всего было два грузовика. Второй – такой же, как этот.

– Понятно, в Кан, а откуда?

И вновь Волленштейн помедлил с ответом.

– Так дело не пойдет, – возмутился Кирн.

– С моей фермы. В Котантене, к северу от Корентана. Это примерно в тридцати пяти километрах отсюда.

Котантен Кирн знал. Ему дважды приходилось ловить в тех местах контрабандистов. Зарослей колючего кустарника там было даже больше, чем здесь.

– Как я понимаю, они выбрались из грузовиков не сами. Здесь явно не обошлось без чьей-то помощи, верно? – Кирн успел заметить, что засов на задней двери «даймлера» взломан. Он шагнул ближе к грузовику, однако Волленштейн схватил его за рукав. От неожиданности Кирн даже выронил сигарету.

– Не надо, – произнес эсэсовец.

Кирн посмотрел Волленштейну в глаза – и в серый, и в голубой, – после чего стряхнул с себя руку эсэсовца и, ударив по засову правой рукой, левой распахнул дверь.

Вырвавшееся изнутри зловоние моментально заставило его отшатнуться назад.

Кирну потребовалось несколько мгновений, чтобы рассмотреть темное нутро деревянного кузова. Шагнув ближе и зажав одной рукой нос, он заглянул внутрь. Тела. Сосчитать их было невозможно, потому что они были свалены бесформенной грудой в дальнем конце. От тошнотворного запаха моментально заболела голова. Эти евреи были мертвы как минимум сутки, и их трупы успели потемнеть, как то обычно бывает с мертвецами в теплую погоду.

– В чем дело? – обернулся он к Волленштейну, не в силах отвести взгляд от лица еврейского ребенка, – по всей видимости, мальчика, – который смотрел на него затуманенным взором из груды мертвых тел.

– Эти евреи были больны, все шестнадцать, – торопливо пояснил Волленштейн откуда-то из-за спины Кирна. – Именно по этой причине я и отправил их в Кан, чтобы оттуда их поездом переправили на восток.

Ох уж этот таинственный восток, где пачками исчезали евреи!

– Больны? Чем больны? – Кирн наконец сумел оторвать взгляд от лица ребенка и повернулся лицом к эсэсовцу. Впрочем, исходившее из грузовика зловоние по-прежнему давало о себе знать.

– Тифом.

– Тифом? – переспросил Кирн и замер на месте. Он видел тифозных больных в России. В том декабре под Москвой с тифом тогда слегла примерно пятая часть их роты. А все вши, от которых не было никакого спасения. – Вы лечили их от тифа?

– Что ж, можно сказать, что да, – ответил Волленштейн.

– Но…

– Но я был бессилен им помочь. А после этого кто-то их украл.

Кто-то украл евреев. А вот это уже нечто новенькое! Зачем кому-то понадобилось красть евреев?

– Кто-то устроил на дороге засаду, – продолжал Волленштейн, – и украл их.

Это было Кирну понятно и без всяких пояснений. Черные сапоги и серые брюки в придорожной траве рядом с «даймлером» – это мог быть только водитель грузовика. Разумеется, это дело рук маки. Чьих же еще! Помимо немецких солдат, которые обитали здесь, на побережье Нормандии, в своих крепостях и блиндажах в ожидании вторжения вражеских войск, только у местных партизан имелось оружие.

Кирн впервые обратил внимание на двоих эсэсовцев, которые застыли по ту сторону грузовика, оба с карабинами через плечо. Как и Волленштейн, они сохраняли дистанцию между собой и грузовиком. На руках у них, как и у их начальника, были резиновые перчатки.

– Значит, у ваших евреев был тиф. Затем они сбежали, и вы хотите, чтобы я вам их нашел.

– До того, как они заразят остальных, – ответил Волленштейн. – Я опасаюсь, как бы они не заразили наших людей. Я имею в виду военнослужащих вермахта, – Волленштейн по привычке потер руками.

Кирн кивнул. Здесь явно было что-то еще. Кирн был в России и видел, как эсэсовцы обращаются с евреями. Крайне сомнительно, чтобы эсэсовец когда-нибудь дал еврею даже таблетку аспирина.

– Вы их мне найдете, – повторил Волленштейн. Эти слова прозвучали скорее как вопрос, а не приказ. – Все они были больны, очень больны, так что уйти далеко они никак не могли. А вот заразить других вполне успели.

