Текст книги "1876"
Автор книги: Гор Видал
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
4
Я медленно отшагал несколько кварталов от гостиницы до Грамерси-парк, маленькой уютной площади наподобие Ганновер-сквер в Лондоне, с крошечным унылым садиком посредине, обнесенным незатейливой чугунной оградой, и домами обычного вида, окрашенными в коричневые тона. Видимо, люди, претендующие на респектабельность, не мыслят себе жизни за стенами другого цвета; на боковых улочках – ярко-красные кирпичные дома и редкие деревянные лачуги бедноты желтушного или ядовито-зеленого цвета.
Джон Биглоу ждал меня в роскошном кабинете на втором этаже. Возле прелестного камина все уже было накрыто к чаю. Из глубины дома доносились голоса домочадцев.
– Как вы поживаете, Чарли? – Биглоу один из немногих живых, кто называет меня по имени.
– А вы, Джон? Ваше превосходительство? Как надлежит обращаться к секретарю штата Нью-Йорк?
– Увы, не знаю.
– Не вы один носите этот титул.
– Судя по газетам, я один. Вы читали сегодняшнюю «Таймс»?
– Только то, что написано о моем приезде.
– Значит, вы пропустили очень неприятную заметку о своем старом друге.
Биглоу налил чай. Я обратил внимание, что на столике два блюда с французскими пирожными; дань моей второй родине?
– Такая же ложь, как обо мне?
Мы устроились перед камином лицом друг к другу. Должен признаться, что эти небольшие дома из песчаника очень удобны зимой, несмотря на свое внешнее уродство. Летом здесь, однако, должно быть очень темно.
Биглоу был вне себя, но старался сдерживаться.
– По словам «Таймс», я, как крыса, сбежал с тонущего корабля. Я дезертировал из добродетельнейшей республиканской партии и примкнул к нечестивым демократам и Тилдену.
– Ну, если быть точным, именно это вы и сделали. Ведь вы один из основателей республиканской партии…
– Та республиканская партия сделала свое дело и умерла. Мы отменили рабство. Мы сохранили Соединенные Штаты. А теперь машина коррупции присвоила себе наше имя – с помощью и благословения «Нью-Йорк тайме».
Мой друг яростно обрушился на газету, главного виновника его страданий. Я думаю, ему вдвойне горько оттого, что он сам в течение нескольких месяцев был редактором «Нью-Йорк тайме».
– Я с трудом переношу эти бесконечные личныевыпады. Послушайте. – Из груды газет он выбрал одну, помеченную жирным восклицательным знаком на первой полосе. – Они пишут – нет, вы только послушайте! – что, будучи нашим посланником во Франции, я причинил своей стране массу неприятностей.
– Я могу засвидетельствовать обратное в печати. – У меня до сих пор перед глазами высокая фигура убеленного сединами Биглоу и его жены во время их визита в Тюильри и загадочно прячущая за веером улыбку императрица-парвеню, не понимающая истинного достоинства держащихся подчеркнуто просто республиканцев из Америки.
Биглоу был отличным посланником во Франции в том смысле, что работал он добросовестно и научился прекрасно говорить по-французски. Хотя его политическая проницательность оставляла желать много лучшего. К счастью, он не причинил вреда своей стране, а это уже само по себе было значительным достижением в те трудные времена – он служил консулом, когда Франция пыталась создать марионеточную империю в Мексике, и посланником во время войны между штатами.
Биглоу обрушился на всю прессу, и особенно на «Нью-Йорк таймс».
– «Таймс» никогда не бывает объективной. Они все переводят на личности. Уверяют, что я ушел из республиканской партии из соображений карьеры. Совсем наоборот…
– Но ведь если наш друг станет президентом…
Биглоу сделал вид, что не заметил моего очевидного намека.
– Не знаю, почему я не могу жить, как все. Почему я не мог, пересилив себя, счастливо пребывать в партии генерала Гранта?
И так далее. Я съел несколько крошечных пирожных, и теперь они отдаются тяжестью в желудке. Придется принять слабительное.
Когда Биглоу закруглил свою тираду, я рассказал ему о завтраке с нашим общим другом Брайантом. Разговор тут же заметно оживился.
– Удивительный человек! В его возрасте…
– И с его диетой, что годится разве лошадям, – если, конечно, меню было обычным.
– Но он и силен, как лошадь. Когда я баллотировался в секретари штата, он лично вел себя, как джентльмен. – Эти выборы прямо-таки пунктик у моего старого друга; впрочем, они состоялись всего несколько недель назад. – Конечно, «Пост» поддержала список республиканцев, потому что эта сволочь Гендерсон фактически руководит газетой, а он неразлучен с Грантом.
– Руководит Брайантом?
– До некоторой степени. Но Брайант написал немало лестных слов обо мне и о том, как я председательствовал весной в комиссии, которая разоблачила преступную шайку. Вы знаете об этом?
– О да, да, – едва ли не закричал я, потому что я знаю все, что хотел бы знать – то есть желательно как можно меньше, – о банде взяточников, которую Тилден и Биглоу будут теперь громить до конца дней, чтобы самим забраться на вершину.
Но, может быть, я чересчур циничен в своих суждениях о Биглоу. Несмотря на безграничное честолюбие, он всегда был скрупулезно честен. Он в свое время способствовал финансовому процветанию «Ивнинг пост». Потом помог основать республиканскую партию, занимал дипломатические посты, писал книги.
Если Биглоу будут помнить, то главным образом за воскрешение Бенджамина Франклина. До него никому и в голову не приходило спасти этого злобного старикашку от нашествия фальсификаторов. Издав в прошлом году оригинальные тексты Франклина, а также 'его биографию, он заработал целое состояние. Вот бы мне найти такую золотую жилу.
– Вам придется жить в Олбани? – прервал я его воспоминания о сокрушении тысячи драконов во имя честного правительства.
– Предполагается, что секретарь должен проводить там часть своего времени.
– Как именно?
– Узнаю через месяц. – Биглоу улыбнулся, пригладил густые седые бакенбарды, такие же, как мои собственные: он, как и Тилден, в отличие от большинства американцев предпочитает не отращивать бороду.
– А что случилось, – спросил я, потому что эта проблема занимает меня уже второй день, – с американским голосом?
– Голосом? – Биглоу удивил вопрос; у него речь звучная, чистая, как и у Брайанта.
– Да, да. С американской манерой говорить.
– Вы имеете в виду иммигрантов? Что ж, требуется время…
– Нет, я говорю об американцах. Таких, как мы. Когда я здесь жил, люди говорили, как вы, как я…
– Но ведь у вас, Чарли, был голландский акцент, от которого вы избавились, удрав в Европу.
Не знаю почему, но я залился краской стыда. В мои юные годы голландское происхождение было моим мучением и поводом для всеобщих насмешек.
– Я же никогда… мыникогда не гнусавили. И не издавали этих странных протяжных хныкающих звуков. Теперь их слышишь повсюду. А женщины! Может ли быть что-то более отвратительное, чем смех американки?
Биглоу развеселился. Подумав, он согласился с тем, что в манере речи его сограждан произошли перемены. Он полагает, что тут не исключено влияние фундаменталистской церкви, прихожане которой собираются для «песнопений»– они употребляют это слово в смысле молитвы, произносимой вслух хныкающими гнусавыми голосами.
Я подумал, что из этого может получиться любопытная статья для «Харпере», но Биглоу другого мнения.
– Никому не позволено критиковать американские манеры, разве что на безопасном расстоянии, из Парижа, например. Когда вы собираетесь назад?
– Через год. – Я услышал, как гулко застучало мое сердце, а кровь загудела в ушах. Я никогда не умел просить о чем-либо существенном. – Я собираюсь написать о выборах. И еще – как раз сегодня – я подвизался написать для «Геральд» о последних днях генерала Гранта в Белом доме.
Несколько минут мы говорили о «Геральд». Легко было предугадать, что Биглоу не в восторге от «Персональной колонки», ее грязных сплетен и грубых оскорблений в адрес тех, кого можно заподозрить в лицемерии, иными словами, всех. Но он согласен, что в конце концов Джейми, поставленный перед выбором, поддержит честное правительство.