– Вы сказали, что у них тиф, – произнес Кирн, в очередной раз покосившись на открытую дверь грузовика. – Как мне узнать, что именно я должен искать? – Господи, когда же, наконец, этот чертов эсэсовец перестанет потирать руки? Скрипучий писк резины о резину уже начинал выводить его из себя.

– Это особая разновидность тифа, – проговорил Волленштейн с подозрительной поспешностью. – Лихорадка, озноб, боль в груди, а когда начинается кашель, то сначала мокрота прозрачная, а потом постепенно больной начинает отхаркивать кровь.

Что-то совсем не похоже не тиф, подумал Кирн. Тот тиф, который косил их ряды под Москвой, был другим – сыпь, жар и сухой, лающий кашель.

– А чем его лечат? – поинтересовался Кирн.

Волленштейн бросил взгляд на грузовик, затем снова посмотрел на Кирна.

– Любой задержанный с этой формой тифа должен быть немедленно посажен на карантин. Надевайте маску и не подходите ближе чем на пару метров. И вы будете в безопасности, – произнес он.

Кирн достал вторую сигарету и закурил.

– Я не врач. То, что вы мне описали, может быть чем угодно. Той же самой инфлюэнцей. Вам придется помогать мне, указывать, то я нашел или нет, – и он помахал рукой с зажатой в ней сигаретой в сторону грузовика.

Волленштейн выпучил глаза – казалось, они вот-вот сползут куда-то на лоб, – точно так же, как в тот раз, когда он вступил на борт ржавого корыта, что пришло из Индокитая. Интересно, а нет ли какой-то связи, задумался Кирн, между этим странным тифом и тем деревянным ящиком, который был прикручен к полу в каюте японца. Евреи в кабине грузовика все почернели, ни дать ни взять негры. По словам пирата, японец на борту судна, пришвартовавшегося в порту Бордо, тоже почернел, когда умер.

– Нет-нет, меня ждут свои дела, важные дела, – поспешно ответил Волленштейн.

– Тогда я не смогу найти ваших евреев.

Волленштейн засунул руки в карманы пальто.

– Да-да, вы правы. Но только сегодня. Мы найдем одного или двух, и тогда вы будете знать, кого вам искать.

Кирн удовлетворенно кивнул.

– Значит, вы сказали, их было шестнадцать. Считая вместе с этими или нет? – уточнил он и помахал сигаретой в сторону распахнутой двери в кузове «даймлера».

– Там три тела. Значит, тринадцать убежали.

Кирн кивнул, бросил сигарету на землю и ногой потушил окурок.

– Моя машина, – он указал на небольшое «рено», припаркованное метрах в двадцати от грузовика.

– Один момент, – произнес Волленштейн и, обойдя грузовик, подошел к своим эсэсовцам.

Кирн протиснулся за руль «рено» и принялся наблюдать в ветровое стекло. Волленштейн о чем-то говорил с эсэсовцами. Те кивнули и направились к своему грузовику, припаркованному чуть дальше на проселочной дороге. Волленштейн тем временем направился обратно к машине. На глазах у Кирна двое эсэсовцев достали из кузова грузовика канистры с бензином. Один плеснул бензина на капот «даймлера», другой вытащил за ноги мертвого водителя из придорожной травы. Затем вместе со вторым поднял мертвеца – один за ноги, другой за руки – и забросил его в грузовик.

– Тиф? – переспросил Кирн, когда Волленштейн сел рядом с ним, затем завел мотор и дал задний ход. – Не проще ли, если это тиф, взять и уничтожить вшей?

– Да, это тиф, – невозмутимо ответил Волленштейн.

Разворачивая «рено», Кирн увидел в зеркале заднего обзора, как языки пламени лижут кузов грузовика.

Бринк сидел на правом сиденье, и африканское солнце нещадно пекло ему голову. В следующее мгновение джип внезапно замер на месте, и он был вынужден схватиться рукой за корпус. Они сняли с него его гарнизонную фуражку еще несколько часов назад и с тех пор по какой-то причине так и не вернули ее.

Единственная тень находилась в тридцати футах от него – под длинными, узкими крыльями четырехмоторного аэроплана. Двое мужчин устанавливали пулемет в большое квадратное отверстие, расположенное посередине фюзеляжа, между крыльями и хвостом. Третий подавал пулеметные ленты.

Час назад Бринк сидел в своей крохотной комнатушке в принадлежащей правительству конторе на авеню де ля Републик, а по ту сторону открытой двери застыл представитель местной полиции. Однако вскоре в дверном проеме показался Мортон и приказал Бринку собирать вещи. Бринк принялся выполнять приказ. Мортон проследил за тем, как он сунул в дорожную сумку одежду и книги, а сверху положил набор инструментов и черный блокнот. Мортон заставил его оставить А-17, который он привез с собой из Англии, а также образцы крови, которые он успел взять, и культуры, которые успел вырастить. Они хранились в обшарпанном холодильнике, который Бринк нашел на свалке и притащил к себе в комнату.