– Конечно, если такой достойный человек, как вы, напишет о вашингтонском болоте, это прежде всего повлияет на самого Джейми, не говоря уже о читателях.
Я сидел с таким видом, будто власть есть нечто такое, что исходит от меня обыденно, как лучи от солнца. Затем сказал, очень осторожно подбирая слова:
– Одна из причин моего вторжения на столь враждебную территорию – желание помочь губернатору Тилдену.
Биглоу поставил чашку, вздохнул, некоторое время смотрел на огонь в камине.
– Должен сказать вам, Чарли, со всей доверительностью, что губернатор меня сильно тревожит.
– В политическом смысле?
– Никоим образом. Политически он неуязвим. Нет, я боюсь за его здоровье. В феврале у него был… – Биглоу внезапно осекся. По движению его губ догадываюсь, что он собирался сказать «удар». Но он мгновенно переменил направление. – Он трудится без передышки.
– Разве это не американская добродетель?
– Только не так. Он сидит часами напролет, пока у него голова не падает на грудь и не слипаются глаза. Как маньяк.
– В Олбани столько работы?
– Не настолько много, чтобы нельзя было большую часть поручить другим, а не проверять самому каждую цифру каждого счета, точно это…
Биглоу снова замолк, опасаясь, видимо, что наговорил мне лишнего про своего шефа.
Я как мог постарался его успокоить:
– Такой у него характер. Вот почему он стал крупнейшим юристом.
Биглоу наконец решился, рассказал все:
– Дело в том, что ему шестьюдесят один год, а он никогда не отличался крепким здоровьем. Даже молодым человеком. Когда мы познакомились…
– Вы – да. Я тогда не был с ним знаком.
– У него дрожат руки.
– У кого не дрожат, в наши-το годы?
– Он почти ничего не может есть. Постоянное несварение желудка. Приступы слабости… Все от переутомления. Мы должны были вместе сочинить послание легислатуре в январе. Так вот, онпишет его сам…
– У него хорошо получается?
– Неплохо.
– По мне, уж лучше сверхусердие, чем то, к чему мы привыкли у высших должностных лиц.
– Но вынесет ли он физически президентские выборы?
– Говорят, что власть – лучшее тонизирующее средство. Он намерен баллотироваться?
Биглоу кивнул, на мгновение поколебавшись.
– Но я ничего вам не говорил, Чарли.
– Конечно, нет. – Я вручил ему пакет, который принес с собой. – Мне известно, что вы его главный советник по иностранным делам; все же несколько месяцев назад он спрашивал мое мнение об отношениях с Францией, Италией, Англией. – Я не упомянул Германию, поскольку Биглоу – поклонник всего прусского, в отличие от меня.
– Вы так любезны. Вы очень любезны. Я захвачу это завтра в Олбани.
Я спросил, когда губернатор ожидается в Нью-Йорке.
– Наверняка приедет на рождество. Он живет здесь рядом, дом номер пятнадцать. – Жест Биглоу обнимал весь Грамерси-парк. – Я дам вам знать. Он встретится с вами, чтобы лично поблагодарить.
– Я готов сделать все, чтобы помочь его избранию.
Я сказал ему это, когда мы встретились в Женеве.
Мне кажется, что мы с Биглоу пришли к взаимопониманию, и, как любое взаимопонимание между политиками, оно не было выражено словами.
Если я сыграю свою роль, найду нужную информацию, разоблачу коррупцию генерала Гранта и того, кто сменит его на посту лидера республиканской партии, то желание моего сердца осуществится; Биглоу знает о нем, потому что сам добился того же десятилетие назад – должности посланника в Париже. Я не мыслю лучшего способа провести оставшиеся мне годы, чем в качестве посланника в стране, где я прожил столь счастливо более трети века.
Мы с грустью заговорили о Париже. Я вспомнил прием, который устроил Биглоу в честь Четвертого июля, через три месяца после убийства президента Линкольна. Хотя я и моя жена нечасто общались с моими соотечественниками, на сей раз мы энергично ему помогали, сняв ресторан «Каталонский луг» в Булонском лесу.