Дорога сюда, в сопровождении полицейского за рулем и Мортона на заднем сиденье, который расположился, положив руку на его фуражку, заняла мало времени.

– Вылезайте, – приказал Мортон, – вас ждут в Англии.

В голосе его звучали злость и раздражение, было заметно, что терпение изменяет ему. Мортон кивнул на самолет, и полицейские вытащили из багажника джипа сумку Бринка и, поднеся к передней части бомбардировщика, забросили ее на металлические сходни. Мортон тем временем подвел Бринка к самолету, и, пока они шли, Бринк задался про себя вопросом, кто это может ждать его в Англии.

– То есть я больше не под арестом? – уточнил он и не без злорадства отметил про себя несчастную гримасу, что на мгновение возникла на физиономии Мортона.

– Нет, черт побери, вы под арестом! – огрызнулся Мортон и, вытащив из кармана какую-то бумагу, развернул. – «Вернуть капитана Ф.-К. Бринка в Англию самым быстрым транспортом, имеющимся в вашем распоряжении. Необходимо, чтобы он вернулся как можно скорее», – зачитал текст Мортон. – Вас хотят отправить под трибунал, – сказал он, и его губы сжались в тонкую линию.

Встав на четвереньки, летчик заполз под брюхо самолета и, подтащив сумку Бринка, засунул ее в незаметное отверстие, после чего сам тоже скрылся в нем. Для трибунала события развивались слишком стремительно. Еще в два часа ночи его крепко держал за руку полицейский, а в девять его уже отправляют домой.

– Залезайте, – приказал Мортон и указал на самолет.

– Чье это на нем имя? – поинтересовался Бринк, указывая на клочок бумаги в руках у Мортона.

Мортон посмотрел на желтый листок.

– Чайлдесс, Пол.

Бринк облегченно вздохнул. Опасаться нечего, все будет нормально.

Бринк прищурился, пытаясь прочесть буквы в небольшом блокноте в руках у сержанта. Моторы самолета натужно гудели, и каждая заклепка вибрировала, грозя в любую минуту выскочить из своего гнезда. Под стеклянным колпаком бомбардировщика их было всего двое, отделенных друг от друга тесным проходом.

Сержант пригнулся ближе и протянул ему блокнот и карандаш. «Три часа или больше», – было написано на листке бумаги. Бринк провел под словами черту и быстро набросал: «Где мы?» После чего вернул блокнот пилоту.

Пилот – «Мое имя Нолз», как он лично написал в блокноте вскоре после того, как крылатая машина взмыла в раскаленный воздух дакарского аэродрома, – схватил карту, развернул ее перед Бринком и ткнул в какую-то точку. Карта была такой крошечной, что палец пилота мог указывать на что угодно: на Испанию, на океан между Испанией и Францией или на саму Францию. Как-то далековато от Портсмута на южном побережье Англии, куда, по словам Нолза, они держали курс. По крайней мере, так сообщил ему пилот несколько часов назад.

Они разговаривали при помощи блокнота и карандаша, потому что какой-то идиот вырвал отовсюду наушники, не иначе как полагая, что, удалив несколько фунтов лишнего веса, он тем самым сэкономит наперсток горючего. Бринк попытался уснуть, но постоянная вибрация и воздушные ямы не дали ему сомкнуть глаз. Так что ему ничего не оставалось, как коротать время, ведя переписку с пилотом.

Блокнот вновь оказался в его руках. Сейчас на нем красовалось целое предложение. «Откуда тебе известно, что они победили лишь благодаря ему?» Нолз видел, как он играл в бейсбол в октябре прошлого года, когда в Тарли 505-й парашютный обыграл с разгромным счетом 306-ю бомбардировочную группу. Как только Нолз узнал, что Бринк играл часть сезона за «Кардиналов» и был лично знаком с Диззи Дином, разговор на блокноте начал вращаться исключительно вокруг бейсбола.

Бринку хорошо запомнился тот матч в Тарли. Это был конец пятого иннинга. 306-я тогда опережала их на две пробежки, и тогда их ведущий игрок бочком-бочком ушел с первой базы. По его мнению, этот парень что-то там химичил с Уоттсом, пытаясь отвлечь питчера от биттера, но когда счет дошел до «2:1», раннер обернулся на трибуны. Бринк тогда проследил за его взглядом и увидел симпатичную блондинку, которая наблюдала за матчем, – должно быть, его подружка. И он явно собирался перед ней выпендриться. Бринк, который, будучи кетчером, стоял пригнувшись, выпрямился во весь рост и, как только тот парень бросился бегом, забросил мяч на вторую базу. Мяч долетел до Митчовски, который стоял на второй базе, еще до того, как раннер начал скользить. Именно в этот момент маятник удачи качнулся в другую сторону. В начале восьмого иннинга игроки 505-го заработали три очка, причем одно из них принес команде Бринк удачной пробежкой до первой базы.

Все это было слишком долго и сложно писать в блокноте. Так что Бринк ограничился словами «ему повезло» и вернул блокнот пилоту. Сержант расплылся в улыбке. Затем Бринк нацарапал на листке бумаги: «Устал. Хочу немного вздремнуть». Нолз кивнул.

Бринк откинул голову на летную куртку, которую засунул в качестве подушки между собой и дребезжащим стеклом, и закрыл глаза.

Спустя какое-то время перед его мысленным взором, как то обычно бывало, предстала Кейт. В этой картинке она, слегка склонив голову набок, неизменно убирала длинные темные пряди за ухо, такая была у нее привычка. Затем она повернулась к нему спиной, и он окинул ее с головы до ног пристальным взглядом – пробежал глазами от макушки к широким бедрам под шелковым платьем, а затем ниже, к неровному шву чулка на левой ноге. Шагнув к ней ближе, он встал у нее за спиной и, обняв за талию, прижал к себе, пригнулся и, убрав в сторону волосы, поцеловал в шею. Она с готовностью подалась в его объятия.

Один год, семь месяцев и шесть дней с того момента, как они познакомились. Четыре месяца и три дня с того черного дня, как он ее потерял. Он вошел в лабораторию и увидел ее лежащей на полу. Рядом валялся шприц, а на ноздрях белел порошок сибирской язвы.

Ирония судьбы заключалась в том, что она скончалась прямо у него на глазах. В ту пору ему казалось, что он распрощался со смертью, когда несколькими месяцами ранее вошел в кабинет Пола Чайлдесса и сказал, что ему не хочется уходить, что он не хочет никого подводить, но эти эксперименты с сибирской язвой и их страшные результаты стали причиной таких кошмаров, что он лишился сна.

Чайлдесс тогда накричал на него, однако потом сдался и снял его с поста руководителя лаборатории, которая билась над решением проблемы, как распылять сибирскую язву с самолета. Они тогда пришли к соглашению, он и Чайлдесс. Бринк останется в Портон-Дауне и будет заниматься опытами вместе с микробиологом Кейт Муди ее антибиотиком.

Благодаря Кейт, эта работа пошла на пользу как ему самому, так и его сну. Проработав полгода в одной упряжке, однажды вечером, выпив слишком много шампанского, чтобы отпраздновать успешную разработку А-9 – их первого совместного антибиотика, который приостанавливал рост бактериальных культур в чашках Петри, – они занялись любовью. Отец наверняка счел бы его труд праведным, если бы знал, чем занимается его сын. Бринк всегда думал именно так. Он трудится во имя борьбы с эпидемиями – на тот случай, если немцы, не дай бог, возьмут на вооружение смертельные инфекции.

Однако Бринк был не так наивен, и они с Кейт не раз спорили по поводу актиномицина. Успешная разработка антидота развязывала англичанам руки: слишком велик был кое у кого соблазн опробовать в качестве оружия споры сибирской язвы. Кейт, однако, поклялась, что этого никогда не произойдет. Ей это обещал сам доктор Чайлдесс, не раз подчеркивала она. Англия никогда первой не пойдет на применение нашей «милашки». Она всегда употребляла слово «милашка» вместо «сибирская язва», как и все англичане, что работали в Портон-Дауне. Обычно они начинали спорить друг с другом после постельных утех, когда Кейт лежала, прижавшись к его животу теплой спиной. «То, чем мы с тобой занимаемся, ты и я, – говорила она, – направлено на спасение людей. Нам с тобой повезло, крупно повезло, разве не так? Наша с тобой совесть чиста».

Лишь позднее он узнал, что до этого у нее был роман с Полом Чайлдессом. А еще чуть позже понял и то, что совесть не обязательно должна быть либо чистой, либо нечистой. Иногда у нее имеется и некое промежуточное состояние.