Приглашены были все американцы, живущие в Париже, – около пятисот человек с женами и детьми. Это был прекрасный вечер с музыкой, танцами, фокусником для детей, звездно-полосатым флагом – для патриотов, затем был устроен фейерверк, как это умеют делать только французы. В завершение праздника в небо взвился лозунг «Союз отныне и навсегда, единый и неделимый» и американский орел (подозрительно смахивавший на наполеоновского).
– Какой это был прекрасный день! – У Биглоу затуманились глаза. – Я так благодарен вам и Эмме. Госпожа Биглоу скоро ее навестит… Но такое печальное время… Линкольн убит и… – Он замолчал. Через две недели после праздника умер от лихорадки его младший сын Эрнест.
Пора было уходить. У двери Биглоу помог мне влезть в пальто.
– А что… кто такие Эпгары? – спросил я.
Биглоу ответил уклончиво:
– Их очень много в городе. Лояльные республиканцы. Главным образом адвокаты.
– Есть такой молодой человек по имени Джон Дэй Эпгар.
Биглоу сразу понял.
– Его интересует ваша Эмма?
– У меня такое впечатление. В прошлом году он служил в нашем посольстве в Париже. Часто бывал у нас. С тех пор писал ей письма.
– Мне кажется, это тот, который избежал участия в войне. Откупился.
– Вам это кажется мудрым?
Биглоу засмеялся.
– Это зависит от глубины чувств к Соединенным Штатам.
Я не сказал моему другу, что сам я бы воздержался от участия в этой чудовищно кровопролитной и ненужной войне, если бы был призывного возраста. Так же думало большинство ньюйоркцев: свидетельство тому многочисленные вооруженные бунты тех лет.
– Стоит ли мне поощрять такую партию?
Биглоу ответил самым естественным образом: какие чувства питает Эмма к молодому человеку? Я не знаю. Джон Дэй Эпгар известен как способный адвокат, а его семья тесно связана со старой, не заплывшей жиром знатью, что обитает в утонченной скуке доходных домов на улицах, идущих вниз от Мэдисон-сквер. И все же…
– Я не могу себе представить блистательную княгиню д’Агрижентскую, доживающую свой век на Западной Десятой улице.
– Да, – сказал я вполне искренне. – Я тоже не могу этого себе представить.
– Слишком уж длинная дистанция от Тюильри и императорского блеска, каким бы постыдным он ни был. Ваша Эмма – европейская женщина, она не наша.
– Я знаю. Но она настолько стала частью меня самого, что я все время забываю: ведь ее не было с нами в старые дни, когда Нью-Йорк был другим, а мы молоды – и вы еще моложе меня.
– Вы настоящий дипломат, Чарли!
Я вышел из подъезда в холод и темноту Грамерси-парк. Газовые фонари горели, и их знакомое шипение подействовало на меня успокаивающе в этом холодном незнакомом городе, где я внезапно почувствовал себя совершенно чужим, абсолютно не ко времени и не к месту.
Есть ли у Эпгаров деньги? Конкретнее: есть ли деньги у Джона Дэя Эпгара? Или хотя бы денежные перспективы?
Я заметил, что когда начинаешь думать о деньгах, то никакие другие мысли в голову уже не лезут. Еще немножко беспокойства на этот счет, и я стану настоящим ньюйоркцем – снова почувствую себя как дома и вовсе не чужим.
Глава вторая
1
Самая сумасшедшая неделя в моей жизни (сумею ли я выдержать еще одну такую?) осталась позади. Постоянные визиты и визитеры. Поток телеграмм. Бесконечные букеты цветов и конфеты для Эммы, которая вот-вот утонет в необъятном лоне семейства Джона.
Эпгары хотя и не принадлежат к старожилам Нью-Йорка, но сумели соединиться брачными узами едва ли не со всей старой нью-йоркской аристократией. Присосавшись к старым патрициям, от Стайвезентов до Ливингстонов, они, по словам Джейми Беннета, всегда умудрялись привиться чуть ли не к самой верхней ветви каждого знатного фамильного древа.
Я был очень расстроен, когда мне из «Харперса» с вежливым отказом вернули воспоминания об императрице Евгении и предложили написать для них о Столетии. Я холодно ответил, что об этом у меня есть договоренность с другим журналом. Воспоминания через коллегу (расе [17]17
. Здесь:прости (лат.).
[Закрыть]Брайант) переданы Роберту Боннеру. Если «Леджер» их купит, мне не придется проводить ночь без сна – уже далеко не первую, – вынашивая различные планы и с грустью отмечая резкое сокращение ото дня ко дню моего и без того мизерного капитала. По мере сил я стараюсь не посвящать Эмму в свои тревоги. Она столь прямолинейна и решительна, в ней настолько силен бонапартистский дух, что она может ограбить банк (или выйти замуж за Джона Дэя Эпгара), дабы спасти меня от нищеты.
– Ты все, что у меня осталось, – сказала она мне вдруг вчера. Когда я напомнил, что она мать двух сыновей, Эмма отрезала – Они скоро станут мужчинами. И найдут свою дорогу в Париже. Сейчас главное – ты.
Я был глубоко растроган; я не имею права ее разочаровывать. Я должен найти ей здесь отличного мужа. А если это не удастся, то по крайней мере заполучить для нас американское посольство в Париже.
Сегодня – в воскресенье – у нас был необыкновенный гость. Эмма до сих пор не знает, как это понимать.
Началось все еще вчера с дюжины восхитительных роз и записки, в которой некто Уорд Макаллистер спрашивал, доставим ли мы ему удовольствие – если будет хорошая погода, – совершив вместе с ним прогулку в его экипаже по Центральному парку, сразу после воскресной службы.
– В котором это часу? – спросила Эмма в восторге от роз, но заинтригованная или даже растерянная, а может быть, и покоробленная тем, как нахально навязывается этот незнакомец. – И кстати: кто такой Макаллистер?
Джон Дэй Эпгар, поднявшийся к нам в номер на чашку чая, ответил на оба вопроса. Служба в церкви Благоволения (куда ходят все)закончится в одиннадцать тридцать, если преподобный д-р Поттер не будет многоречив.
– Хотите пойти в церковь? У нас там есть скамья. – Джон задал вопрос мне, хотя предназначался он Эмме.
– Вы не забыли, что я католичка? – Эмма застенчиво покачала головой.
– Ах да. А вы, мистер Скайлер?
– Я принял католичество, когда женился на матери Эммы. В этом обращении заключался скорее практический, чем какой-либо иной смысл: я был убежден, что моя жена стоит мессы!
Намек не достиг цели. Но Эмма поспешила успокоить молодого человека: она сказала, что строгостью в этом вопросе не отличается – как и люди ее парижского круга, которые являются католиками лишь формально. Иными словами, если кто-либо из женихов-Эпгаров захочет, подобно плющу, обвить наше благородное (со стороны Эммы) древо, глубоко уходящее корнями в почву Унтервальдена, то религия не будет служить препятствием и она обвенчается с ним в епископальной церкви без угрызений совести. Фактически же неудачная схватка моей жены с иезуитами по поводу земельной собственности в Фелдкирхе обратила ее, а заодно в какой-то степени и Эмму, в неистовую противницу церкви. Сам я деист наподобие Томаса Джефферсона, иными словами – атеист.
– Теперь, когда известно, в котором часу за нами заедет мистер Макаллистер, неплохо было бы узнать, кто он такой. – Эмма прикоснулась к лепестку розоватосеребристой розы. Они прекрасны, особенно в холодный зимний день, когда нью-йоркское небо затянуто многоярусными свинцовыми тучами.
– О, это знаменитость! – В интонации Джона слышалась ирония, которую он вовсе не имел в виду. Эпгары очень сдержанны (за эту неделю мы познакомились с одиннадцатью Эпгарами и вдвое большим количеством их дальних родственников). – Странно, что вы не встречались с ним в Европе. Он много времени провел в Париже. Во Флоренции…
– Не можем же мы знать всех, дорогой Джон. – Когда я держусь с ним покровительственно, я напоминаю себе кого-то, кого знал много лет назад, и презираю себя за эти фальшивые интонации, булькающие в моей гортани.