Услышав, как моторы слегка изменили свой гул, Бринк открыл глаза, и в следующее мгновение мир поплыл куда-то в сторону. Похоже, самолет дал крен. Нолз скользнул к нему через разделявшее их пространство, и их тела сплелись в клубок.

– Какого черта? – крикнул сержант. Теперь Бринк отлично слышал его голос, поскольку рот пилота был всего в нескольких сантиметрах от его уха.

Дышать было трудно, Нолз всем своим весом давил ему на грудную клетку, однако Бринк сумел повернуть голову вправо, чтобы посмотреть сквозь стекло. Первое, что он увидел, это облака, а затем – просвет между облаками, в который было хорошо видно, что они летят над сушей. И, похоже, не тем курсом, нежели предполагалось, потому что палец Нолза, когда тот чертил ему курс от Дакара до Англии, пролегал исключительно над морем.

Затем его внимание привлекло какое-то мутное пятно, которое, однако, быстро исчезло из вида, промелькнув мимо них столь стремительно, что Бринк так и не понял, что это было. Самолет тряхнуло, после чего крылатая машина ушла в пике.

Нос бомбардировщика был нацелен на слой облаков под ними, и Нолз откатился в носовую часть.

– Проклятье! – рявкнул он. За его плечом Бринк рассмотрел черную птицу с желтым носом. Она вынырнула откуда-то из-под них, стремительно увеличиваясь в размерах. Еще один самолет, решил про себя Бринк. На крыльях крылатой машины замигали огни. Так это же по ним ведут огонь!

В следующий миг в стеклянном колпаке их самолета появились дыры размером с кулак, и в них со свистом устремился воздух. Бринк почувствовал, как крошечные осколки поцарапали ему лицо. Ноги Нолза как будто взорвались, и бешеный ветер разметал по всей кабине кровь.

Затем самолет выровнялся, и за стеклом возникла сплошная белая пелена. Это они снизились до слоя облаков.

Двигатели гудели почти так же громко, как и раньше, поэтому, когда Нолз открыл рот – а он сделал именно это, – Бринк не услышал никакого крика. А Нолз по идее должен кричать, ведь ему раздробило ноги. Бринк потянулся и, схватив Нолза за куртку, подтащил ближе, после чего уложил на пол, насколько то позволяло сделать тесное пространство кабины. Из ноги пилота хлестала кровь, как будто то была не нога, а дырявое ведро. Бринк посмотрел на то, что осталось от конечности, постарался вспомнить, чему его учили в колледже. Черт, как давно это было!

Впрочем, ответ нашелся быстро – для этого было достаточно несколько раз пристально посмотреть на ногу сержанта. Бринк тотчас все вспомнил. Он увидел раздробленную бедренную кость, из которой наружу торчал костный мозг, и обрывки бедренной мышцы, – судя по всему, снаряд вошел в мягкие ткани с задней стороны бедра. Источником кровотечения, по всей видимости, была поврежденная Profunda femoris, однако сама артерия была не видна.

Бринк положил на рану пальцы, Нолз тотчас открыл рот, скорее всего, закричал от боли, – и надавил. Если он сможет обнаружить артерию и пережать ее, то кровотечение остановится. Однако пальцы его нащупали лишь порванные мышцы и какие-то острые осколки, не то кость, не то металл. Артерия в момент повреждения ушла в глубь мягких тканей, и без щипцов ему ее никак не найти и никогда не пережать без зажима.

Нолз теперь почти не двигался. Бринк осмотрелся по сторонам, однако так и не заметил ничего такого, – даже куска бечевки, – что можно было бы использовать в качестве жгута, и лишь спустя несколько секунд вспомнил про свой брючный ремень. Кое-как ему удалось стащить его с себя и с помощью холщового ремня наложить на ногу пилота, чуть пониже таза, давящую повязку. Он затягивал ремень до тех пор, пока хватало сил, после чего перевязал концы. Узел получился дурацкий и некрасивый, но что поделать, лишь бы держался.

– С тобой все будет в порядке! – крикнул он Нолзу на ухо. Сержант посмотрел на него отсутствующим взглядом. «Парень явно меня не услышал», – подумал Бринк. Он кое-как пробрался к забрызганному кровью носу самолета и, порывшись в сумке, нашел блокнот и карандаш. Оторвав листок за листком, пока наконец не нашел чистый, он вытер карандаш о штанину, нацарапал несколько слов и сунул листок под нос Нолзу.

Сержант даже не взглянул на него. Бринк опустил блокнот и прижал палец к горлу пилота, в надежде обнаружить пульс.