– Уорд Макаллистер – предводитель нашего общества. – У Джона расширились зрачки; точно такие же глаза были у старого князя д’Агрижентского, когда он рассказывал о Наполеоне I.
– Но тогда, – сказал я, – мы должны были бы встретить его в вашем доме. – Ложка уксуса, добавленная к масленому покровительственному тону.
– О, мыс ним не знакомы. То есть, конечно, знакомы, но мы люди другого круга. Разумеется, он бывает у кузины Элис и у дядюшки Реджинальда… – Был вызван дух самых значительных эпгаровских родственников; тем не менее стало ясно, что gens [18]18
Род (Фр·).
[Закрыть]Эпгаров не вхож в высший круг, к которому принадлежит Макаллистер, потому что он ближайший друг миссис Уильям Астор. – А она – это все в Нью-Йорке, в ее собственных глазах, разумеется. – Бунтарская, тут же подавленная нотка. – Но конечно, кузина Элис Ченлер находит ее очаровательной.
– Чем же занимается лучший друг очаровательной миссис Астор? – язвительно спросила Эмма. Она все еще не принимает нью-йоркское общество всерьез.
– Он богат. Южанин, кажется. Очень молодым уехал на Запад и сколотил состояние во время золотой лихорадки. Потом жил в Европе. Вернувшись, решил осчастливить нас аристократизмом, или «асторократизмом», как сострил отец. Это было очень умно с его стороны, поскольку Макаллистеры сами по себе – ничто и ни с кем, кроме Сэма Уорда, в родстве не состоят. – Эпгаровская озабоченность семейными связями утверждается даже через отрицание. – Так или иначе, миссис Астор его «обожает», как принято говорить в этом кругу, а он помогает ей устраивать приемы, обеды, балы. Сезон – их сезон – начинается ежегодно в третий понедельник января балом у миссис Астор. Гостей отбирает Макаллистер. Три года назад он основал нечто, именуемое «патриаршеством». Каждый понедельник во время сезона двадцать пять семей устраивают для своих гостей ужин с танцами в ресторане Дельмонико, как правило, после оперы.
– Вы там бываете? – Эмма смотрела на него с насмешкой, но я увидел и нечто другое в ее темных глазах: так, должно быть, выглядят под черной повязкой глаза правосудия.
– Один или два раза, когда был зван. Меня приглашала кузина Элис. Матушка воспринимает все это как шутку дурного тона. К тому же патриархи отнюдь не самые приятные люди. Просто самые богатые, самые кичливые… – Как хорошо мне знакомы эти пуританские обличения. Те, чья жизнь всецело посвящена деланию денег, первыми готовы публично бросить камень в золотого тельца, предмет своего отнюдь не тайного поклонения.
Пришла сестра Джона – девица лет тридцати с нездоровым цветом лица и на редкость уместным именем Вера; она принесла большую коробку от «Лорда и Тейлора». В ней оказалась очень дорогая шаль для Эммы, подарок самой Веры (не Джона – что было бы неприлично). После длительных пререканий шаль была принята, Эмма на французский манер заключила Веру в объятия и та облегченно вздохнула.
Верный своему слову и не получив отказа, Макаллистер появился перед нами в одном из небольших холлов гостиницы, душной комнате, известной под загадочным названием «Угол таинств». Я сразу же узнал в нем человека, представившегося нам в холле гостиницы в день нашего приезда, – полный, франтоватый, затянутый в корсет денди лет пятидесяти с плохим французским произношением и, увы, нескончаемым потоком французских слов.
– Enchanté, Madame la Princesse! [19]19
Я счастлив, княгиня (фр.).
[Закрыть]– Он поцеловал руку Эммы и слабо пожал мою, назвав меня «мистер Скермерхорн Скайлер», точно это двойная фамилия. Но об этом позже. – Так любезно с вашей стороны позволить мне показать вам воскресные виды нашего города, такого crue [20]20
Грубого (фр.).
[Закрыть], но с каждым днем приобретающего только ему присущий стил. – Слово «стиль» он произносит «стил», теперь это наше с Эммой любимое словечко.
У Макаллистера неброская, но красивая четырехместная коляска. Возница и лакей в ливреях. Утро пасмурное, но не холодное; тем не менее поднялась целая суматоха, пока нас с Эммой тщательно укутывали меховым пологом.
Первые полчаса Макаллистер не умолкал ни на минуту; при этом он ни разу не повернулся к нам: глаза его были прикованы к пассажирам других экипажей, совершающих воскресную passaggiata [21]21
Прогулку (итал.).
[Закрыть]по большому Нью-Йорку. Мы увидели сотни элегантных карет и бесчисленных прекрасных лошадей, выдыхающих облачка пара, подобно железнодорожным локомотивам: в современную индустриальную эпоху писателю приходится пользоваться эпитетами механического мира для выражения даже самых старомодных понятий.
Неподалеку от нашей гостиницы на Мэдисон-сквер находится гостиница «Хоффман-хаус», а напротив нее еще одна – «Брунсвик», предмет восхищения нашего чичероне.
– Лично я думаю, что Madame la Princesse, вероятно, нашла бы роскошь этой гостиницы более agréable [22]22
Приятной (фр.).
[Закрыть]чем то, что может ей предложить ваша, слишком большая гостиница. Я хочу сказать, что большинство европейцев, которых мызнаем, останавливаются в «Брунсвике».
Это «мы» было брошено через плечо, когда он приподнимал шляпу, приветствуя каких-то дам во встречном экипаже.
– Резерфорды, – сказал он, точно продавец дичи, предлагающий перепелку. – И с ними старая миссис Трейси. – А это что за птица? Фазан?
Северная часть Пятой авеню производит более приятное впечатление, нежели южная. Хотя и здесь по-прежнему царствует песчаник, но время от времени попадаются обнадеживающие исключения. На Тридцать третьей улице наше внимание было почтительно обращено на дома-близнецы Асторов: два высоких и тонких куска шоколадного торта, соединенных низкой стеной. В одном живет тамиссис Астор (так неизменно называет Макаллистер свою богиню), известная в интимном кругу под именем Таинственной Розы.
В другом доме живет подлинный глава клана Джон Джекоб Астор-третий; егосупруга, по мнению всех, очаровательна, она интересуется всеми видами искусства, в том числе не в последнюю очередь искусством беседы, в то время как тамиссис Астор не интересуется ничем, кроме итальянской оперы, в которую она ходит по понедельникам и пятницам в течение всего сезона. Уезжая неизменно после второго антракта, она, рассказывают, не прослушала до конца ни одной оперы. Что ни говори, после утренней прогулки мне многое известно про миссис Астор.
Все же Макаллистеру не удался непрерывный поток сплетен, к которому он, видимо, привык. Эмма внезапно перебила его на полуслове:
– А это что такое?
Громадный беломраморный дворец на Тридцать четвертой улице мгновенно превратил соседние дома-близнецы Асторов в квинтэссенцию нью-йоркской безвкусицы.
В маленьких глазках Макаллистера промелькнул если не стальной блеск, то уж тогда отсвет медяшки.
– Здесь живет некий Стюарт, торговец…
– ТотСтюарт, которому принадлежит универсальный магазин? – Насмешка Эммы была безукоризненна: она произнесла фамилию Стюарта с тем же священным трепетом, с каким Макаллистер называл только свою миссис Астор.
Но Макаллистер глух к иронии, как и большинство тех, кто тянется к купающейся в золоте знати (снова металл!).
– Именно тот. Но, разумеется, его никто не знает. У него никто не бывает.
– А яего знаю! По крайней мере мне кажется, что я видела его в этом замечательном универсальном магазине. – На днях Эмма объяснила мне, что универсальный магазин – новое для меня понятие – представляет собой огромный торговый дом, в котором множество разных товаров продается в специальных отделах или секциях, отведенных одному виду изделий, – вероятно, это нововведение Стюарта.
Меня начинает беспокоить (замечу как бы в скобках) легкость, с которой Эмма позволяет женщинам эпгаровского клана осыпать себя подарками. Во-первых, это не принято доофициальной помолвки. Во-вторых, я бы не хотел, чтобы они заподозрили, что все эти вещи нужны Эмме, а мы не в состоянии за них заплатить.
Пока мы катались и дышали прохладным воздухом серого утра, Макаллистер поведал нам историю Стюарта. Увы, она совсем не интересна. Хотя, конечно, это чисто американская история. Бедный юноша приезжает из Шотландии. Открывает лавку. Процветает. Становится самым богатым или почти самым богатым в городе. Строит себе дворец, но никто к нему не ходит, потому что он торгует! Как будто весь Нью-Йорк не торгует, или не торговал в обозримой памяти, или не занимался кое-чем похуже – к этой категории я отношу владельцев трущоб вроде Асторов, железнодорожных манипуляторов вроде Вандербильтов, не говоря уже о тех, кто (подобно Эпгарам) избрал своим поприщем истинно низменную профессию адвоката. Это я знаю точно. Сам чуть было им не стал.
– Говорят, что его коллекция живописи не столь вульгарна, как прочая обстановка в доме, но позвольте вас спросить, княгиня, кому это может быть известно?
– Очевидно, тем, кто к нему ходит.
Макаллистер поджал губы, пряча (так мне показалось) гнилой зуб.
– Мало кто из джентльменов с ним обедает. И уж конечно, без дам.
Мы были теперь на Сорок второй улице и отдали должное громадной стене резервуара, тянущейся на целый квартал по западной стороне Пятой авеню. Это воистину замечательное зрелище – нечто вроде храмовых стен на горном склоне, как в Луксоре на Ниле* Над стеной самый настоящий крепостной вал, откуда открывается прекрасный вид на город. По мере продвижения к северу острова экипажей и домоэ становилось все меньше. Время от времени нас поджидали архитектурные сюрпризы, в том числе громадная недостроенная церковь сразу за резервуаром, на противоположной стороне Пятой авеню. У Макаллистера был несчастный вид, когда он нам показал эту точную копию страсбургского собора (хотя, для разнообразия, не коричневого цвета).
– Столько новых иммигрантов-католиков, – сказал он и тут же осекся, подумав о религии Эммы. – Еще предстоит достроить шпили. Знаете ли, мои предки по материнской линии были французами. – Началась исповедь. – Моя мать – прямой потомок Шарлотты Корде, убившей это чудовище, революционера Марата.
– Но разве у мадемуазель Корде были дети? И разве ее не казнили?
Но Эмме не удалось его обескуражить.
– В душе я чувствую себя французом. Приехав в Париж в конце пятидесятых, я сказал себе: «Уорд, vous êtes chez vous enfin! [23]23
Наконец ты у себя дома (фр.).
[Закрыть]» Я остановился в отеле «Мерис» и видел всех. И нев последнюю очередь среди tout Paris [24]24
Всего Парижа (фр.).
[Закрыть]я встретил вас, княгиня, на крещении Prince Impérial. Помните? И конечно же, время от времени явидел вас в Тюильри, когда вы были фрейлиной императрицы…
– Но… – Под меховым пологом моя рука подтолкнула Эммину коленку. Эмма не была флейлиной до 1868 года, а тогда наш верный гид по нью-йоркскому paradise [25]25
Раю (итал).
[Закрыть]жил еще где-то; он сам сказал об этом.
Тем не менее, если Макаллистеру угодно – а ему, очевидно, угодно, – чтобы все полагали, будто некогда мы были близкими друзьями, я счастлив оказать ему эту услугу. Меня нисколько не волнует абсурдность всех этих Асторов. Но меня не может не волновать одна вещь, которая никогда не бывает абсурдной, – их деньги. Я близок к отчаянию и готов продать Эмму тому, кто больше заплатит. Конечно, это преувеличение. Результат выпитого сегодня вечером шампанского, слишком многих новых лиц и старых как мир, скучных разговоров.
– А это Центральный парк. – Макаллистер обратил наше внимание на лесистую местность, радующую глаз чуточку больше того, что ее окружает: хижины поселенцев, небольшие фермы, невозделанные поля и дворец Мери Мэйсон Джонс на Пятьдесят седьмой улице.
